Сороковой год прошлого века был насыщен множеством событий в моей жизни. Во-первых, мы переехали на новое место жительства, в Кишинев, где жизнь суровее была из-за безденежья. Работу отец никак не находил, хату еле нашли на съем. И в школе все по-новому было, начиная с языка русского и кончая рослыми школьниками, мордобой и матерщина были их образом жизни. Вернувшись после первого посещения школы, мама мне указала на разорванный костюмчик, лишь фирменный картузик с эмблемой медной уцелели как-то. Я всех раздражал внешностью, видимо, и интеллигентностью, как мне сказали. С матюгами худо получалось у меня, зато кулаками смело в драку бросался, кусался сильно, выстоял. Занятия в школе проводили на русском языке, который я абсолютно не знал, мучился сильно, и только дома мне сжато разъяснял русский язык мальчик Марат, сосед по дому.
В том сороковом наша мамка сильно пополнела, пообещав мне и младшему братику, Давиду, родственника дополнительного родить. Особой радости это во мне не вызывало, учитывая мои мытарства с младшим братом. Только в школе без него бывал, остальное время суток он меня повсюду преследовал, держа за руку. Стоило лишь мне удалиться от него на шаг, как он реветь начинал, да так, что двор собирался, меня ругая. До самой войны я прикован был принудительно к узурпатору, который по жизни дальнейшей в больнице меня не посещал даже. Это я к слову брякнул зря, брат же.
В Кишиневе под нами проживала семья Литвак с дочерью Соней, которые и в Бухаресте с нами соседствовали. Так вот, в тридцать девятом я свидетелем был случайным, когда молодчики со свастиками на рукавах остановили трамвай рядом со школой и выволокли из вагона несколько пассажиров с явными чертами евреев, избили их солидно и Гитлеру «хайл» скандировали, Литвак среди избитых был. Это я к тому напомнил, что к власти в Румынии уже фашисты рвались, и жить стало невыносимо. С Соней, бывало, часами могли сидеть и вспоминать эпизоды из той жизни столичной, на том еще знакомом языке. Она старше меня на год-два, может, поэтому постоянно прихорашивалась и о любви дурацкой щебетала, раздражая этим ужасно. Я же в то время был страшным поклонником другой соседки – Елены Матвейчук, которая в консерватории училась. Ей лет девятнадцать было, стройной, красивой щеголяла, покоряя всех вокруг. Конечно, женская красота привлекала меня, но главное пение ее меня трогало, часто плакал от душевных песен Лены. А парень у нее в женихах ходил тоже замечательный, лейтенантом служил в пограничниках, в июне собирались пожениться. Это я все к этому злосчастному воскресенью добираюсь, 22 июня 1941 года.
На этот день намечался прием меня в пионеры на центральной площади города, еле прошел по отбору в школе. Мамку еще вчера в больницу отвезли, схватки какие-то ее донимали, отец при ней был. А тут началась война, и все засуетились, солдат всюду много стало, пионером так и не стал я, на площадь не пустили. Часиков к одиннадцати отец домой вернулся с сообщением, что сестричка у нас родилась, Полинкой назвали, а после обеда повестку из военкомата принесли ему, куда он назавтра должен был явиться.
По городу разные толки ходили, начиная с того, что немцы завтра в городе будут и надобно бежать, особо евреям. Местное радио, желая видимо приободрить горожан, сообщало о подвигах красноармейцев, призывая верить в мощь нашей армии и скорую победу над фашизмом. Через несколько дней в городе уже стрельба слышалась, нас успокаивали, что врагов не пропустят, их вот-вот остановят. Отец, отпросившись, мамку с Полинкой домой на извозчике привез, нас долго тискал, обнимал и попрощался. Сегодня по радио, а его тогда все слушали, передан был очерк о героическом подвиге лейтенанта Михаила Кулешова, который в неравном бою с превосходящими силами фашистов уничтожил два танка и отбросил противника на исходные позиции. Помощь нашим бойцам пришла глубокой ночью, многих спасли, лейтенант в госпитале от ран скончался. Вечная память героям!.. Михаил Кулешов в день бракосочетания погиб, оставив невесту несостоявшейся женой. Лена, когда передавали сообщение о гибели пограничника, свадебное платье подглаживала, туфельки чистила и замерла от услышанного, не поверив своим ушам. Но по радио повторно сообщили слушателям, что они передавали очерк о героическом подвиге и смерти Куликова Михаила, лейтенанта... и Лена закричала громко с искаженным от боли лицом: «Миша, это мой Миша». Затем была страшная истерика, плачь, крики и отказ от жизни. Помню еще, что дня через два мачеха громко причитала на весь дом, что отец машину прислал на поездку в Киев, где их дожидается, поэтому Лене необходимо собраться быстро, но падчерица ноль внимания. Машина гудела-гудела и уехала лишь с мачехой. Вечером того же июльского дня всех пригласили во двор и сообщили, что утром уходить надо из города, враг близко, очень. «Да, пешком начнем, поэтому вещи минимальные. Скоро вернемся», – успокаивали нас.
Ни свет, ни заря следующего дня, двенадцатого июля, наш двор в полной готовности собрался у водопроводного крана со скудными котомками и наполненными документами женскими сумочками. Мой братик, боявшийся непогоды, зонтик нес большущий, мы же с мамкой в брезентовую сумку вещи сестрички уложили и Полинку на них уютно пристроили, она спала крепко тогда. Тетя Варя из шестой квартиры сетовала, что более трех-четырех суток цветы без воды не выдержат, поэтому к пятнице вернуться надо. Окна все, конечно, закрыли, ключи в карманах надежно хранились, и кто-то о Лене вспомнил, увидев ее окно открытым. Послали Соню девушку позвать, та отказалась, моя мама тогда с кошелкой живой пошла. Долго никого, но вот окно закрылось, и мы все, вздохнув, сказали: «Слава Богу, что Леночка с нами… Лев Владимирович, идти пора, дайте команду на выход, вы же мужчина... Боря, руку маме дай, ни шагу от меня»... И мы пошли, вернее, влились в общий поток исхода кишиневцев из родного города на восток.
Все улицы запружены были народом немолодым, детьми с мамашами и калеками несчастными. Магазины, видимо по указанию сверху, выставили на улицу ящики с продуктами – бери, сколько хочешь без денег, чтоб немцу не досталось. И все набирались, кто сколько мог. Мама с Леной кошелку заветную несли с Полинкой, я мешок на плечах с продуктами и брата тянул, который постоянно ныл от усталости и ложился отдохнуть, где вздумается. Припоминаю, что я к братеннику позицию поменял от слов к кулаку за непослушание, подействовало маленько. Наше первое военное крещение произошло ближе к полудню, когда вся масса народа просматривалась немцами в чистом поле с самолета, как на ладони, поэтому нам с неба листовки сбрасывали в начале, где вернуться по домам предлагалось, а уж затем непослушных расстреливали безнаказанно.
При шуме самолета все бросались на землю, стараясь голову прикрыть надежнее, дрожа всем телом от страха. Самолеты, позабавившись, улетели, и мы впервые увидели неподвижные тела погибших и громко кричащих о помощи раненых. Картина страшная, скажу я вам. Безымянные могилы сопровождали нас на всем двухсоткилометровом пути следования беженцев, аж до самой Одессы. Обильно удобренная земля во фронтовой полосе войны еще много лет урожайничала на славу по всем видам сельхозпродуктов.
Наличие малого ребенка в этих походных условиях вынудило нас своеобразный образ жизни создать, где главным было Полинку накормить молоком мамы, поэтому, несмотря на сопротивление, мамка в первую очередь кормилась тем, что мы добывали. В поселениях по дороге я с бутылкой к тетушкам обращался за помощью для ребенка. И мне давали кто, что мог, плюс плоды и фрукты собирали с неубранных полей, картошку, кукурузу варили. Солдаты в пути часто подкармливали нас вкусной кашей, мясом и хлебом. Ночи же тревожно проходили, бессонные из-за малышки, что днем спала, а ночью внимания требовала, играючи. А после случая с Леной...
Проснувшись как-то ночью, обнаружил отсутствие кошелки с Полинкой, заметался. Лены также не было. Искать стали, опрашивали уйму людей в окружности. Ответ один был: ночью спали, поэтому... С мамой моей истерика случилась солидная, но она взяла как-то себя в руки, вспомнив, что «еще двое детей есть, и о них заботится надо…» Это она вслух произнесла, добавив, что голод заставит Ленку с ребенком вернуться. Она очень практичной женщиной была и преданной детям, особенно мне, как наиболее болезненному и очень замкнутому. Ближе к вечеру того криминального дня издалека слышно было ворчание:
- Голова от твоего крика раскалывается, помолчи чуток, к мамочке твоей идем, слышишь? Удочерить хотела, Мишиной дочерью оформить, а ты орать. Тетя Клара, Полину возвращаю! У вас еще двое детишек, муж живой, а у меня мертвый, убили его, понимаете... Я жить не хочу более, не хочу… Помогите мне умереть, очень прошу...
.
В этом вынужденном исходе народа происходили и интересные встречи родственников, друзей и просто знакомых, с которыми ты век не виделся, о существовании которых ты и позабыл. Мы у дорожного колодца тетю Маню встретили, мамину сестру, хохлушку по отцу, если помните, семьями пообщались, после войны наметили повидаться. Несколько школьных друзей прошли со своими родителями, улыбнулись, помахали друг другу и растворились в массе. Об одной неприятной встрече матери с подругой детства рассказать хочу, которая сильно расстроила маму. Подруги не виделись много лет, поэтому пытались изложить друг другу коротко обо всем: вспоминали молодость, свадьбу моих родителей, на которой Галя была. Нет, детей у нее не было, бог миловал, мужчинами не обижена, любят ее. Даже Мотя несколько раз посещал ее, по свадьбе помнила. Нет, не скрывает, что служила на улице Кантемир в Бухаресте, в Кишиневе партизанить приходилось.
- Мотя ничего мужик, старательный. Это он был, шрам на лбу видела. Не узнал меня.
Конечно, я видел реакцию матери на признание подруги. Она ночь затем проплакала, утром к речке пошла, вернулась бодрой, красивой, кулачок грозно показала кому-то. В речке же мы и пеленки сестрички постирали, на самодельном устройстве разложили и на шею мне и мамке повесили для просушки. Братан стонал от тяжести, поэтому лишь зонтик нес свой.
Вы знаете, во время даже жестоких войн климат не меняется ни зимой, ни летом от стрельбы пушек. Дни, как положено, еще горючими стояли, а вот ночи прохладными иногда случались, укрываться приходилось. Сегодня же малышка наша засопливилась, чихать стала, температура поднялась, закапризничала. В ближайшем по пути селе я молока раздобыл, нагрели на костре, но Полинка не пила, ей хуже становилось. Вечерком мы к хозяйке коровы заявились за помощью. Ночью к нам военврач пришел, что-то намешал в стакане и велел поить малютку. Температуру сбили, кашей накормили. Нам провианта дали в дорогу. Но тут скандал случился с пожилым человеком, который топором крошил все во дворе, крича вовсю, что немцев всех уничтожит, как они его семью убили во время бомбежки. Еле утихомирили деда доводами, что мы не фашисты, а селяне, конечно, немцы по национальности, но наши, советские, которые с Гитлером воюют совместно со всеми. Тут же и грузовичок подъехал и аккуратненько плотно разместил нашу семью среди перебинтованных раненых и поехал ухабистыми дорогами, под обстрелом и бомбежками, в Одессу. У вокзала нас высадили и уехали по госпиталям раненых сдавать.
Народу на вокзале было такое количество, что в помещение войти невозможно. Практически как селедка в бочке, люди плотно заполнили все пространство, громкоговорящее радио постоянно что-то вещало для беженцев, как теперь нас называли. Комендатура вокзала предлагала подойти к столикам в кассовом зале для получения направления на проживание, то же по части раскрепления по объектам общепита для бесплатного питания. Семьи с грудными детьми направлялись к восьмому столу для размещения в административном корпусе. А сирены воздушной тревоги периодически вклинивались в трансляцию, призывая всех соблюдать правила, ложиться на землю при сигнале.
Мы добросовестно в очередь встали у восьмого столика, которая растянулась на всю длину вокзала. Продвижения не ощущали, постольку нас обходили мамаши, которые до нас очередь заняли, показывая какие-то списки. К наступлению темноты мы стояли на месте, а по радио объявили о прекращении регистрации грудников из-за отсутствия мест. Прозвучала сирена тревоги, все разбегаться стали, а мы, уставшие, голодные и безразличные ко всему, просто впервые сели на пол, так как свободное место образовалось. Братейник ныл ужасно при том, Полинка спала у мамки на руках. К нам подошел военный с девочкой лет девяти и строго спросил, почему не в укрытии. Мама приветливо поздоровалась и ответила, что просто устали очень за день, поэтому, вот, и присели. Еще этот военный предложил нам за ним следовать до института народного хозяйства, где надеется разместить нас с ночлегом.
Так мы познакомились с Савелием Корзуном и его дочерью Мартой. Вдовец Корзун с тридцать восьмого один с дочкой проживает, девочку в детский дом оформляет, днями уехать должна. Нас же в институт привел и на вахте дал указание поселить в резервной комнатушке. Так мы оказались на постое в великолепном кабинете проректора института. Там был диванчик для Полины и письменный стол со стульями и, главное – крыша над головой. Всю ночь почти бомбили город, особо вокзал, откуда мы убрались. Фашисты сбрасывали бомбы-светильники на парашютах и при их свете приступали к массированной бомбардировке.
Описываемые события происходили очень давно, докопаться в памяти до них задача не из легких, что и делаю сейчас. Во дворе нашего института, помню, Савелий Ильич с несколькими солдатами очертил два больших прямоугольника и пояснил что-то солдатам. Через два дня на этих местах выросли два общественных туалета, в которых над глубокой ямой перекинули прочные мостики. Это вынужденная мера нужна была для громадного количества беженцев, имеющих в наличии лишь пару культурных туалетов. Я извиняюсь, что описываю туалет войны, но запомнилась та большая выгородка с сотней сидящих на корточках людей одновременно. Жуткая картина, не правда ли?
.
В столовую нас Марта повела, где подан был шикарный завтрак, а на выходе мешочки с сахаром и крупой раздавали принудительно, пригрозив не пускать более отказников. Шел дождь сильный, загудела сирена тревоги. Утром дело было, выходить неохота, вот мы с Мартой и стали разглядывать из окна события на улице. А там ни души, все попрятались, лишь лошадь с повозкой у бордюра стояла, оставленная хозяином. Налетели черные самолеты и стали густо посыпать город смертоносным дождем свистящих бомб. Взрывы свет затмили на улице, аж потемнело страшно, мы к полу прижались, стекла дребезжали. Улетели самолеты, затихло, посветлело опять. выглянули в окно, там повозка, лошадь стоит и внутренности из нее свисают, затем она упала тихо и больше не шевельнулась. Марта плакала со всхлипом, я слезы глотал. «За что ее так, кого обидела?» – причитала вслух Марта.
Немцы уж к Одессе подбирались, город к эвакуации готовился. Вот и Корзун озадаченный к нам зашел с сообщением, что его на фронт отправляют, поэтому Марту к передаче в детдом готовит, вещи, вот, теплые подыскивает ей, расстаться ему с ней тяжело очень. Марта в обнимку с мамой моей сидела и выдала тогда, что к нам примкнула бы, если это возможно. Савелий сразу оживился, побежал куда-то. Да, мама и мы, детвора, конечно, согласились с таким решением. После обеда Корзун мамку повез на машине в город, откуда они уж повеселевшими вернулись с документами, где мама значилась опекуном Корзун Марты, дочери военнослужащего такого-то, поэтому положенные пособия и льготы распространились на нашу многодетную семью так неожиданно.
Бомбили уже город беспрерывно и круглосуточно. Савелий нам документы вручил на отправку из Одессы на теплоходе. Последнюю ночь ночуем в институте, завтра впервые по морю поедем, если смерть не настигнет. Стрельба зениток и разрывы бомб без перерыва гремели повсюду, но мама на улицу нас вывела и к забору какому-то пристроила. Парашютные светильники не угасали. Это была ночь ужасов и смертельного страха, которая умудрилась еще бомбой в снарядный ящик угодить. Прогремел страшный взрыв с криками, свет погас, и в наступившей тишине знакомый голос Лены Матвейчук зазвучал вовсю с песней про Катюшу. Лена на кабину грузовика взобралась и оттуда прекрасным голосом пела, акустика привокзальной площади, мне тогда казалось, усилила звучание многократно, чтобы всем о Катюшиной любви напомнить. Не все поняли, что Лена свихнулась, когда санитары снимали с грузовика ее. На лице же Лены радость светилась от исполненной песни, она кланялась публике, улыбалась санитарам и смирно в машину села.
Название теплохода не помню, но народу на нем много было, вдвое больше, чем положено, как моряки говорили. Сразу после отплытия немецкие самолеты появились, пытаясь поразить нас. Мы отстреливались оперативно, сразу же отгоняя стервятников, подбили даже один из них. Это у всех на глазах происходило, с теплохода и бежать некуда было. Улетели вскорости немцы, и мы благополучно до Новороссийска добрались. Но поездка, скажу я вам, на всю жизнь запомнилась. Далее мы, как и все, товарняком попутным двинулись на восток, где не стреляют и не бомбят. Мы получили направление поехать на Урал, в небольшой город Поволоцк, куда и двинулись послушно.
.
В городке действовала небольшая деревообрабатывающая фабрика по выпуску деталей для танков, коровник был солидный и молокозаводик, куда мамку и устроили. Поселили в бараках фабрики, двухкомнатную хибару выделили малюсенькую, продуктов немного еще дали, дровами помогли. Сегодня, вот, по новому адресу письмо от отца получили, он нашел нас. Надо отдать должное, в войну через центр розыска можно было найти близких, сам пользовался этим. Отец воевал на Ленинградском, писал о жизни солдатской, о любви своей к детям и любимой жене. Проворчав про себя что-то, мама попросила меня отписать отцу, притом только о хорошем, ибо плохого достаточно на фронте у него, добавив, что после войны она точно прогонит его.
- Правда, Полиночка, прогоним на все четыре стороны. Чему радуешься, дочка, чему радуешься? Да она же вся в этом... сидит и улыбается!.. Яша, ты чем кормил ее, признавайся? Что-то зеленное из нее прет, смотри…
Дело в том, что Полинку я нянчил в отсутствии матери. Полинка так хотела, ко мне ластилась, да и я ее баловал, шалунью. Но ее еще и кормить нужно было, вот я и приучил малютку есть мною разжёванную пищу, будь то картошка, хлеб, соленный огурец или зеленое яблочко. Вместе с ней питались, с одной миски, поэтому часто и уделывалась сестричка. Росла, как на дрожжах малая, щеки – во были!
Осенью сорок второго отец с войны вернулся инвалидом, вся левая нога была раздроблена разрывной пулей. Несколько операций сделали ему, частично осколки извлекли, не все, страдал от этого. Ему тяжело было привыкнуть к неполноценности, ходил с костылем, работы не было, запил с фронтовиками. Да, его раздражали солидные деньги, что по аттестату Савелия Ильича получали, посылки и письма от полковника. Мамка жалела его, сломленного, не упрекала, но спала одна. Чтоб как-то свести концы, я на фабрику работать пошел, в кочегарку помощником, дядя Паша устроиться помог, сосед наш. Мне двенадцатый пошел тогда, рослым вымахал, от ягод лесных, наверное. Верная подруга Марта более двух верст ко мне топала с двумя теплыми картофелинами и ломтиком хлеба, чтоб меня накормить и рядом побыть, пообщаться с «братом старшим».
К новому сорок третьему году мы посылку получили из Молотова от Саввы Ильича. Все подарки получили к празднику, даже Полинка, которая наряду с мамой и Мартой золотые сережки получила, как женщина. Мне двухтомник Пушкина достался и нож перочинный перламутровый. Давидка радовался мячу кожаному и шоколадкам. Каждому еще конвертик достался с новогодними пожеланиями добрыми, желанными. Радость момента была нарушена приходом сильно выпившего отца, который громко заявил, что ему тоже подарок следует вручить за разрешение с женой своей заигрывать, а может и более... Далее скандал пошел, где выдалось все накипевшее между родителями, подруга Галя тоже фигурировала. Отец стал настаивать, чтоб Марту в детдом сдали, и тогда, кричал он, мир в семье восстановится…
Короче, взаимоотношения между родителями резко ухудшились, и отец изредка исчезал на несколько дней, со мной воевать стал. Я у дяди Паши сносно научился лапти плести, лыко заготавливать освоил. Отец затем на рынке продавать их начал и деньги пропивать с друзьями, поэтому мне вскорости задания давать на день стали – сколько лаптей сделать. Я воспротивился, да и некогда было, кулаки пошли в ход. Тут уж мамка за меня заступилась, за родного, болезненного сыночка, и выставила отца насовсем. Он к другой женщине пошел вскорости, на развод подал. Мама, как я наблюдал, переживала тяжело семейный разлад, во многом себя винила за нетерпимость, Корзуна упрекала в письме за чрезмерное внимание к себе, замужней женщине и матери трех детей, что вызывало ревность у мужа. Корзун каялся и сожалел в ответном письме о своих невинных знаках внимания женщине, столько сделавшей для благополучия его дочери, обещал впредь не давать повода, но в конце письма жирным шрифтом карандаша добавил, что отец мой не оценил красоту и благородство жены своей, беспочвенной же ревностью он лишь унижает себя.
.
А война, между прочим, продолжалась, жестокая, но уже с надеждой на победу и скорейшее возвращение домой. Марта, повзрослевшая, часто маме вопрос задавала, что с ней будет после войны, где ее дом будет. Все как-то умолкали при этом, на Савелия кивали, мол он должен решить, когда вернется. А он, между прочим, смолк надолго весной сорок четвертого, письма не писал уж более месяца, с днем рождения дочь не поздравил. Конечно, мы заволновались, особо Марта, которая затихла, бедняжка, заплаканной часто бывала, мало ли чего на войне случиться может. Мамка запросы в войсковую часть Корзуна направила на имя руководства, слезно просила отписать нам истинное положение с полковником Савелием Корзуном и т.д. Соседи считали, что мама зря командование беспокоит и никто ей не ответит, мол, таких пропащих без вести, премного и надобно лишь ждать.
В июле мы получили официальное письмо (официальные письма только о смерти уведомляли тогда), в котором командир части сообщал о том, что полковник Корзун С.И. находится на излечении после тяжелого ранения в госпитале таком-то и пока еще не в состоянии сам писать, но как только...
Через два дня мамка с Мартой в госпиталь поехали, Корзуна навестить, а через неделю, кажется, Савелия Ильича к нам, в Поволоцк, на машине привезли с кучей лекарств в рюкзаке. У Савелия правая рука отсутствовала и главное – черепная травма была от крупного осколка. Он плохо говорил и мучился головной болью страшной. Врач госпиталя наставлял, что раненому покой нужен и уход круглосуточный. Лекарь пообещал сам заглянуть к больному через неделю, ибо Поволоцк почти рядом расположен. Так мы снова вместе оказались, в одном бараке. Да, нам дополнительную комнатушку выкроили для раненого, соседи ходатайствовали. А мамка в ночную работать пошла, чтобы днем уход был.
Первое утро, помню, после тяжелой ночи мамка, в те голодные времена, блины спекла, у Фроси сметанки купила и больному понесла. Через несколько минут она вернулась от него и упавшим голосом сообщила, что Савелий даже не взглянул в ее сторону, есть отказался, а что делать она не знает. Мы все молчали, опечаленные, в ожидании, когда нам блинов предложат, которые в большой тарелке красовались. Маленькая женщина резко поднялась, тарелку с блинами взяла и пригласила всех за собой. Савелий Ильич с прикрытыми глазами лежал, безразличный ко всему. Мамка же блины деткам поделила, сметанкой чуть испачкав, есть велела, чай потом будет, нам сказала. Стульев не было, мы стоя уплетали, а Полинку на диван больного посадили, блины у нее в обеих ручках были, она блаженствовала от еды и обстановки. Конечно, наша малышка решила больного пожалеть и кормить его стала, покрикивая, чтоб рот открыл и кушал.
- Яша, от Полинки дух опять тяжелый прет, чем кормил? Знаю, что сама жует... Так чем? Горохом зеленым, говоришь... Вынеси сестричку проветриться, тут же больной лежит. Кто не пускает? Ах, больной Полинку держит, запах приятный, говорит, тогда...
Есть стал, представляете, и на поправку пошел у нашей мамки. А когда врач посетил, то отметил резкое улучшение в состоянии раненого, который вскорости совсем поправится и полноценно мозгами сможет пользоваться. Мамку он похвалил сильно, а Корзуну любить жену такую советовал.
.
По радио сегодня сообщили, что на фронтах в результате Ясско-Кишиневской операции нашим войскам удалось Кишинев освободить от фашисткой оккупации и выйти к границе с Румынией, что позволит далее развивать... Мы все «ура» прокричали, а мамка расплакалась сильно и произнесла, что дожили, домой ехать можно скоро. Сегодня же она Савелия попросит уточнить, когда возвратиться можно и как документы оформить. Знать бы еще, добавила она, что хата цела и не занята… С Мартой вот еще решить нужно, согласие отца получить на ее решение, что, Марта?
- Тетя Клара, мы же договорились, что папка должен определиться, куда поедем, чтоб вместе далее жить. Здесь, в бараке нам же хорошо было, почему же тогда от нас уехать желаете? Скажите лучше, что от меня избавиться желаете, надоела всем плаксами и характером... Гладить не надо меня, не маленькая. Вот и он. Папа, тетя Клара решила покинуть нас, тебя и меня, они в Кишинев собираются, чужая я им. Что? Разобраться хочешь, зачем? Она уже решила, самостоятельно они жить желают…
- Все не так, Марта, ты моя дочь и всегда ею будешь, я только хотела у отца твоего разрешения спросить на твое проживание с нами. Да, ты же моя самая лучшая, счастье мамино, а ты расставаться... Нет, Савелий, к вам поехать не могу со своим табором...
И пошло, поехало, пока Корзун не сорвался и не закричал, что выйти замуж просил эту даму, чтобы семью большую создать, подумать, вот ему, пообещали. Но теперь-то он понял, что она просто с калекой не желает связываться, хлопот много с ним. Клара это знает, поэтому лучше одним поехать, незачем обузу... И все, он хлопнул дверью и ушел. Сразу тихо стало, только мамка на пол рухнула, потеряв сознание. Мы с Мартой ее подняли, водички дали, на стул усадили, а мамка, крепко обняв Марту, громко всхлипывала, приговаривая вслух: «Да как я, почти безграмотная женщина, на такое пойти могу, трое детей у меня, Марточка, навязаться кому-то не хочу... А ему волноваться нельзя совсем, это я виновата. Таблетки, таблетки, я спрашиваю, принял Савелий? Нет, это недопустимо... Что? Конечно, пойду к нему и попрошу принять, пусть ругается, заслужила, видимо... Так я пошла, дети... Спать иди, Полинка, всем ложиться, я сказала... Яша, проследи».
.
На следующее утро меня Марта потихоньку разбудила, показав застеленную постель матери и пустующую кухоньку, где по утрам рано уже завтрак обычно готовили. Мы переглянулись и хотели уже пойти на поиски, но тут будильник громко зазвенел, разбудив спящих, и мы все к Савелию Ильичу направились. И вы знаете, мамку нашли там, спящую крепко в обнимку с левой рукой Корзуна, она сопела счастливой.
- Папка, не буди ее. Давид, быстро картошку чистить, Яшка, дрова тащи и плиту растопи. Завтрак сами приготовим, правда, Полинка? Папка, ты молодец, честное слово.
За завтраком еще решали очень важный вопрос: куда ехать нам. Были три варианта: Кишинев, Одесса, где у Корзуна квартира была до войны и родительский дом под Оренбургом, в поселке. Не добившись путного спором, решили жребий тянуть из шапки ушанки. Мамка долго перемешивала три скрученных бумажки, написанных Савелием коряво, и под раз-два-три достала одну. Оренбург был на ней написан, туда мы всем табором, как Савелий сказал, и поехали. Перед отъездом к отцу на работу заехали, попрощались с ним, мамка поцеловала его. Прослезились, помню, тогда родители.
Четырехкомнатный дом кирпичный в Оренбуржье нам очень понравился, был только запущен немного. Приусадебный участок заросшим оказался, но зато вода в колодце необыкновенно прозрачной и вкусной была. Все кипело в нашем доме под руководством мамки. Главной задачей перед нами поставили мусор собрать и сжечь, забор Савелий красил и ящик почтовый, затем веревки для белья натягивал, Марта полы мыла, мамка вещи распаковывала, в шкафы укладывала. Вдруг ее крик во дворе раздался:
- Савелий, я из ушанки две скрутки достала, узнаешь? Улыбаешься, обманщик! Шулер ты, потому что на всех скрутках лишь Оренбург было начертано, напрасно жребий тянула. Так кто ты после этого? Посиди, Савочка, отдохни, не забывайся...
.
Чуть отдышаться хочу и оглянуться на годы войны с позиции сегодняшнего мирного дня, когда хлеб на выбор купить можно, квартира теплая есть, бомбы не падают, дети играют, музыка звучит – благодать, правда. Но что-то важное потеряли. Это взаимопонимание, сочувствие и доверие, мне кажется. И еще немаловажный фактор: мы были все одной нацией в войну и вере одной служили – Победе. А вы говорите – пятая графа, пятая графа, не было этого, чушь.
Война кончилась, и наступило великое возвращение людей земли нашей к жизни мирной. Началась восстановительная работа разрушенных городов, заводов, фабрик и дорог, всюду на работу люди требовались, притом образованные. Учиться все начали, и я том числе работал и учился. У Корзуна же в Оренбуржье не все благополучно складывалось. Он, как опытный инженер, не был востребован в поселке, в областном центре своих полно было, куда ему калеке тягаться было однорукому. Вот тут неожиданно ему приглашение пришло от друга фронтового. Трудно поверить, но Савелия приглашали в Кишинев промышленность восстанавливать и развивать. Поколебавшись, мы, после появления очередного братана на свет в 1946 году, в Кишинев бодро двинулись.
Знакомый город в руинах еще был, повозки на волах по городу скрипели еще, вокзал пленными немцами строился тогда, наши беженцы потихоньку домой возвращались, чтобы город заново отстроить, по-новому. Об этом, может, еще расскажу.