На экране панорама второго Храма иудеев в Иерусалиме, на подступах которого идут ожесточенные сражения между защитниками Храма и легионерами Римской империи во главе с цезарем Титом. Несмотря на явное меньшинство, защитникам удается в очередной раз оттеснить солдат непобедимой армии и вынудить их отступить на исходные позиции.
Воспользовавшись паузой, защитники быстро подхватывают всех лежащих и в Храм несут, где женщины мгновенно оказывают помощь раненым, убитых старики готовят к захоронению, молитвы читают. К деревянному столу полуистощенные мужчины подсаживаются, им жены лица утирают, на них смотрят, ребятишки с дальнего угла их окликают. К столу две пожилые женщины корзину волокут, воинам ломти хлеба раздают, третья женщина из кувшина воду ржавую в чашки наливает. Детей голодных у глухой стены просят отвернуться от вида хлеба, они послушно выполняют команду наставника. Солдаты же подзывает малышей и раздают им хлеб. Сидящие за столом защитники от усталости засыпают, примостившись, кто как. Вокруг тишина царит, лишь детский смешок прорывается изредка в мрачной обстановке дня.
.
- Евреи, ша, я сказал. Слышите шум, там готовят что-то легионеры нам.
Слышен громкий призыв рожка с улицы, повтор. Смертоносная лавина звуков нарастает и прорывается сквозь могучие стены Храма многоголосым боем барабанов и хищным ревом армии, что парализует волю защитников. В окна летят горящие факелы, головешки, которые в мгновение поджигают все, могущее гореть. Дымом заполняется пространство Храма, громкий плач о помощи, крики, мольба царят в Божьем доме. В еще горящий проём с оружием наперевес врываются доблестные воины империи, слышны звуки рубящих сабель, вопли умирающих и треск пожара. Постепенно наступает зловещая тишина.
Римские победители по команде выстраиваются в полукруг перед Храмом, вереница легионеров продолжает выносить золотые изделия из молитвенного дома и загружать их в большущие фуры. Солдаты империи ликуют, победные возгласы, тут же оглашают щедрые награждения отличившимся указом цезаря.
Снова бой барабанов и зычный голос сообщает, что захваченные пленники будут построены перед победителями для последующего их умерщвление командой африканских наёмников. Опять барабаны, конвой выводит странное сборище истощенных, бледных, в отрепьях людей. Бородатый мужчина с окровавленной повязкой на голове останавливается по центру перед легионерами и что-то говорит своим. Все пленники, молча, на землю ложатся, образуя ровную дорожку из тел стариков, женщин, детей и мужчин, покойники рядом уложены. Предводитель с повязкой на голове руки к небу воздевает, цезарю чуть кланяется и говорит ему, что защитники Храма готовы принять смерть, на то воля Божья, и ложится первым в той дорожке.
- Кто спектакль сей нам устроил? – уточняет цезарь у приближенных.
- Сами, цезарь, никто их не принуждал, – следует ответ военачальника.
Команда палачей выстраивается парадно, оружие казни достают, ждут лишь сигнала.
Воины империи, привычные убивать в бою, ошеломлены картиной добровольного заклания на смерть стариков, детей, женщин и раненых, кто-то о помиловании вслух помянул, на цезаря взоры всех устремились – тишина, п а у з а напряжённая...
Детский смех раздаётся, повтор. У девочки в вытянутой ручке на земле ломтик хлеба, который воробей клюёт, девочка сама откусывает и птичке опять предлагает, та отщипывает бодро, опять звонкий смех девочки последовал. Победоносная армия империи смешок поддержала и поняла, что эти странные религиозные фанатики на земле живыми останутся, законам войны вопреки, ну, и слава Богу! Последовала команда цезаря, конвой в длиннющую колонну построил иудеев и вывел за пределы городских ворот Иерусалима под молчаливые взоры легионеров, которые довольны победой и мирным исходом с пленниками.
.
Вид бескрайней пустыни, где песчаные бури солнце закрывают. Медленно плетется безмолвный караван, теряясь в пыли вечности. Крупным планом показано лицо старика бородатого, женщины беременной, хромоногого защитника и мальчика лет десяти, ушастого, с поперечным шрамом на лбу, улыбается байструк, нашел время и место. Удаляющаяся толпа странников в кромешной мгле пустыни, ветер завывает вовсю...
Голос за кадром: - Так или почти так были изгнаны последние защитники Иерусалима в семидесятом году новой эры римской могущественной армией. Это стало началом тысячелетнего скитания и гонения народа, давшего миру начало трех аврамических религий – христианской, мусульманской и иудейской, непримиримых братьев по жизни…
.
Продолжает свой путь на экране караван изгнанников. Среди них многие прихрамывают, еле ноги волокут, новорожденных малышей женщины на спинах пристроили, религиозные принадлежности под наблюдением стариков священники бережно несут, слышен плач детский, кто-то тихо напевает. Впереди большая насыпь преграждает колонне дорогу. Останавливаются, минута выжидания. Большой отряд вооружённых людей в рост подымается у насыпи, воины грозно оружием размахивают. Появляется их предводитель, который переговоры затевает со старшим иудеем. Улыбки на лицах переговорщиков, привал объявляют в пальмовой роще, умываются у источника воды, костры разжигают.
После обеда лефавиты уже официально явились во главе с Петросом своим в сопровождении солидной делегации. Предводитель иудеев Симон тепло встретил гостей и приступил к церемонии передачи части своих людей лефавитам. В число переданных вошли восемь пожилых людей, двое раненых, четыре подростка-мальчика и шесть девушек для замужества. Гости же передают две большие фуры муки и двенадцать бычков годовалых туристам из вечного города. Вечерком еще попели немного песни грустные свои, поплакали, прощаясь, не без этого, а утречком с солнышком направились далее наши иерусалимцы. Упорные, скажу я вам, эти евреи, по всему миру прописались, вот народ!
.
Про ушастого мальчонку спрашиваете? Не забыл. До Польши, помню, добрался, жив он. Опять чему-то улыбается, байструк, Да, у меня такие же уши и шрам на лице, ну и что?
.
Очередной привал у ворот столицы европейского государства, колонна поредела, помолодела, люди хорошо выглядят внешне. Одним словом, немцы разрешили им поселиться в своем государстве с правом заниматься торговлей и ремесленничеством.
По-разному сложилась судьба пришельцев на новых землях, но всюду языки и обычаи позаимствовали, сохранив лишь религию свою сугубо замкнутую, что повод давало для сочинения мифов и наветов разных о евреях. Периодически погромы возникали, изгоняли их, и возвращение было на круги своя, как составную часть общества.
На экране дикая толпа с крестоносцем впереди, с выкриками «смерть жидам!» врывается в район проживания иудеев в польском городке и беспощадно громит и уничтожает жалкие хибарки поселенцев. Торгашей магазинчиков безжалостно с ожесточением избивают, ногами топчут, моего деда Ефрема тогда насмерть избили за компанию, он извозом занимался на худой кобыле, рядом находился. Бабушка София с шестью детьми в бега подалась, чтоб детишек спасти. В Черновцы направилась на той самой кобыле. В Черновцах сестра ее проживала, вот ее домик, это дети ее, но сестры в живых не оказалось, померла в году прошлом. Нет, родственные связи у этих несчастных надежные, последним делились, поэтому в Кишинев поддались, к тетушке. И что вы думаете – приняли их там, две комнатушки выделили и к работе подключили: гусей разводить и обрабатывать для продажи на мясо. Тяжелая работа, скажу я вам, очень.
Тихие, послушные дети росли у моей бабули в Кишиневе, все ремесленниками стали, двое уж поженились, лишь малый самый Матвей, которого часто Мотей звали, что-то искал. В юнги подался, кочегарил одно время на паровозе, пока возраст не определили, из дома убегал уже дважды, до Одессы добирался, но заболел, вернулся. Что вы меня толкаете, вижу, что ушастый он и шрам там же... Да отец мой это, в шестнадцать уже за красоткой бегал, Кларой звали, с соседнего двора она, матерью моей в дальнейшем стала. Профессию Матвей приобрёл популярную в начале двадцатого века – стал электриком, свет людям по проводам направлял, чтоб мрак жизни рассеять. Поняв, что без Клаши ему никак, всегда рядом находился, вблизи, да и парни липли к ней, мужики тоже.
Нет, баба Ева, мать Клары, вовсе не красавицей была, мне было лет восемь, когда она к нам поселилась со своим громадным сундуком. Из Одессы приехала она, куда лет двадцать назад на заработки отправилась. В каком-то кабачке, рассказывала, работала, уезжала на очередные роды домой и снова возвращалась. Мужа, как такового, не было, но детей трое было. Старшую от двухметрового рыжего хохла родила, хороший мужик был, да пил дюже. Розу, хитрющую и визгливую, от Рувимчика правоверного, который молился бесконечно, но бездельником слыл... Клара на свет появилась от большой любви с греческим матросом Лукасом с суденышка, что в Одессу маслины и апельсины привозил. Он очень мою бабулю любил, рассказывала подружка одесская Марго, страдал, но в семью вернулся, когда сынишка заболел.
Гречанок не видел, каковы они понятия не имею, но мама моя точно красавицей была, вот на этой фотографии хорошо видно, посмотрите. Ну как? То-то же, очень на Пенелопу смахивает, художник такой её изобразил в мифах греческих видели… Возможно, но её Одиссей в армию был призван румынскую, где добросовестно четыре года отслужил в городе Галац. Она ждала все годы. Двадцать семь самоволок совершил Матвей, будучи солдатом, треть службы провел в карцере, но Пенелопы своей добился, женился и отправился с Клашей на поиски счастья в Бухарест, столицу страны, это мне уже мама рассказывала. Таким образом, в большущем дворе, где проживали лишь выходцы из Бессарабии, появился я на свет. Нас малышей много было в этом шанхае, поэтому детский плач и громкий смех, наравне с окриками наших родителей, постоянно звучал, лишь ночью затихал.
Что помню, хотите спросить? Давно это было, но кое-что отложилось. Дружка своего закадычного, Санду, помню, у которого отец из дому ушел к хозяйке колбасного магазина, полицейского припоминаю, что за тетей Полей нежно ухаживать пытался, угощения приносил детишкам Поли – дружку Санду и малой Анюте, и мне перепадало. Как только съедались сладости, дружок сестричке незаметно ушко крутил, и та визжала неистово, зовя маму. Полицейский кряхтел и шел за новыми пирожными. Еще по праздникам беглый их папаша заявлялся с подарками, каялся, плакался и увозился хозяйкой, женой колбасной. Врунишкой был я тогда, это точно. Карманы мои заполнены были обёртками от дорогих конфет, которые я сроду не пробовал, но щеголял ими на соседней улице, где меня не знали, хвастался. В генах это сидит у меня, от кого бы это?
Общался больше я со старшими ребятами, одногодки недоразвитыми мне казались, поэтому, когда мои дружки в школу пошли в свои восемь лет, то я шестилетний одиноко заскучал, помню, недолго скучал, правда. Недалеко от нас школа интернат располагалась, мы ее все знали из-за фирменных костюмчиков и картузиков учеников с красивой эмблемой. Школа существовала на благотворительных началах богатых матрон города и предназначена была для бедных одарённых детей, которых тщательно отбирали при поступлении. Двум моим приятелям посчастливилось попасть в интернат, и они горделиво в фирменных костюмчиках шествовали первого сентября в школу, я за ними завистливо плелся, глотая слезы. Мне удалось еще понаблюдать за построением ребят по классам и уходом их под звон колокольчика. Никому по жизни так не завидовал, как в тот день в школе, плакал навзрыд, притаившись, из жалости к себе. Неожиданно меня за руку взяла молодая женщина и платочком всю морду протерла, расспросив, конечно, о причинах рёва. Расплакавшись еще пуще, я выдал обиду главную, что вместе с ребятами читать и писать учился лето целое, освоил лучше других все, а учиться не взяли, лет мало, продолжая при этом жалобно всхлипывать.
Учительница, госпожа Дорина, еще разок платочком провела, в глаза заглянула и к себе повела. Не опозорился я тогда, читая бегло, а директор школы что-то Дорине насчет евреев указал, на что моя о любовнице короля напомнила, которая была из нашего племени и улицы нашей бедняцкой.
Меня приняли и костюмчик выдали, домой я форменным учеником школы пришел. Мы целый день в интернате проводили, где учились, уроки готовили, отдыхали и питались, дома лишь ночевали. В столовой сытно кормили, ежедневно булку на завтрак подавали. На спор с ребятами шесть булочек в один присест умял как-то. Еще часто в столовой богатенькие матроны-учредители дежурили, пищу пробовали, питомцев разглядывали, вопросы задавали, как и мне однажды. Дама по головке погладила, спросила имя и добавила назидательно, что я всегда помнить должен о злодеяниях народа своего по отношению к Иисусу, спасителю и защитнику людей верующих. И вы знаете, нечасто, но напоминали иногда по жизни об этом, чтоб знал свое место, не забывался.
Последнее, что припоминаю о том времени: в школу пройти можно было двумя путями, одна вела через скромную улочку многолюдную с бакалейным магазинчиком на углу. Хорошая дорога, тихая. Второй путь проходил через Кантемировскую улочку, красочную, где у парадных нескольких домов нарядные молодые дамы сидели с яркими губами и в коротких халатиках не по возрасту, как мне казалось. Меня очень хорошо эти тетушки встречали, угощали, обнимали часто, целовали… Приятно, знаете ли, было, поэтому домой лишь через Кантемировскую возвращался, бабником был…
.
В 1940 году Советский Союз Бессарабию по договору с Германией получил, в результате чего мои родители, как и тысячи других, в Кишинев подались, куда нас пригласили для строительства общества без бедных. Не успели, знаете ли, война проклятая нагрянула. Далее эвакуация на восток, но это уже в следующей главе.