Сон, как всегда был тяжелый и короткий, а за яркость и достоверность - даже в деталях - его вполне можно было принять за явь... И потому, вынырнув из его вязких объятий, Олег долго лежал на жесткой постели, переживая заново случившиеся там события...
Так было всегда - каждую ночь, всю жизнь - эти сны преследовали, сопровождали, мешали, - живее самой яви... Они полноценно вмешивались, влияли, втягивали в свои хитросплетения, причудливо вели параллельно свою линию и мало того: где бесцеремонно, а где с удивительным тактом напоминали о себе в реальной жизни, и Олег никак не мог привыкнуть к их присутствию: Часто мучился, с кровью раздирая сон и явь, и только с годами, через десятилетия, сумел обуздать эту напасть - это умение прожить в одной жизни сразу две...
Он повернулся с бока на спину, разминая затекшее тяжелое тело, -хрустнувшие кости натянули мышцы, и они, обогащенные отдохнувшей кровью, застонали, затрепетали, - лениво приводя себя в порядок, - забегали неприятными мурашками, мелко, быстро покалывая онемевшие части нервными ожогами, ... и взгляд, приобретая осмысленность - начало дня -оторвался, освободился от потусторонних фантазий и все направленней, осознанней, не спеша обшарил келью:
- Низкий, овальный потолок со свинцовыми от сырости, разводами,
крепко сколоченный стол, залитый серебристой пылью туманного утра, с
аккуратной стопкой книг и раскрытой посередине библией...
В маленькое, больше похожее на бойницу, окошко, распахнутое во двор, пробивался мягкий матовый свет, вернее лоскут его и от него, ласково касаясь лица влажным осторожным дуновением, как бы разминаясь перед дальней дорогой, по келье похаживал ветерок: заглядывал во все углы, под стол, игрался с желтым язычком лампадки перед ликом Николая-угодника с его въедливым вопрошающим взглядом...
- Ишь ты! Как и не спал! - улыбнулся Олег, переводя взгляд на
оплывшую неряшливой розеткой толстую свечу, крепко припаянную к
блюдцу натопленным воском.
Вчера, он, глубоко заполночь засиделся за Библией и чтобы не транжирить электрический свет, пользовался свечой, да и для души и для необычно звучащих слов она лучше подходила: как бы приближала и открывала волшебный ключик старославянской вязи.
Уже два года, как Олег жил в монастыре при церкви "Спаса на Крови" с твердым намерением принять постриг, но все еще пребывал в послушниках.
Настоятель не торопил его, почти без слов, приняв в свою обитель, и через шесть месяцев по просьбе Олега отделил от братии и представил отдельную келью.
Отец Василий сразу почувствовал в нем какую-то непонятную силу, -жажду покоя и мятежную нежность измученной души... И после, никогда не расспрашивал, не интересовался: Кто он и откуда, и каким ветром его принесло к стенам монастыря?
- Мало ли их, изломанных, перекрученных, - с пустым и переполненным сердцем - странников, таскается по матушке Руси? -ненужных никому, даже самим себе - изверившихся во всем, с перегруженными неуверенностью глазами, - уже ничего не желающие и не ждущие от жизни.
Умудренный опытом и саном духовного пастыря отец Василий видел их всех разом и по одиночке, но старался не торопить, не влиять на решение каждого: прислониться к Богу, к вере в него.
Он твердо знал, что многие из них - большинство пришли не за верой, а за покоем, - как-то определиться, разобраться: На правильном ли они пути, и на что способна еще их душа?
Молодые - вначале этого пути, старые - в конце, но все они, для него были дети Божьи, и он не принуждал их с выбором, не требовал безоговорочного послушания, молитв, а больше всего угодничества и раболепства... Наблюдалось и такое, - что говорить, не без греха человек! Сам не знает, что творит, даже в бескорыстном движении к Богу.
Не зря же у Олега висел в келье образ Николая-угодника... Уже одно это, - заинтересовало отца Василия.
II.
По еле уловимым признакам: шепоту, шагам и как неожиданность -звяканью ключей - уже до мелочей знакомым, Олег понял: Пора подниматься! И тяжело опустил тяжелые ступни на каменный пол, локти на квадратные колени, лопаты рук к низу, а глаза на икону... Поглядывает ли святой дед вездесущим оком? - и нехотя, но уже привычно перекрестился,., подумал: Великую ли силу несет крест животворящий? И примеряя к себе, соединил исторический опыт с собственным, сразу отбрасывая сказки о чудесах: исцелениях, воскрешении и вознесении на небеса, как полную ахинею и, понимая собственное кощунство, с кряхтением потянулся к одежде, удобно висящей около постели...
Монахи уже спешили к утренней молитве, на всеобщее отбивание поклонов под шепот губ: о всепрощении и всеблагодарении Вседержителю! -и прислушиваясь, Олег не чувствовал в этом никакой необходимости...
И когда все стихло, он подождал еще немного, и, ссутулившись от собственного роста и тяжести, уверенно зашагал по каменным плитам на выход, перевалился через порог во двор и огляделся... - Никого, пусто...
Туман уже не опускал, а приподнимал шторы из разбавленного водой
молока, открывал святое золото летящих ввысь куполов и как венец их
завершенности - тонкую вязь крестов.
Ровно скошенная трава радовала яркой зеленью, подпирала стены монастыря, отчего они казались белее и опрятнее, чем были на самом деле.
Росы не было, но когда он наступил на колко-мягкий ежик клевера, они заплакали вмиг обдав кончик сапога прозрачными капельками влаги.
- Ну-ну! Хватит плакаться! - пожалел Олег и поставил ногу опять на дорожку, и уже веселей двинулся к рабочим постройкам...
III.
Архимандрит Василий, утомленный кучей мелких, неотложных дед в своем хозяйстве, уснул сразу на удивление легко и проснулся таким же легким и хорошо отдохнувшим, ранним-ранним утром, и, не торопясь подниматься, размышлял о разном, - больше о том, что давно тревожило его душу.
Он видел, как корысть и стяжательство быстро и уверенно завладевает мыслями и делами священнослужителей, что имя Господне чаще упоминается и используется ради выгоды, - не столько церковной, сколько собственной...
Непонятная, хитрая революция, открыв двери вседозволенности и свободы, дала зеленый свет всем видимым и невидимым порокам и грехам, и слилась в одно целое в союзе креста и триколора, и уже было не понять, где духовное, а где мирское?
Глубоко верующий, он не принимал и отметал - это грязное кровосмешение власти и как атрибут ее: построенный храм Христа-Спасителя, - ненужную роскошь в нищей стране на сворованные московскими мошенниками деньги у простого народа.
Он бы еще принял такое святотатство, если эти деньги пошли бы на восстановление тысяч и тысяч разрушенных часовен и церквей, монастырей и храмов, дышащих на ладан по всей обездоленной и расхристанной земле Русской и не русской, на открытие приходов при них, и прекрасно понимал, какая была бы польза...
Все-таки, как ни глянь, а в любом, самом заброшенном захолустье, люди находили для святой постройки самое лучшее место и старались поставить ее как можно приглядней и красивее.
Они вкладывали все сердце, все умение, чтобы радовать не только глаз и окружающую природу, но и собственную душу, - возвышать ее до Бога и показать ему: Видишь, какая она прекрасная и доступная для тебя, и для всех, кто понимает и ценит красоту и веру, как святую нетленность русского духа!
Это не пышная, бездушная помпезность храма Христа Спасителя, в котором архипастырь земли Русской не только что службу вести, а даже освятить погнушался - бы, предав анафеме, как построенный не на пожертвования мирян, а на их крови и костях, на обездоленности и слезах сирот, на горе и безысходности русского человека.
Отец Василий видел, как пользуясь веротерпимостью христианской религии, нагло и бесстыдно ее теснит хитроумный, изворотливый иудаизм и молодой, бесстрашный ислам, и чувствуя бесхребетность русской веры, как и всего народа, вырастают, как грибы, по шпионски, прячась в каждом переулке, шестиугольные синагоги, и как выстрел к небу минареты мечетей, во славу великого Аллаха...
Но, это еще цветочки, а ягодки - вот они рядом! Если христианские проповедники замучились талдычить о веротерпимости, то инакомыслящие пастыри, наращивая силу и власть, совершенно не стесняются демонстрировать свое могущество и показывать:
- Кто настоящий хозяин на Русской земле?
А весь высокий духовный конклав, занятый дележом мирских благ -постов, званий, приходов, здесь, на земле, забыл и думать о Боге...
И постулат: Неисповедимы пути Господни! - уже исповедимы и отнюдь не препятствуют житейской суете во благо собственных утех.
И тут осторожный стук в дверь остановил мысли благочинного, и в приоткрытую дверь просунулась голова служки - старого монаха Никифора, и убедившись, что отец Василий не спит, он ловко и бесшумно проскользнул в светлую, строго обставленную до аскетизма спальню архиерея.
Тот, глядя на сухонькую, быструю фигурку в аккуратно подпоясанной рясе, из под которой торчали войлочные тапочки, понял, что надо вставать и легко поднялся под внимательным и ласковым взглядом преданного старика - продолженного правой и левой руки.
IV.
Прошло немало времени... Юрий проводил бывшего однокашника Олега обратно на Псковщину, к жене и детям, по вновь налаженным, по переписке, семейным отношениям.
Целых три года они общались, как братья. Оба - одинокие, разведенные - перевалившие за пятидесятилетний рубеж... Ни разу, не встретившись после окончания школы, теперь, они с лихвой наверстывали упущенное...
Он пристроился учителем географии в городе и постепенно налаживал совсем не простую холостяцкую жизнь: копался на огороде и никак не мог найти общий язык с матерью - властной, в полном уме и здравии старушкой.
Юрий, живший один, не понимал: какая кошка пробежали между ними? да еще в таких преклонных годах...
Казалось, чего делить? Но, нет, мир их не брал, наезжали друг на друга, как коса на камень, и меняться или как-то подладиться, уступить, -было не в их правилах.
Будучи частым свидетелем их стычек, Юрий старался погасить начинающийся скандал, и это ему удавалось, но без него, как он и догадывался, они доводили битву до конца и высказывали всё, что накопилось у них на душе, и наверное, еще и лишнее, как всегда бывает в пылу ссоры.
Было смешно и больно видеть ее: нахохлившуюся, в уголке кухоньки, за вязанием (она прирабатывала пуховыми изделиями) со стоящим рядом костылем, и Олега с искаженным детской гримасой лицом, ей в спину.
- Просто дети! - думал Юрий, - но, сколько неприятностей от этих,
кажущихся невинными, забав?
Он понимал, но не принимал таких отношений и часто вспоминал свою мать... Не сказать, что у них было все гладко, но в силу характера и другого склада ума, Юрий ладил с ней и старался обходить острые углы, и был благодарен сам себе и матери, которая после третьего инсульта совсем не походила по виду и по здоровью на Олегову мать...
Но учить друга в таком возрасте было просто глупо, и Юрий старался не заводить разговор о том, чего разрешить был не в силах, а собеседником Олег был редким, и они всегда находили общую тему, чтобы прийти к тому или иному выводу...
- Все в людях и люди в тебе! - гудел он, сдабривая высокий стиль
отборным матом... Но эти словеса также имели право на существование, и
совсем не портили, а наоборот доводили речь до особой выдержки и
вкусноты, как сдобренная перцем и душистыми специями простая пища.
Юрий, и сам был не прочь попользоваться этими оборотами и умел довести их до особого блеска, особенно в интеллигентной компании, когда никто не ждал от него такого непотребства, и не веря собственным ушам, смотрели на него, как на нечто выходящее "вон"из рамок... Это забавляло, -и он специально шокировал их, получая редкое удовольствие.
Некоторый раз Олег вваливался к нему на квартиру шумной компанией человек на пять, - все учителя с одной школы. Уже в крепком подпитии они ставили на стол бутыль самогона, и Юрию - хочешь не хочешь -приходилось хлопотать насчет закуски... Времена были тяжелые: перестройка, революция, реформы, передел собственности - ввергли страну в такой глубокий штопор беспредела и хаоса, что остановились заводы, фабрики, шахты и т.д. - короче все производство и все трещало по швам.
Воровство, нищета, беззаконие утвердились по всей России и за пределами ее... Лопнула, как мыльный пузырь империя под названием СССР и на ее обломках вспыхнул махровым цветом лозунг: Выживай, кто как может!
Долгожданная свобода запустила человека в такие жернова, которые не могли присниться в самом страшном сне...
Миллиарды долларов текли в одни карманы и полностью вымывались из дырявых штанов простых граждан. Обман, мошенничество, бандитизм, любая дикость - вошли в закон:
Грабь награбленное! - клич первой революции превратился в "Грабь народное - государственное!". И как всегда простой народ, одураченный, и ободранный до липки остался с носом...
Юрий с помощью Олеговых коллег быстро накрыл стол: светилось розовое сало и целые, соленые огурцы дожидались шкворчащей на плите
жареной картошки - это была царская закуска, - и веселье разгорелось с новой силой, словно он подбросил в костер охапку новых дров:
- Сочный винегрет крепких слов под фейерверк смеха вольно гулял по квартире, и тут же состязались в силе на руках, играли в шахматы, и как финал затягивали ряд давно известных русских песен...
И как закон ни грамма о политике, табу,- помойке не место в честной компании, у настоящих мужиков пьянка - серьезное дело и проститутке там делать нечего.
V.
Если залп Авроры по Зимнему дворцу означил начало новой эры: "Свобода, равенство, братство!", "Мир хижинам - война дворцам!", "Экспроприация экспроприаторов!", то новая революция ничем не отличалась от старой... Все по той же схеме, - деньги из-за границы и революционеры картавой масти, и расстрел Белого дома не с крейсера, а с танков.
Ленин на броневике и Ельцин на танке, в окружении вечных борцов за правду, в основном еврейской крови, опять взяли русского человека за горло и хорошо налаженная машина заработала...
Юрий, как и все население страны, поначалу тоже втянулся в грязное и вонючее варево окружающей крысиной гонки.
Как поганки на зыбучей трясине выросли несть числа всякие: ААА, ООО, - тысячи и тысячи фирм и фирмочек, - и над всем властвовала проституированная реклама: круглосуточно с газет, журналов, экранов затягивая удавку на шее, привыкших к государственной кормушке граждан, -погружая всех и вся в водоворот собственнических отношений:
-Я тебе, ты мне!
Деньги, деньги, деньги! - нагло и беззастенчиво овладели падшими ангельскими душами... В мгновение ока все стали бизнесменами, -большинство горбато-тележечными... Смысл один: Купи - продай и наоборот, и чем чаще и выгодней, тем лучше!
Вся мораль и порядочность сгинули без следа, вроде бы их и вовсе не было...
А народ, - одураченный, униженный и оскорбленный, - не сразу понял, в какое болото его затянули? Он еще брыкался, единицами, оказавшись при своих интересах, не получив от разворованного государства ни копейки. И мало того, кучка революционеров-реформаторов, а проще - хапуг и мошенников, выгребла последнее из его заначек и выкинула на помойку торжествующей демократии, по вечному принципу:
Хотели, как лучше, а получилось, как всегда!
И Юрия, - более молодые и проворные компаньоны облапошили как мальчишку, - вытрясли все и оставили с голым задом... И именно тогда семейная лодка разбилась о быт, и он остался гол как сокол, - в единственном числе.
Но, зная качество и изворотливость собственного ума, продолжал дрейфовать по ветру и ловко лавировать, обходя мели в заданном курсе...
Учиться выживать! - ему было не привыкать, а из полученного опыта, он находил нужные лазейки, чтобы не скатиться в убогую философию недалекого лавочника...
И веселый Роджер его личности, всегда предупреждал о притаившейся впереди опасности, и Юрий, не без урона парусам и такелажу, все-таки благополучно вел свой корабль, - и Судьба благоволила ему: подбрасывала все новые и новые испытания, чтобы было чем жить и не потерять к ней интерес, как и к самому себе!
VI.
Кости мозжили... Туман за какой-то час испарился. Развиднелось,., но вдали... из-за края потемневшей сини, жадно заглатывая пространство, уже летели низкие разъяренные тучи: передние - растерзанные в клочья, а за ними - клубящиеся черным фронтом - раздутые, тяжелые, словно, какая-то нетерпеливая мрачная сила выплевывала их из-за сплюснутого горизонта...
Олег, в спущенных на нос очках, занятый в мастерской починкой лавок и стульев, поглядывая на приближающееся нашествие, отметил: Что сидящий в нем барометр точно предсказал дождь, и, откинувшись на спинку отремонтированного стула, вытащил корявыми толстыми пальцами с ровным трауром ногтей красную пачку "Примы"; ловко выцарапал сигарету, стукнул ладонями по карманам, в одном весело ответили загремевшие спички...
Чиркнул, склоня голову на бок, сунул обгоревшую обратно в коробок... вкусно затянулся... В табаке он знал толк и предпочитал выбирать сигареты на базаре, где их продавали в россыпь и, принюхиваясь к ним, торгуясь (получал от этого удовольствие), никому не доверял покупку курева, - управлялся всегда сам.
Затянувшись еще раз (затрещала бумага), выпустил изо рта уже не синее, а белое, профильтрованное, через легкие облако дыма и прокомментировал:
- Ишь, закувыркался Илюха! - а тот, сделав небольшую передышку, как бы прислушиваясь к себе, разорвал белым зигзагом далекую тучу и цепным, бешеным водопадом обрушился на землю, недовольно огрызаясь на туго натянутые цепи, на вспыхивающие нити пороха меж небом и землей, на обугленную до черноты глубокую даль...
И вдруг, оглушительно ахнул со всего размаха по звенящей наковальне - заложило уши и посыпались искры из глаз - и Олег интуитивно вздрогнул: Ну вот, добрался до живого! Теперь от души потешится...
И тщательно поглядев на окурок, спрятал его в набитую до половину банку... Бычки он не выбрасывал, - вдруг пригодятся на раскурку в трудную минуту.
Чем одалживаться, чего он не любил даже в мелочах, лучше плохонькое, но свое!
А дождь не общим потоком, - выборочно - сворачивался в огромные трубы и перемещаясь по ним и между ними крупными каплями, цеплялся за землю скрученным вихрем, словно не падал, а наоборот высасывал
припрятанную под ней воду... Мощный, кратковременный, он под конец перекрестил монастырь ослепительно сияющим перстом, выгаркнул дребезжащим отголоском охрипшее эхо и снова перекрестился, и облегченным, успокоенный вытянулся опустошенными в солнечном подзоре , тучами в другой край неба.
Капли гирляндами, чуть погодя, одинокой капелью, с бульканьем, -разрисовывали лужи эффектными узорами, бесшабашно ныряя в них, разбиваясь о танцующую поверхность звонкими поцелуями...
Прибитый к земле воздух исходил голубым паром, и переполненный запахом озона, трав и мокрых опилок, со двора монастыря вполз в мастерскую и напомнил Олегу далекое-далекое детство.
- Жара!.. Солнце вгрызается в шоколадные плечи так, что кожа
съеживается и казалось лопнет на костяке худенького тельца. Да, его, вроде
бы и нет, - только одна душа... Даже мать подтрунивала, гладя торчащие во
все стороны выгоревшие волосы:
- Ишь, и в чем только душа держится?
Ватагой - одни мальчишки - спускаемся по огромному сквозному саду вниз, к реке Гадке, кидаемся друг в друга огрызками кислых недозревших яблок.
Мы - хозяева! - но на всякий случай зорко оглядываемся, опасаясь кнута объездчика Шишки... И, хотя, он редко обижал нас, - мы, врассыпную, улепетываем во все лопатки, стараясь не отстать от пяток, несущихся впереди более взрослых пацанов.
После, по дороге, мы еще долго обсуждаем собственное геройство и умение: Так ловко удрать от страшного врага!
А этот враг, глядя с лошади на голые и в синих майках фигурки, горохом летящие под гору под свисающими аллеей громадными тополями, сворачивал огромную цигарку: - Гля, шалопутные, вжаривают! - и жара им нипочем голопузикам.
Мы же опять в куче, убыстряем шаг в предвкушении желанной прохлады, заждавшейся нас речки.
Еще немного, - вот и она: заросшая густым серебряным ивняком, острой до крови осокой и метелками высокого камыша в зонтиках розовых соцветий...
По мягкой, уже влажной дорожке, вписываясь в ее плавные виражи, несемся наперегонки к знакомому месту, на ходу срываем, бросаем как попало одежду и с визгом и воплями врезаемся в воду: похрабрее рыбкой и солдатиком с обрыва, мелюзга по раскаленному песку, - наслаждаемся в предвкушении долгого купания, пробуем силы - ныряем, бурлим кругом -нагоняем волну, брызгаем ладонями, обеими руками и звонко шлепаем по гладкому животу прохладную благодать...
Наши голоса, отражаясь от зеркальной поверхности плеса, колокольчиками прыгают по журчащим волнам, уносятся тонким эхом вниз по течению и вверх по косогору к Дубравке - дубовому леску, путаются в высокой золотой траве и дальше кувыркаются в толстых резных листьях, похожих на скрипку, но только без струн, а может и с ними - такая мелочь для детской фантазии - натянуть их и сыграть что-то веселое-веселое и беспечально нежное, перебирая легкими пальчиками (все в ссадинах и заусенцах) горло деки, как собственное горло, извлекая из него бесхитростную мелодию детской души - ее счастья.
Уже синие губы, гусиная кожа, - зуб на зуб не попадает, выбивая дрожь по всему телу. Как ошпаренные выскакиваем из речки и без сил валимся на песок, подгребаем под грудь - греем пузо, солнцем спину, после закапываемся, - наружу одна голова и рассказываем друг другу страшилки и байки, щедро пересыпая их, подражая взрослым неумелым матом (родители услышат, порка обеспечена):
Сашка, б... ты чего делаешь? Все глаза засыпал!.. Тащи дрова! - костер будем зажигать... Пламя! - соревнование с одной спички, - и если бы не синие прожилки дыма в цвет небу, его совсем не видно в яростных лучах солнца - одно голубое дрожание в оранжевых всполохах сизого, легкого пепла...
Вылезаем из песка и по-собачьи отряхиваемся, - песок в стороны. А мы уже носимся по лугу среди засохших и свежих коровьих лепешек, собираем на дрова все, что годится в топку, опасливо подбираем ноги от притаившихся в желтых одуванчиках пчел... Но, вот отчаянный вскрик, и кто-то, прыгая на одной ноге, падает на траву, старается выдернуть черное жало, пока не распухло...
Нежные недотроги - колокольчики чуть покачивают голубыми и розовыми граммофончиками, - утешают:
- Сейчас, сейчас пройдет... и правда, скоро боли, как не бывало. А трава: где гуще и зеленее, где реже и выше, задыхается от знойных рапсодий - трескотни кузнечиков, приманивает лимонниц и раскрашенных в яркий бархат мотыльков, кишит различной мелкотой и густой пудрой зеленых и серых гусениц...
Мы стараемся прилечь на обрыв, на пахучий мягкий клевер, прямо на бело-коричневую кашку соцветий.
... Перевернешься на спину, прищуришься - глаза в сторону от слепящего, сияющего солнца - и глядишь в бескрайнюю, бесконечную синеву: Ни облачка, ни птицы, - им видимо тоже жарко - и только закаленные стрижи остро вычеркивают свои причудливые узоры стремительным телом, секунду стреканув крылышками и после косо расправив их черной скобкой, долго планируют в дрожащем от зноя воздухе...
Олежка все смотрел и смотрел в эту синеву,.. она завораживала, кружила голову своей бездонностью и сопричастностью с ним, - и ни о чем не думал, кроме нее: Еще не было ничего таинственного и загадочного в ее глубине, - просто она есть, как мама, друзья, сад, поле и эта речка - все в единой связи с ним, с его телом и сладкими еще доступными мечтами и желаниями, так глубоко задевающими его маленькое сердце. И оно, пока неслышимое, беззаботно и весело стучало в груди, тянулось макушкой вместе с вибрирующим телом выше, выше, -вытягивалось и тянуло душу туда, - через порог - к неизведанной жизни, и наступит время: остановится рост, заболит усталое сердце, и только душа, кажется все познавшая и испытавшая никак не успокоится, разрастаясь все больше и больше, - и ей уже тесно, мало твоего тела и она - освобожденная и ликующая в светлой исповедующей печали покидает его, устремляясь к звездам, к такой знакомой и родной синеве, - за край, к незнакомому будущему, которое уже заждалось манить и манить твою заблудившуюся в бесконечном пространстве душу.
VII.
А жизнь, есть жизнь!.. Просвистело время Великой смуты и ушло в Историю... И как следствие - родился новый человек... Что понял он, каким стал?
1988-2008 годы будут еще долго вспоминать... Впишут в учебники и состарившиеся очевидцы только пожмут плечами: Ложь и обман вдруг приобретут стройность и логичность, мошенники и пройдохи обрядятся в тогу вождей и все забудется, - и дети, водя пальчиком по букварю, уже с молоком матери, будут впитывать по слогам имена великих реформаторов, повернувших забитый народ к светлому будущему Свободы... Летописи перепишутся под заданным углом, отшлифуются, отполируются, подрумянятся нужным цветом, новыми лакеями власти, - и вот, новые герои засверкают на новых памятниках России...
А тогда, в 1988 году, стая стервятников взлетела и закружилась над захворавшей империей, во главе которой случайно оказалось полное ничтожество - скудоумный человечек с помелом вместо языка и навозной жижей вместо характера.
С его кукушечьего клюва слетело единственное слово - Перестройка! - и этого было вполне достаточно, чтобы страна полетела в тартарары...
Помощников появилось вагон и маленькая тележка - своих и чужих, -которым и в самом счастливом сне не мечталось, что можно так легко управиться с этим намозолившим им глаза колоссом.
И где это видано, и где это слыхано? В течении двух лет страна превратилась в разбитое корыто с удельным князьком Борей Ельциным и его старухой Наиной, и он пьяный и счастливый сплясал веселую барыню на костях и душах необъятной отчизны под хитроумные мелодии еврейских мастеров-музыкантов.
Журнал "Форбс" вытаращил глаза, фиксируя новоявленных нуворишей 9 из СНГ (Стран народного содружества) - нового непонятного объединения и в ужасе завопил:
- Русские идут! - только со странными не русскими или поддельными под них фамилиями: Гусинский, Березовский, Ходорковский, Вексельберг, Собчак, Лужков, Алекперов, Абрамович, Боровой, Гайдар и Чубайс - Чук и Гек - гении экономического чуда и т.п. и т.д. . .
Столетиями создавались состояния и солидные фирмы Запада и Востока, Англии, Америки, а здесь, раз на матрас: в мгновение ока государственное стало частным без копейки вложенного капитала - все по закону наглой приватизации, а проще мошенничества, которая оставила народ с носом, и он раздетый с головы до ног, и сам не понял, что остался ни с чем, получив от золотой рыбки шиш без масла.
С хвалебными речами строились и рассыпались Пирамиды, выгребая последнее у простых людей и из страны по закону: шито-крыто, а что уже нельзя было увезти, делилось на закрытых аукционах...
Недра, лес, земля, рыба, квоты, льготы - все летело с молотка в одни руки, а им, этим рукам, было все мало и мало... Они уже и ребенка в чреве матери, продавали вместе с внуками и правнуками, вместе со всей русской нацией...
Не миновала сия участь и Мичуринск:
- Разбегались глаза...Все улицы и площади, углы и закоулки, автобусные остановки и дороги заполнили ларьки и забегаловки с одним и тем же ассортиментом.
Разом куда-то испарились колхозники и рабочие, остались одни продавцы. Из-за границы оптом гнали залежалый товар, как раз для дырявого и обнищавшего кармана потребителя и, не касаясь его, из страны качали: газ, нефть, золото, алмазы... - сырье, но ненасытная пасть Демократии требовала еще и еще...
Юрий восхищенно склонял голову перед простым народом, перед его удивительным долготерпением, умением выживать и мало того - созидать в самых нечеловеческих условиях, демонстрируя несгибаемую стойкость, даже тогда, когда казалось, и стоять-то было не за что и не за кого!
Вот и сейчас, через пятнадцать лет, после начала Перестройки Юрий с удовольствием шел по городу, по главной улице и радовался опрятной, зеленой чистоте его парков, скверов и тротуаров, реставрированной узорной красоте каждого дома - самого высокого в три этажа, а в основном одноэтажных, - построенных еще в царское время купцами...
Тогда они были главными хозяевами жизни в Козлове (так раньше назывался Мичуринск), и он сохранил свое лицо, подмолодился, засиял свежими красками, как- будто давно умершие жители ожили и вновь вернулись на старое место, но более молодые и разворотливые...
Городок был хорош в любое время года,: со стремительным сияющим шпилем Ильинской церкви на холме, и Боголюбским - в низах -уменьшенной копией храма Христа-Спасителя, - было время, разрушенной>до несущих стен и дырявого купола...
Но когда он попал в руки отца Анатолия, за какие-то годы храм буквально преобразился. Невидный, но умный и, оборотистый священник, довольно быстро превратил ее в действующую церковь и по сравнению с Ильинской, она как-то больше располагала к общению с богом, хотя место было выбрано неудачно, как бы в ногах города. Зато, какая неожиданность! - когда вдруг обнаруживаешь в глубине запутанных улочек это торжественное чудо, и рука сама тянется перекреститься, а ноги и душа сами несутся посетить это святое место... И понимаешь: Именно в этом спрятана притягательность и непредсказуемая прелесть русской провинции, когда сам не знаешь: На какой улице и в каком месте тебя подстерегает чудесная сказка? - и на душе становится светло и уютно, словно кто-то мимоходом сказал тебе теплое слово, или просто снял шляпу, поздоровавшись, как с родным человеком.
В легком джинсовом костюме, с портфельчиком на длинном ремне через плечо, удобных летних туфлях и в кепке с длинным козырьком, обдуваемый ласковым4пахучим от цветущих лип ветерком, Юрий чувствовал себя на улицах города, как рыба в воде.
Его фигура привычно и знакомо отражалась в витринах магазинов по обе стороны... Пушистая, золотая залежь солнечного масла и разогретое истекающей синью небо сверкали сочной мозаикой в окнах, отражалась и шагала рядом, - опережала, вспыхивала за спиной, просвечивала и трепетала в листве деревьев.
Липы, дуб, вязы, клен, кусты акации и сирени - пышно тянулись вдоль узкой дороги к горячей бирюзе, переплетались над головой в тенистые, дрожащие от света аллеи,... перешептывались, поддерживая загадочную, чарующую тайну старенького города...
И он, подмигивая старожилам, не всякому и не каждому раскрывался и
позволял увидеть себя, отворачивался от чужаков, не подпуская к
собственной душе черствую непонимающую его душу.
Город любил своих, т и только им разрешал любоваться собой, и сам, когда застенчивой барышней, а когда бравым молодцом красовался перед ними своей провинциальной простотой, бескорыстно и щедро даря себя привычному и знакомому глазу и сердцу...
Он любил собак и кошек на своих улицах и площадях, цветы в клумбах, колокольный звон по праздникам и веселый смех людей - таких ему родных, что заливался слезами и притихал, когда у них случалось горе, уединялся с ними и шептал на ухо:
- Будет, будет! - не надо так убиваться, еще будет на нашей улице
светлый день, и ты увидишь, как нам будет хорошо, и наши друзья еще
посмеются от души, и ни черная, а светлая печаль возвысит облегченное
сердце до самого Бога...
- Слышишь, как перекликаются колокола на Ильинке и Боголюбке?
Это не меня, а тебя, они встречают, - звонят в твою честь, в честь
продолжения твоей жизни на земле...
Но особенно город любил детей, он просто обмирал над ними, боясь даже пушинкой задеть их личико - любопытное и без страха открытое навстречу всем ветрам и дорогам...
Он заставлял поливальщиков тщательно промывать все тротуары и скверы, чтобы ни одна пылинка не попала им в глаз.., Город сам, как расшалившееся дитя, бегал с ними, играл и целовал, целовал и целовал в губы, щеки, ручки, ножки, чмокал в пухлую попку и подбрасывал, укачивал, и даже немного ревновал к мамам, готовым в любую секунду броситься на защиту любимого чада... - и снисходительно улыбался: Разве он сам не защитит их? Еще как, и осторожно отходил в сторону, любовался взаимной любовью: несмышленой - малыша и осознанной - матери.
Город взвизгивал и хохотал вместе с ними и надолго засыпал в коляске или на руках, смешно потягивая молоко из бутылочки, или крепко прикусывая материнскую грудь, тянул божественный нектар, - и оглядываясь, испуганно и зачарованно замирал, глядя на это священнодействие:
- Ребенок, сосущий грудь матери! Нет более величественной и дорогой
картины для Бога и человеческой души.
Что перед ней гениальные всепроникающие и все понимающие глаза Леонардо да Винчи, Рафаэля, глядящие на нас через глаза Джоконды и Сикстинской мадонны, через глаза Богоматери на иконе? - когда сама Вселенная, сам Вседержитель склонили голову перед этой тайной - самой удивительной и непорочной тайной, продолжения человеческого рода на земле.
VIII.
Юрий любил свой город, несмотря на то, что его обитатели принесли немало гадости в его жизнь, - да и сам он не мог похвалиться собственной безупречностью и смотрел на полученный результат спокойно:
- Кто без греха? Один господь Бог, но и у него рыльце в пушку, судя по
делам его на матушке Земле, и что творили, и творят люди именем его: с
крестом и мечом в руках и на устах своих...
... Стоя на перекрестке, Юрий пропустил лавину машин и под разрешающий знак перешел через дорогу на угол, к пивному ларьку и тюрьме...
Угрюмое пятиэтажное здание с решетками и намордниками на окнах, высясь из-за колючих стен, презрительно поглядывало сверху - верха закона - на людей, как вечный страж, как напоминание и наказание всесильной государственной власти.
Так было всегда: для народа - повиновение, для господ - метод порабощения!
Было время, - Юрий тоже отдал дань этой обители и с неприятным чувством услышал голос, как из камеры: - Васильч! Юрий Васильевич!...
Оглянувшись, увидел сидящих под навесом... Один из них приглашающе махал рукой...
Неохотно развернувшись, он не спеша подошел к столику, узнал знакомых из пассажирского депо. Когда-то, он сам работал там, а теперь многие из них пересели за правое крыло локомотива - стали машинистами -и делали нужное для страны дело: перевозили людей и грузы во все концы нашей многострадальной необъятной родины... Днем и ночью, меняясь бригадами - они гнали и гнали собственную жизнь по бесконечным рельсам до самой смерти и как эпилог - их закапывали в землю под прощальный гудок надрывающихся от печали локомотивов.
Юрий присел на свободный стул, оценил ситуацию, - двоих узнал: Косова Сергея и Арефьева Лешку, других угадывал постольку поскольку...
Они вкусно сосали белопенное янтарное пиво с такой же янтарной пахучей таранью и вели свой профессиональный разговор, малоинтересный для посторонних ушей.
Юрий старался не высказывать своих мнений, боясь выглядеть белой вороной, но еще больше боялся обидеть...
И потом, разве плохо если человек нашел свое место в жизни и ему нравится, то, что другому кажется серой рутиной...
В чем - в чем , а в бестактности Юрий обвинить себя не мог. Он молчал даже в ущерб себе, даже, когда нелицеприятно высказывались о людях, которых он уважал, понимая, что ничего не добьется своим заступничеством, а просто усугубит их и свое положение.
Лучше молчать и иметь на все свое мнение и не дразнить быка красной тряпкой, - и в этом была самая главная защита и одновременно нападение: уйти в глухое непробиваемое непонимание, прикинуться глухонемым и недалеким, как бы себе на уме...
Но не хитрым, таких не любили и старались изжить из коллектива, или общались только по необходимости...
И если бывшую работу Юрий не любил, то людей, делающих эту работу, уважал: за их непростой и тяжелый труд, со всеми вытекающими из него последствиями... Вот, и Арефьева считал настоящим профессионалом, и ему было приятно, что работа Лешке нравится, и он находит в ней особенную радость и удовлетворение... Лешка и правда знал назубок все инструкции, приказы, устройство локомотивов и часто подменял инструкторов, благодаря знаниям, фанатизму и преданности железнодорожному транспорту... И Юрию было по душе его цельность и умение: Посвятить себя нужному для него делу...
Таким похвастаться могли немногие... Прикинуться спецом, болтать языком научились не сосчитать сколько? Они успешно делали карьеру, всегда выходили победителями в хитроумных комбинациях и всегда выходили чистенькими из любого положения, стараясь перекинуть свою вину на других...
Сергей, в отличие от Алексея, был машинистом среднего уровня, но работу свою делал добросовестно. Это у него было в крови, от родителей, которые отдали жизнь "железке" и имели от нее все, что можно было получить в советское время: квартиру, должности и материальное благополучие...
Худой, с жесткой черной шевелюрой "Грач", весь на шарнирах, - в трезвом виде мухи не обидит, в хмельном - держите семеро! - и все неурядицы в семье и на работе только из-за этого.
Юрий поддерживал с ним знакомство за надежность и простоту характера, и спокойно относился к его выкрутасам...
Тот и сам признавался: Васильч! - у меня внутри три клавиши... Как последнюю залью, такие чудеса вытворяю, что на следующий день хоть на улицу не выходи, стыдно людям в глаза смотреть, да и своим дома... Ведь, знаю - пьяный полный дурак, но видать, охота пуще неволи, видать мне без этих приключений и жизнь не в жизнь!
Юрий смеялся: Ну, Серега! - можно подумать ты первый Америку открыл, да, вон, Лагуна возьми... Если под градусом, кажется ему кроме баяна ничего не надо, но и у него сдвиг по фазе...
Увидит мента, так, все: кровь из носа, но дай погон сорвать! Сколько
он из-за этого страдал, слов нет? Сейчас если примет, хоть пожар, а из дома
ни на шаг.
Примерно через полчаса, оставив всю компанию баловаться пивком, они - втроем, переместились в кафе. Юрий был водочником, а пива ему хватало - трех кружек на год... Выпивал редко, но метко и обязательно с хорошей закуской и не меньше бутылки. Конечно, хмель действовал и на него, но голову не терял и не верил поговорке: Кто пьян и умен - два угодья в нем! Знал, что ведет себя не всегда адекватно, и не третья, а седьмая клавиша присутствовала и у него, и тогда как на свадьбе:
Здоровенный, спокойный мужик после изрядного подпития, плясок и песен, сидя за столом, с сожалением выдохнул: Сиди, - не сиди, пей, - не пей, а начинать надо! - и без разговора съездил соседа по уху.
И тут, как говорят русские, понеслось... Какая пьянка без баяна, какая свадьба без драки? - нонсенс!
На этом стояла, стоит и будет стоять великая Русь!
IX.
Архимандрит Василий всю канцелярию держал в голове и в опочивальне. Спал плохо и поэтому часто просматривал бумаги до глубокой ночи, вникал в суету церковную и мирскую, просматривал газеты...
Уже, присаживаясь к столу, он поморщился, глядя на телефон, - не любил его и держал, как необходимость.
И всегда, после звонка, ждал очередную неприятность или известий, которые выметали начисто покой из его жизни.
Вот и вчера, был звонок от патриарха, - приглашали на инаугурацию Путина, - придумают же слова, язык сломаешь, и он опять, как от зубной боли, поморщился:
- Чего выезживаться! Коронация, она и есть коронация! И где они его выковырнули, фокусники? Конечно, благочинный, прекрасно знал: Что это за человек, зачем и откуда? Все эти подковерные игры давно не забавляли его, все эти истории, расписанные по одному сценарию с заведомо известным исходом, где и режиссеры, и актеры ведут одни и те же роли с одной целью:
Заморочить голову простому человеку, наобещать горы благ, подтасовать выборы и после - подбросить крохи от жирного пирога, -провозгласить избранника благодетелем нации.
Архимандрит уже представлял, как откроются царские врата с застывшими в оловянной стойке ряжеными лейб-гвардейцами по бокам, и под непонятный гимн со старой музыкой и новыми словами, продефилирует к тронному возвышению маленький, невидный человечек и вместо скипетра и державы положит ухоженную ручку на конституцию (проституцию для избранных) и произнесет клятву: Сколько их у него уже было? В октябрятах, пионерах, комсомоле, партии, КГБ - он уже и сам не помнит, а теперь со спокойной душой перекрестится, . . .
Что поделаешь? - положение обязывает, все-таки президент христианской страны, в окружении минаретов и синагог...
Грянут фанфары и аплодисменты... Рядом и вокруг, его бывшие и будущие сподвижники - все в одной паутине, повязанные одним делом...
- Ишь, как улыбаются, иные аж прослезились от радости (не надо
бежать за границу), наперехват стараются лично засвидетельствовать свою
преданность.
Весь бомонд здесь, - и конечно патриарх Алексий (в миру Редингер) в златотканом облачении соблаговолит освятить помазанника божьего.
И как закон: Чем беднее и бесправней народ, тем пышней и роскошней празднества, приемы, торжества... За всем наблюдает грозным оком - за своим приемником - главный папа Боря Ельцин...
- Надзор, надзор и надзор! - это он всосал с молоком матери, которую
ему заменила любимая жена Наина... За ними, рыжей мышкой, тенью
прячется семейный банкир и советник Абрамович и где-то дальше,
выстроились в очередь его соплеменники и браться - тайные воздыхатели
благословленной ими власти.
Президент отбарабанил словеса, и все чинно и достойно устремились к столам, стряхивая как надоевшую пену наглых журналистов и различных прихлебателей...
Все! Коронация окончена для плебса, а для господ, за закрытыми дверями, начнется настоящее гуляние - целование монаршей руки, как прощение за награбленное, как милость для черни:
- Гуляй, веселись честной народ! Ведь, ты сам повенчал своего
пророка... Молись! - если долго мучиться, что-нибудь получится?
Отец Василий усмехнулся и вслух высказался, перекривив уста: Да, ну их, управятся без меня, и раскрыл канцелярские книги.
Служка Никифор, бесшумно появившийся из ничего, поставил по правую руку благочинного стакан душистого чая с лимоном, и как бы прочитав его мысли, отвлек:
- Дождь обещают батюшка... велишь баньку истопить... вчерась сами
жаловались, что спину прихватило...
X.
Монахи потянулись в трапезную... и Олег, поставив перед собой отремонтированный стул, полюбовался, и довольный решил: Время подзаправиться, желудок ныл и жаловался: Пора и мне поработать, а то, с таким хозяином, недолго и ноги протянуть...
Олег не препятствовал: достал из пакета три яйца вкрутую, обстоятельно выложил на расстеленную газету, добавил два сверкающих сахаром половинам помидора, отварную рыбу, - сам наловил - потом последовали: бутылка крепкого хлебного кваса с мятой, соль, и нарезав полбуханки черного монастырского хлеба приступил к обеду...
- Веселье глазу и душе! И мне, удовлетворенно хихикнул заждавшийся
желудок. Скоро на газете остались только скорлупа и кости, и Олег
растянувшись на лавке, подложил под голову чурбачок и вкусно затянулся...
Дым медленно и плавно поплыл к потолку...
И так же плавно, заполняя мысли, в голову бесшумно и строго вплыла зима, - холодная, долгая, многоснежная - ровно три года назад, когда он с неприятным чувством заблудившейся овцы, постучал в двери собственного дома после пятилетнего отсутствия...
Анна без слова отступила вглубь прихожей... Он шагнул за ней и как провалился в пропасть: в знакомое непробиваемое молчание, почему-то всегда укоряющее, от которого опять почувствовал себя ущербным и виноватым одновременно...
Через неделю, она так же молча, устроила его охранником на небольшую фабрику и все повторилось: он старался находиться дома, как можно меньше, или в отсутствие ее, чтобы не испытывать гнетущей немоты любимой женщины, и в голову опять полезли крамольные мысли:
- А вообще-то любила ли она его или просто делала вид?.. Теперь, Олег
знал, что женщина способна на такое, по поговорке: Стерпится-слюбится!
Терпеть же она умела, этого у нее не отнять, профессионал,- пожалуй,
перетерпит еще две жизни, или это ему только так казалось?
Время тянулось и тянулось, как резиновое... Снег сыпал и сыпал, как сама вечность... Деревья, земля, дома, укутанные в глубокое голубое сияние, в белое промороженное торжество, казалось, застыли в звонком безмолвии, которому не было конца и края.
Олег не выпускал лопату из рук3дома и на работе... Сугробы выше человеческого роста безжалостно сдавили узкие прорези дорог: день за днем и ночью они наваливались все тяжелей и отвесней на обочины, раскатывались в поля стерильной блистающей белизной: то пушистой, то отутюженной гладью в горизонт к темнеющих зубчиками лесов и посадок...
Между снегопадами дни стояли на загляденье: морозные, ясные, янтарно-синие. А ночи, в беспристрастном белом пламени луны, пялились таким разбойничьим полыханием звезд, что заблудившийся - в этом хрустальном беспределе, звенящем от каждого шага, вздоха - понимал и принимал собственное ничтожество, как закономерность на празднике царского холода.
Если же случалась метель? Душа замирала и боялась даже подумать: Высунуть нос из дома, из натопленного уюта, - отдать себя на растерзание лютующей непогоде под жестокое дыхание прокаленной стужи, на улюлюканье и завывание невидимой стаи, жаждущей перегрызть глотку любому; пустить под жертвенный нож его невинную душу...
-Ш-ши-и-их, шу-у-у... и-и-и, у-у-у... - выла она на перехваченном пальцами глотке- кларнете, крутилась на месте бешеной волчицей; выкруживала, выдыхала петли, выдувала в заснеженные дали звериные трубы, истекавшие - мороз по коже - диким визгом, сливаясь в общий хор с гудящим от переполненной злобы пространством.
Жертвы, жертвы! - жаждала она... Не хватало нот, души, слов, звуков, чувств и мысли для этой слепой ненависти, всех инструментов всего оркестра, чтобы хотя бы сымитировать ее голоса...
Но всему, рано или поздно приходит конец: горю, счастью, вере и безверью, как и этой природной напасти...
Вечер встретил Олега тихой, звонкой глубью серебряных снегов и такой же глубью низкого серебряного неба, и наполнил душу серебряным покоем, уперся упругим серебряным лбом в окна и заполнил комнату жемчужно-теплым светом...
Убедившись в окончании метели, Олег задернул шторы, - отгородился как-бы, боясь утонуть в раскрытой за окном бесконечности, которая манила, беспокоила душу, не спрашивая его согласия.
Вспыхнули, цепочкой, квадратные глаза этажей, равнодушно пялясь на редких прохожих, как бы пряча хозяев от чужого вторжения.
Даль сгустилась и, путаясь под ногами, манила, страшила запрятанной впереди неизвестностью: Какой фортель выкинет она, каким зигзагом продлиться, а может, замрет и покатится назад к запретным раньше берегам?
И теперь, он пробовал выявить из этой мешанины, не то, что особенно ярко вспыхивало и помнилось, а какие-то еле ощутимые мгновения, которые казались ему особенно важными и нужными...