Володя Злобин
Потаённая проза
Потаённая проза — это проза неявленных границ.
«Потаённое» отличается от «тайного», «спрятанного», «скрытого», указывающих на простую удалённость объекта. Спрятанное сокровище означает лишь то, что где-то закопан клад, но потаённое сокровище — нечто иное, нежели зарытое кем-то золото. Потаённое таится по собственной воле, подобно тому, как может таиться человек, опасность, мысль и зверь, то есть что-то одушевлённое или готовое считаться таким.
В то же время у потаённого нет точной противоположности, ему нечего противопоставить. «Явный» лишь подтверждает очевидность чего-то, вроде явности лжи и насмешки. В явности нет слоистости, это сброс оболочек, ядрышко, тогда как потаённое — стук в скорлупе. «Мы не будем противопоставлять явное тайному, мы отыщем более тайное, чем тайна: непостижимое», — писал Бодрийяр1. То есть возможен мир как потаённый, так и непотаённый, но не какое-то антонимичное состояние в духе утопии и антиутопии. Тем самым потаённое хотя бы частично выходит из бинарных оппозиций, вечной игры или-или, оставаясь чем-то, чему нет ни эквивалента, ни противовеса.
Может поэтому о потаённой литературе так мало говорили. Только в 1861 году в Лондоне вышел сборник «Русская потаённая литература XIX столетия», где Николай Огарёв назвал потаённой литературой политическую словесность, утаиваемую от властей:
Наступило время пополнить литературу процензурованную литературой потаенной, представить современникам и сохранить для потомства ту общественную мысль, которая прокладывала себе дорогу, как гамлетовский подземный крот, и являлась негаданно то тут, то там, постоянно напоминая о своем присутствии и призывая к делу.2
В сборник вошли понятные тексты демократического направления. Чуть позже, в 1864 году, Александр Герцен отметил:
...потаённая же литература раскольников оставалась скрытой в лесах, в недрах общин, достаточно отдаленных, чтоб избегнуть двойного надзора — православной полиции и полицейской церкви.3
Герцен назвал это «иной литературой», которая «не имела ничего общего с литературой просвещенной», что, конечно же, не так — то же Выговское общежитие до своего разорения обладало обширной библиотекой нововременной литературы, а отец «Поморских ответов», старообрядец Андрей Денисов, учился европейской мысли в прозападном просвещенческом заведении4. Для революционных демократов потаённое заменило древнее понятие «отречённой книги»5, то есть литературы, скрывающейся от некоего Надзора. У Огарёва это литература исключительно политического, а у копнувшего глубже Герцена — мшистого религиозного свойства. Герцен первым отметил, что потаённая литература как-то связана с тёмными делами народного сектантства.
Но потаённое всё ещё не жанр: в противном случае можно было бы называть потаёнными тексты, которые укрываются от взора во вполне физическом смысле — в личных библиотеках, пыльных древлехранилищах, литературных архивах. Условно, это линия Николая Огарёва, приведшая к тому, что потаённой литературой беспочвенно обобщили всю запрещённую, изгнанную, замолчанную литературу от царского времени до позднего советского самиздата. Линия Герцена развития не получила, но в её направленности потаённой литературой можно счесть протопопа Аввакума, чей корпус текстов впору его четырёхсотлетия до сих пор полностью не введён в оборот; проповедь бегущего инока Евфимия6; «Виноград российский» Семёна Денисова7; тайные цветники Сергея Шелонина8; да и вообще русское религиозное разномыслие, частенько величавшее себя «потаёнными християнами», тогда как Надзор называл их не иначе как «потаённым раскольничеством».
Это было бы понятное продолжение народничества XIX века, безуспешно революционизирующего сектантство, тогда как значение потаённой литературы глубже политико-религиозной позиции и преследования за неё. Иначе потаёнными можно было бы счесть марксистские памфлеты или эротические тексты того времени. Хотя русскую эротику уже пытались величать потаённой9, как и Вальтер Беньямин смог придать марксизму некую потаённую видимость10, потаённое вряд ли переносит чеканной конкретики, иначе оно было бы очевидным, а в случае с марксизмом и вовсе обязательным. Недостаточно определять потаённое как таящееся от Надзора или как смысл, противоположный господствующему, или как «тёмный разврат»11, ведь тогда потаённое остаётся ещё одним прилагательным. Уместнее разделять потаённую литературу и потаённую прозу, то есть разнообразие скрытой литературы и жанровые свойства самого текста. В свою очередь, потаённый текст может быть как диковинным, то есть описывающим таящиеся по своей воле вещи — какой-то ужас, сектантство, дрягву, корешки, бой фиалки с машиной — так и быть предельно будничным, посюсторонним, говорить о нераспознанных значениях предметов. О потаённом можно писать, как о хтоническом перелопачивании земли, а можно как о глухой печали, ведь когда заканчивается работа и лопата с силой вонзается в почву, напоследок она может рассечь червя.
При выявлении свойств потаённого текста не получается оттолкнуться от канона и, низвергая его, провозгласить что-то новое. Авангарду было физически необходимо иметь за спиной Золотой Век, стихотворную порядочность которого требовалось опрокинуть: без Пушкина было бы некого сбрасывать с парохода. Отрицанию необходимо отрицаемое — то, что пытается свергнуть канон, в случае успеха само им становится.
Неожиданное свойство потаённого текста в том, что он стоит в стороне от этих баталий. Он часть культуры, но это под-культура, мир корней и переплетений, хвои, гумуса и чернозёма. Потаённое не почвенно, а подпочвенно. В любой грамматической конструкции потаённое всегда подлежащее. Это подслой, подложка; то, что на шаг ниже нахоженных троп. Нечто, знакомое каждому грибнику: осторожно ступая по лесу, чувствуешь, как под ногами влажно прогибается что-то прелое и наслоенное, будто там, внизу, сокрыта многовидность подлинной жизни, покой которой ты нечаянно потревожил.
Уж кому как, а потаённому под землёй хорошо.
Потаённое эндогенно, без него нельзя помыслить, как культуру верха и низа, то есть пространство иерархических ценностных отношений, так и современную не-ориентированную культуру, равнозначный хаос множественности и не-истинности. При этом ни одна культура не в силах описать мир: все предпринятые попытки оказались неполны. Отступая, ледник культурного метода оставлял лакуны, камни и тайники, нагромождённые определения которых до сих пор бросают такую тень, в которой, как верили крестьяне, самозарождаются грибы. Чем сложнее культурный ландшафт, тем больше в нём укромных мест, где вызревает потаённое. Оно присутствует и под иерархией, и под знаком, и будет присутствовать в зачеловеческой будущности. По этой причине потаённое не может быть всерьёз революционизировано или, наоборот, изгнано. Оно есть, покуда есть неравномерность культурного опыта, а значит и трещины, пустоты, сукровица и желваки. При этом потаённое не стоит понимать, как подлинную, но сокрытую реальность, одухотворяющую пихту и пчелу.
Вера в то, что истоком творчества является Великое Скрытое — ничто, бессознательное, производственные отношения — была частью модернистского канона. Вписывая потаённое в тот же ряд, заявляя, что без него невозможна некое чистое бытие, пришлось бы согласиться с тем, что потаённая проза должна стремиться к тождественности, непременно и точно выражать то, за что поручились Бог и земля. Это бы вступило в противоречие с «неявностью границ», предполагающих взаимопроникновение одного в другое, следовательно, невозможность какой-то тождественности. Потаённое не является равенством при всех значениях переменных, но неким переходом границ, у которых пропал часовой.
Тождество обозначается тремя чёрточками, а потаённость — переплетением черт.
Какие тексты можно счесть потаёнными?
Вынося за скобки основополагающие памятники как Коран или Упанишады, следует уточнить, что к потаённому нет исключительного доступа кураторства. В потаённое нет порога вхождения, в нём никто не подмигивает. Из-за неявности границ потаённое трудно упорядочивать и копить. Тем потаённое отличается от бессознательного, которое со временем попытались присвоить некоторые сюрреалисты. Присвоить право на потаённое — всё равно что объявить своими все грибы в лесу.
Само по себе говорение о потаённом наименее важно, а, в сущности, и ненужно, ибо потаённое — не аффект. Ему нет нужды впечатлять. Это не ярмо с игрушками. Но о нём придётся гадать на примерах, иначе можно попасть в ловушку метамодернизма, который на вопрос о «предмете» гордо вытаскивает свой единственный и потому затасканный артефакт — «Бесконечную шутку» Дэвида Уолесса.
Отечественная филология уже называла ряд художественных произведений потаёнными: «Доктор Живаго» Бориса Пастернака и «Счастливую Москву» Андрея Платонова12, «Повесть непогашенной Луны» Бориса Пильняка13, позднее творчество Владимира Тендрякова14, тексты самиздата и тамиздата15. Столь разные произведения объединяет то, что они оказались под властным нажимом, некоторые из которых отпечатались в истории лишь по этой причине. Потаённость выделялась по лекалу Огарёва — то, что запрещено Надзором. Но это недостаточный признак, который может охватывать те же порнографические сюжеты. В качестве обходного манёвра потаённой литературой называли текст, которому привит важное внешнее означающее: политическое, утопическое, эскапистское. Так произошло с русской религиозной философией, чьи положения воспроизвёл ряд знаковых текстов ХХ века16. Но с тем же успехом такую прозу можно назвать благовестной, религиозной, сокровенной, тайной, душевной, сокрытой, сердечной... «Потаённый» не несёт здесь какой-либо дополнительной силы или особенности. Это вновь прилагательное.
Так, хотя Андрей Платонов часто использовал слово «затаённый», у него всё-таки своя, не обязанная проза, «грусть роста и надежды на ещё несбывшееся будущее». Во внимании Платонова сокровенные думы сердца, а потаённые сюжеты вроде «Ивана Жоха», где переплелись старообрядцы-бегуны, скопческий скит, тайный царь и Гражданская, всё же редки. При этом Платонов достигает потаённых пластов незаметнее чем Андрей Белый в искусственном «Серебряном Голубе», где речь идёт о народной хлыстовской секте. Чудаковатые Тютень и Витютень всегда ближе к потаённому, чем отточенные интеллектуальные построения.
Вощев подобрал отсохший лист и спрятал его в тайное отделение мешка, где он сберегал всякие предметы несчастья и безвестности. «Ты не имел смысла жизни, — со скупостью сочувствия полагал Вощев, — лежи здесь, я узнаю, за что ты жил и погиб. Раз ты никому не нужен и валяешься среди всего мира, то я тебя буду хранить и помнить. 17
Язык потаённого может быть искажён, неправилен и даже вполне современен, когда канцелярщина и бюрократизм подвигают «уйти в даль земли». Потаённое не стесняется своего истока, оно может неожиданно намочить. Русский шизофреник-праведник Сергей Шишкин, ведущий апокалиптическую литературную летопись18, любит употреблять выражение: «Так лежал». Так — это как? Казалось бы, предельно непонятное и очень ограниченное выражение «так лежал» ничего толком не сообщает, но при этом оно невероятно точно и как-то само-собой представляется в голове. «Так лежать» — это, развалившись на диване и свесив ногу, тихо глядеть в потолок. Как говорится: уже да, но ещё нет.
Часто потаённой прозой считается ряд полузабытых текстов, обычно мистического свойства, чья малоизвестность нередко принимается за их качественность. Таковы, например, «Лафертовская маковница» (1825) Антония Погорельского, «Пламень» (1913) Пимена Карпова, «Оборотень» (1961) Владимира Померанцева, «Шатуны» (1966) Юрия Мамлеева. Тексты этой группы объединяет прописанный мистический сюжет или хотя бы его интонации. Вполне очевидный кот-генерал из «Маковницы» сменяется не таким очевидным, но ясно-зловещим Шатуном. В великом неромане «Пламень» сектанты взыскуют Солнца Града, а странники встречают «радость земли в потаённом доме». Детектив «Оборотень» начинается с жуткой казни в отдалённой Сохатовке: вора накрепко привязывают к оленю и отпускают животное в лес.
Скрытое, потустороннее, неявное в таких текстах ставится под ударение, его рассматривают, им упиваются. Оно доступно для исследования и подаётся как неожиданный прыск жизни, вытесняющий человека в чёрное, скрытое от него пространство. Потаённое понимается как что-то этнографическое, жаждущее описания. Но потаённое не перечисляют, в него падают и оступаются: «А знаете, вот я упал, и такие тут какие-то вещи... корни, кусты...». Потаённое есть дуновение, неясное указание, тонкий намёк, смутная уверенность, что истина где-то рядом. Один из главных вопросов, обращённых к потаённой прозе, таков: «Было или не было?». Тексты этой группы отвечают на него однозначно: «Было», и показывают, как именно было, вводя леденящие душу подробности. А потаённый текст говорит: и было, и не было, и особенно — не не было. Что-то парадоксальное, как в суровых писаниях протопопа Аввакума, который предлагал «сечь несекомое»19.
На этом перегное произрастает тёмная литература, тянущаяся от Лавкрафта к стае крысиных хвостов Резы Негарестани. Его роман «Циклонопедия»20 вещает с позиции великого скрытого — черноты ближневосточного Сгустка — ведущего бой с силами солнечного капитализма. Нефть в романе выступает как разумная сущность, таящаяся в песчаных недрах, и рассказывающая о себе разрозненностью истинно тайного — многими глотками, многими телами, оккультно, научно, эпистолярно и нечеловечески. Нефть — первородный кукловод мира сего, вросший в плоть современной цивилизации и потому «очевидно, что Буш и бен Ладен — петрополитические марионетки, дергающиеся в такт хтоническим шевелениям Сгустка». Литературная важность Негарестани в окрошке стилей, регистров и голосов, в откровении, что поры могут быть ртом, тогда как сам замысел наследует фантастическому роману «Фантомы» Дина Кунца. Это литература формы, надругательства над конвенциональными высказываниями. Расковывание логики и сбор нечеловеческих повествований. Что пугает, как пугает всякое разложение — как непредвиденно может сгнить тело, целостность, нарратив! Это литература удивления, поражающаяся тому, какие неожиданные свойства можно извлечь из переплетений нефти и тишины, грибка и млекопитающего, спермы и минерала.
Пищеварительная проза Томаса Лиготти, закрученность «Спирали» Дзюндзи Ито, подробные исчисления Юджина Такера21, посторонние феноменологии Дилана Тригга22 — нечеловечна ли потаённая проза? О, человечна, слишком человечна! В ней нет ничего удивительного. Вообще ничего удивительного...
Страх потаённого — не страх иного. Это ужас обыденного, того, что не было прежде замечено. Это камень, у которого есть спина. Или походка самоубийцы, который должен нести мысль о смерти осторожно, как кувшин23. Для того, чтобы заметить подобное, необходимо занимать самое простое, даже бесхитростное положение. Тогда как передовая литература перформативна, маргинальна, раздроблена, заточена на болезненность и инаковость — её героя не поколеблет ни одно событие, он уже изменён, конечная станция только слизь, и читать такое неинтересно, как неинтересно ехать куда-то в стоящем поезде. Потому современные тексты так быстро забываются и потому так вечны сказки и мифы. «В этом нет ничего нового», — самое приятное, что может быть замечено по поводу потаённого метода.
В «Рассказах Ляо Чжая о необычайном» Пу Сунлина лисицы ходят средь людей, а для того, чтобы узнать о них, достаточно получить письмо: «Мне передавали со слов цзинаньского Хуай Лижэня, что господин Лю Лянцай — потомок лисицы...». Рассказы Ляо Чжая отличает потаённый язык, не дающийся даже самому блистательному переводу. При этом произведения Пу Сунлина были доступны как образованным китайским интеллектуалам, силящихся различить их бесконечные отсылки, так и простонародью, которое захватывали простые сюжеты. Потаённое не элитарно, а повсеместно. В «Убике» Филипа Дика оно прячется в хранилищах посмертного существования. В «Отце-лесе» Анатолия Кима служит переходом между действительным и отвлечённым, реалистическим и мифическим. Из назидательных рассказов позднего Тендрякова понятно не только то, что хлеб можно убить как животное, но и что потаённое уходит при малейшем идеологическом нажиме — мессианском, гуманистическом, обличительном. И уже не имеет значения, что прежде ты понял всё:
Я всего-навсего прохожий, который переходит улицу в положенном месте. Но когда нет рядом милиционера... хочется перебежать.24
Отдельно нужно размежевать потаённую прозу с эзотерикой любого рода. Примечателен текст Романа Михайлова «Улица космонавтов», где один из героев спрашивает у товарища: «Если бы у тебя была большая белая простыня, что бы ты с ней сделал?». Тот напрягается, думает, а потом с освобождением выдаёт: «Я бы ее распростал». Очень потаённый вопрос и не менее великий ответ. Сразу следует спросить ещё кое-что важное: покупают ли арбуз одинокие люди? Но в остальном повесть лишь мучительно-избыточное перечисление юродивых, перебор которых подобен перебору чёток. Потаённой прозе всегда грозит перетяжеление, её лучше недописать, чем переписать. «Открыл глаза, увидел стену дыма в солнце и небо мартовское и к стене повернулся. Богач», — удовольствовался малым сказочник Борис Шергин. А воющий как волк цыган, подвалы с карликами, провидцы-децэпэшники, вочеловечившаяся собака... — это всё точки, а если точек много, они становятся узором, а узор можно прочитать, узор откуда-то начинается и куда-то ведёт, а значит, за ним можно следовать и его можно ткать. И владеть, владеть, владеть.
Отсюда географичность любой эзотерики. Это мистическая наука о пересечении океана эфира, дотошное картоведение — как собственного тела, так и тел, как внутреннего мира, так и внешней Вселенной — это прояснение и детализирование, пусть даже приводящее к полному растворению, к истинности простого листа. А значит, понимание мира как кода, непротиворечивого взаимодействия всех частиц, отчего возможна надоевшая случка с постструктурализмом, попытка описания космоса и, далее, либо неудача, либо катарсис: «Ницше остался там, сидеть и тупить на свои слюни, а ты завладел пароходами и надел белые штаны». Не удовлетворяет именно заявка на описательность, на полное развёртывание мира. Это операционистский взгляд, инженерия, когда: «Бытие меняется не грубой силой, не огромным покрывалом, оно меняется символами... <...> Вопрос только в верных точках, в верных взглядах»25. Мир как большая клавиатура, по которой можно выстучать индуистское IDDQD.
Но если представить картографию мха, грибов, ряски, нетовцев и бегунов, скольжение духовного Антихриста, линию бороды Аввакума, излом паучьих ножек, бег ирландского кружева, циркуляцию радения, то есть всего того, что можно отнести к потаённой тематике и в то же время вынести куда-то вовне — какая здесь будет графика, какая карта? Картография — один из ключевых моментов ризоматичности. Карта измеряет пространство для того, чтобы его можно было удержать глазом или рукой — куда идти, где находишься, горы впереди или лес. Но кто ходит с картой по грибы? Нет такой карты! И никогда не будет. А если будет, значит ничего уже и нет.
Потаённое близко, а значит — достижимо, и в этом достижении становится неважным, неразличимым от простых вещей. Потаённое — это погашенное желание; удовольствие, которого больше нет. Но уж точно не карта и не отмеченное на ней сокровище.
Суть потаённого точно уловил Михаил Елизаров в романе «Земля». Протяжный долгий текст приводит героев в павильон для «ебанутой братвы» «Ивушка», где под бесконечный «Учкудук» посетителям в уши свистит некий Лёша Крикун. Потаённость не в том, как юродствует уголовник, не в скрытом нахождении «Ивушки», даже не в ремесле скобаря-крикуна, а в круговерти «Учкудука», идеально подобранной песне, на повторе закольцовывающей что-то самое важное:
Учкуду-у-ук!.. Три-и колодца-а!.. Защити!.. Защити!.. Нас от со-о-онца-а!..
Как и всегда, потаённое — предельно обыденная вещь, показанная даже не с неожиданной стороны, а просто показанная.
Мастера могут поставить вопрос о потаённом настолько прямо, что его очевидность сбивает с толку. Таков «Потец» Александра Введенского, где сыновья допытываются у умирающего отца о том, что такое есть Потец. За неологизмом скрывается нечто большее, нежели «холодный пот, выступающий на лбу умершего», а именно возможность установить смысл вообще. Сыновья, камлающие у отеческого одра, будто нарочно не замечают, что смысл слова «потец» ясен из его вопрошания — это алхимическое соединение «пота» и «отца», а раз отец умирает, то потец — это пот покойника. Суть потаённого всегда рядом, здесь, в самих словах. В этом его коренное отличие от абсурда или бессмыслицы — потаённому не нужно сгущать, выдумывать и переставлять, его достаточно найти и нащупать. Потаённое обыденно и очевидно. Потому заметить его столь сложно.
Ряд литературных теорий ХХ века стремились представить мир иначе, чтобы в нём иначе представлялись вещи. Но если формализм использовал метод остранения, потаённая проза использует метод прислонения. Отдаление и переиначивание уступают место приближению и прикосновению. «Так умирал Ерусалим/И камни делались камнями»26, — уход мистического можно передать одним и тем же повторённым предметом. Смысл прислонения в сокращении расстояний, когда объект остаётся практически неизменным, но из-за приближения расширяется до размеров вселенной. Понять метод можно на примере корпуса текстов блокадного Ленинграда, в частности дневника блокадницы М. В. Машковой:
Вначале очень остро воспринималось: зашатается, упадет человек на улице, пройти равнодушно не можешь, стараешься поднять, поддержать, позднее поняла, что самое большее — можешь прислонить к стене дома, где он неизбежно умрет, ведь «скорая помощь» умирающих не берет. Таких падающих с каждым днем становилось больше и больше, падали на мостовой, панели, в булочных, магазинах, учреждениях, уже не было сил поднять и прислонить к стене, и я стала проходить равнодушно.27
Прислонение — это когда обыденное становится невозможным. Разрастание повседневности до предельных значений. «И я стала проходить». Потаённое лишь прислонение к бытию, упор плечом. Нащупывание чего-то близкого, живущего рядом. Как в случайном отрывке из Михаила Кузмина:
Веник и мочала. Вещи простые, даже неказистые. И сколько счастья под ними скрывается, да что веник, что мочала! Только при входе в предбанник люди, которым доступно истинное понимание, охвачены бывают предчувствием... предчувствием...28
Предчувствием, говорит Кузмин! Предчувствием...
Самое большее, что можно сделать в потаённом тексте — это что-нибудь прислонить. Соотнести простые, невыдуманные значения и увидеть тот брак, в котором состоят безродные вещи. В сборнике Александра Олексюка «Камыши» бездомным в костюмах конфет снятся «кусты сирени и вечный май», а на ветхом, скрипучем Volkswagen из российской провинции могут ездить «бойцы RAF Ульрики Майнхоф, или агенты Штази, или сектанты-молокане из Орегона, или семья Лехи-кровельщика»29. В одном из рассказов Романа Михайлова герой изнемогает от тайны переодевшегося машиниста. В повести «Зелик» Александра Розенштрома сказано, что всю жизнь можно жить в ожидании веника.
О потаённом можно говорить апофатически, а можно через примеры, но это было бы лишь очерчивание позиции с вновь воздвигнутыми границами. Какая может быть позиция, кроме желания залезть в коробочку и притихнуть? Какая может быть оптика, если у потаённого есть зрачок, в зрачке — колбочка, в колбочке — туман, а в тумане — вопрос. «Хуле надо?», — спрашивает.
К текстам о потаённом лучше относиться как к определению сторон света по мху. Что занятие с весьма неожиданным результатом. Может север, а может юг.
А может вообще не мох.
Насколько слово «потаённый» могущественно, настолько же оно не востребовано. Его подробный разбор стал бы авторитетным насаждением в текст каноничных имён от Клюева до Дионисия Ареопагита. Но потаённое может жить и без них, как те общие вещи, которые существуют без объяснения взрослых.
Мы все всегда знали о потаённом. Просто не замечали его.
Так что же такое потаённая проза?
Это проза неявленных границ, а значит цветов, вершков-корешков, проза быта, наитий и того поверхностного натяжения, благородя которому водомерка скользит по воде.
Вернуться от сноски к тексту можно нажав стрелку 'назад' поисковика.
1 Бодрийяр Ж. Фатальные стратегии. М.: РИПОЛ классик, 2017. — С. 7.
2 Огарев Н. Русская потаённая литература XIX столетия. Отдел первый. Стихотворения. Лондон, Trubner & Co, 1861. — С. 4.
3 Герцен А. И. Собрание сочинений в тридцати томах. Издательство академии наук СССР, Москва, 1959. Т. 18. — С. 174.
4 Зеньковский С. А. Русское старообрядчество. В двух томах. М.: Институт ДИ-ДИК, Квадрига, 2009. Т. 2. — С. 597.
5 Отреченное чтение в России XVII—XVIII веков / Отв. редакторы А. Л. Топорков, А. А. Турилов. — М.: Индрик, 2002. — 584 с.
6 Мальцев А. И. Сочинения инока Евфимия (тексты и комментарии) — Новоѓсибирск, «Сибирский хронограф», 2003. — 400 с.
7 Симеон Денисов. Виноград российский и История о отцех и страдальцех соловецких. — Рукопись, XVIII в. — 393 л.
8 Сапожникова О. С. Русский книжник XVII в. Сергий Шелонин: Редакторская деятельность. — М.; СПб.: «Альянс-Архео», 2010. — 560 с.
9 Ещё в долгой серии издательства «Ладомир» была предпринята попытка подвести теорию под маргинальную традицию русской литературы. Но даже при таком взгляде потаённое осталось либо скрытой областью обсценных текстов, либо характеристикой гениального автора. «Для современного сознания потаенный автор — это неизбежно автор гениальный, решающим образом влияющий на поколения последующих писателей, о чем их неосведомленный поклонник может даже не догадываться». См. Русская потаённая литература. Девичья игрушка, или Сочинения господина Баркова. М.: «Ладомир», 1992. Т 1. — С. 15. Для этой серии потаённое значит не более чем фривольное. Оно не подвергается какой-либо разработке, оставаясь простым обозначением.
10 Беньямин В. Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости. Избранные эссе — М., «МЕДИУМ», 1996. — С. 65.
11 Ф.М. Достоевский. Собрание сочинений в 15 томах. — Л.: Наука (Ленинградское отделение), 1989. Том 4. — С. 244.
12 Солдаткина Я. В. Философия русского религиозного ренессанса и потаённая проза советской эпохи («Счастливая Москва» А. П. Платонова и «Доктор Живаго» Б. Л. Пастернака) // Ярославский педагогический вестник, № 1, 2011, T. 1. c. 201-204.
13 Голубков М. М. Рубеж веков [XX-XXI] глазами современника: опыт историко-литературного описания // Социальные и гуманитарные науки, № 3, 2012. с. 7-17.
14 Зленько Г. Я. Проблематика и поэтика прозы Владимира Тендрякова: монография. — Алматы, 2005. — 288 с.
15 Федин А. А. Тамиздат в контексте книговедческих исследований // Социально-гуманитарные знания, № 3, 2019. с. 331-337.
16 Солдаткина Я. В. Диалог с русской религиозной философией в прозе советской эпохи 1930-1950-х гг. (А. П. Платонов и Б. Л, Пастернак) // Преподаватель XXI век, № 2, 2013, T. 1. с. 363-368.
17 Платонов А. Котлован. Текст, материалы творческой истории. — Санкт-Петербург, «Наука», 2000. — С. 23.
18 Сергей Шишкин ведёт дневниковый блог «Такой день», в странной манере документируя каждый день своей жизни. На основе этой летописи был поставлен театральный спектакль, а также написана книга «Убить Бобрыкина» Александры Николаенко. Вопреки очевидным параллелям и заимствованиям, по каким-то причинам писательница так ни разу и не упомянула источник своего вдохновения. А зря — вопреки скрытости, потаённое всегда на виду. См. Вконтакте. [cайт]. URL: https://vk.com/public59204337 [Дата обращения: 11.04.2023].
19 См. Памятники истории старообрядчества XVII в. // Русская историческая библиотека. Т. 39. Кн. 1. Вып. 1. Л., 1927. — С. 625. Разумеется, данный текст не призывает ни к трифеизму, ни к тому, что протопоп Аввакум разделял его положения. Это лишь размышления о методе потаённого.
20 Негарестани Р. Циклонопедия: соучастие с анонимными материалами. — М.: Носорог, 2019. — 272 с.
21 Такер Ю. Ужас философии. — Пермь: Гиле Пресс, 2017. В 3 т.
22 Тригг Д. Нечто: Феноменология ужаса / пер. с англ. Я. Цырлиной и Д. Чулакова. — Пермь: ГилеПресс, 2017. — 174 с.
23 Розенштром А. Зелик. — М.: «Август», 2002. — С. 11.
24 Тендряков В. Неизданное. Проза, публицистика, драматургия. — М.: «Художественная литература», 1995. — С. 115.
25 Михайлов Р. Ягоды. Сборник сказок. Individuum, 2019. — с. 312.
26 Строка из стихотворения Сергея Калугина «От Бога до Земли».
27 Машкова М. В. Из блокадных записей // В память ушедших и во славу живущих. Письма читателей с фронта. Дневники и воспоминания сотрудников Публичной библиотеки, 1941—1945 / сост. Ц. И. Грин, Г. В. Михеева, Л. А. Шилов. СПб., 1995. С. 39.
28 Кузмин М. Печка в бане // Аполлон-77. Париж, 1977. — С. 193.
29 Олексюк А. Дом со львом // Урал, № 7, 2021. — С. 115-129.
|