Володя Злобин
Катись, помидорка!
Как всегда, первой явилась баба Клава. Она недобро зыркнула, молча ухватила ветку и поволокла её за собой, как стариковскую тележку. Так же молча баба Клава явилась за второй веткой и третьей. Только на четвёртый раз Иван решился окликнуть:
— Баб Клав, ну вы бы хоть спросили!
Иван виновато указал на груду только что обкромсанных сучьев. Самая большая в садоводстве берёза уже какой сезон грозила оборвать провода, и под напором соседей Иван согласился её спилить. От дерева остался лишь толстый, в полтора обхвата, комель. В нём, как свищ в зубе, обнаружилась дырка. Оттуда влажно тянуло гнилью.
— Баб Клав!
Старуха обернулась. На тёмном пропечённом лице раскрылся сморщенный рот:
— На эту берёзу мы ещё с твоим дедом лазили! Она уже тогда под потолок была! А ты что наделал? Лучше б голову себе отпилил! Чем тебе дерево помешало?
Вообще-то Ивану оно ничем и не мешало. Берёза росла на краю участка, была зелена и сильна, и проводам, если честно, мало что угрожало — разве что в сильную бурю. Это дачники не унимались: кто на листья по осени ворчал, кто боялся, что расплющит машину, ну а остальным не давала покоя кровь кочевых предков — хотели всё в садоводстве выкорчевать, чтобы только степь да ковыль остались.
— Баб Клав, ну так-то это моя берёза. И она всё равно гнить уже начала. У неё там дыра.
— Это у тебя в голове дыра, — сплюнула старушенция и поволокла ветку в своё логово.
Баба Клава была старой ещё тогда, когда Иван с визгом бегал от неё ребятёнком. С тех пор карга стала лишь гнусней и ворчливей. Любимые присказки её были про голову. Её можно было забыть, потерять, просверлить, дать поносить другому и даже отдать козлу. Выражение 'отдать козлу' баба Клава применяла ко всему, что ей не нравилось, а не нравилось ей всё садоводство. Удивительно, но у бабы Клавы и правда был козёл — чёрный, с седой бородёнкой и злыми прямоугольниками зрачков. Козёл этот, кажется, вообще не старел, только вечно жевал траву и косил оранжевыми глазами. Ещё козёл почему-то страстно любил помидоры. Считалось особенным шиком залезть к бабе Клаве на участок, украсть из лоханки помидор и избежать козлиного гнева. Тот потом недовольно блеял, как обокраденный куркуль.
Только баб Клава ушла, показалась тёть Нина. Лет ей было тоже немало, но благодаря дородности тела и добродушному нраву выглядела женщина молодо. С раннего утра соседка сияла — как же, собрались валить ненавистную берёзу. На радостях женщина даже сообразила Ивану обед.
— Вань, ну какой ты молодец! За один день управился! Посмотри сколько солнца! Теперь хоть огороду хватит.
Если баба Клава была повёрнута на козле, то тётя Нина была повёрнута на огороде. Порой хотелось, чтобы они встретились: козёл пожрал огород, а тётя Нина прихлопнула бы козла. Черешня размером с глаз, сочные грядки руколы, малина, которую можно вертеть на кончике пальца, какие-то порнографические огурцы — хозяйство тёти Нины переросло здравый смысл. Огород будто взял от самой тёти Нины её колоссальные груди, кряжистый зад и мягкий овал лица. Женщина горбатилась на огороде с апреля по октябрь, а однажды Иван, приехав закрывать сезон, обнаружил как соседка что-то поливает на грядках аж в ноябре. Естественно, ей мешала берёза, которая якобы выпивала все соки и заслоняла драгоценное солнце.
— Вань, а мама когда приедет?
— Послезавтра.
— А Клавка чего приходила? — допытывалась тёть Нина.
— Да ругалась опять, — вздохнул Иван, — ну ещё ветки утащила. Мне не жаль, но хоть бы спросила.
— Ты на Клавку внимания не обращай. Сам знаешь, какая она. Хорошо, что дерьмом не кинула.
По августу баба Клава начинала бросаться говном. Первые случаи приключались ещё в июле, но наглухо заклинивало пенсионерку только в пору урожая. Не проходило и дня, чтобы она не залепила кому козьим навозом. Крупные шарики как нельзя лучше подходили для метания, к тому же в юности баба Клава явно сдала на значок ГТО, ибо била без промаха. Жертва даже ругаться не лезла — стояла, ошеломлённо растирая лоб, пока Клава изрыгала проклятия. В качестве контртеррористических мер у бабки попытались изъять козла, из-за чего председатель садоводства ещё долго вёл собрания стоя. Со временем в старушечьих причудах распознали необходимость: в столь значимом садоводстве должны водиться свои странности. Так баба Клава стала кем-то вроде местной легенды. О ней болтали, а потом шли заниматься своими делами.
Иван закончил таскать берёзовые чурбаки лишь к вечеру.
Обмывшись, парень лёг спать.
Сон его был крепок и чист.
Утро выдалось солнечным. Иван вышел на улицу, потянулся и обомлел.
Берёзы, которую он с таким трудом стаскал за дом, не было. Ни громадных чурок, ни зачищенных ветвей — ничего. Не осталось даже влажной кучки мелких веточек. Если бы не ноющие мышцы да торчащий из земли пень, Иван решил бы, что и не валил никакой берёзы.
А так ясно было — украли.
После минутного замешательство пришла злость — он-то, Иван, куда смотрел? Древесина была навалена друг на друга, растаскивать — мёртвого разбудить, а Иван даже на другой бок не перевернулся!
Тётя Нина тоже ничего не слышала. Она с ходу пожаловалась, что недосчиталась в теплицах своих помидор. Женщина затащила Ивана в огород, показывая поломанные кусты. По ним и правда кто-то прошёлся.
— Куда мне их теперь? Только в компост! Даже завязи оборвали!
Компост у тёти Нины был величественным. В мире компостов он мог бы царствовать и владеть — высокий, огороженный ржавыми железными листами, он просыпался жирным рассыпчатым перегноем. Тётя Нина таскала в компост траву, корни, тину из дачного озера, а в свободную минуту ходила с совком за коровами. От угощения компост так распёрло, что боковины его пришлось подпирать палками. Сверху, как свечка на торте, в компост были воткнуты вилы.
— Вань, ну кто мог взять? Кому это надо?
Ивана пропажа помидор не волновала. Он думал о том, что завтра скажет матери. Прости, мам, меня обхитрили деды-огородники. Нет больше берёзы! А печку топить будем тёть Нининым кизяком. У неё там для него целый храм выстроен.
Но если украли дачники — дрова должны быть где-то поблизости. Хоть веточку бы да обронили. И во дворе такое не спрячешь.
Иван решил осмотреться, и каково же было его удивление, когда он обнаружил дрова на ближайшей к дому поляне. На неё выходило несколько дач, а по центру, на зольнике, часто жгли большой костёр. Берёза возвышалась правильной пирамидой, в основание которой были положены чурки, облицованные ветками. Древесина была уложена тщательно, словно и не свалили ворованное в кучу, а долго прилаживали веточку к веточке. Вдобавок от пирамиды по зольнику протянулись волнистые грабельные линии.
Иван стоял в полной растерянности, не понимая, кто и зачем перенёс ночью дрова на поляну. Тем более некоторые чурки можно было лишь кантовать, а на земле не было никаких следов. Да и чтоб всё перенести, понадобилось бы человек десять, не меньше. Хотя нельзя было недооценивать упорство здешних пенсионеров.
Они как раз выглядывали из-за заборов. Местные не любили, когда на их поляне что-то жгли, тем более такую громадную кучу, от которой могли и дома загореться. Но вот золу от костра садоводы растаскивали весьма охотно.
— Здравствуйте, а вы не видели кто сюда берёзу принёс? Это мои дрова просто, я вчера...
Иван осёкся: на него смотрели безучастно, как на полностью неживое. Огородников набралось уже с десяток, и все они безразлично таращились на Ивана. Никто не проронил ни слова. Только складывали на кромку забора руки, опирали головы и не мигая смотрели.
— Так никто не видел?
От земли шёл сухой жар. Одуряюще пахло полынью. Солнце размывало тёмные лица. На одном из них, прямо на лбу, появилась чёрная точка. Дачник медленно поднял руку, растёр что-то меж пальцев и скривился.
— Голова с пивной котел, а ума ни ложки! — крикнула счастливая баба Клава.
Козий град обратил дачников в бегство. В мгновение ока Иван остался один на один с обезумевшей старухой. Он приготовился получить свою долю природных богатств, но баба Клава примирительно буркнула:
— Голова у тебя умная, только дураку досталась.
В этой самой голове вдруг мелькнула безумная догадка:
— Баб Клав, это вы мои дрова стащили?
Старуха уставилась на Ивана ясными, всё ещё голубыми глазами:
— Поторопилась я с умным! На кой мне твои дрова? Лучше б козлу отдал.
Иван хотел спросить зачем козлу дрова, но из-за забора выскочил мужичонка, которому баба Клава залепила навозом.
— Ты чё творишь, старая!!! — заорал он, и карга поспешила умотать, заметая дорогу цветастыми юбками.
— Вот сволочь! — заключил мужик, потирая лоб.
— А вы случайно не видели, кто сюда дрова принёс? — в надежде спросил Иван.
— Не, извини, друг. Что-то не помню. В последние дни как в тумане всё. Вот ещё дура эта...
И мужик, держась за лоб, ушёл.
Иван направился к бабе Клаве. Та, как водится, жила на отшибе, около пыльного просёлка. Участок её был запущен и полон всякого хлама, меж которого, как сторожевой пёс, бродил чёрный козёл. Его звали Яша, но в подлой скотине не было и намёка на интеллигентное еврейское прошлое. Иначе бы он не поставлял бабе Клаве столько пахучих боеприпасов.
Вот и сейчас Яша важно прохаживался за оградой из старых советских лыж. По четырём углам были вкопаны берёзовые ветки. Они были политы, словно могли прижиться. В ящике у крыльца лежали помидоры. Время от времени козёл бодал ящик, надеясь, что тот перевернётся и раскатит лакомство. Иван сложил два плюс два: помидоры у бабы Клавы не росли, а ночью кто-то обнёс теплицы тёть Нины. С учётом того, что Яша обожал томаты, от присказки 'отдай козлу' ощутимо несло криминалом.
— Чё, на Клавку решил подавить!?
К Ивану подковылял Юрок — местный алкаш, скрученный как корень. Дачи у Юрка не было, но он круглый год ошивался где-то поблизости: зимой вроде как сторожил, летом шабашничал. Был Юрок перекособочен, тёмен и крив. Водка совсем его иссушила. Тело стало мелким, повадки суетливыми. Юрок даже как-то заворачивался вокруг оси, терял человеческую симметрию. И пахло от Юрка терпко, какой-то трухой.
— Денег не дам, — мрачно сказал Иван.
— Ой, нужны нам ваши деньги! У нас нынче карман с оттягом!
В доказательство алкаш потряс пачкой сотенных купюр.
— Это где ты поднял?
— Это мы на товарищей садоводов поработали!
Тут Ивана осенило. Вчера он как раз прогнал Юрка, набивавшегося в помощники. Тот хотел подкалымить с берёзы. Мужичка пришлось чуть ли не силой выпихивать из ограды. Юрок обиделся и ушёл. Ночью пропали дрова, а Юрок тут как тут, с деньгами. Ещё и лыбится, будто знает что. Украл дрова и успел их кому-то загнать... Ну да, а покупатель взял и сложил чурки у всех на виду.
Звучит ещё глупее, чем если бы тщедушная Клава самолично таскала чурбаны.
— А ну пошли отсюда оба! Иначе козлу отдам!
Баба Клава появилась внезапно и уже раскручивала в руке тряпичную пращу из косынки. Это было что-то новенькое. Видать старуха прокачала новую ветку технологий. Из-за спины её ехидно заблеял Яша.
— А вот и козья невестушка! — осклабился алкаш. — Как говорится, любовь зла, полюбишь и козла!
Иван не удержался и фыркнул. Баба Клава помрачнела, но бросаться ничем не стала.
— Клавка, а ты когда успела мужу рога наставить!?
Яша обиженно засопел.
— Ну ладно тебе, — примирительно добавил Юрок. — Можно и с козлом поладить, коль по шёрстке гладить!
Пьяница разглагольствовал бы дальше, но баба Клава распахнула калитку и оттуда с праведной яростью выскочил Яша. Иван сразу подорвался, а Юрок только криво засеменил куда-то и был сражён рыцарствующим козлом. Алкаш успел лишь тоненько заверещать.
'Отличное садоводство просто, — на бегу думал Иван, — надо бы ещё одну дачку здесь прикупить'.
По правде сказать, садоводство оставалось единственным заселённым в округе. В остальных доживало старичьё, потом шли заброшки, далее вставал лесок, а за ним поднимались кварталы многоэтажек. Из садоводства Ивана же никто не уезжал. Оно наоборот прирастало. Дома и земля в нём ценились, хотя в основном жители были нелюдимыми и целыми днями копошились за глухими заборами.
Патриотизм окончательно испарился, когда Иван приехал с телегой за дровами. Вокруг берёзовой пирамиды раскачивались дачники. Взявшись за руки, они вели неспешный хоровод. Иван выронил дышло, грохнувшее по щебёнке. На звук никто не обернулся.
— Простите, — окликнул Иван, — это как бы я вчера пилил. Дайте я заберу своё, хорошо?
Мужчины и женщины продолжали кружиться вокруг костровища. От него шли волнистые грабельные узоры. Еле слышно шевелилась зола, поднималась и опадала пыль.
Был полдень.
За хороводом наблюдал мужик, которому баба Клава залепила навозом. На лице его было искреннее недоумение.
— Праздник сегодня что ли? — растерянно спросил он. — Чего это они? И молчат ещё... Эй, Николаич! Там пиво стынет! Ни-ко-ла-ич! Вот чёрт... Я Николаича уже полчаса зову футбол смотреть. И чтобы Николаич не шёл... это же какой праздник должен быть!
Глядя на то, как дачники водят хоровод вокруг дров, Иван подумал, что всех их неплохо бы отдать козлу.
Предприняв ещё пару попыток, парень решил забрать чурки вечером, когда все лягут спать. Мать должна была приехать только утром и ничего бы не заметила. Ну, кроме утомившегося сына.
На огороде тёть Нины работал Юрок. Он ворошил вилами компостную кучу. Дородная хозяйка надзирала за ним, дабы ханурик ничего не спёр. Завидев Ивана, соседка приветливо помахала рукой.
Парень не стал говорить ей, что обнаружил помидорного вора.
Иван встал лишь в потёмках, когда свет спрятался за печную трубу. В ночи оглушительно стрекотали кузнечики. Где-то вдали лаяла собака. И вместе с тем была тишина — тишина того свойства, в которой резко и пугающе проявляется всё живое.
Иван долго сидел на кровати. Комната прорисовывалась грудами собранных кабачков, россыпями помидор на клеёнке, пучками чеснока. Совсем скоро сюда добавится капуста, мешки картошки и моркови, а там уж пора навешивать на дачу тяжёлый замок.
Идти за берёзой не хотелось. Это грохотать телегой, потеть, потом мыться в бане и лечь посреди ночи с ломотой во всём теле. А если вокруг дров всё ещё водят хоровод, придётся брать дедовские вилы.
В трубе загремело, будто туда бросили камешек. Шум разросся, стал ближе и громче. С мягким шлепком что-то упало в золу. Иван открыл заслонку и достал из печки свежий жёлтый помидор. Был он коряв и затейлив, словно срослось вместе несколько мелких плодов.
Наверное, помидор давно там лежал. А в трубу сучок залетел. Вон как деревья метут. Иван положил помидор к остальным.
На улице было тепло. Фонари лили со столбов печальный свет.
Иван катил по щебёнке тележку. Колеса сплёвывали камешки, дышло подрагивало в руках. Телега громыхала, и в этом шуме казалось, что за Иваном кто-то идёт. Он притормозил. Сзади и вправду раздавался звук сытых шагов. Будто кто тяжёлый в сапогах давил щебёнку. Шаги приблизились, а когда должны были вынырнуть из-за поворота, исчезли.
Иван пожал плечами и покатил дальше.
Хоровода на поляне не было. Пирамида из дров стояла нетронутой. Внутри, как вместо пламени, пылала россыпь красных помидор. Одна помидорка не удержалась и выкатилась Ивану под ноги. Парень в недоумении поднял её — помидорка была такой же кривой, как и найденная в печке.
Из-за туч вышла луна. Она посеребрила окна, заструила рекой траву.
Вокруг кострища заволновались начертанные граблями узоры.
Они изгибались и вспучивали золу острыми ломкими линиями. Норовили схватить, разрезать. Но дальше выжженного круга не лезли. Скреблись внутри него, рвались к Ивану и отскакивали, будто исчерпывали длину.
Вновь, как и днём, за заборами появились люди. Они выжидающе смотрели на Ивана. Лунный свет отнимал у них тени. Тени отнимали тьму. А тьма хотела отнять Ивана.
Из-за домов раздался истошный мужской вопль. Как по команде, садоводы стали выходить из оград и молча стекаться к костру. Внутри него ехидно запрыгали помидорки. Они посыпались из прорех и весело заскакали по зольнику.
Ложноножки тут же выдрались из земли. Заперебирали воздух тоненькие паучьи лапки. Потянулись к Ивану, как к жирной желанной мухе. Сократили длину. Не знали больше границ.
Иван бросился наутёк.
Со смехом его преследовали томаты: кидались под ноги, обгоняли, лопались под подошвами. Хотели уронить, макнуть в грязь. И даже на родном участке, когда кавалькада, казалось, отстала, помидорки стали вырываться из дыры в берёзовом пне. Будто с той стороны, из-под земли, кто-то выдувал тяжёлые красные пузыри. Они шмякались о землю, о крышу. Разрывались на части в непонятном человеку веселье.
Иван пулей влетел в дом. Запершись, он осторожно выглянул в окно. Яркий свет фонарей вырисовывал неподвижные чёрные фигуры.
У некоторых на плечах лежали грабли.
Иван взял топор и закрылся в комнате. Там было тихо. Разметалась несобранная постель. Для успокоения Иван залез рукой в одеяло — оно ещё хранило тепло. Затем долго смотрел на выключатель. Боялся, что будет как в фильмах — только пустой щёлк в темноте.
Так и вышло.
Нельзя было включать свет. Это как расписаться в собственном страхе, как потрафить тьму. Сразу после бессильного щёлка на чердаке что-то зашебуршалось. Сначала шорох был похож на мышиный. Потом мышь эволюционировала и пробежалась на цыпочках. Доски просели, посыпалась пыль. Раздался едва сдерживаемый ребяческий смех.
Не выпуская топор, Иван плотнее закутался в одеяло. Тепло испарилось. Зато в бок упёрлось что-то плотное и холодное. В постели лежал кабачок. Иван тупо таращился на него, а на кабачке, там, где его погрызли вредители, поплыли отметины от зубов. Они перемещались по кабачку, как по воде, и вскоре сложились в подобие детского личика.
Оно счастливо заголосило:
— Хвостик есть... А пятачок!? Да ведь это — кабачок!
Иван рубанул топором.
На клеёнках заворочались другие кабачки. Они тёрлись друг об друга гладкой зелёной шкуркой, и комнату наполнил жуткий скрип. Он был ритмичен, будто за печкой прятался невидимый диджей, затиравший пластинки. По полу раскатились помидоры, среди которых Иван заметил того уродца, что свалился в печку. Корявая помидорка смотрела на Ивана с такой ненавистью, будто он сдал её в дом инвалидов.
По голове вдруг прилетело. Тут же ударило в почки. Кривой кабачок, мстящий за свою судьбу, попытался подсечь Ивана. Тот зашатался, давя помидоры, и замахал топором. Но кабачков было больше. Пришлось бежать на веранду, а после отступать в огород.
Избитый и напуганный, Иван спрятался в зарослях крыжовника. С лезвия топора стекала укоризненная мякоть. В доме колотилось и выло. По дорожке медленно и самодовольно прокатилась помидорка. Она была похожа на гопника, который ищет к кому пристать. За забором всё ещё виднелись неподвижные чёрные силуэты.
Иногда они поднимали грабли и нежно оглаживали темноту.
Сзади захрипело и заворочалось. Иван обмер. Он не мог, не хотел оборачиваться. Будь что будет, но он не хочет этого видеть. И земля трещала. Из неё выдиралось что-то большое. Наконец раздался облегчённый старческий вздох. Плеча учтиво коснулось что-то колючее:
— Позвольте.
Парень вежливо посторонился, и мимо него прополз куст крыжовника. На огороде он рос давным-давно, был кряжистым и широким, а сейчас напоминал согнувшегося от забот мужичка. Иван машинально спросил:
— Вы это куда?
Крыжовник оглянулся и грустно сказал:
— Так ведь Юрьев день скоро, браток.
И пополз на другой участок.
Иван выронил топор и рванул к тёте Нине. Молотя в дверь, он не сразу услышал, как в глубине соседского огорода что-то стонет и чавкает. Звук был такой, будто рожало огромное болото, и не хотелось ничего знать про прибавление в его семействе.
Компост вспучился. Вершина его набухла и раскатилась комьями. Из чрева выпросталась рука. Затем появилась другая, а после вылез весь человек. Он был крив, скошен на бок и перекручен.
Это был Юрок.
Он замурчал в лунном свете и потянулся. Рёбра треснули, разошлись. Юрок переломился в пояснице, опрокинулся назад и пролез между ног, будто затягивал вокруг себя узел.
Кулак всё медленнее стучал в дверь тёть Нины. На последнем ударе Юрок повернулся и замер. Увидев парня, он тут же размотался, вырвал из компоста вилы и, загоготав, бросился к Ивану.
На сей раз он бегал очень даже быстро. На поворотах Иван видел, как Юрок кувыркается в воздухе, а иногда шлёпает за Иваном на одних ладонях, просунув их под выставленные ноги. Тело его ходило ходуном, а вот лицо было неподвижным, будто приколотым к пространству. Горели в нём красные испитые глаза, свешивался длинный червивый язык.
Юрок не пытался догнать Ивана. Он забавлялся, приветствуя возникающих из тьмы садоводов:
— Три-ноль, Иван Николаевич! Три-ноль! Поздравляю!
— Клара Геннадьевна! Ждём вас сегодня на шашлычок.
— Ленк! Эй, Ленк! Приходи ко мне в кучу нежиться!
От всех этих присказок Иван только ускорялся, но Юрок не отставал. Парень бежал прочь из садоводства, ибо чувствовал, что за его пределами морок развеется, но при этом понимал, что у самых ворот его и сцапают. Вся сладость погони была в том, чтобы в последний миг лишить Ивана надежды.
— Эй! Давай сюда, если голова дорога!
Иван нырнул в распахнутую калитку. Баба Клава захлопнула её перед носом Юрка, который в гневе зашипел и закрутил тело, как штопор.
— Отдай его, Клавка! Отдай и живи как жила!
— Ну ты же знаешь, что я отвечу? — со смешком ответила бабка.
— Что? — Юрок аж раскрутился обратно.
— Я его лучше козлу отдам.
Юрок ходил вдоль забора, выгнув спину как кот. Баба Клава ещё раз полила вкопанные по углам берёзовые ветви и вернулась к козлу, который безучастно жевал помидор.
Иван трясся, обхватив себя руками.
— Не бось, сюда они не войдут. К тебе бы тоже не вошли, но ты берёзу спилил. Я веток понавтыкала, но это так, до осени. Как на следующий год быть — не знаю. Наделал ты Ванюша делов. Кто ж тебя просил берёзу валить? Да ещё тайно, за день! Так бы я прибежала, помешала б тебе...
— Да я ж не знал, — оправдывался Иван, — ...да мне с матерью соседи столько лет про неё капали! Провода оборвёт, машина!
— Эх, под носом взошло, а в голове не посеяно! Ещё бы они тебе не капали! Берёза им мешала, оберегала нас. Теперь-то они развернутся. Слышь, как воют?
Вдалеке жутко брехал баритон. Ему визгливо подтявкивали женские голосочки. Под эту разноголосицу Юрок довольно чесал ногой ухо. Иногда он нетерпеливо грыз штакетины из лыжин и долго потом плевался.
— Что, Юрка, не нравится? Так правильно, из осины сделано. На московской Олимпиаде лыжи эти заезжей нечисти выдавали, дабы нашу не обскакали.
— Квасной патриотизм мне претит, — огрызался Юрок и уползал в канаву лакомиться лягушками.
Яшка провожал его безразличными взглядом. По козлиной бороде стекал помидорный сок.
— Баб Клав, что вообще происходит? Это сон?
— Нет, Ванюша, патиссон!
— ...тогда где я?
— Ты на празднике урожая, внучок. И уж поверь, лучше бы тебя отдали козлу.
Юрок выполз из канавы и стал ходить, оглаживаясь о забор.
— Расскажи ему, Клавка, — шипел он, — всё расскажи.
— А ты вообще сдрисни! Или опять Яшку спустить?
Юрок фыркнул и, выгнувшись мостиком, убежал во тьму.
— Баб Клав, а Юрок... ну... это вообще человек?
Иван сжался, ожидая смеха, но старуха серьёзно ответила:
— В том-то и дело, что человек. Один из немногих здесь.
— Один из...?
— А ты будто сам не замечал! Остальные бродят по своим огородам, копаются там до осени. Смотрят на тебя подозрительно, только глазами лупают. Заговоришь — они двух слов связать не могут, да и те о петрушке. Навозники это, Ванюша. Куклы кизячные. Их слепили, а теперь за настоящих выдают.
— Кто слепил? — опять не понял Иван.
Баба Клава закатила глаза:
— У тебя там в голове на чём уши держатся? Как это кто! Тёть Нина, кто ж ещё. Навозная наша ведьма. Она этих болванчиков лепит. Прямо в своём компосте. Одурманит человека, замешает его в компосте, а тот весь дух из него и вытянет. Одна оболочка покорная остаётся. А душа Нинкин огород питает. Видел какое там всё дрожжевое? Ну так на людях бы чего не взойти!
Яша внезапно заволновался. Он сделал круг, а затем смешно раскорячил ноги. Баба Клава метнулась за дуршлагом, куда тут же посыпался помёт.
— Молодец, Яшенька! Одно ты спасенье!
Баба Клава осторожно опрокинула дуршлаг на расстеленную газетку. К лицам политиков и кинозвёзд прилил козий кал.
— Вот, Иван Николаевич просеялся. Завтра его верну.
— Что? — удивился Иван. — Этих кукол можно вернуть?
— А ты думаешь чем я тут занимаюсь!? Без меня бы Нинка за два сезона всех окучила. А так мы вроде как канат перетягиваем. Но с тех пор, как у неё в куче Юрок поселился, я начала уступать. Хитрый он, хоть и пьяница. Целую зиму в куче отсыпается, корешки посасывает. А летом помидоры сторожит.
— Погодите-погодите. Давайте про людей. Их можно к жизни вернуть?
— Вот ты как из сказки, Вань. Только не царевич. Говорю тебе, Нинка на людях огород растит. Особенно помидоры свои знаменитые. Я эти помидоры по августу ворую, скармливаю Яшеньке, а тот отстреливается артиллерией. Попади шариком — дух в человека и возвращается. Он же в Нинкиных помидорах заточён был. Наверное, можно так и с капустой делать или морковкой, но Яша больше всего помидоры любит.
Не смотря на абсурдность ситуации, Иван чуть не засмеялся:
— Хотите сказать, что ваш козёл души выкакивает?
— Знаешь, я как-то пробовала своим дерьмом кидаться, но толку нет. Только люди обижаются. А вот через Яшку человека можно вернуть. Вот я и хожу, навозников обстреливаю. Им как душу обратно вобьёт, они стоят, ничего понять не могут. Прошлая жизнь как в тумане. Но потом их Нинка ловит. Вновь в навозников превращает. Мы считай две команды. Только я говном людей потчую, а Нинка помидорами. Тут уж и ты смекнёшь, кто выигрывает.
— А давно это всё происходит?
— Да уж немногим после войны. Как общество основали.
— Погодите-погодите, — запротестовал Иван, — тёть Нине же пятьдесят сколько-то. Мама у неё на дне рождения была.
— Больше твоей тёть Нине, — хмыкнула баба Клава. — И мне больше. И Яшке тоже больше. Он ещё в войну с моей семьёй жил. Не веришь? А помнишь, как маленький на Яшу поглазеть прибегал? И сколько с тех пор лет прошло? То-то же. Всё-таки знает Нинка толк в огороде.
Баба Клава отрезала от помидорки тонкий ломтик и положила в сморщенный рот. Зажевала, зажмурилась. Морщины на её лице немного разгладились. Затем бабка сказала:
— А берёзу, Ваня, они сожгут. В полночь, как водится. На поляне. И тогда всё, Ваня. Конец нам. И мать твою обратят. Но мы им этого не позволим.
Яша победно заблеял.
Иван пробирался огородами с тяжёлым мешком за плечами.
Под каждым кустом мерещился сжавшийся в пружину Юрок, готовый выпрыгнуть, вцепиться в лицо. Мучительно хотелось вернуться на участок баб Клавы. Но старуха сказала, что этого от них и ждут.
Вой вдалеке затих, и в ночи громко стрекотали кузнечики. Замышляя недоброе, качалась трава. Не спали подсолнухи. Гигантские мальвы, как инопланетные антенны, посылали что-то к звёздам. Одинокая туя застыла как высокий человек с узкими плечами.
Иван полз, стараясь не растрясти мешок из-под картошки.
В нём пересыпалось твёрдое, сухое, гремливое.
Дачи были пусты. Только изредка кто-то появлялся на огородах, и тогда Иван замирал. Он долго пролежал в сточной канаве, слушая влажные кишечные звуки из уборной. Деревянный сортир раскачивался, сначала там натужно свистела дудка, затем что-то хлопнуло и обвалилось. Раздался облегчённый стон, дверь взвизгнула, и на дорожку вывалилась тёмная громада в одних трусах. Через них свешивался огромный живот. Не подходя к умывальнику, гигант прошлёпал босиком прямо к дому и скрылся в нём.
На другом огороде стояла женщина со шлангом. Она поливала грядки, рассеивая пальцем напор. Листья давно покрылись блестящим жемчугом, а женщина всё поливала и поливала, направляя струю во тьму. Упруго звучала вода. Попадала в живое.
Из приоткрытой теплицы раздавался натужный скрип. Согнутая фигура сверлила коловоротом землю. Ворот поднимал рыхлую кашу, патрон уходил вниз, к корням. Фигура сгибалась всё ниже. Сильнее скрипела ручка коловорота. Вгрызался в землю металл. Пахло селёдочными головами.
Некоторые дачи не спали. Окна их попеременно вспыхивали то серым, то фиолетовым.
Наверное, телевизор.
У самой поляны Иван залёг в траве. Мешок сложил рядом.
Поляна была заполнена садоводами. Берёзу ещё не зажгли, но вокруг раскачивался хоровод. Навозники пели глухо, вытягивая низкую монашескую ноту. Насмешливо смотрела луна. Длинные угрюмые тени убегали в траву, жили отдельно от людей.
На горе веточек с зеленью, похожих на ощипанные куриные косточки, восседала тётя Нина. Крупная, с развевающимися от ветра волосами, женщина как царица утопала в мягком берёзовом троне.
Подле неё подобострастно крутился Юрок. Иногда тётя Нина клала ему на спину могучую руку. Юрок урчал и от удовольствия начинал кусаться. Тогда тётя Нина давила сильнее, кости Юрка хрустели, и он, изгибаясь, выскальзывал из хватки.
Иван в нетерпении облизал губы. Бабы Клавы всё не было.
— Садоводы! — прогремел голос тёть Нины, — Добро пожаловать на праздник урожая! Мы хорошо потрудились в этот год! Было пролито много пота и крови, но огород вознаградит нас! Это говорю вам я, слышащая перегной!
Женщина воздела руку и прокричала:
— Катись, помидорка!
Ей ответил стройный гул голосов:
— Катись, помидорка!
Тётя Нина разжала пальцы, и на траву упала маленькая помидорка. Такие же помидорки выскользнули из пальцев навозников. Они слились в красно-жёлтый поток, хлынувший к берёзе. Дерево вспыхнуло глухим томатным огнём. Пламя было липким, с белёсыми семечками, и тьма не отшатнулась от света, а стала лишь ближе, заоблизывалась.
— Катись, помидорка! — вновь прокричала тёть Нина. — Катись по живому и мёртвому! По косточкам и серебру! Катись до скончания мира! Катись, помидорка! А мы за тобой!
Повинуясь призыву, Юрок с тявканьем сделал кувырок. Затем ещё и ещё, пока, не набрав ход, не стал бешено обкатывать поляну. Покатились и остальные навозники: переваливались неуклюжие толстые бабы, за ними кряхтели деды. Всё пришло в движение, и в круге сильнее забился огонь.
— А ну, разойдись! Голову снесу!
На поляну, верхом на козле, выскочила баба Клава. Рога Яшки были обмотаны синей изолентой, а в носу торчало кольцо.
Садоводы неохотно встали с земли. Обернулись на царицу.
— О, Клавка! — удивилась тёть Нина, — Никак ночью решилась выйти? В наше время? И козлика нам привела? Ну так спасибо за угощение! Эй вы, взять Яшку! А Клавке шею свернуть! Живо!
На поляне поднялась неразбериха. Навозники бросились к бабке, а та, наподдав козлу пятками, поскакала по щебёнке.
Иван выскочил из укрытия и понёсся с мешком к костру.
По пути он задел несколько навозников и те недовольно загудели, потянув к Ивану руки. Чем ближе к пламени, тем больше раскачивалось садоводов. Ивану приходилось лавировать. Один раз он не без удовольствия снёс ветхого деда. Тот просыпался вонючей трухой.
— Ивашка, дай ляжку! — закричал сзади Юрок и заклацал зубами.
Костёр был уже в двух шагах. Иван метнул в него мешок и отпрыгнул в сторону, закрывая руками голову.
Снаряд полетел в самое пекло. Холщёвая бомба была до отказа набита высушенным козьим помётом, смешанным с ацетоном, гашённой известью и калийными удобрениями. Разлетевшаяся шрапнель должна была вернуть души собравшимся на поляне големам.
Иван ждал хлопка секунду, ждал две, а на третью решился поднять голову.
Вылезшие из золы паучьи лапки перехватили мешок. Они ловко потрошили его, и по земле раскатывался убийственный козий помёт.
На Ивана сел Юрок. Он похлопал парня по плечу и сказал:
— Теперь ты водишь.
Иван понял, что облажался.
К нему величественно подходила тёть Нина. Навозники кланялись при её приближении. Она приказала Юрку слезть и ласково заговорила с Иваном.
— Ну вот и всё, Вань.
Тот внутренне не согласился. Где-то ещё носилась баба Клава.
— Мама же завтра приедет? — как ни в чём не бывало продолжала ведьма.
Иван снова промолчал. Он смотрел, как садоводы водят вокруг костра хоровод. Только держались они не за руки, а за тонкие паучьи лапки, прорезавшиеся из песка.
— Ты думаешь, я зло? — спросила соседка. — Нет, Ваня. Я просто люблю дачу. Оглянись — все окрестные поселки уже вымерли. Там осталось одно старичьё. Пройдёт год, два, десять лет, и сюда заявится город. Он выкупит за бесценок земли, закатает всё в асфальт. И будут одни муравейники с несчастными навсегда людьми. Но наше садоводство устоит. Отсюда никто не уедет. Никто не продаст в нём дом. Все останутся здесь, как бы ни старалась Клавка. И будут счастливы. Ведь вы счастливы!?
Тёть Нине ответил довольный гул.
— Так будет, пока катится помидорка. А мы следуем за ней.
В руке тёть Нины появилось корявое жёлтое ядрышко. Юрок раскрыл Ивану рот, и женщина вложила в него томат. Мужик насильно заворочал челюстями Ивана. В пищевод потекла сладкая помидорная жижа.
В голове сразу же помутилось. Юрок подхватил обмякшего Ивана, положил себе на спину и засеменил куда-то на четырёх лапах. Столько же рук бросило парня в компост. Тот хлюпко раззявил рот, проглатывая новую жертву. В куче было вязко и жарко, как в чужом животе. Пахло разложением и концом.
Юрок схватил вилы и с усилием заворочал гнильём. Иван чувствовал, как его замешивают в навозе, как перегной вытягивает из тела что-то крохотное и светлое, как рвутся внутри невидимые нити и остывает сердце. Это был распад, разрыв всякой связи, полное и всеобщее разобщение, когда из целого и неделимого просыпаешься мелким несметным песком.
Иван закрыл глаза.
Блюдце было беленькое, с голубой каёмочкой. Иван катался по нему, норовя перевалиться через край. В последний момент, когда казалось, что ещё немного и можно шлёпнуться в траву, побег пресекал властный перст тёти Нины.
Жёлтый ноготок её больно давил Ивану на кожицу, и тот притихал.
— Ой, Любочка, здравствуй!
Иван увидел свою мать. Ещё он увидел себя — с пустым покорным лицом, бездушного. Стоит, в пне ковыряется. Иван попробовал укатиться, но тётя Нина прижала его пальцем.
— Здравствуй, Ниночка! — обрадовалась мать, — Да вот приехала, думала надо на огород скорей бежать, а там уже Ваня всё сделал! И прополол, и полил, и пересадил что надо. Помог так помог!
— Ничего, он тебе теперь всегда помогать будет... — улыбнулась тёть Нина.
'Да-да, конечно', — подумал Иван, — 'Вот только баб Клава залепит голему в лоб! Я тебя тогда сам в компосте замешаю...'
— Я чего пришла. Любочка, ты слышала новость? — тёть Нина горестно вздохнула, — Баба Клава умерла!
— Да ты что! Как?
— Упала, шею себе свернула.
— Ужас какой! — всплеснула руками мать.
— И не говори. Приходи вечером на шашлыки. Посидим, поговорим. Мы там все собираемся... А пока давай вот, помянем Клавку. Хоть и с причудами была, но не чужой человек.
Теть Нина протянула Ивана, как яичко для христования. Тот почувствовал, как его берут нежные, родные пальцы. Находиться в них было тихо и трепетно. Иван захотел закричать, но у него не было рта.
У пня заухмылялся голем. Незаметно от всех он пожёвывал гнилую щепу.
Мать отёрла помидор о передник. Затем стукнулась Иваном о соседскую помидорку.
— Вкусно, — откусив, сказала она.
|