В недавнем прошлом мне жилось проще. Бывало, сбегутся люди, выстроятся перед полотном, которое я едва успел завершить, и давай славить меня на все лады. Они отнюдь не лицемерили, никакой причины лгать и расхваливать меня, когда б им мои картины не нравились, у них не было, и мне только было почему-то чудно, что хвалят они не старые мои, уже как бы вошедшие в историю работы, а новенькие, прямо сейчас с кисти. Именно в этом мне виделось что-то условное, обманчивое, ненадежное. Знал бы я тогда, что несколько лет спустя те же люди будут пробегать мимо, ничем серьезным, кроме проблем собственного выживания, не интересуясь и тем более не откликаясь на мой расчет заработать себе на хлеб насущный, продав им картину. Нет, я не голодаю. Но я жутко, до умопомрачения удивляюсь, какая вышла разница: раньше у меня были поклонники и покупатели, а теперь всем на меня плевать.
И сейчас мне удается продавать иные работы, но происходит это до того случайно и на ходу, что морального удовлетворения я не получаю. Я все еще хорошо одет и даже могу себе позволить посещать сносное кафе, долго сидеть там, выпивать две-три рюмки коньяка или водки, закусывать и набрасывать в блокноте легкие экскизы. На меня смотрят в этом кафе как на чудака, но и с некоторым сомнением, поскольку я не в состоянии давать чаевые. Они знают, явно знают, что дело вовсе не в принципе и не даю я именно потому, что не в состоянии дать. Иными словами, они не сомневаются, что очень скоро мое благополучие, и без того уже иллюзорное, рухнет окончательно.
Кто-нибудь удивится: откуда же персоналу какого-то там захудалого кафе так хорошо знать положение своего клиента, если даже имя его им неизвестно? Ничего удивительного в этом на самом деле нет. Они видели положение очень и очень многих, и я был для них вполне типичным явлением нашего времени. Меня неотвратимо втягивала общая струя несостоятельности и неосновательности, я зашатался вместе с многими и в силу этого многим уподобился, смешался с толпой. Что-то пошатнулось и в моей работе, сохранилось только увеличение числа картин, количественный рост, а не качественный. Сам я перестал расти, это я-то, который всегда внимательнейшим образом следил за тем, чтобы не отстать и не потеряться, чтобы всегда быть начеку и при необходимости своевременно мобилизоваться и подтянуться.
Минута, когда я открыл остановку моего роста, стала драматической, я пережил настоящее потрясение, напился, даже пил несколько дней кряду, кажется неделю, если не больше. И я бросил работать, запер квартиру и ушел на улицы. Я пил с разными случайными людьми, а по утрам, мучаясь головной болью, мысленно давал всевозможные зароки, клятвы... впрочем, говорить об этом - только воздух сотрясать. Главное, что я бросил живопись и даже испытывал от этого какое-то злорадное торжество, словно во мне возникло некое новое существо, победившее и одурачившее старое, с которым я совсем не кстати сжился. Я предполагал, что больше никогда не возьму в руки кисть, и мысль, что так не годится поступать одному из лучших художников нашего города, не смущала и не трогала меня. Денежный вопрос почему-то отошел на второй план, во всяком случае, в те хмельные и как бы фантастические дни я не спрашивал себя, что со мной станется, когда иссякнут все мои сбережения. Может быть, внутренний голос нашептывал: а ничего, ничего не станется, ничего страшного; оденешься поплоше, забудешь о кафе, возьмешься за какую-нибудь темную работенку, зароешь в землю талант и продашь свою мускульную силу, а то и талант продашь, если найдется на него спрос.
Скажу еще об упоминавшемся кафе, что нынче в нем тебя уже не обслуживают, а сам себе все и подноси, стулья убрали, и приходится стоять, цены с каждым днем все ближе к астрономическим, продавщицы, или как они там называются, охамели донельзя, и публика собирается откровенно подозрительная. За что же, спрашивается, давать чаевые? Думаю, мне следует перестать бывать в этом кафе. Однажды я встретил на улице бывшего товарища по училищу Остроуха, пьяного, но преисполненного достоинства. Он не шатался, не безобразничал, никого не задевал и шел с какой-то, судя по всему, определенной целью, в общем, был хозяином над собой. Между прочим, этот Остроух проявил свою феноменальность тем, что как-то очень рано приобщился к вину, еще до училища, еще, пожалуй, в нежно-романтическом возрасте, и так остро заявила о себе в училище эта его несчастная страсть, что его скоро со скандалом выгнали и никто даже и не успел сообразить, подавал ли он надежды.
Нынче Остроух, разумеется, уже и не помнит толком, как положить мазок на холст, но, выпив, рассказывает иногда, что в ближайшем будущем возьмется за работу, потому как теперь у него большой жизненный опыт за плечами, много знаний, солидных открытий в области духовного, много накопилось материала и тому подобное. Следовательно, он все еще подает надежды. С ним были его приятели, недурно одетые и под хмельком, Остроух шествовал во главе этого пестрого выводка, долговязый и тощий, с жидкими развевающимися волосами, образующими вокруг его маленькой головы белесый, чрезвычайно изменчивый нимб. Они направлялись на ипподром. Во взгляде моего друга читалось нечто ироническое, какое-то едва ли не дьявольское знание жизни, но одновременно и нечто собачье, как если бы ему потому и приходилось быть ироничным, что никто не догадывался о его, Остроуха, готовности преданно служить, никто не замечал, какой он замечательный четвероногий друг.
Я увязался за ними, смутно и глупо ожидая развлечений. Собственно говоря, я пребывал в каком-то тусклом отчаянии, и мне безразлично было, куда и с кем идти. На ипподроме в буфете мы выпили вина и отчасти повеселели. Ударил гонг, но тут я ничего не понимал по существу, и его удары ничего не говорили моему сердцу. Спутники Остроуха ушли к кассам, собираясь играть. Сам Остроух стоял у барьера, разделявшего людей и лошадей, стоял, скрестив руки на груди, и сквозь яркие солнечные лучи смотрел вдаль, Бог весть куда, но несомненно, что поверх людских и конских голов. Неожиданно он повернул ко мне свою физиономию иронически настроенного песика и довольно-таки строго вымолвил:
- А ты почему не участвуешь?
- В чем? - спросил я и ухмыльнулся.
- У тебя есть шанс выиграть.
- Я в этих играх мало что смыслю.
Он сказал, как-то чинясь и вообще назидательным тоном, отчего я подумал или даже вполне уверился, что он совершенно пьян:
- Наши покажут тебе, как нужно действовать.
Я рискнул. Остроух остался у барьера, с прежним напряжением высматривая что-то в небесах, а я отправился к его приятелям за наукой. Они взяли у меня деньги и отдали в кассу; я, естественно, не чаял получить назад и четверти, в такого рода делах я неисправимый пессимист. Однако мы выиграли, и мой бюджет увеличился.
Мы снова отдали в буфете должное вину, а когда вернулись на трибуны, я заметил у барьера инвалида в коляске и, поскольку его лицо, которого я определенно никогда прежде не видел, в то же время показалось мне странным образом знакомым и виденным где-то, стал исподтишка наблюдать за ним. Это был довольно молодой парень, наружность которого была бы заурядной и невыразительной, если бы не черная, смахивающая на приклеенную борода и шрамы, причудливой формы повреждения, а то как будто даже и язвы, придававшие его физиономии зловещий, разбойничий вид. Он играл. Жестким, не терпящим возражений тоном он бросал указания красивой девушке, почтительно кружившей вокруг него. Она бегала к кассам, возвращалась, инвалид, похоже, не ошибался в своих ставках, и девушка каждый раз приносила ему весьма внушительную, на мой взгляд, пачку денег, которую он небрежно совал в боковой карман пиджака. Этот субъект меня заинтересовал. В нем действительно таилось нечто любопытное, может быть и загадочное, что, казалось, было бы не так уж и сложно разгадать, но ведь не сейчас, не после буфета и болтовни с Остроухом. И я подумал, что если когда-нибудь еще приду на ипподром, то исключительно ради этого инвалида.
------------
Мне наскучило болтаться между кассой и буфетом, я потихоньку улизнул от Остроуха, сел в такси и уехал в центр города. На главной улице я выпил рюмку водки в пустом баре и, укрепившись таким образом, беззаботно шел в толпе, глазея на торгашей, на фотографов, наряженных клоунами, медведями, узнаваемыми политическими деятелями. Вдруг меня весело окликнули:
- А, Колдунов! Ты в клуб?
- Нет, не в клуб, - ответил я сухо.
Меня окликнула Жанна, молодая очаровательная артистка, которую я немного знал по театру, где одно время подвизался оформлять спектакли. Мы отошли в сторону и, остановившись на широких ступенях Летучей лестницы, между дремуче заросшими диким виноградом стенами, предались непринужденной беседе.
- Ты пьян? - спросила Жанна и проницательно усмехнулась.
- Нет, - возразил я. - Выпимши. Так, отчасти.
- Ты обещал написать мой портрет. Помнишь? Завтра же буду у тебя и заставлю выполнить обещание.
- И тем самым осуществится мое заветное желание.
Жанна блистала красотой свежеизготовленной куклы, и мне совсем не хотелось писать ее портрет.
- Я думаю, - сказала она, - небо не простит мне, если я стану отнимать у тебя драгоценное время, ты ведь так занят... Я приду, когда скажешь... это можно устроить? Если мы заблаговременно условимся, я не помешаю тебе, не отниму у тебя... Я правильно рассуждаю?
- Знаешь что, - оборвал я ее, - давай зайдем в какую-нибудь пивную и выпьем по рюмочке.
Она нервно засмеялась и воскликнула:
- Ты настойчив! Не могу отказать тебе!
Теперь мы прошли мимо клуба "Размах", куда и направлялась эта моя красивая артисточка, и она заметила:
- Сегодня здесь вечер, думаю, будет занимательно. Я не отличаюсь самостоятельностью в суждениях и выводах... мне сказали, что обязательно надо пойти, и я пошла, и вот я здесь.
Что-то мне понравилось в ее словах, я взглянул на нее с интересом, уже предполагая составить ей компанию и тоже пойти в клуб. Т. е. тотчас же клуб каким-то образом стал для меня необычайно притягателен, словно бы нов и неизвестен, даже куда как интереснее самой Жанны, которая под предлогом писания портрета думала забраться в мою постель. Я посмотрел на афишу, чтобы узнать что-нибудь о тайнах и неожиданностях, ждущих меня в клубе, но мы слишком быстро спускались, и я не успел прочитать.
Мы вошли в бар, который был сразу у подножия лестницы, в угловом доме, выраставшем там внезапно, словно из-под земли. Бармен скучал на фоне выстроенных в длинные ряды разноцветных бутылок, тяжело опирался локтями на прилавок и, похоже, ничего хорошего от жизни не ждал. Мы взяли ликер. Бармен стал смотреть, как мы пьем, и слушать, как мы беседуем, и мы сделались фоном его пробуждения к жизни, как те бутылки за его спиной несколько минут назад были фоном его унылого сна.
- Я кое-что могу тебе разъяснить, - сказала Жанна, хватив рюмку ликера. - Тебе известно, как я люблю вино. Да ведь в театре такая стихия, что располагает к рассеянному образу жизни... иной раз слишком рассеянному... весьма много талантов, а талант - это беспокойство, огонь, а всякому огню нужно, чтобы в него подливали масло. Я доходчиво объясняю?
- Я не туп.
- Мне хочется сказать, мой добрый друг, что пить можно и даже полезно... но вообще-то мне пора замуж, если я не хочу остаться за бортом. Выходи за меня... то есть дай мне выйти за тебя, женись на мне, - запуталась и закашлялась она, взглянула на меня с мольбой, как овечка, завидевшая приближающегося к ней мясника с окровавленным ножом в руках.
Мы выпили еще по рюмке. Я бездушно возразил на ее предложение:
- Какой из меня теперь жених? Мои работы почти не покупают. Я даже пью сверх меры и уже без всякой пользы.
- Мои дела плохи, - сказала Жанна. - На сцену меня выпускают только в массовках, а скоро, кажется, вовсе выкинут на улицу. Или вот о любви... вот что можно о ней сказать. У людей сложилось впечатление, что мы, актеры, находим свои случки и разлучки исключительно в стенах родного театра, и это в известной степени соответствует истине... но сам видишь, я шла по улице и подцепила тебя. Не удивляйся! Милый творец моего будущего портрета, я все понимаю, знаешь ли... Нас всех внезапно потрепала жизнь... Но я предлагаю тебе руку и сердце вовсе не потому, что зарюсь на твои деньги... есть они у тебя или нет, мне все равно. Моя корысть в другом. Мне надоело жить по чужим углам, тем более что снимать их становится все разорительнее... Мне нужна крыша над головой. И мужчина... мужчина мне нужен постоянно, практически всегда, в любую минуту. Я вижу, тебя не оставили равнодушным мои слова?
- Ну, в каком-то смысле...
- Тебе хочется прозондировать почву, разведать, не посчастливится ли этой ночкой затащить красотку артисточку к себе в кровать? Колдунов! Стала бы я говорить все это, если бы мне не хотелось того же! Я веду себя неприлично, правда? И ты смотришь на меня с негодованием и презрением? Но я буду верной и преданной тебе женой.
Потерявшее счет дням пьянство вдруг бросило меня в какую-то тяжелую, влажную мглу, и я заговорил как в бреду:
- Я шатаюсь без дела, пью, сегодня был на ипподроме. Смотри! - воскликнул я и схватил Жанну за руку, потом эту тонкую и гибкую руку переместил в солнечный свет, упавший на стол, а на это светлое пятнышко я и стремился обратить внимание собеседницы. - Солнце заходит, - сказал я, - вот его последний луч, здесь, и твоя рука в нем очень красива. Я бы ее запечатлел. Нас трое. Артистка, бармен и художник. Не ведая, откуда пришли, не ведаем мы и того, куда идем. Я не впал в отчаяние, и мои дела не разладились окончательно. Я временно выбыл. Мое решение бросить живопись твердо, как сталь, оно, - возвысил я голос, - надежно, ибо за ним стоят другие не менее твердые решения, пока, правда, мне неизвестные. Да, мне сейчас не очень-то хорошо, но я справлюсь. В сложном я жил мире, а впереди еще что-то сложное, куда более сложное, и только сейчас с тобой... все как-то просто, да, с тобой мне просто, и вот этот ликер... А видишь, я заметил луч и твою руку в нем, так какое же это тогда отчаяние? Нет, тут другое. Ты знаешь в лицо того, кто выпускает тебя на сцену, а меня тоже кто-то выпускает, но я не знаю даже имени этого человека, этого, вернее сказать, существа. Массовки? Ну да, мы принимаем участие в массовках. Эпизоды, эпизоды... Но я сам виноват, сам позволил себя вовлечь в этот калейдоскоп, опустился... сложен внутренний мир, да так, что Бог его знает из чего он и сложен-то, а снаружи я простак простаком! А может, виноват возраст, мои нестарые годы. Мне за тридцать. Наверно, я созрел поздно, запоздал. Но все же, думаю, не поздно начать сначала, не поздно успеть еще что-нибудь. Не знаю, что думает по этому поводу бармен.
Жанна сказала:
- Твоя будущая жена думает, что ты любишь только себя.
- Я люблю себя, и разве я должен стыдиться этого? В этой любви нет ничего постыдного, она никому не причиняет вреда, а мне порой даже приносит пользу.
Мы чокнулись, выпили, и я сказал:
- Еще немного, и мы непременно заговорим о добре и зле, а это уже зря... К черту пустые разговоры! Я по своей природе не склонен совершать слишком дурные поступки, так о чем говорить и зачем спорить, если мы все равно не скажем ничего нового и после всего сказанного отнюдь не изменимся в ту или иную сторону? Выбрав сегодня ликер, ты открыла мне глаза на этот чудесный напиток, за что я буду благодарен тебе до скончания века. Отныне я буду налегать именно на ликер. Верь мне! Как я верю, что после моих разъяснений ты станешь творить добро только в высшем смысле, только так, как я тебя научу.
- В мире столько удовольствий! - выкрикнула Жанна с громким смехом.
- Воистину так! - подтвердил бармен. Он грубо загреб с полок разные ликеры и устремился к нам, предлагая на выбор любой; разгоряченный и затуманненный, как бы даже весь в слезах, он гулко восклицал: - Выпьем! Мир купается в удовольствиях, а на нашу долю выпали одни страдания! Пейте за счет заведения, я угощаю вас, друзья! В высшем смысле, да, в высшем смысле добро просто напросто бесподобно и сладко, как этот ликер! Сейчас мы его распробуем, и я закрою дверь, чтобы нам никто не помешал, мы отведаем из каждой бутылки!
Мы не позволили ему запереть дверь, заявив, что скоро уйдем, но от угощения не отказались. Мне пришла в голову мысль оставить этому удальцу Жанну, да не тут-то было, артисточка крепко держалась за меня. Я направился к выходу, и она поспешила за мной, остро семеня стройными ножками. Бармен, навалившись грудью на стол и подперев голову руками, глухо бормотал:
- Не знаем, откуда пришли... Не ведаем, куда идем... Живем в сложном мире... Я впал в отчаяние... Я склонен совершать дурные поступки...
С воем и визгом он поднялся на ноги и запустил нам вслед пустую бутылку, я чудом уклонился, и она брызнула разноцветными осколками на стене рядом с дверью.
- Вы поступили дурно, - сказала Жанна с критической усмешкой.
Я взял ее под локоть и повлек на улицу.
- Негодяи! - ревел у нас за спиной бармен. - Вы предали меня! Вы бросаете меня, когда мне трудно, бросаете, посеяв в моей душе сомнения!
------------
Отделавшись от бармена, чересчур ретиво взявшего философскую ноту, мы поспешили в клуб "Размах", где в фойе, в полумраке, вдоль и поперек прочерченном цветными лучами, пританцовывала под звуки магнитофона скучающая в ожидании главных событий публика. Мы присоединились к танцующим, и я не мешал моей партнерше, все той же артистке Жанне, искавшей мужа с крышей над головой и постоянной боевой готовностью к удовлетворению ее страсти, потешаться над неловкостью моих телодвижений. Я все еще не знал, ради чего здесь собралась довольно внушительная и, надо полагать, представительная толпа, впрочем, я уже устал, и мне хотелось избавиться от Жанны, что было, разумеется, не очень-то просто сделать. Она вызвалась поучить меня танцевальному искусству, принялась с замечательной судорожной быстротой потряхивать своим субтильным задиком, и в ее лице внезапно установилось что-то холодное, дикое и безумное. Упаси Боже от такой жены!
Воспользовавшись какой-то заминкой в музыкальном шуме, я вежливо попросил Жанну предоставить мне на некоторое время свободу и бросился в буфет. За столиками там в самых значительных позах, с самым существенным видом располагалось великое множество юнцов. Некие их заслуги, мне, к сожалению, не известные, явно не могли подвергаться сомнению. Дамы из этой буйно-растительной публики были неприступны, надменны, мраморны, кавалеры с разноокрашенными хохолками и жидкими бороденками тоже, и вся эта компания с несколько даже манерной, томной таинственностью сливалась в некое собрание величественных памятников неведомой для меня эпохи. Одна лишь буфетчица передвигалась живо, едва ли не суетилась за своим красивым, блестящим прилавком, возможно, обескураженная и напуганная всем этим музейным ужасом, который ей довелось не только созерцать, но и обслуживать. Я купил бутылку сухого вина и занял свободное место. Я выпил уже немало, но неплохо держался на ногах и даже сохранил по-своему модную и стильную походку человека средних лет, не потерявшего интереса к жизни, человека с благородной наружностью, сознающего, что он вышел из возраста, когда по душе водворяться посреди толпы горделивым монументом. Подобные люди жизнелюбивы и жизнестойки, и для такого умного, общительного и любознательного парня, как я, нет большего удовольствия, чем принадлежать к их числу.
Когда я вернулся в фойе, танцы уже кончились, и Жанна, привалившись к стене, отдувалась и темпераментно обмахивала обеими руками раскрасневшееся лицо. На легкое возвышение в углу, смахивающее на эстраду, неожиданно выехал в своей коляске инвалид-разбойник, которого я видел днем на ипподроме, и хриплым, каким-то сдавленным и неестественным голосом объявил номер девушки-змеи. Я без особого труда догадался, что девушкой-змеей окажется та самая красавица, что на скачках бегала к кассам за пачками купюр; теперь я знал, что ее зовут Ингой. Жанна отвлекла меня, сказав, чтобы я не спешил уходить, поскольку самое интересное впереди, и я знаками показал ей, что уходить не собираюсь.
Девушка-змея вынесла инвалиду гитару, и он, мгновенно погрузившись в задумчивость, как бы всей своей чудовищной тушей ухнув в некую печаль, взял на ней несколько невнятных аккордов. Я же не мог оторвать глаз от его восхитительной напарницы. Ее стройную фигуру плотно облегало черное трико. Вдруг сосредоточившись и нахмурившись, сдвинув брови, отчего ее лицо приобрело грозное и властное выражение, Инга прыгнула далеко вперед, упала на грудь и принялась кувыркаться под звуки, которые извлекали толстые, отвратительно заросшие черными волосками пальцы великана из гитары, казавшейся игрушечной в его руках. Инга ползала и извивалась, вертелась колесом и вытягивалась в стойках. В особенности некоторые ее движения, например, когда она выгибала вперед грудь или задирала кверху расставленные циркулем ноги, сама лежа на спине, делались, я бы сказал, с ужасающе сильной и хищной грацией. Когда же она ползла, жутковато удлиняя собственную шею и от усилий и неудобства напряженно выдвигая подбородок, я по ее лицу ясно видел, что она без колебаний укусит и в каком-то смысле даже ужалит всякого, кому взбредет на ум несчастная мысль встать у нее не пути.
Похоже, эта мысль некстати нашла питательную среду в моем сером веществе, я был потрясен, кровь ударила мне в голову, я хотел эту женщину. Изумленный и взвинченный своими неожиданными ощущениями, я придвинулся поближе к эстраде, всем своим существом сознавая, что не иначе как первобытнейшая змея, та самая, за которой следом надвигается Хаос, явилась услаждать и гнусно устрашать меня своим колдовским танцем. Гитарист, механически пощипывая струны, пристально смотрел на меня со своего кресла, я ответил ему беглым скептическим взглядом, снова отметив мысленно, что его лицо кажется мне знакомым, и вновь уставился на девушку-змею, которая тем временем заканчивала выступление.
Ей подарили жидкие хлопки. Люди не понимали, не чувствовали ее искусства, его глубины. Но когда она пошла по рядам с мешком для сбора пожертвований, все, словно кичась друг перед другом щедростью, бросали в тот мешок немалые суммы, а иного ни ей, ни тем более инвалиду, гробившему ее талант жалкими и отвратительными авантюрами, пожалуй и не нужно было. Я собирался тоже хорошо заплатить ей, она приближалась, и я сунул руку в карман пиджака за деньгами, но я предвидел, что не отважусь заговорить с ней в такую минуту и она уйдет, и я навсегда, может быть, потеряю ее, а потому вся моя надежда сосредоточилась на ожидании, что инвалид как-нибудь поможет мне в моих затруднениях, и я, решившись, поднял на него умоляющий взгляд. Между тем этот прохвост сам уже делал мне знаки. Я поднялся на эстраду, склонился над ним, и он спросил:
- Садить будешь?
- Садить?
- Ну эту... Ингу, змею, - без всякой досады, а просто, как недотепе, объяснил он мне.
Ненависть вспыхнула в моем сердце, но не оттого, что он будто бы не имел права делать мне подобные предложения и так говорить о своей напарнице. Может быть, право он как раз имел, а она заслуживала даже и самого жестокого обращения. Я вовсе не воображал ее чистой и девственной, более того, в эти мгновения я не в состоянии был воспринимать ее в категориях целомудрия или развращенности, она вообще стояла для меня вне времени, вне истории, была змеей, явившейся, чтобы внести хаос в наш мир, и уже внесшей хаос в мою душу. Ненавидел же я грязное и изуродованное лицо инвалида, его словно приклеенную бороду, его неестественный голос, ненавидел его безудержную и подлую жадность, которая носила его по ипподромам, клубам и еще каким-то, наверное, местам, мне пока не известным, и эксплуатировала сильную, но почему-то безропотно подчинявшуюся ему девушку.
- Значит, садить... - пробормотал я, стараясь, без особого успеха, подавить волнение. - За сколько?
- Сами разберетесь.
- Ладно, - согласился я.
- Жди ее возле выхода, она только переоденется. - И этот деловитый представитель трудовых интересов девушки-змеи лицо покатил ей наперерез, чтобы выхватить из ее рук набитый ассигнациями мешок.
Я, избегая Жанну, повлекся к выходу. Уже стемнело. Я понимал всю сомнительность договора с инвалидом, ставшим сутенером не ради моих удовольствий и не ради жалостливой помощи в утолении моей страсти, которую он, разумеется, принял к сведению, когда я поднял на него красноречивый взор. Я страшно рисковал, спутавшись с людьми, явно не считавшими моральные заповеди препятствием в достижении ими своих целей. Инвалид просто дышал дикой и опасной силой, он был асоциален, преступен столь очевидно и нахально, что лишь какими-то испускаемыми им чарами и гипнозом я мог объяснить, почему люди не кидались врасыпную при первых же признаках его появления на горизонте. Надежду, что он задумал и в самом деле взять с меня только плату за прелести Инги, а не ограбить до нитки в первом же темном переулке, я возлагал лишь на его безусловно наметанный глаз, которым он должен был установить, что я отнюдь не из тех, с кого возьмешь много.
Слабая, однако, надежда. Этот проходимец явно способен удавить и за копейку. Стало быть, "садить" будут именно меня. Но я, поджидая у дверей клуба Ингу, с непостижимым остервенением крушил остатки своего здравого смысла, пинал их, смеясь, и топтал ногами. Вышла Инга, и я подбежал к ней. Я стал рекомендоваться, однако она небрежно, совершенно непочтительно махнула рукой, обронив, что все это потом. Мы сели в трамвай и поехали. Я мог бы отвезти ее к себе домой, но подобное, видимо, не входило в ее планы или в их с инвалидом планы. Она вела меня, я подчинялся. Мы сошли с трамвая скоро. Я узнавал улицы; сейчас они были пусты. Мы шли между высокими домами, старыми и ветхими. С удивлением и странным умилением я открывал, что определенного рода женская красота - а Инга обладала именно такой красотой, словно бы ничем не связанной с окружащей нас действительностью, не касающейся земли и погруженной в самое себя, - способна начисто лишать меня воли, превращать в кролика, смиренно следующего в пасть удава.
В то же время ее отчуждение начинало как-то по-человечески задевать и раздражать меня. В конце концов могла же она пусть на самую малость смягчиться и показать, что ее душа оттаивает благодаря моему беспредельному простодушию и терпению. Ни за что не поверю в ее полную неприступность. Это было бы, в сущности, бесчеловечно, а я не сомневался, что ее душа достаточно сложна, слишком замечательно устроена, чтобы быть совсем уж не похожей на человеческую. Но вела она себя так, словно ее историю, если у нее была таковая, не понять никому, и тем более столь легкомысленному и жалкому "садовнику", как я, с тупой похотливостью откликнувшийся на знаки сутенера. Еще когда мы ехали в трамвае, я пережил сильный прилив нетерпения, похожего на гнев. Инга не обращала на меня внимания, смотрела в окно, а я сидел рядом с нею, локтем касался ее локтя и не чувствовал никакого ответа. В моем гневливом нетерпении полыхал жар любви, и я готов был с воплем наброситься на нее, раздеть ее прямо там, в трамвае... Хотелось этого чувствительно и жадно. О, чего захотелось, усмехнулся я про себя. Впрочем, впереди нас ждала целая ночь, и я с какой-то отвлеченной приятностью верил, что все-таки сумею расшевелить свою новую подругу.
Да, целая ночь; и вот я начал испытывать страх, но не оттого, что меня, возможно, заманили в ловушку, а какой-то неожиданный и странный страх, какую-то неуверенность, даже уже почти как бы и уверенность, впрочем, что я могу с нею, этой прыткой девушкой-змеей, не справиться. Инга вдруг показалась мне едва ли не неким типом женщины, который я прежде совершенно не знал. Трудно сказать, что на меня нашло, но я уже даже хотел, чтобы нам помешали осуществить задуманное, так что и пришлось бы все это отложить до минуты, когда я лучше подготовлюсь. Ведь эта Инга... не случайно же мне вдруг пришло в голову, что она - мое испытание! Нам и в самом деле помешали, но тут важно прежде всего отметить, что Инга поразила меня своей скрытой силой и что я увидел в ней новый для себя тип. Это необходимо разъяснить сразу, чтобы потом без удивления воспринималось мое весьма горячее и, прямо сказать, сумасшедшее стремление отыскать ее. А в ту ночь я потерял ее из виду при вовсе непредвиденных обстоятельствах. Произошло следующее: из темноты внезапно выскочил человек лет примерно сорока, высокий, тощий и, как мне показалось в первую минуту, чересчур нервный. Не взглянув на меня, а весь нацеленный на мою спутницу, одержимый, разъяренный, он схватил ее за руку, потряс и, сверкнув во тьме глазами, крикнул:
- А! Опять? Однако на этот раз номер у вас не пройдет! - После этих маловразумительных, на мой взгляд, восклицаний он весь вдруг обратился на меня, вытаращил глаза как бы от непомерного изумления и снова зашелся воплем: - Вы кто? А, тоже попались на удочку! Простофиля! Но я не допущу!
Судя по всему, он хотел выразить мысль, что я должен быть ему благодарен за вмешательство, предотвращающее нависшую надо мной угрозу. Но что за угроза? Я хотел бы знать. Не зря же я кроликом подползал к разинутой пасти. Однако волнение мешало незнакомцу четко выразить обуревавшие его чувства и владевшие им мысли.
Я собрался было попросить у него объяснений и заметить, что если более серьезного, чем мы уже услышали, ему сказать нечего, то пусть он сойдет с нашего пути и оставит нас в покое. Но не успел я открыть рот, как Инга с бесспорной силой и опытностью пнула ногой незнакомца по коленям и бросилась бежать. Я растерялся. Инга бежала с быстротой, не оставлявшей мне никаких шансов догнать ее. Незнакомец лежал на тротуаре, лицом вниз, я зажег спичку посветить на него, и мне почудилось, будто он уже не из тех, кто еще подаст когда-либо признаки жизни.
Разумно было бы податься прочь, чтобы у стражей порядка, если они возникнут, не возник одновременно соблазн для упрощения своей задачи обвинить меня в гибели этого человека. Но я остался, руководствуясь соображением, что от удара по коленям люди, как правило, не гибнут и незнакомец, стало быть, не погиб, а только пребывает в глубоком обмороке, вызванном уже мощью падения на тротуар. Так оно и оказалось. Я перевернул его на спину, и он глухо застонал и открыл глаза. Его основательно расшибленный нос кровоточил, заливая лицо кровью. Ножки, ножки болят, пролепетал он. Когда охи и ахи закончились, когда незнакомец, встав на ноги, боль в которых поутихла, и утерев лицо носовым платочком, разразился бурными изъявлениями благодарности, называя меня своим спасителем, он, между прочим, еще и отрекомендовался известным и даже знаменитым в прошлые годы детским писателем Персоновым. Мне его имя ничего не говорило; я понял, что он, подобно мне, выбит новой эпохой из колеи. Однако не это, а только его связь с Ингой интересовала меня, лишь то, что произошло у него с девушкой-змеей.
Я потерял ее, а потому был готов слушать о ней любые рассказы, даже россказни и сплетни. А этот смешной Персонов, которого одним ударом свалила и заставила жалобно стонать женщина, вдруг предпринял попытку навязать мне свою дружбу! Зачем она мне? Он, естественно, только предлагал, раз уж мы при столь странных обстоятельствах сошлись среди темной ночи, но предлагал с таким пылом, что я не мог не признать его настойчивость откровенно бросающейся в глаза. Усмехнувшись, я принял его предложение, но он, кажется, не заметил моей иронии. Он продолжал рассказывать о своем одиночестве, о бессилии и ненужности его таланта детского писателя в наше время, обнажившее бездны убожества человеков, и наконец я, нетерпеливо кашлянув, поднял руку, чтобы пресечь поток его пустого красноречия. Персонов на мгновение умолк, а затем вдруг спросил, и в его голосе мне почудилось что-то вроде насмешки:
- Как же это вы влипли?
Прикуривая, я взглянул на него при свете спичечного огонька и убедился, что он и впрямь смотрит на меня с несомненным превосходством.
Очевидно, он уловил ход моей мысли, понял, что я не слишком расположен к нему, во всяком случае не расположен терпеть его высокомерные смешки, и сказал уже примирительным тоном, тем более что у него самого не было причин гордиться своим поведением:
- Однако я напрасно спрашиваю. Я и сам влип не далее, чем неделю назад. Я хорошо представляю себе, как это случилось с вами... я ведь вижу, что вы под хмельком. Естественно, с этого начинается - вот вам и мораль. Да, я тоже тогда выпил, и она меня подцепила, я не сопротивлялся, пошел, как рыба на приманку.
- Я - как кролик в пасть удава, - задумчиво проговорил я.
- Не спорю, ваше сравнение удачнее моего. Вас она тоже в магазине обработала?
- В магазине? В каком же? - как бы удивился я, а сам насторожился, смекнув, что могу добиться и некоторой ценной информации.
- В магазине, где раньше торговали готовой одеждой, а теперь Бог знает чем только не торгуют, - сказал Персонов, - возле Среднего моста, знаете?
- Знаю. Но со мной это не там произошло.
- Со мной там, - продолжал рассказчик. - Она стояла за прилавком и так ловко вела торговлю, вся такая величавая и нездешняя, что я засмотрелся, залюбовался и стал понемногу терять сознание. Я бы упал, но меня поддержали оказавшиеся поблизости люди, а чтобы я не путался у них под ногами, перебросили к кудеснице за прилавок, где я мог отлежаться и прийти в себя. Она продолжала торговать, но в какой-то момент наклонилась ко мне и с усмешкой спросила: "Что, потеряли голову?..". И подмигнула мне. Я протянул руки, чтобы обнять ее, привлечь к себе, но меня остановила мысль, что в магазине я, скорее всего, не один такой, кому она вскружила голову, и увидев, что я делаю, эти люди решатся последовать моему примеру и тогда она едва ли мне достанется. А она давала понять, что не прочь отдаться мне. Торговала, беседовала с покупателями, пересчитывала деньги, заворачивала товар, а сама свободной рукой гладила и ласкала мои волосы. Я удивлялся, откуда такая любовь юной и прелестной девчонки к старому некрасивому человеку, который валялся под прилавком, хлюпал носом и пускал слюнки, заглядываясь на ее красоту. И я понял, что никакая она не девчонка, а самая что ни на есть продувная бестия, и нет никакой любви, а есть проституция, порнография и разврат, если не хуже. Я вылез из-под прилавка и поплелся прочь, тогда она насмешливо бросила мне в спину: "Пасуешь, мухомор?" - и я не смог уйти, повернул назад. Дошло даже до того, что я чуть было опять не полез под прилавок, так у меня худо стало с рассудком, но она велела мне не суетиться, бросила свою работу, хотя был самый разгар дня, и мы отправились к ней. Я решил ничему не удивляться, поскольку страсть... вожделение, да и хмель, сами понимаете. Но мне пришлось удивиться. Вы избежали этой участи благодаря мне, а я был очень удивлен, когда она завела меня в какой-то дворик, затем в подъезд, где все было в страшной путанице - лестницы, коридоры, двери, - и там меня окружили дюжие молодцы.
- Чему же вы удивились? - спросил я сухо. - Ведь вы раскусили ее, когда еще лежали под прилавком.
- Я думал... она развратная, не более того, потребует, может быть, от меня чего-нибудь извращенного в постели, постыдного... А оказалось, все подстроено для того, чтобы ограбить меня, писателя Персонова...
- Но как она могла это подстроить? Разве она знала, что вы придете в магазин и хлопнетесь в обморок, залюбовавшись ею?
- Думаю, - уверенно возразил детский писатель Персонов, сказочник, - у них все наилучшим образом налажено. Не я первый, не я последний. Да и ваш пример взять... Короче говоря, мне пришлось выложить все, что имелось ценного у меня в карманах, и они меня отпустили. И с вами было бы то же самое, не подоспей я вовремя.
Его доводы, если их вообще можно назвать доводами, не убедили меня. Я все еще был далек от уверенности, что там, куда мы с Ингой направлялись, меня подстерегали дюжие молодцы, а не удовольствия, хотя бы и извращенные. Я раздраженно произнес:
- А не приходит вам в голову простой вопрос - как может она так рисковать? Ведь никто не мешает вам явиться в тот магазин, где она, по вашим словам, ловко торгует, и потребовать у нее разъяснений.
- Решили прикинуться наивным и неискушенным? - усмехнулся мне в ответ Персонов. - Разумеется, ее тоже ограбили, так, для виду, чтобы потом не было к ней никаких претензий. То есть обчистили мои карманы и прогнали меня, а затем будто бы взялись за нее.
- Вы могли подождать где-нибудь поблизости, пока они с ней разделаются... ну а потом настоять, чтобы она все-таки привела вас к себе. Ведь были же вы от нее без ума?
- Но те парни прогнали меня, - пояснил Персонов. - Понимаете, они топали ногами и улюлюкали за моей спиной, как на собаку, заставляя меня отбежать подальше... В общем, я даже помчался быстрее ветра и опомнился только в своей квартире.
- Хорошо, - сказал я, - но какая же логика в таком случае заставила ее сегодня убежать от вас?
- Да скажет, что испугалась моего внезапного нападения, и опять выкрутится... И какая, собственно, логика может быть в поведении женщины? Логику ищите в других местах... Например, в моих поступках. Ибо я решил докопаться до истины, вывести эту девицу на чистую воду, чего бы это мне ни стоило. Само собой, на следующий день я побывал в магазине, но там началась ревизия, и его закрыли, я не сумел в него проникнуть. Какой-то идиот-охранник повалил меня на землю и сдавливал мне шею резиновой дубинкой. Но это не остановило меня. Я полностью избавился от чар нашей красотки, вообще говоря, я возненавидел ее всей душой, понимая, что она только смеялась над мной, лаская меня, когда я лежал у нее под прилавком и воображал, что понравился ей. Я с гордой мстительностью - иначе не могу назвать свое чувство! - пустился выслеживать ее. Конечно, мне помог случай, но это не суть важно... Увидев вас вдвоем, я понял, что она и вас заманила, и вас завлекла своими уловками. А тогда я решил действовать. Остальное вы видели собственными глазами... Вы на собственной шкуре ощущаете благотворные результаты моего вмешательства. Моего первого большого успеха! - закончил Персонов с пафосом.
--------------------
Распрощавшись с писателем, как мне представлялось, навсегда, я поспешил домой и на несколько часов погрузился в беспокойную дрему. Мне снилось, что я встречаю и теряю Ингу, нахожу ее в каких-то мрачных трущобах и снова теряю, и снова она возникает словно из небытия, чтобы тут же исчезнуть при моем приближении и попытке заговорить с ней, и так до бесконечности. Я вырвался из этого лабиринта сновидений и вернулся в лабиринт жизни, тем более запутывающийся, чем все более смутными и двойственными становились мои стремления. Так, за желанием выпить стояло желание найти Ингу, а за желанием найти ее - что-то другое, и так до бесконечности. Прошлое укорачивалось, поскольку я был уже не в состоянии охватить и учесть все доходившие из него причины для каких-либо пожеланий, и ограничивалось вчерашним днем, в котором я недопил, недолюбил, недосмеялся и не наговорился вволю, а настоящее удлинялось и растягивалось, показывая, что по-настоящему может быть только однообразным и унылым, как кладбище.
Места для будущего не оставалось вовсе. Я побывал в магазине возле Среднего моста, но Инга в нем уже не работала, так мне там сказали, и большего я не добился. При входе я увидел охранника, может быть того, что повергал наземь и душил резиновой дубинкой моего ночного собеседника, но, к счастью, ни моя личность, ни мой интерес к личности бывшей продавщицы не показались подозрительными этому дебелому мужику в полувоенной форме и с печатью садистских наклонностей на красной роже.
Я побрел домой. Неудача в поисках Инги не огорчила меня, я не сомневался, что существует много возможностей найти ее, а вернее всего, что случай сам устроит нашу новую встречу. Без особого волнения я гадал об упущенном, о том, что произошло бы со мной ночью, не вмешайся Персонов, иной раз неясный шекочущий страх легко касался моей души - словно птица прошелестела мимо, а затем вдруг мерещились мне туманные и мягкие сады невиданных наслаждений, и я полагал, что в этом месте следовало бы скрежетать зубами, сетуя на то, что цель, которая была так близко, рассеялась как призрачная. Я не знал, чем заняться.
Воистину дело было не в Инге; мне было не по себе, как если бы я надел тесный костюм, тесные туфли, тесную шляпу и все это жало и давило, не давая мне ни минуты передышки. Но причины этой неуютности существования и постоянного неудобства крылась не в чем-либо, что имело отношение к душе, сердцу или разуму, а в состоянии самого моего тела, словно я потерял какую-то его часть и теперь мучился недостачей, не ведая, чем заменить утраченное. О, гнусная плоть! Она желала, алкала, жаждала, не раскрывая сути желаний, но мучая и сжигая так, как будто я брел без воды по пустыне или шел мимо заваленных яствами витрин, не имея денег, чтобы купить их. За этой крутизной неудобства, почти страдания стояло нечто невыразимое и, может быть, глупое, и я уже видел себя в роли ловкого малого, низкое и порочное выдающего за достигнутый прекрасный идеал.
Если дело, по крайней мере отчасти, было не в Инге, то так же отчасти оно было в том, что дикий и злой инвалид торговал ее телом и этот процесс, за которым я мысленно наблюдал издали, скрупулезно подсчитывая, сколько раз была словно по воздуху передана из рук в руки обнаженная красавица, внушал мне особого рода любопытство, удовлетворение, симпатию, любовь. Я любил это действо, рисовавшее в моем воображении полыхание факелов и восторженные всхлипы идолопоклонников, ползавших в траве и с достойным лучшего применения рвением обращавшихся к рукоблудию, когда их богиня в очередной раз проплывала по воздуху, направляясь в объятия какого-нибудь счастливчика. Я любил это предприятие инвалида, возможно, поставленное на широкую ногу, не за то, что оно приносило ему барыши, а за тот нравственный элемент смиренной красоты Инги, который усмотрел в нем. Я даже вздрогнул от неожиданности открытия, что женщина велика только в смирении - когда спит, когда мертва, когда ее, нагую и как бы бессознательную, передают по воздуху, чтобы кто-то облапил и захватал ее чистое тело похабными руками. И у инвалида это получалось с Ингой, он с честью исполнял свой долг и отлично справлялся со своими обязанностями сутенера. Хотя в остальном, конечно, он был гнусным типом, насильником, барышником, грязным торговцем.
Вполне вероятно, что он и не догадывался, какую благородную миссию ему выпало осуществлять. И мне хотелось подменить его. Но это было так трудно и настолько недостижимо, что я, в своем бессилии едва не плача, пополз в воображаемую траву, чтобы там предаться подростковому греху и тем самым восполнить пробелы в своей состоятельности, отдать должное культу обнаженной и смиренной Инги, который сам собой возник в моей жизни. И я сделал бы это, но мои упражнения прервало появление Жанны. Желая в корне подавить мой ропот, она громко и не терпящим возражений тоном заявила, что я назначил встречу именно на сегодня и на этот час и ей странно, что я не приготовил мольберт, не выставил палитру, не развел краски, а вместо этого стою перед ней размазня размазней, в одних трусах и с влажными глазами.
Правда, мой вид может свидетельствовать о готовности к другого рода свершениям, и если это так, то у нее нет причин пренебрегать моим желанием. Укоризненные реплики сменились любовным шепотом: ты плакал, милый? но почему? кто тебя обидел? чем мне тебя утешить? Быстрым и ловким движением она провела пальчиками по моим ягодицам, по моим ногам, и трусы, прикрывавшие мой срам, исчезли, испарились, как в фокусе, после чего мне оставалось только броситься в постель. Любовный шепот сменился криками страсти, решение утешить меня обернулось готовностью замучить, довести до полного изнеможения мое бедное тело.
Когда мне уже нечего было противопоставить ее бешеному напору, она навалилась сверху, чтобы поглотить меня, похоронить заживо в своих телесах; и она смеялась, потому как я сделался маленьким и вертким, как ящерица. Именно это уменьшение в размерах и оказалось спасительным, я нашел щель в придавившей меня желеобразной глыбе, дыру, в которую проник и где не заблудился, а отыскал путь, чтобы пройти артисточку насквозь и выйти у нее из спины. И пока она ворочалась в поисках жертвы, недовольно ворчала и призывно мурлыкала, я успел соскочить на пол и одеться, а когда она наконец перевернулась на спину, возмущенными жестами показал, что с меня довольно этих услад, обременяющих плоть и истощающих душу.
Мы сели пить кофе, и я в выражениях самой серьезной и возвышенной философии растолковал ей, что плоть не должна первенствовать над духом, что дух - это огонь, а плоть - вода и когда огонь озаряет воду - это красиво, а вот когда вода заливает огонь, последний гаснет, и это безобразно. Не знаю, что ей пришло в голову, только она подвела меня за руку к зеркалу, и мы увидели, что мои щеки красны, попросту горят нездоровым румянцем, а по ее лицу катятся исключительно большие капли пота. Огонь и вода! Следовательно, надо выждать, пока огонь маленько поуляжется, а вода спадет, и тогда можно снова в постель, - такой вывод она сделала.
Я решил всячески сопротивляться трудностям и испытаниям, на которые она меня обрекала. Между тем в ней, в ее фигурке, в ее потряхивающейся, как мешок на спине бродяги, душонке сквозила беззащитность, и если она что-то и замышляла против меня, то сама о том не ведала. Она действовала чистосердечно, из добрых побуждений, хотела поступать так, как следует поступать, т. е. как поступают все. Ей и в голову не приходило, что я уже измучен ее действиями и изможден ее поступками. Могучее дерево, каким я при счастливом стечении обстоятельств мог бы стать, когда б все ограничилось маленьким, хотя и греховным баловством в воображаемой траве, так и не родилось, его нежный росток был простодушно затоптан ею, мнившей себя моей добродетельной утешительницей. Еще бы, я ведь плакал перед ее приходом... и она на славу утешила и ублажила меня! Теперь она прибиралась в моей комнате, давая понять, что считает себя почти, полупочти моей супругой, и ей несомненно нравилась эта роль, нравилось показывать мне, какая хорошая супруга выйдет из нее. Ну как обескуражить такую? разве это по-человечески - обескуражить, обидеть такую недалекую и трогательную, во многих руках побывавшую и ничему толком не научившуюся артисточку, комедиантку, девушку-женщину?
Пока она не прижилась окончательно в моей квартире, да и пока еще страсть не настолько ударила ей в голову, чтобы она забыла об уважении к моему праву на отдых, я вытащил ее на улицу, сославшись на головную боль. Мне, мол, надо проветриться. Я шел, болтая о всякой всячине, и меня до странного, сверхъестественного ужаса, до благоговейного трепета пробирала мысль, что есть в нашем городе места, обладающие особыми свойствами, места, где мое расставание с артисточкой может произойти безболезненно и в глубочайшем смысле безнаказанно. Надо только все обмозговать, вычислить, точно установить такое место. Я напряженно размышлял. Но тут в мою голову грозовой тучей вползла другая мысль - о девушке-змее, и я смущенно пробормотал:
- А та девица, которая вчера в клубе изображала пресмыкающееся... и гитарист... странное дело! Я перед тем, вчера же, видел их на ипподроме. Они вездесущи? Или просто везде поспевают? Только тем и заняты, что любыми способами зашибают деньгу?
- Вот что тебя беспокоит! - воскликнула Жанна с горечью и вместе с тем с какой-то затаенной приятностью, ибо разгадала тайну моего непослушания, раскусила меня и больше ей не надо было теряться в догадках, почему я, при нашей несомненной близости, остаюсь человеком ей чужим, неподдающимся, выскальзывающим из ее рук, как вертлявый котенок. - Вот она какая, причина-то! Ты положил глаз на бабенку инвалида!
- Бабенка... инвалид... - пробормотал я. - Не похоже, чтобы их связывало нечто большее, чем обычное партнерство.
- Ничего себе обычное партнерство! - крикнула Жанна. - Стоит ему бровью повести - и она бежит исполнять его волю, как собачонка!
- Ну и что? - с некоторой горячностью заступился я за Ингу. - В этом нет ничего плохого. Она жалеет его, увечного человека, а потому и терпит...
Я не мог продолжать, запутался, в сущности мне непонятны были поступки Инги, я не умел выразить даже то, что мне было понятно в ее чувствах или представлялось понятным, когда я смотрел на нее не сверху вниз, как на овцу, доверившуюся негодному пастуху, а с почтительным восхищением, которое вместе с нею возвышало в моих глазах и весь человеческий род.
- Ты любишь ее?
- Да я видел ее всего-то... О чем ты вообще говоришь, Жанна? Речи о любви... как о таковой... и вовсе нет. Я заинтересовался ими, их поведением, они, согласись, довольно необыкновенны... Я хочу понять этих людей.
- Ты не знаешь всей правды, - резко бросила Жанна.
- Не знаю, верно. А ты знаешь? Если да, открой ее мне, и я буду тебе благодарен. Я буду смеяться вместе с тобой, если эта правда окажется забавной.
Моя спутница возразила с мрачным раздражением:
- Смеяться тут нечему. Эти люди совсем не смешны. Они ужасны.
- Вот как? Но инвалид, в глазах художника, а я им не вполне перестал быть, инвалид, говорю я, прежде всего на редкость колоритен.
- Различия между добром и злом не измеряются колоритом, - глубокомысленно изрекла артистка.
- О, ты удивительно моралистична и этична... сдается мне, ты в трансе!
- И сейчас я кое-что тебе покажу! - перебила она с предвкушением своей полной победы.
Мы свернули в боковую улочку. За вычурным, словно кривляющимся и приплясывающим домом открылась милая церквушка, недавно поднятая из многолетней заброшенности. Я увидел перед входом в нее инвалида в коляске, с кепкой на коленях, которую он торопливо, даже не без страсти возносил в воздух, когда кто-нибудь из прихожан намеревался проскочить мимо, делая вид, будто не заметил ее. Обладая несомненным актерским талантом, проклятый бандит весьма достоверно изображал отчаявшегося, скорбного, изголодавшегося человека. И это во времена, когда действительно отчаявшихся и голодных пруд пруди!
Он что-то шептал, словно бы молясь, и задушенно пропискивал незаменимое в таких случаях "Христа ради". Я подумал, что чрезмерно и некстати окружен способными артистами: Жанна, самозабвенно разыгрывающая душевность преданной жены и ревность романтически влюбленной девочки, неправдоподобный злодей, утверждающий свою реальность только силой присутствия духа, наверняка взятого напрокат из таинственных и отдаленных бездн ада, ожесточенно-гибкая, нездешняя, почти естественная девушка-змея... Инга стояла за спиной своего повелителя, в грубом платье и темном платочке, несчастная и убогая. Войдя в роль сиротки, она не поднимала глаз, а инвалид, конечно, уже заметил меня. Но это обстоятельство нимало не отвлекло его от охоты за щедрыми простаками.
- Ну как? - с ядовитым торжеством осведомилась Жанна.
- Да, в самом деле... - согласился я. - Пожалуй, это уже слишком. Но не забывай, Жанна, что мы живем в удивительную эпоху. Может быть, эти люди так выражают дух времени? Привносят элемент пародийности... Вот что, давненько я не был на службе... Войдем?
Меня влекла не столько служба, сколько возможность побыть вблизи Инги, на поле, где она действовала. Нынче она излучала скорбь нищеты, всем своим убогим видом умоляла о подаянии, и я, странное дело, верил в этот ее образ не меньше, чем в тот, который она создала вчера в фойе клуба. Не в нищете она, разумеется, жила, но атрибуты нищеты были ей удивительно к лицу, ей шло рубище, она была великолепна в своей потупившейся, не смеющей поднять глаз убогости, горькая складка, залегшая у губ, украшала ее, как не украсили бы рубины и бриллианты, как не украсился бы и Соломон во всем своем земном величии, - а все потому, что под этой мазней, под этим избыточным гримом, который она наложила на себя, чтобы успешно выступить в очередной роли, таилось и горячо пульсировало тело несказанной красоты.
Итак, я отчасти проник в ее тайну. Человек, видевший ее впервые и именно здесь, на пороге храма, с протянутой рукой, наверняка думал: вот воплощенное страдание, роковая неудача, сломанная жизнь, исковерканная судьбина, эта бедная девочка, обреченная на вечную скудость, никогда уже не воспрянет духом. Но я знал, что это обман. Есть роковая неудача - она заключается в необъяснимом рабстве Инги у картинного инвалида - но нет воплощенного страдания, нет исковерканной судьбины и обреченности, ибо даже торжество Жанны, возомнившей, будто она довела разоблачение соперницы до апогея и тем переполнила чашу моего терпения, значат для этой симулирующей бедность девушки не больше, чем пыль под ногами. Ее сила змеи и ум змеи необоримы, и живет она не в виде тех понятий и домыслов, которые набрасывают на нее, как сеть, всякие доморощенные мудрецы, думающие как-то уяснить себе факт ее существования. Одетая для пущей убедительности в грязь, она чище самой чистоты.
Жанна была довольна. Она полагала, что ей удалось одним легким маневром, одним простым знанием подноготной соперницы сбросить ее со счетов и навеки усмирить. А я в неожиданно большом внутри храме внимал стройному пению хора и смотрел на попа, который с серьезным видом ходил между колоннами и кидал в толпу прихожан какой-то дым. Так, так, думала Жанна, внемли Богу, и тем вернее ты затем обратишься в слух, внимая мне, бедной артисточке, которую ты до сих пор не желал слушать. Но мне было не до Жанны. Я думал о неразгаданной тайне существа Инги, несомненно превосходящей в своей грандиозности ту малость, что открылась мне. Я спрашивал себя: как в мире грубой материи, в мироздании, где в бездушной нескончаемости вертятся безжизненные и бесплодные планеты, зародилась столь живая и горячая красота? это дивное лицо? это гибкое тело совершенной формы? этот быстрый и непостижимый ум?
Тут я малым своим разумом постигал, что как должна быть скрытая и страшная причина для возникновения и существования всех уродств, предстающих нашим глазам, и бесчинств, мучающих нас, так должна быть особая и чудесная причина для того, чтобы в этом мире жила Инга, причина, которая отражается в ее очаровании и совершенстве, в ее движениях и жестах, даже в ее поступках, хотя бы и вытекающих из каких-то заблуждений и недоразумений. И даже в малости усилий, которыми я был в состоянии охватить все величие этого моего открытия, заключалась для меня огромная радость, имевшая, конечно же, свою собственную причину, как имело ее и мое неожиданное пребывание в храме, на пороге которого удивительное чадо неведомых космических глубин просило милостыню, как и вообще все мое существование, сколь бы призрачным и бессодержательным оно ни выглядело. Нужно стоять в этом храме, всматриваться в лица стоящих рядом людей, вслушиваться в рокочущий басок священника, вглядываться в как бы подернутые золотистой дымкой ниши и ячейки иконостаса, соединенные в гармонию, которую древние искали в немыслимо отдаленных сферах, - и представлять себе Ингу в чистых одеяниях, в одеждах чистоты, достигшей многозвучия и единодержавия символа, в естественной наготе, в жарком сиянии белоснежности, отчуждающем и приемлющем, карающем и милующем. И вот я решил, что этих мыслей достаточно, и на смену размышлениям пришел восторг, священный трепет. Мне показалось, что струя теплого воздуха, согретого движением невидимого существа, коснулась моей щеки. Я вытягивал шею, а иногда даже привставал на цыпочки, понимая, что чем вернее буду следовать наставлениям внутреннего голоса, учившего меня внимать, всматриваться и вслушиваться, тем скорее рухнут оковы грубой материи, отступят прочь дерзкие и предательские соблазны, рассеется иллюзорная твердыня внешнего мира и откроется, воссияв, мир внутренний, сокровенный.
--------------
Я восходил на незримую гору, мечтая вырваться из заколдованного круга будней, и даже чуть было не зажмурился, когда сзади внезапным наплывом мою голову приятно окружило одеколонное облачко: уж не Инга ли? Но невкусным оказалось лакомство, подброшенное мне, бродячему коту, и все нутро у меня оборвалось, едва я узнал голос Персонова:
- И вы здесь?
Жанна в испуге отшатнулась. Мирно настроенный, я поспешил успокоить ее:
- Не волнуйся, дорогая, это наш друг.
Я покривил душой, Персонов не был другом ни мне, ни тем более Жанне. Он явился в храм потому, что на паперти за спиной у инвалида стояла Инга, и теперь он думал, что его цель не чужда мне, что я пришел сюда по той же причине и жажда мщения как нельзя лучше роднит нас. Я повернулся и выразительно посмотрел ему в глаза: ну да, я здесь, но это не значит, что мои цели имеют что-то общее с его целями, я здесь с девушкой, актрисой, моей потенциальной женой, и у меня на уме не лежит ни одной скверной, дурно пахнущей мысли, я не затаил зла. А что поблизости оказалась Инга, это такая же случайность, как и то, что земля под ним, Персоновым, до сих пор не разверзлась и он не провалился в ад, где ему самое место с его черными и жестокими намерениями. Но вся эта проповедь, даже более красноречивая, чем если бы я выразил ее в словах, не произвела на детского писателя ни малейшего впечатления, и он остался при убеждении, что я задумал не иначе как опередить его, выследив Ингу первым. Он радовался моей неудаче. Его мечтой было возникнуть перед Ингой Георгием Победоносцем.
- Прекрасно, прекрасно, - произнес он, радостно потирая руки, шепотом, чтобы не помешать богослужению, - мы на правильном пути... и, не исключено, уже сегодня птичка будет в наших руках.
Тогда я снова воззрился на него с красноречивой выразительностью, внушая ему, что не собираюсь становиться у него на пути и если ему так хочется поразить дракона, что ж, в добрый час. Однако этот господин оказался решительно неспособен что-либо прочитать в моих глазах.
- Придется ждать до конца службы, - нашептывал он мне в ухо, - потому что они не уйдут, пока не возьмут здесь все, что можно... а затем уж мы прогуляемся, проследим за ними... Полагаю и верю, кое-какие любопытные фактики соберем. Ваша подруга в курсе?
- Я ей потом все объясню.
Персонов понимающе кивнул. Жанна отошла от нас в угол храма, где у стены стояла узкая лавка, и села там, пригорюнившись; я подошел к ней и сел рядом.
- Это как-то связано с ней? - спросила она.
- Что "это" и с кем "с ней"?
- Не притворяйся, ты все прекрасно понимаешь, - слабо вскрикнула Жанна. - Этот странный тип... и танцовщица... и все это...
На ее глазах выступили слезы.
- Ну, связано, - нехотя признал я. - Странный тип - он, вообще-то, детский писатель - обижен на Ингу, даже точит зуб... Действительно странный человек. Но ты не должна ничему удивляться, Жанна. Он сумасброд, а его голове полно фантастических идей, он думает, что я... ну не смешно ли?.. что я здесь с той же целью...
- А откуда ты его знаешь? - перебила Жанна. - Откуда тебе все это известно?
- Это всего лишь случайность, поверь, все это не стоит твоего внимания.
- Ты вчера бросил меня в клубе. Ты был с ней?
- Я потерял тебя, Жанна, потерял, а это далеко не то же, что бросить. Растерялся и потерял. Я много чего потерял в этой жизни. Нужно поменьше пить ликеру, чтобы подобных вещей не происходило. Перестану пить ликер - никогда больше не потеряю тебя из виду.
Жанна, недоверчиво качавшая головой, была очень слаба. Для чего я лгал ей? Разве храм не был тем местом, где мы могли безболезненно расстаться? Она любила не столько меня, вчера подвернувшегося ей под горячую руку, сколько свою вымышленную любовь ко мне. Люди уже расходились, храм пустел, и Жанне, может быть, представилось, что Бог оставляет ее, не вразумив и отказав в помощи, она беспомощно огляделась, беззвучно шевеля губами, заалевшими в тепле нехитрой и неумелой молитвы души. Куколке сломали ножку, оторвали ручку, я невольно даже окинул ее взглядом, ища поломок, из-за которых ее собирались выбросить на помойку.
Тут снова к нам прибился Персонов. Поразительно, но факт: присутствие этого человека подействовало на Жанну освежающе, хотя и в особом смысле, она явно вдруг преисполнилась ожесточения и желания бороться до конца - за что? ради чего? - во всяком случае я понял, что она не отстанет от нас, а это, в свою очередь, каким-то образом теснее привязывало меня к писателю, как ни хотел я от него отделаться.
Инвалид не кричал и не плакал, однако его настойчивый плачущий шепот покрывал и топот ног, и голоса расходившихся прихожан, свистел над головами злым ветром, а его кепка порхала в стремительных осенних сумерках как гигантская бабочка. Я пытался разглядеть его лицо, чтобы в очередной раз удостовериться, что оно отвратительно и какими-то неуловимыми чертами знакомо мне, но его то и дело загораживали необъятные спины благочестивых дам и сухонькие тельца бодрых старушек, на ходу отиравших слезы умиления. Только однажды в просвет мелькнуло, словно в страшном сне, нечто чудовищное, исступленное, искаженное неописуемой гримасой. Я ошибся, полагая, что испытаю, увидев этого инвалида, мрачно-сладкое удовлетворение, какое испытывал всякий раз, глядя на его противоестественную физиономию. Ведь сейчас, работая так, как ему не приходилось работать ни на ипподроме, ни в клубе "Размах", он, разгоряченный и по-своему вдохновенный, был воистину ужасен.
Мы отошли в сторону, и я закурил, размышляя, почему все мое внимание сосредоточено на Инге, а вот эта близость узнавания, которую я ощущаю при каждом взгляде на ее господина, не вселяет в меня сколько-нибудь заметной тревоги. Мои мысли, однако, никуда не вели, я просто ждал, когда инвалид с Ингой закончат работу, потому что этого же ждал Персонов, а вместе с ним и Жанна. Потом я двинулся вслед за ними, моими друзьями, взвалившими на свои плечи нелегкую задачу выследить двух авантюристов, действия которых отличались оригинальностью и даже некоторой глубиной. В темноте улицы внезапно утратили планомерность и безумно петляли от одного редкого фонаря к другому, я с трудом узнавал их, они были старые и однообразные. Инга ловко катила коляску с расслабившимся, отдыхающим, может быть уснувшим инвалидом, а мы молча и напряженно шли за ними на почтительном расстоянии.
Нас обогнала группа молодых людей. В упавшем из окна луче света я различил крошечную и едва ли богатую замечательными идеями голову Остроуха, украшенную пуделиной гривой. Узнал я и всю его компанию, но не окликнул, решив, что будет уже слишком прибавлять к нашей и без того пестрой шайке еще этих неизвестно чем пробавляющихся молодчиков, ипподромных проходимцев и кутил. Впрочем, я кое-что заподозрил, но когда мои подозрения отлились в ясную форму, было уже поздно: остроухи, поравнявшись с Ингой, оттолкнули ее, и уже они, а не порабощенная и отлично знающая свое дело девушка катили коляску с инвалидом, только скорость была совсем другой. Грубая брань похищенного быстро замирала вдали. Инга ничего не предпринимала, просто стояла, ступив в круг света, даруемый фонарем, и смотрела в ту сторону, где исчез ее хозяин. Я бы тоже ничего не предпринимал, однако Персонов думал иначе, он вдруг рванул с места, как ужаленный, и в два прыжка преодолел расстояние, отделявшее нас от Инги. Мы волей-неволей последовали за ним. Я воскликнул исполненным теплоты и сердечного участия голосом, немножко даже и театрально:
- Не бойтесь нас, Инга, мы не причиним вам никакого зла! Мы видели, что произошло с вашим другом - это случилось на нашах глазах - и мы здесь для того, чтобы помочь вам!
Я нейтрализовал агрессивного писателя, но одновременно сильно подпортил отношения с артисточкой. Если до сих пор она вряд ли толком сознавала, что ее влечет за нами по ночным улицам, то теперь она, судя по выражению ее лица, могла со всей определенностью возвестить, что уж она-то здесь отнюдь не для того, чтобы оказывать помощь какой-то прожженной плутовке. Инга посмотрела на нас исподлобья. Сейчас в ней сквозило что-то мелкое и жалкое, но так было потому, что хмурилась она очень живо и непосредственно, тогда как ее голову все еще покрывал мертвящий живую натуру платок, в котором она изображала на паперти нищую. Я тихо рассмеялся.
- Хотелось бы внести ясность... - недовольным тоном начал Персонов.
- И в самом деле, Инга, - перебил я его, - есть вопросы, да, нам следует поговорить. Вы согласны с этим? Как заметил наш общий друг - внести ясность. И в самом деле... Так сказать, рассеять пелену...
- Еще как! еще как! - прокудахтал писатель.
Инга ровным, бестрепетным голосом осведомилась:
- Я должна рассказать вам все, всю свою жизнь, от начала до конца?
- Ну, это, может быть, было бы чересчур, - откликнулся я. - Зачем преувеличивать? Я убежден, да, убежден и на том стою... то есть, я хочу сказать, вы и сами знаете, что прежде всего интересует нас.
- Вот мой дом, - сказала Инга, указывая на черневшую перед нами махину.
- И что?
- Заходите, угощу вас чаем и отвечу на все ваши вопросы.
Мне хотелось, чтобы она оставила этот тон мученицы, которую мы якобы лишили всякого выбора, кроме как исповедываться перед нами, но я не знал, как взяться за нее и направить в верное русло наши отношения. Правда состояла в том, что она нравилась мне и я не имел ни малейшего желания мучить ее, принуждать к покаянию. Задача же, которую мне предлагала решить эта внутренняя истинность взгляда на ситуацию, сводилась к тому, что я должен был не только доказать свое принципиальное отличие от детского писателя Персонова и обратить внимание Инги на меня как на ее надежного защитника, но и вообще пробудить в ее душе всесторонний и полный интерес к моей личности. В этом мне вряд ли помешало бы присутствие Жанны, зато весьма мешала стена отчуждения, которую искусно воздвигла между нами сама Инга.
--------------------
Она жила в просторной и чистой комнате, куда вела дверь прямо с улицы. Мы расселись за круглым столом, на который Инга поставила внушительных размеров вазу с печеньем, чтобы мы подкрепились в ожидании чая. Скоро и чай поспел. Инга уже сбросила убогий платок, ее светлые волосы с демонической свободой раскидались по плечам, и вновь она была восхитительна, так что и Персонов, залюбовавшись ею, заметно смягчился и потянул душистый напиток с видом добродушного дядюшки, которого пригласили на ужин в сплоченном кругу родственников. А Жанна, настроившаяся было примирительно пожимать мне под столом руку, вдруг отодвинулась и совершенно стушевалась в тени. Мне показалось, что среди забот, обуревающих нашу хозяйку, забота о пропавшем инвалиде занимает далеко не первое место. Она сказала:
- Вы видите перед собой ту, чья судьбы и жизнь принесены в жертву темным мужским инстинктам. Ту, что брошена на окровавленный алтарь, где жадные и похотливые руки служителей злодейского культа разрывают на части ее беззащитное тело, копаются в ее нежном мясе и перебирают внутренности.
Я не удержался от удивленного восклицания:
- Вот уж не ожидал, Инга, что вы сразу возьмете такой трагический и как бы даже мистический тон!
Видимо, до Персонова не сразу дошло, что Инга говорит о себе, как-то не согласовывался ее здоровый и цветущий облик с рассказом об окровавленных руках жрецов и развороченных внутренностях; он озабоченно повертел головой, отыскивая следы того, с кем могли быть связаны все эти ужасные подробности. Жанна, не в пример ему, сразу сообразила, что к чему, и выдвинулась из тени, проницательно и радостно вглядываясь в меня, прикидывая, насколько возросло в моем уме убеждение, что мы имеем дело с сумасшедшей. Я и сам был в замешательстве. Я не считал Ингу сумасшедшей, тут было нечто иное, я полагал, что Инга, начав как бы со сказочных метафор, не прочь задурить нам голову, обойти что-то главное, что она предпочитает утаить, и в то же время она искренне верит в свою роль жертвы на окровавленном алтаре, а в каком-то смысле и впрямь принуждена играть эту роль. Ведь видел же я, как ею вертит инвалид!
Инга провела рукой по лицу, как будто смахивая все лишнее, и оно приняло выражение небесной чистоты, а перед подобным совершенством мы были в состоянии лишь безоговорочно капитулировать. Если бы на этом все и закончилось! Однако Инга лишь показывала нам, чем она была раньше и во что ее превратила грубая, жестокая жизнь, и в следующее мгновение ее лицо уже дышало необузданной страстью, гневом, страхом, отчаянием и массой других чувств, описать которые я бессилен. Она поднялась на ноги и скрестила руки на груди, возведя очи горе. Я должен был остановить ее, предвидя, что все, что она скажет теперь, войдя в такое лихорадочное, болезненное волнение, только укрепит меня в моих сомнениях, Персонова - в его безвольном состоянии сновидца, а Жанну - во мнении, что мы с Персоновым готовы идти на поводу у выжившей из ума девицы. Но только я открыл рот, чтобы разрядить атмосферу какой-нибудь даже и шуткой, как был вместе с остальными смят обрушившимся на нас шквалом слов.
- Я вижу, вы ждали, что я буду рассказывать вам душеспасительные сказки? - закричала, я бы даже сказал, загремела Инга в непонятном мне гневе и умоисступлении. - Не будем притворяться! Вы здесь не столько ради меня, сколько ради него... человека в коляске, инвалида. Мне это обидно! И я вынуждена защищаться от вашего безразличия. Яснее ясного: если бы не он, я бы не интересовала вас в той степени, в какой интересую сейчас. Если бы не он, ваша жизнь сложилась бы иначе... Но как все запутано! Он ускользнул из ваших сетей, и вот вы здесь, требуя от меня того, чего он вам не дал или что у вас отнял.
- Никак не возьму в толк, о чем вы говорите, - вставил я наконец.
- Никак не возьмете в толк? А вот я не возьму в толк, почему это вы совсем не похожи на живых людей? - Уподобившись фурии, она бросила на меня разъяренный взгляд.
- Значит, мы не похожи на живых людей... А что мы должны сделать, чтобы стать похожими на них?
Она уже не слушала меня, пропустила мой вопрос мимо ушей. Происходящее все больше казалось мне надувательством, и я покосился на своих спутников, стараясь понять их впечатления. Но Жанна надежно укрылась в тени, а Персонов просто смотрел Инге в рот, откровенно любуясь ею и вряд ли вникая в смысл ее слов.
- Я знаю, - продолжала Инга, - вас интересует инвалид, но для красного словца вы готовы заявить, что вам на него плевать и занимает вас прежде всего то, что произошло со мной. Хорошо, я расскажу правду, но не затыкайте уши, если она покажется вам чересчур грубой и страшной. Я тоже не знаю всего, но все же больше вас, и я расскажу все как есть... Может быть, он и не вернется уже никогда. Для чего же хранить тайну? Да и что тут тайна? И кто обязал меня хранить молчание?
Наконец-то его настигла кара... хотя не верится мне, что эти парни, которые его похитили, настолько серьезны, чтобы служить орудием возмездия, - добавила она с горьким сомнением, а затем пробормотала, от тягостных воспоминаний покачавшись из стороны в сторону: - Он жесток и беспощаден... Настоящий мужчина... Сам Господь, чтобы обуздать его дикую силу, создал его инвалидом. До встречи с ним я жила как все. Но однажды, когда я накрывала на стол, собираясь ужинать, с улицы вошли парни, не эти, конечно, а в каком-то смысле настоящие, серьезные, широкоплечие, с крошечными головками и стальными глазками, и сказали мне: "Времена изменились, детка, социальные условия нынче не такие, чтобы жить на авось, и приходится попотеть, если не хочешь протянуть ноги". Я не хотела протянуть ноги. И трудности жизни не обходили меня стороной. Но эти парни отнюдь не внушили мне доверия, да и кто они такие, чтобы вдруг входить без стука, как в свой дом, и поучать меня? Я была гордая. "Я не слепая и вижу, что делается вокруг, - ответила я. - Но вам тут делать нечего...". А они обступили меня со всех сторон, и один из них, по-своему даже красивый, насмешливо заявляет: "Пойми, мы же не воздух сотрясать пришли. Меняется жизнь в нашей стране, стало быть, меняются и судьбы отдельных граждан. Ты стоишь на пороге больших перемен, чувиха, и я бы не сказал, что в данном случае что-то зависит от твоей воли. Нас прислал Инвалид. Он положил на тебя глаз и хочет, чтобы ты работала на него". "Я не знаю ни вас, ни вашего Инвалида, - возразила я, - и знать не хочу. Работайте на него сами, а меня оставьте в покое". Красавец усмехнулся: "Чего-то ты никак не в состоянии уяснить, и это даже странно... Как будто думаешь, что мы шутки шутим. Но мы не шутим, нас послал Инвалид, а он шутить не любит. Наше дело, конечно, только передать тебе его слова, а если ты намерена артачиться и брыкаться, что ж, будешь иметь дело с ним самим. И тут никто из нас не готов тебе позавидовать. Итак, твое последнее слово, крошка?". И хотя мне уже было не по себе, я собралась с духом и крикнула: "Вон отсюда! Отправляйтесь к своему Инвалиду!".
Они убрались, но я не сомневалась, что история только начинается и так просто от этих негодяев я не отделаюсь. Что за времена! Где, у кого искать защиты? На следующий день, вечером, дверь открылась, и какой-то смазливый мальчуган пропищал с порога: "Инвалид последний раз, малышка, тебя спрашивает, будешь ты с ним работать или нет?" Я погрозила ему кулаком, и он ретировался. Видя весьма своеобразное представление этих людей о неприкосновенности чужого жилища, я решила вставить в дверь основательный замок, который запирался бы изнутри. Я купила такой замок и подошла к двери, кумекая, справлюсь ли сама с его установкой, как вдруг та распахнулась от сильного удара, и я увидела, что в комнату въезжает на коляске невероятно огромный и жуткий человек с перекошенным от ярости лицом, которому он, впрочем, пытался придать выражение досадливого и грустного удивления.
"Что я слышу, женка? - крикнул он. - Ты знаешь, о чем мне твердят со всех сторон? Меня уверяют, что ты отвергла мое предложение, не хочешь на меня поработать - неужели это правда? Но как это может быть? Ведь я инициативный и предприимчивый, какие же у тебя сомнения на мой счет? В чем дело, сучка? Что-то не так? Скажи прямо, и я развею все твои недоумения". Поскольку он, говоря это, стремительно наезжал на меня своей коляской, я отступила за стол и после этого воскликнула: "А если прямо, то могу сказать тебе одно: ты не в своем уме! За кого ты меня принимаешь? Со всей прямотой и говорю тебе: убирайся отсюда подобру-поздорову!" "Что я слышу? - опять завел он свою песню. - Ты угрожаешь мне, шалава? Мне, который решил тебя облагодетельствовать? Я просто обязан применить к тебе крутые меры!" Он развел руками, принужденный оставить всякую щепетильность.
Я решила сопротивляться до последнего, я сознавала, что, в общем-то, обречена, однако меня так крепко взяло ожесточение да так кровь прилила к голове, что я схватила со стола бутылку и, замахнувшись ею, приготовилась совершить убийство, едва этот бандит рискнет приблизиться ко мне. Но Инвалид то ли из копны своих сальных волос, то ли из уха извлек блестящий металлический шарик, запустил его, и бутылка разлетелась в моих руках, как от пули. На меня рекой полилось красное вино, я стояла словно в крови, ужасаясь тому, что со мной происходило... С диким гоготом и победными кликами Инвалид покатил вокруг стола. "Конец тебе!" - кричал он.
Не чуя под собой ног я выбежала на улицу, где не было ни одной живой души и только свет фонарей свидетельствовал, что я еще не выкинута во тьму внешнюю. Я не звала на помощь, не оглядывалась, я просто мчалась, не разбирая дороги. Пробежав с квартал, я вспомнила, что одна боковая улочка резко идет под уклон, и свернула туда в глупой надежде, что с горки покачусь быстрее коляски моего преследователя. Вдруг какой-то шум послышался за моей спиной. Я обернулась и тогда поняла, что действительно пришел мой конец, в первое мгновение мне почудилось, что прямо с неба рушится на меня что-то огромное, железное... а это Инвалид уже почти настиг меня! В свете фонарей я увидела, что его туша, вполне удобно разместившаяся в тяжелой, как танк, коляске, буквально нависает надо мной, а бешено вращающиеся колеса уже почти касаются моей спины. Я попыталась рвануться в сторону, и тут сильный удар сбил меня с ног, я упала на грудь, перевернулась на спину, и в ту же минуту коляска переехала меня. Колеса пришлись на горло и живот, и у меня было такое ощущение, будто из моего тела, как пасту из тюбика, выдавили все внутренности и я, распластанная, лежу на земле пустой шкуркой и это все, что осталось от моего былого цветения.
Инвалид по всем законам движения должен был, переехав меня, скатиться вниз и где-то там затеряться, ибо вряд ли, представлялось мне, ему под силу преодолеть в своей коляске такой подъем, да и зачем, если он уже сделал свое дело и покончил со мной? Но взглянув наверх, я увидела его там, под фонарем, он поплевывал на ладони, готовясь снова взяться за свою ужасную работу, спустить коляску с тормозов и вновь устремиться на меня, уже поверженную. Но как же это ему удалось? Может, я лежала без сознания, пока он въезжал на горку? Не знаю... Не помню... Мне казалось, прошло мгновение, не больше, после того как он проехался по мне. Но в любом случае, хочу сказать, это было невероятно, фантастически невероятно!
В нем было что-то дьявольское, и я поняла, что он не тот человек, борьба против которого имеет какие-либо шансы на успех. Я еще попыталась отползти в сторону, когда он помчался вниз - бесшумно, без криков и гиканья, потому что на этот раз намеревался покончить со мной совсем и не хотел превращать мою казнь в балаган, подошел к делу серьезно! - но силы оставили меня, я не смогла сдвинуться с места и только приподняла руку, показывая, что сдаюсь на его милость. Каким-то чудом он затормозил в сантиметре от моей головы. Свесившись с коляски, он без всякой злобы, со снисходительной усмешкой посмотрел на меня. "Ну что, - спросил, - пошла тебе впрок моя наука, девочка?" Я не спорила. У меня и мысли не было, что только бы оклематься, а там я что-нибудь придумаю, вывернусь и еще даже отомщу ему, нет, я твердо знала, что жизнь куплена ценой моей покорности ему и с моим бунтом против него покончено раз и навсегда.
Он велел мне встать. И откуда-то взялись силы... Но все же я была очень слаба, да и такие странные мысли насчет цены, которую мне приходится платить за помилование, лезли в голову, что я разрыдалась, обхватив его колени, и он ласково потрепал рукой мои волосы - это была единственная ласка, которой я от него дождалась. Потому что впоследствии мы только работали, работали как сумасшедшие, и его не интересовали мои чувства, лишь бы я повиновалась... Он неуемно изобретает все новые и новые способы добывания денег, он никогда не устает, он похож на машину; не знаю, помешан он на деньгах или видит в приобретении их своего рода игру. Я никогда ни о чем не спрашиваю его, и он никогда не делится со мной своими планами. Он оставляет мне некоторые суммы на самое необходимое, а все остальное забирает себе, и я не возражаю. Вся его жизнь - работа. Я не знаю, где и как он живет, мне неизвестно его настоящее имя, все называют его Инвалидом и только. По утрам он въезжает на своей коляске в эту комнату и говорит: сегодня мы будем делать то-то и то-то, - и мы тут же включаемся в работу, в трудовой ритм...
----------------
Закончив свой рассказ, Инга медленно опустилась на стул и, сложив на столе руки, тупо уставилась на них, отрешенная и обессилевшая. Не берусь судить, какое впечатление произвело услышанное на Жанну, она пряталась в тени и не подавала признаков жизни, а вот Персонов сидел совершенно обалдевший и, надо думать, открывал и переваривал все новые доказательства того, что жизнь придумывает куда более удивительные сказки, чем он, детский писатель. И я не мог не признать его реакцию вполне адекватной. В самом деле, при всем том, что рассказ Инги казался и должен был казаться диким, чудовищным и наглым в отношении всякого правдоподобия вымыслом, во всяком случае полным немыслимых преувеличений, в нем содержалась определенная страшная правда, все отличие которой от обычной, не способной никого удивить правды состояло в том, что она была словно в некий плен заключена в миф, лежала в его недрах. Она была как монетка, спрятанная в пирожке. И это требовало крайне осторожного подхода, ведь миф, как ни прекрасен он внешне, всегда исполнен известного коварства, и опасен он тем, что любое неверное истолкование скрытой в нем тайны, т. е. правды, может привести к самым неожиданным и плачевным последствиям.
Боюсь, Персонов рисковал попросту сломать зубы на этой монетке. Конечно, стоило бы спросить Ингу, для чего ей, порассказавшей об Инвалиде достаточно, чтобы его дело представилось нам переходящим в компетенцию бывалых следователей и матерых судейских крючкотворов, понадобилось облекать невеселую правду своей жизни в форму мифа. Но не время было утолять праздное любопытство. Да и вряд ли сама она сознавала, в какие дебри занесло ее, в чьем мозгу странным образом перепутались день и ночь, свет и тени. И если выберемся к дню и свету мы, вместе с нами, наверное, выберется и она, но надо было еще найти верный путь, не ошибиться, и едва ли я мог рассчитывать в этом поиске на помощь Жанны или Персонова, не говоря уже о Инге.
Боюсь, опять же, что Персонова все-таки занимал еще ко всему и вопрос, был ли он ограблен людьми Инвалида или это произошло случайно. А ведь не до подобных вопросов было сейчас! Надо сказать, мои друзья не то чтобы сразу пошли неверным путем, а вообще как-то замерли, оцепенели, то ли не ведая, что предпринять в подобных обстоятельствах, то ли впрямь ожидая инициативы именно от меня. Однако и их бездействие заключало в себе неправильный выбор и заведомо негодные средства. Следовало - и я готов дать руку на отсечение, что это так! - набраться известного, и немалого, мужества по мере того, как Инга развивала, усложняла и усугубляла, как бы совершенствуя, свой рассказ, чтобы теперь, по его завершении, не отшатываться от края разверзшейся перед нами бездны, а заглянуть в нее как можно дальше и глубже. Лишь при таком условии мы получали шанс добраться до истины. Я раздумывал, как проделать эту головокружительную операцию без потерь, иными словами, чтобы мои друзья, увидев, на какие рискованные трюки мне приходится пускаться, не испугались и не обратились в бегство, бросив меня одного, или неосторожным движением не столкнули меня в пропасть. Но - удивительное дело! - провидение устроило так, что мне ничего не пришлось предпринимать. Вдруг раздался шум, дверь отворилась, и порог переступил... Инвалид. Он великолепно держался на ногах и насмешливо взирал на нас, вытаращивших на него глаза. Я увидел, что Инга потрясена еще больше, чем мы.
- Не узнали? - воскликнул вошедший, и, судя по его виду, он был очень доволен произведенным эффектом.
Я на его месте тоже, пожалуй, был бы доволен, потому как не прочь иной раз удивить людей. Но я находился на своем месте, более того, в положении, когда даже легкое, но неожиданное удивление могло толкнуть меня на опрометчивые поступки, а точнее говоря, свалить прямиком в пропасть, к краю которой я уже подтягивался. Первым из нас нашелся Персонов; но лучше бы, ей-Богу, он помалкивал.
- А где же ваша коляска? - выкрикнул детский писатель и поднял руки на уровень груди, как заблаговременно защищаясь от всего, что бы герой только что отшумевшего рассказа Инги ни ответил ему.
- Выбросил, - ответил тот с убийственным хладнокровием. - Маскарад окончен!
- Выходит, вы...
Да, он не инвалид и никогда им не был. Инвалидную коляску он использовал в своих преступных целях, но теперь это уходит в прошлое, он становится благородным и добропорядочным членом общества. Мы должны сразу усвоить, что кто бы и где бы ни спросил нас о нем, мнимом калеке, нам следует лишь недоуменно пожимать плечами. Я почувствовал, что без всякого внутреннего сопротивления готов подчиниться этому наказу. Почему бы в конце концов и нет? Какое мне дело до выдумок этого человека, особенно если принять во внимание, что я не слишком-то от них пострадал?
Я и стал пожимать плечами, как только его взгляд задерживался на мне. В то же время мной опять завладело подозрение, что я его знаю и под безобразной внешностью скрывается кто-то хорошо мне знакомый. К тому же он уже говорил нормальным своим голосом, а не сдавленным и неестественным, как прежде, и я не мог избавиться от мучительного ощущения, что не раз слышал этот голос в обстоятельствах, мало похожих на те, в какие жизнь окунула меня нынче.
- Я мог бы этих подонков, напавших на меня, расшвырять одним мизинцем, - похвалился липовый калека. - Но я решил выдержать роль до конца, да и приключение показалось мне в сущности забавным. Я позволил им обчистить меня до нитки, они забрали все, а было немало... Все свое носил с собой, за что и поплатился. Но роль я выдержал до конца. Однако я понял, что сыт по горло этой коляской, понял прежде, чем они затащили меня в темный угол и принялись обыскивать мои карманы. Ладно, подумал я, пусть таким и будет финал, вот таким трагикомическим. Я лишь молил Бога, чтобы им не вздумалось меня избить... ведь не стерпел бы и пришлось бы мне сильно их обескуражить. А не хотелось, я расслабился, пока их воровитые пальчики щекотали мне кожу. Они, однако, остались довольны уловом и ушли, не тронув меня. А тогда я встал с коляски, как воскрешенный Лазарь или как кто-то там исцеленный, и поспешил сюда, друзья мои.
- Но ради чего? - простонал Персонов. - Для чего все это... коляска и прочее?
- Для чего? Деньги, приятель! Деньги! Я зарабатывал себе на жизнь. Сейчас такое время...
- Ну да, надо попотеть, если не хочешь протянуть ноги, - закончил за него писатель. - Это мы уже слышали.
- Я изучил конъюнктуру и пришел к выводу, что инвалидная коляска - не такой уж плохой инструмент для осуществления моих далеко идущих планов.
- Это стыдно! - не утерпел я. - При наличии настоящих инвалидов...
- А теперь вы все потеряли? - перебил Персонов.
- Да, почти все. И никаких сожалений по этому поводу не испытываю. Я ведь не пропаду. Сегодня потерял, завтра приобрету еще больше.
Я подумал, что он невероятно глуп. Зачем человеку с далеко идущими планами возить при себе почти все свои сбережения? И вот еще вопрос: если он действительно что-то понимает в нашем современном положении и состоянии дел, как могло прийти ему в голову, что на инвалидной коляске, мотаясь весь день из одного конца города в другой, бренча на гитаре, протягивая кепку за подаянием и нещадно эксплуатируя некоторые дарования подчинившейся ему девицы, он заработает больше, чем образовав какую-нибудь фиктивную контору или ударившись в биржевые махинации? Что-то тут было не так... А может быть, он привирает насчет своего полного банкротства, пускает нам пыль в глаза? Но с какой целью? Впрочем, эти вопросы мало меня занимали. Я приблизился к нему и без обиняков заявил:
- Ваше лицо кажется мне знакомым. Мы встречались раньше... до того, как вам взбрело на ум усесться в инвалидную коляску?
- Встречались ли мы? Еще бы, дружище, еще бы... - ответил он и с лукавой усмешкой посмотрел на меня. - Знаете что, дайте мне несколько минут, и я вас снова удивлю.
Он вышел в соседнее помещение, где, как я предполагал, находилась кухня. Мне было не по себе, я присел на стул, стараясь подавить тревогу, размышляя, какой новый сюрприз ждет меня. Именно меня... Персонова, я видел, нисколько не обеспокоили посулы мнимого инвалида, он бродил по комнате и тупо бормотал себе под нос что-то о неслыханных безобразиях и свинствах нашего времени. О существовании Жанны я в тот миг вовсе позабыл. А вдруг откроется нечто непосредственно, и не самым лучшим образом, касающееся меня? Я взглянул на Ингу, надеясь найти у нее поддержку и понимание, но она сидела в стороне на кровати, бледная, с закрытыми глазами, привалившись к стене и запрокинув голову. Не понимая, о чем волнуюсь, - ибо не ведал за собой грехов, разоблачение которых грозило бы мне крупными неприятностями, - я с беспокойством ждал возвращения незнакомца.
Не сбежать ли, пока не поздно? Однако я продолжал сидеть, словно прикованный к стулу, и продолжал терзать свой мозг безнадежными гаданиями. Эта массивная фигура, этот голос, эти волосатые руки с толстыми короткими пальцами, эти грубые черты лица, в которых за неправдоподобным уродством мелькало что-то знакомое, - о чем они мне говорили? Да как бы ни о чем и в то же время о многом. Но не о человеке, возвращения которого я с необъяснимым страхом ждал, а о времени, и можно было подумать, что я увязался бродить тенью за опешившим, смешавшимся писателем Персоновым и тоже нес околесицу о вопиющих несправедливостях и беззакониях эпохи, о диких нравах, о тяжких грехах, за которые мы все наказаны...
Наконец тот человек вернулся, без бороды, аккуратно причесанный, умытый до розовой свежести, бодро ухмыляющийся, и у меня вырвалось:
- Голобоков!
Я узнал его, моего вернейшего мецената в недавнем прошлом, того, кто самым энергичным и ревностным образом покупал у меня картины. И теперь мне было странно, что я не узнал его прежде.
- Вот как... - пробормотал я.
- Именно так! - ответил он, Бог весть почему торжествуя.
- Кто бы мог подумать! Ты-то сам подозревал раньше... о своих задатках?
- Что поделаешь, старина! - беспечно возразил Голобоков. - Меняются времена - меняются и люди. Жить-то надо!
- Меняются? А может, показывают свое истинное лицо?
Он живо улыбнулся, не раздумывая покачал головой:
- Ничего подобного! У каждого человека множество лиц, а какое из них истинное, он и сам не знает.
Эта встреча не устрашала, ничем мне не грозила, но была как-то неприятна. Голобоков же определенно не испытывал никакого неудобства оттого, что раскрыл свою сомнительную тайну, не видел повода для уныния и вряд ли думал, что уронил себя в моих глазах. Он достал из буфета бутылку сухого вина, бокалы и предложил нам выпить. Инга не поднялась с кровати, Жанна только протянула руку из своего далека за бокалом, предложенным ей, а Персонов так, кажется, и понял, что мы с Голобоковым знакомы. У меня не было желания открывать ему глаза на истину. Голобоков с бокалом в руке подошел к окну и с задумчивым видом выглянул наружу, в темноту.
- Ничего, мы еще поборемся, - сказал он, неизвестно к кому обращаясь.