Аннотация: Предлагаю Вашему вниманию в своём переводе роман Джона Шерлока "Золотая миля"
Питеру, моему сыну, а также
Пэтти Эккер, Джозефу Бенти,
и семье с истинной любовью.
'Боги карают детей за грехи отца'. (Еврипид)
Джон Шерлок
Золотая миля
Хотел бы выразить свою благодарность Мэрилинн Саундерс и её коллегам в Публичной Библиотеке Беверли Хиллз за их любезную помощь и бесконечное терпение при обслуживании во время исследовательской части работы над этой книгой.
Золотая миля
Лос-Анджелес, 3 июня 1985 года.
Резкий взвизг раненого животного прервал сон Анны Максвелл-Хантер.
Прежде, чем лечь в постель, она приняла таблетку снотворного, и поначалу она не могла понять, был этот болезненный крик настоящим или частью кошмара. Посмотрев на освещённый циферблат цифровых часов на прикроватном столике, она увидела, что был 1 час 27 минут ночи. Тишина в спальне успокоила её, и она решила не обращать внимания на шум, который, как ей показалось, слышался ей в дурном сне, и она откинулась на подушки. Но не успела она закрыть глаза, как вновь услышала животное. На этот раз это был скулёж, который медленно затихал и, наконец, закончился еле слышным бульканьем.
'Шеп!'
Когда Анна позвала йоркширского терьера своей дочери, который всегда спал в корзинке на кухне, голос её дрожал. Собака не отозвалась, и Анна встала и попробовала открыть дверь спальни, но она была заперта снаружи. Она услышала, как кто-то идёт по полу гостиной, а потом - грохот разбиваемых вещей и треск рвущейся ткани. Подкравшись на цыпочках к туалетному столику, она щёлкнула выключателем интеркома , подсоединённого к спальне дочери в другом крыле пентхауса , но красный огонёк, который должен был указывать на его исправность, не загорелся.
Изо всех сил стараясь подавить растущую панику, Анна подняла трубку телефона, напрямую связанного с ночным дежурным в вестибюле Веллингтон Хауса, тридцатью пятью этажами ниже, но линия была мертва. Она быстро прошла к кнопке тревоги, установленной в стене над её кроватью, и нажала её. Каждая комната в её роскошном кондоминиуме площадью в девять тысяч квадратных футов была снабжена одним из тех устройств, которые предназначались для приведения в действие биперов тревоги, носимых многочисленными агентами службы безопасности, круглосуточно обходившими небоскрёб. На этот раз не откликнулся ни один.
За дверью Анна слышала тяжёлое дыхание и неясное бормотание. Свет возле её кровати вдруг мигнул и погас, погрузив её в полную темноту, и только на панели, встроенной в стену рядом с кнопкой тревоги, мигающие индикаторы отбрасывали слабое сияние. На ней была пластиковая схема, представляющая все восемнадцать комнат пентхауса, каждая из которых была снабжена устройствами безопасности: инфракрасными датчиками на потолках, ультразвуковыми детекторами в стенах, микроволновыми сканерами и чувствительными к давлению подковровыми панелями. Все они чётко указывали на присутствие взломщика, двигающегося между гостиной и библиотекой.
Она всё ещё разглядывала мигающие огоньки, когда неожиданно звякнул сверхчувствительный детектор над камином в гостиной, добавив громкости прежде приглушённым звукам, так, что казалось, что они раздаются всего в нескольких дюймах от места, где она стояла. Словно взломщик находился вместе с ней в спальне. Она инстинктивно напряглась, готовая к его прикосновению, но несколько секунд спустя звуки вдруг прекратились.
После секундного замешательства она подошла к двери и прижалась ухом к деревянной облицовке, тщетно пытаясь расслышать шаги и бормотание, столь ясно слышные совсем недавно. Положив руку на дверную ручку, она начала поворачивать её, но почувствовала противодействие с другой стороны. Кто-то пытался войти в спальню. Дыхание её сделалось частым и неровным, и в один ужасный миг, когда дверь начала открываться, она подумала, что у неё случится удар, подобный тому, что она перенесла много лет назад, но потом она услышала, как её дочь Джанна тихонько спрашивает: 'Как ты?'
'Слава Богу, это ты! - выдохнула Анна.- Да что же такое...'
'Кто-то вломился в дом,- прошептала Джанна.- Я до самого последнего времени была заперта в своей спальне. Кто бы это ни был, он, возможно, ещё тут'.
'Я пыталась вызвать службу безопасности,- сказала Анна, - но все линии не работают'.
Джанна взяла трубку, поднесла её к уху и услышала непрерывный гудок. - 'Теперь он работает',- ответила она, и в голосе её слышалось облегчение, потому что на другом конце линии она услышала голос ночного дежурного.
Фрэнк Кершоу, управляющий Веллингтон Хаусом, прибыл в пентхаус в 1.44 ночи. Высокий, худой мужчина под пятьдесят, он был одет в визитку и брюки в тонкую полоску и, несмотря на поздний час, вид имел самый безупречный. С ним был Джордж Харрис, шеф службы безопасности, краснолицый здоровяк. Живот его выпирал над широким кожаным ремнём, с которого свисали всевозможные предметы, включая фонарик и пистолет в кобуре. Вызванные ночным дежурным, они встретились в вестибюле и обсуждали положение, мчась к пентхаусу в маленьком частном лифте. Сообщению о взломщике на тридцать пятом этаже кондоминиума было почти невозможно поверить, несмотря даже на то, что исходило оно от Джанны Максвелл-Хантер, которая, как совладелица Веллингтон Хауса, была также их боссом. Они здесь были ни при чём, и небоскрёб, и особенно его пентхаус, были неприступны. В дополнение к охранникам службы безопасности, патрулировавшим по всем владениям двадцать четыре часа в сутки, здание и внутри, и снаружи было оборудовано размещёнными в стратегическом порядке телекамерами, образующими замкнутую сеть, за которыми постоянно следили на многочисленных мониторах на центральном посту. В случае проникновения в любую из охраняемых зон зазвучали бы сирены, а подсоединённые микропроцессоры немедленно предупредили бы о нарушителе.
'Даже если бы кому-то удалось прокрасться незамеченным мимо охранника в вестибюле,- доказывал Джордж Харрис,- единственный способ проникнуть в пентхаус - это воспользоваться частным лифтом, а его можно привести в действие только при помощи магнитной карты со специальным кодом'.
Когда Кершоу объявил об их прибытии в маленький динамик, прикреплённый к одной стороне массивной, обшитой медью входной двери пентхауса, голос, в котором он узнал голос Джанны Максвелл-Хантер, велел ему пройти в спальню в восточном крыле. Раздалось непродолжительное жужжание, за ним - щелчок, - это пришёл в действие электронный замок,- и дверь открылась. Двое мужчин вступили в пентхаус и были удивлены, обнаружив, что гостиная погружена в темноту. Харрис отстегнул фонарик и описал его лучом широкую дугу, явив их взорам изодранную мебель, искромсанные шторы, разбросанные книги и разбитые вдребезги стеклянные кофейные столики.
'Боже милостивый!'- он быстро вытащил из кобуры пистолет.
'Проверь все комнаты',- приказал Кершоу.
Харрис осторожно начал поиски, а Кершоу в это время прокладывал себе путь в спальню в восточном крыле через груды обломков. Негромко постучав в дверь, он назвал себя и вошёл. При его входе неожиданно включился свет. Две женщины стояли рядом с окном.
'Харрис! Слава Богу. Ну, почему вы не шли так долго?'- резко потребовала ответа Джанна.
'Я явился, как только ночной дежурный...'
'Почему никто не отозвался на кнопку тревоги?'
'Сирены молчали, мадам, а охранник на посту клянётся, что с тех пор, как он заступил четыре часа назад на дежурство, никто без надлежащей проверки не входил в вестибюль и не выходил из него',- сухо ответил Кершоу.
'Что ж, по устроенному там погрому можете понять, что он ошибался',- сказала Джанна.
'Я проверю всю систему безопасности...'
'И чем скорее, тем лучше,- сказала Джанна,- но я хочу, чтобы всё было сделано совершенно скрытно. Если станет известно хоть что-то о случившемся здесь, это будет катастрофой. Моя компания вложила в Веллингтон Хаус больше сотни миллионов долларов, и главной причиной, по которой нам удалось продать эти кондоминиумы по столь высоким ценам, является то, что мы гарантировали нашим жильцам защиту как раз от того, что только что...'
Она замолкла на полуслове, потому что в двери спальни появился Джордж Харрис с посеревшим лицом. 'Там такое, думаю, вам следует посмотреть, мадам',- хрипло объявил он. Джанна немного поколебалась, потом пошла за шефом службы безопасности в библиотеку. Изуродованный труп её собаки, Шепа, лежал в луже крови на обюссонском ковре.
'О, нет!'- задыхаясь, произнесла Джанна. Целую минуту не сводила она глаз с убитого животного, потом её взгляд медленно перешёл на то место на стене, где кровью Шепа была намалёвана нацистская свастика.
В 9.45 утра Анна Максвелл-Хантер сидела за туалетным столиком, нанося последние мазки косметики. Её лицо отражало испытываемое ею напряжение. Бледная кожа туго натянулась на ввалившихся щеках, а тёмные круги под глазами явились следствием того, что она так и не смогла заснуть, несмотря на заверения и Кершоу, и Харриса, что взломщика в пентхаусе уже нет. Джанна предложила остаться с ней, но Анна знала, что у дочери будет раннее заседание совета директоров компании, которой она владела, 'Стар Индастриз', в Сенчьюри Сити , и поэтому она настояла на том, чтобы младшая женщина отдохнула хотя бы несколько часов.
Прежде, чем лечь в постель, Джанна сделала звонок лейтенанту Джо Доусону, старому другу, работавшему неподалёку от Центральной станции в центре Лос-Анджелеса. Он отправился на задание, но она оставила ему послание с просьбой позвонить ей как можно скорее. К тому времени, когда Джанна выехала в восемь тридцать в свой офис, Доусон ещё не позвонил.
За те часы, что Анна провела в одиночестве, ожидая, когда наступит новый день, она пыталась заставить себя не думать, но не в силах была отогнать от себя образы прошлого: варшавское гетто в огне, дети, гнездящиеся на балконах горящих зданий, которых немецкие солдаты использовали как мишени, упражняясь в стрельбе; мать, душащая своё дитя, чтобы оно своим плачем не выдало других евреев, прячущихся в подземном бомбоубежище.
Она пристально взглянула на своё отражение в зеркале туалетного столика. Для шестидесятипятилетней женщины, перенёсшей удар, она была всё ещё привлекательна, с высокими скулами и натянутой, упругой кожей, по сути, лишённой морщин, если не считать тонких чёрточек под глазами и на лбу, которые становились заметными, лишь когда она была чем-то обеспокоена или сильно встревожена. После только что пережитой ею ужасной ночи они сделались бороздами, а в тёмно-карих глазах была такая глубокая измождённость, что её не могли стереть даже ватные тампоны, смоченные в гамамелисе.
Причесав волосы, доходившие до плеч,- которые, благодаря еженедельным стараниям Киеко, её парикмахерши-японки, не имели и намёка на седину,- она встала и вошла в гостиную. Там Сара, грузная чернокожая кухарка-экономка, командовала небольшой бригадой ремонтников, которых Фрэнк Кершоу заставил поклясться сохранить всё в тайне, прежде, чем им поручили убрать следы погрома.
'Если эти ребята будут работать в таком темпе, это займёт целый день',- объявила Сара гортанным и протяжным южным говором.
'Они знают своё дело, Сара,- сказала Анна,- не мешай им, а если позвонит лейтенант Доусон, скажи ему, что Джанна в своём офисе, что я вернусь через пару часов, и, если он сможет приехать как можно раньше, мы оценим это должным образом'.
'Да, мэм,- ответила негритянка, качая головой и глядя на свастику, ещё не смытую со стены библиотеки,- теперь нигде нельзя чувствовать себя в безопасности'.
Анна продолжала наблюдать за тем, как рабочие приводят в порядок кондоминиум стоимостью в двадцать миллионов долларов, который был её домом уже почти год. Самое дорогостоящее жилище такого рода, оно имело десять спален, винный погреб с управляемым климатом, хрустальные люстры (одна из которых была разбита взломщиком), частный кинозал, террасу, разбитую вокруг плавательного бассейна, встроенный стереовидеоцентр, сауну, фойе, наполненное предметами искусства на сумму более восьми миллионов долларов, и двенадцать ванных комнат с кранами в форме дельфинов, покрытых золотом в двадцать четыре карата.
Оглядев всё напоследок, Анна позволила себе выйти из пентхауса и медленно пошла по выстланному ковром коридору к своему гаражу. Он был расположен сбоку от кондоминиума и был оборудован огромных размеров лифтом, предназначенным для подъёма легковых автомобилей на высоту тридцати пяти этажей от уровня мостовой до самого верха Веллингтон Хауса. Это была черта, присущая только этому зданию, и именно она создала неплохую рекламу небоскрёбу восемнадцать месяцев назад, когда он ещё строился. Многие из состоятельных жильцов, которые приобрели кондоминиумы в 'Веллингтон Хаусе', сделали это потому, что автомобильный лифт позволял им подъезжать прямо к входным дверям, не заботясь даже о сохранности машины. После многочисленных ограблений, случившихся в подземных парковках, это было отличием, обеспечивавшим максимум в личной безопасности, тем отличием, за которое хотелось дорого заплатить.
Шофёр, стоявший возле открытой дверцы Роллс-ройса Анны, поддержал её под локоть, помогая усесться на заднем сиденье. Удар, перенесённый ею много лет назад, парализовал её правую руку и лишил возможности отчётливо говорить. Только интенсивная физическая и речевая терапия в Калифорнийском университете позволила ей вновь обрести относительную свободу движений и превратить отрывистые слоги в неуверенно произносимые фразы.
Она напряглась, когда лифт начал плавно опускаться, и машинально сжалась, ожидая лёгкого толчка, когда лифт достиг уровня улицы. Движение для утра понедельника было незначительным, и гораздо менее плотным, чем год назад, когда в Лос-Анджелесе проводились Олимпийские Игры. Жаркий смог коричневатой дымкой навис над городом, но работавший в Роллсе с тихим шелестом кондиционер делал воздух вполне сносным, а шофёр тем временем вёл машину по той части Уилширского бульвара , которая связывала Вествуд и Беверли Хиллз . Эта полоса была известна здесь как 'Золотая Миля', потому что вздымающиеся к небу башни, выстроившиеся по обе её стороны, вмещали в себя кондоминиумы, превосходящие по своей стоимости любой другой массив частных владений, включая Авеню Фош в Париже и денежные твердыни Манхэттенского парка и Пятой Авеню .
'Мне подождать, мэм?'- спросил шофёр, плавно останавливая машину перед Центром Саймона Визенталя на Бульваре Вест Пико, в нескольких кварталах южнее Беверли Хиллз.
'Нет, я не знаю, сколько времени пробуду здесь,- ответила Анна. - Будет проще, если вы заедете за мной через час'.
После того, как шофёр помог Анне выбраться из машины, она какое-то время постояла; мероприятие, ради которого она сюда приехала, было ежегодным, и всё же, несмотря на то, что она принимала участие в нём в течение многих лет, ей никогда не удавалось полностью преодолеть ощущение тревоги, которое она всегда испытывала, когда наступало время для очередного визита. Мысленно собравшись, она стала подниматься по ступеням здания.
Дебора Эпстайн, координатор Движения Жертв Холокоста, ждала её на ступенях. 'Анна! Как хорошо вы выглядите! Рабби Хайер сейчас в Конференц-Центре, но его помощник ждёт вас'.
Анна прошла следом за женщиной вниз по лестничному пролёту, ведущему к части здания, в которой размещался Центр Визенталя. Он был полон посетителей со всех концов света, которые приехали в Лос-Анджелес на ежегодное собрание Евреев, Уцелевших в Холокосте. И, хотя минуло уже больше сорока лет с того ужасного времени, когда нацисты творили свои зверства, вероятность найти пропавшие семьи и друзей до сих пор привлекала сюда больше десяти тысяч человек, гораздо больше, чем могли бы вместить ограниченные площади Центра Визенталя. В этом году фокусом собрания был огромный Конференц-Центр в центре Лос-Анджелеса, где компьютерные базы данных складывали вместе кусочки информации, выискиваемые по всему миру в попытке дать ответы на вопросы, всё ещё живущие в сердцах тех, кто уцелел.
Медленно продвигаясь к административным офисам в подвале здания, Анна видела обнимающихся стариков и старух, проходила мимо других, облачённых в футболки с надписями вроде 'Вы видели моего брата?' с именем и последним известным адресом в Польше. Она знала, что в этом году надежд у них больше. Компьютеры в Конференц-Центре содержали имена трёхсот пятидесяти тысяч выживших в Холокосте с перекрёстными ссылками на отрывочные сведения из еврейских сообществ всего мира. Воспоминания о совместном пребывании в бараках в полудюжине различных концлагерей; месяц задержки в России на рытье траншей; разговор пассажиров, дрожащих студёными ночами в товарных поездах, идущих на Треблинку и Берген-Бельзен ,- всё теперь было записано на магнитную ленту самой совершенной на сегодня электронной памяти. Открыв двери, полжизни остававшиеся закрытыми, компьютеры придали новое значение тем крохам информации, что прежде казались не имеющими никакого отношения к делу.
Перед тем, как войти в офис раввина Хайера, Анна остановилась перед дверями постоянной выставки, устроенной в память о евреях, погибших в Холокосте Второй Мировой войны. Эту выставку она видела много раз и прежде, и всё же вдруг она испытала жгучую потребность увидеть её снова.
'Вы не возражаете?'- спросила она.
'Конечно, нет, - с понимающей улыбкой ответила вторая женщина. - Я подожду вас здесь'.
Распахнув двери, Анна вновь испытала то же чувство, что и в первый раз: яростное неприятие, смешанное с ощущением, что это место ей знакомо. Интерьер был освещён слабо, почти по-театральному, и это создавало впечатление входа в пещеру, но вместо мерцающих сталагмитов и сталактитов здесь были тоскливые, безжизненные напоминания о невообразимых ужасах систематического истребления людей, унёсшего столько жизней.
Если принимать во внимание размах зверств, это была скромная выставка. Здесь были фотографии заключённых Аушвица, которые совершили самоубийство, бросившись на находящиеся под высоким напряжением проволочные ограждения, окружающие концлагерь; снимки гор трупов, найденных, когда британская армия освободила Берген-Бельзен; рисунки, изображающие кошмар каждодневного существования в концлагере, сделанные молодой девушкой, перенёсшей ужасы Дахау; и фотография членов Еврейской Боевой Организации, которая вела героическую битву против нацистов в последние дни варшавского гетто, вынужденная покинуть выгоревшие бомбоубежища.
Анна разглядывала этот последний снимок три или четыре минуты, прежде чем окончательно повернуться и уйти. Остальная часть выставки, включавшая в себя полосатые робы, которые носили заключённые концлагерей, примитивная утварь, использовавшаяся ими в повседневном обиходе, пустые цилиндры от газа 'Циклон Б', фотографии массовых казней, пусть и трогательная, всё же казалась вторичной. В её памяти неизгладимо запечатлелись собственные образы. Эти-то особенные воспоминания ей и нужно было проверить.
'Готовы?'- спросила ожидавшая женщина, когда Анна вышла из выставочного зала.
Анна кивнула и пошла вслед за Деборой Эпстайн к офису раввина Хайера. Её ждал высокий и худой молодой человек, помощник старейшины центра. Он обладал лёгким, открытым обаянием, и явно старался получше проявить его, поскольку Анна, как человек, годами вносящий миллионы долларов на нужды Центра Визенталя, заслуживал обхождения VIP.
'Пожалуйста, присядьте,- сказал он, провожая её к дивану и протягивая большой конверт из обёрточной бумаги. - Рабби Хайер просил меня передать вам это'.
'Что это?'- спросила Анна.
'Тот материал, что вы пытались найти с первого дня, когда пришли в центр'.
Анна испытала быстрый прилив возбуждения, но скрыла его под маской безмятежного спокойствия. 'Всё?'
'Не совсем,- ответил молодой человек. - Не хватает ещё кое-каких деталей. Возможно, мы разыщем остальное, когда сведения, полученные от участников нынешней ежегодной встречи выживших после Холокоста пройдут компьютерную обработку'.
'Я могу взять это с собой?'- спросила Анна, похлопывая рукой по конверту.
'Разумеется'.
'Спасибо.- Анна встала. - Теперь, с вашего позволения, я должна почитать нечто очень важное'.
Бригада ремонтников уходила, когда Анна возвратилась в пентхаус. Уже не было и следа от осколков стекла от разбитых кофейных столиков и хрустальной люстры, и единственным видимым свидетельством вандализма было сырое пятно на ковре в библиотеке, где один из рабочих удалил пятна крови убитой собаки, да свежая краска на стене, где была намалёвана свастика.
'Они вернутся, чтобы покрасить ещё раз, как только высохнет этот слой,- сказала Сара,- хотя один Бог знает, почему они не могли взять краску погуще'.
Под белым слоем краски всё ещё слабо проступал нацистский символ. 'Скажите мистеру Кершоу, что я хочу, чтобы вся стена была переделана',- резко сказала Анна.
'Пока вас не было, здесь был лейтенант Доусон,- сказала Сара.- Он всё здесь осмотрел, но должен был уехать. Сказал, что вернётся попозже'.
'Когда он придёт, проводите его в библиотеку,- сказала Анна.- А если будет звонить телефон, переведите звонок на коммутатор. Я не хочу, чтобы меня кто-то беспокоил, за исключением лейтенанта Доусона'.
Анна закрыла двери библиотеки и уселась в глубокое кожаное кресло возле окна. Она смотрела на панораму, охватывавшую сто восемьдесят градусов от Тихого Океана, простиравшегося за Малибу, до небоскрёбов, сверкавших стеклянными панелями в центре Лос-Анджелеса, и вмещавшую в себя весь Беверли Хиллз, с множеством плавательных бассейнов, укрытых в роскошной зелени особняков, похожих на крошечные бледно-голубые бериллы. То, что она видела, было столь захватывающим, дрожащий воздух был так размыт, что это было создано как будто палитрой художника, и всё же Анну это не трогало. Перед своим мысленным взором она до сих пор видела печальные реликвии, выставленные в Центре Визенталя.
Включив лампу для чтения, она нажала на кнопку и ждала, пока шторы на шёлковой подкладке автоматически скользили, закрывая массивные венецианские окна, и лишь затем обратила внимание на конверт. В нём были три папки из обёрточной бумаги, в каждой из которых была фотография молодой женщины вместе с копиями подлинных документов, и набор крупнозернистых фотографий, сделанных в варшавском гетто немецким военным корреспондентом, имя которого и название газеты, в которой он работал, всё ещё были различимы на обороте. На фотографиях были бородатые старики, которых пинали ногами немецкие солдаты; группы истощённых детей, сгорбленных, с протянутыми руками, на фоне трущоб; трупы, обожжённые до неузнаваемости; ряды пылающих домов; и, на стенах опустошённой пожаром синагоги, грубо намалёванная свастика.
Анна вглядывалась в фотографии, уделяя особое внимание тем, на которых были изображены три женщины, но оторвала взгляд, услышав, как открывается дверь. В библиотеку вошёл Джо Доусон. На нём были джинсы и рубашка с открытым воротом, и это означало, что он освободился от дежурства в своей должности командира отделения полицейского спецназа в Лос-анджелесском департаменте полиции.
'У вас всё в порядке?'- спросил он.
Анна кивнула. 'Сара сказала, что вы здесь уже побывали'.
'Я видел погром'.
'Тогда вы знаете, что произошло здесь минувшей ночью'.
'Я разговаривал с Джанной. Она была на совещании и не могла много говорить, но управляющий и шеф службы безопасности просветили меня. Теперь мне хотелось бы услышать об этом от вас'.
Анна какое-то время молчала, потом сказала: 'Думаю, настало время рассказать вам всё,- с самого начала'.
Доусон прошёл к креслу, уселся в него и стал ждать, когда Анна примется за рассказ. Заговорила она лишь через две или три минуты. Глаза её остекленели, и, казалось, она затерялась в собственных мыслях. Доусон не торопил её, предпочтя предоставить ей возможность самой найти способ вернуться назад на многие годы. Его терпение было вознаграждено, когда Анна, наконец, начала говорить, сначала неуверенно, а затем всё решительнее, снимая с памяти покровы, остававшиеся нетронутыми в течение более сорока лет.
2.
Варшава. 18 апреля 1943 года.
Луч света струился через разбитое окно в подвал выгоревшего здания на углу улиц Заменгофа и Волынской в центральном секторе варшавского гетто. Когда-то здесь была пекарня, и в освещённом ярко-золотым светом пространстве стояли в ряд печи, но огромные бочки, в которых прежде хранилась мука, были пусты, и не видно было ни крошки хлеба, ни какой-то другой еды. Последние остатки съестного кончились два с половиной года назад, в октябре 1940 года, вскоре после того, как фашистские войска вторглись в Польшу и согнали всех варшавских евреев на восемьсот сорок акров пустоши в северной части города, которые немцы потом окружили стеной в десять футов высотой и в одиннадцать миль длиной, в которой было четырнадцать тщательно охраняемых ворот. Была установлена официальная норма питания менее трёхсот калорий в день, обеспечивавшая мучительное голодание, свидетельством которого были землистые, с провалившимися щеками, лица детей, сгрудившихся на кирпичном полу.
Сердце Анны ныло каждый раз, когда она смотрела на них. До еврейской пасхи оставалось всего два утра, но она знала, что из этой детворы лишь единицам удастся отведать сваренные вкрутую яйца, мацу и горькие травы, являющиеся традиционной частью седера , а может быть, этого не попробует никто.
'На сегодня хватит, дети,- объявила она с напускной весёлостью.- Теперь я хочу, чтобы вы все шли прямо домой. Всё понятно?'
'Да, мисс Максвелл',- хором ответили дети, вытирая грифельные доски влажными тряпочками, прежде чем тихо подняться гуськом по усеянным мусором ступеням, ведущим на улицу.
Анна наблюдала за ними, пока не ушёл последний ребёнок. Вместо неожиданного буйства, которое охватывает обычно детей при выходе из класса, осталась только пустая тишина. Жизнь в гетто заставила этих детей состариться намного раньше срока. Это проявлялось в их пустых глазах, опущенных плечах и усталом шарканье ног. В который уже раз подумалось ей, стоило ли им продолжать втайне занятия после того, как школа на Окоповой, 55. А, была закрыта немцами. Учить их было противозаконно, и многие члены Юденрата , общественного совета, превратившегося в инструмент, с помощью которого немецкая власть была установлена в гетто самими евреями, осуждали её действия. Несмотря на факт, известный теперь всем, что свыше полумиллиона мужчин, женщин и детей, пойманных в регулярно проводимых облавах, были погружены, подобно скоту, в закрытые товарные вагоны и отправлены на верную смерть в такие концлагеря, как Треблинка, Бухенвальд и Дахау, очень многие члены Юденрата всё же продолжали верить, что, сотрудничая с нацистами, они добьются их благосклонности.
Когда члены Юденрата задавали Анне вопросы о тайном продолжении обучения детей, она обосновывала это тем, что посещение занятий придавало разрушенным жизням детей видимость порядка. Это было место, куда можно было прийти, где что-то можно было поделать, оно создавало иллюзию нормальной жизни. Сейчас, когда она стояла одна в подвале пекарни, она поняла, что всё, что она описывала, нужно ей самой не меньше, чем детям.
Анне было почти двадцать три, она была темноволоса и, согласно ежегоднику Манхэттенской Академии Изящных Искусств, школы, которую она посещала во время врачебной практики отца в Нью-Йорке, 'красива чистой, почти неземной красотой'. Это было в 1935-м, всего восемь лет назад, но эти годы казались вечностью. Успевающая ученица, она окончила школу, когда ей едва исполнилось пятнадцать. Она попробовала вспомнить, как это было,- надевать белое платье на школьный бал, объедаться мороженым на Кони-Айленд , выезжать семьёй на пикник на Джонс-Бич , но закрытые топки печей в стенах вокруг неё лишили её подобных полётов фантазии.
Её отец, австрийский еврей с медицинской степенью, полученной в Гейдельбергском университете , эмигрировал в 1919 году в Соединённые Штаты вместе с Ракель, полячкой по происхождению, и основал небольшую практику в Нью-Йорке. Анна родилась через год после того, как её родители приехали в страну, которую они выбрали своим новым домом. Но её отец, чувствительный, высококультурный человек с трудом приспосабливался к американскому материалистическому образу жизни, и, когда ему в 1936 году предложили пост директора больницы Баумана-Берсона в Варшаве, он согласился, и, несмотря на растущее в Европе политическое неспокойствие, Вернулся со своей семьёй в Европу. Это решение оказалось роковым.
Когда в сентябре 1939 года немецкие войска заняли Варшаву, доктор Максвелл, который даже не удосужился во время пребывания в Соединённых Штатах получить американское гражданство, был арестован вместе с женой и дочерью, в его австрийский паспорт поставили штамп со словом JUDEN , и вместе с другими евреями числом более полумиллиона его заключили в стенах гетто.
Анна подняла с пола отломившийся кусочек мела и положила его на стол, на котором когда-то пекари раскатывали тесто. При этом она поймала в осколке зеркала, всё ещё державшемся на стене над треснувшей раковиной, своё отражение. Она выглядела старше своих лет. Постоянное напряжение, требовавшееся для того, чтобы просто выжить в гетто, усиленное дополнительным риском, которому она подвергала себя, пронося оружие с арийской стороны стены, сказывалось на ней.
Её родители ничего не знали о её деятельности в качестве курьера Еврейской Боевой Организации (ZOB). А если бы знали, то сделали бы всё от них зависящее, чтобы остановить её. Риск был огромен, а наказанием при поимке была казнь на месте. Но она продолжала выносить деньги через канализационные тоннели и приносить назад оружие любым маршрутом, ещё не обнаруженным немцами, потому что считала, что лучше умереть в борьбе, чем покорно идти на уничтожение в концлагерь.
Она была завербована в качестве курьера в августе 1942 года Йозефом Кандальманом, командиром ячейки, работавшей под началом Мордехая Анилевича, двадцатичетырёхлетнего главнокомандующего пятнадцати сотен евреев, составлявших Еврейскую Боевую Организацию. Кандальман, мужчина за тридцать, был владельцем клуба 'Варшава', маленького ночного заведения на арийской стороне стены, ещё до того, как фашисты издали распоряжения, требующие, чтобы все евреи переселились в гетто. Не желая отдавать всё за бесценок нечистым на руку польским дельцам (которые быстро сколачивали состояния, присваивая собственность, оставленную вынужденно евреями), Кандальман перевёл своё состояние на Женевьеву Флери, невероятно привлекательную француженку, до войны работавшую у него администраторшей.
Даже после того, как Кандальман был заточён в гетто, он продолжал процветать, наладив тайные торговые связи с арийской стороной. Он сделал это, организовав сложную операцию, в соответствии с которой десятки контрабандистов, многие из которых были детьми, проползали через канализационные тоннели и маленькие бреши в стене и обменивали семейные драгоценности на продукты и медикаменты. На арийской стороне стены Женевьева Флери использовала связи, которые она завела в ночном клубе, для того, чтобы снабжать своего бывшего начальника всем тем, что можно выгодно продать в гетто.
Анна не раз встречалась с Женевьевой, и она произвела на неё сильное впечатление. У маленькой француженки было идеально сложенное тело и длинные каштановые волосы, едва не доходящие до пояса, и она источала почти ощутимую сексуальность.
Это разожгло в Анне искорку ревности, но она не могла не восхищаться умом Женевьевы, который, хотя и был набран на улице, хорошо помогал ей в сделках с дельцами чёрного рынка.
Управлять ночным клубом и покупать товары на арийской стороне стены для Кандальмана помогала женщина по имени Кея. Хотя ей было уже почти двадцать, выглядела она гораздо моложе; её белокурые волосы обрамляли лицо, на котором царили огромные, удивительно синие глаза. Дочь цыгана, которого отправили в немецкий концлагерь в начале 1937-го, Кея ускользнула от облавы и бежала в Варшаву вместе с полудюжиной других соплеменников, и здесь она нашла работу танцовщицы в клубе Кандальмана.
Он достал для Кеи фальшивые документы, воспользовавшись светлым цветом её волос, он выдал её за подданную Швеции, и это давало ей защиту этой нейтральной страны и позволяло работать танцовщицей в ночном клубе после того, как её попечителя заставили переселиться в гетто.
Анна никак не могла понять подлинной природы отношений между Кандальманом и двумя женщинами, которые столь верно продолжали служить ему. Обе они часто оставались у него в бомбоубежище на Францишканской улице, когда возвращаться на арийскую сторону стены было небезопасно, но была ли хоть одна из них любовницей Кандальмана, являлось тайной, разгадать которую Анна и не пыталась. Она узнала из первых рук, что бывший владелец ночного клуба имел буйный нрав, и, если его спровоцировать, он мог выйти из себя. Он был вдобавок скрытен и не рассказывал о себе другим людям.
Единственным исключением был пан Халевы, бывший борец, огромный и мускулистый, до того, как ему приказали поселиться в гетто вместе со своим хозяином, работавший вышибалой в ночном клубе. Они вдвоём жили в бомбоубежище на Францишканской улице, и любому, кто имел с ними отношения, вскоре становилось ясно, что Халевы был предан Кандальману. Он беспрекословно выполнял все его приказания; ходили упорные слухи, что Халевы убил немало людей, которые, как казалось Кандальману, стояли у него на дороге.
К концу 1942 года контрабандные операции Кандальмана развивались так успешно, что он смог жить в достаточном комфорте в частном бункере, который он построил себе сам. Хотя он наживался, нещадно эксплуатируя не столь зажиточных братьев-евреев, весьма многие втайне восхищались его изворотливостью, которую он проявлял при создании своей организации. Даже его враги - осудившие Кандальмана как безжалостного мародёра,- всё же неохотно признавали, что его знание лабиринта гетто, включая и канализационные тоннели, и переходящие один в другой чердаки, сделанные сносом стен ради того, чтобы создать сеть потайных ходов, связывавших целые кварталы, было непревзойдённым.
Именно из-за способности Кандальмана перемещаться с такой лёгкостью между гетто и арийской стороной стены Мордехай Анилевич пригласил его вступить в Еврейскую Боевую Организацию. ZOB отчаянно нуждалась в оружии, и организация, которую Кандальман создал для проведения своих контрабандных операций, была лучшим средством добыть его. Недостатка в деньгах не было. ZOB назначил 'сборщиков налогов', которые выжимали деньги на оружие из богатых обитателей гетто, если было нужно, то и силой, а дополнительные миллионы злотых поступали в виде ценностей, которые жертвовали отобранные для отправки в концентрационные лагеря. В их числе были несколько человек, до войны зажиточные ювелиры, которые ухитрились пронести в гетто сотни отборных драгоценных камней. Алмазы, рубины, изумруды,- несметные сокровища, которые легко перемещались и внешне выглядели обыкновенными стекляшками,- были отданы в распоряжение Кандальмана с условием, что он использует эти богатства для приобретения оружия, которое ZOB было крайне необходимо для окончательной схватки с немцами.
Когда Кандальман принял предложение Анилевича, немало было таких, кто заявлял, что единственной его целью было нажиться на этом, но дальнейшие события доказали, что они были неправы, а к середине апреля 1943 года даже самые злые языки вынуждены были признать, что их страхи оказались напрасными. Потому что, когда генерал-майор СС Юрген Штруп приступил к уничтожению евреев гетто с помощью танков, бронемашин и огнемётов, каждодневные зверства, кажется, переменили Кандальмана. Анна, работая в качестве курьера, сталкивалась чуть ли не каждый день с бывшим владельцем ночного клуба, и чувствовала, что отношение к нему как к важному члену ZOB побудило его пройти нечто вроде глубокого личного катарсиса. Этот человек, проводивший свою жизнь в довольстве, не гнушаясь никакими средствами, теперь вдруг оказался уважаемым. Люди восхищались его мастерством, одобряли его хитрости и поражались его наглости, и в ответ на это он ещё усерднее работал, помогая сопротивлению...
Звук орудийного выстрела оторвал Анну от размышлений, и она заторопилась, поднимаясь по лестнице, ведущей из подвала на улицу. День был в самом разгаре, и солнечный свет освещал каждый уголок гетто. Воздух был напоён сладкими ароматами весны, и среди руин тёплый, лёгкий ветерок колыхал цветы. Он шевелил слой пуха и перьев от перин, оставшихся от тех, кто угодил в лагеря и выброшенных в окна фашистскими стервятниками, и это напоминало снежную позёмку, странную в столь погожий день.
Двор старой, серого камня больницы Чисте-Баумана-Берсона был окутан тишиной. Это заведение когда-то было предназначено исключительно для детей, но они давно сгинули, их взяли во время первых облав и отправили в печи Треблинки. Из-за того, что детей почти не осталось и лечить было некого, больницы Баумана-Берсона и Чисте слились, и теперь здание было переполнено взрослыми, и лишь немногие из них были стариками, потому что их, как мало способных к передвижению, а значит, требующих лишних затрат, немцы истребляли первыми.
Анна поднялась по лестнице на второй этаж, карабкаясь по кучам штукатурки и битого кирпича, нападавшим за время её отсутствия. Эхо собственных шагов смешивалось в её мозгу с другими звуками - воплями больных в койках, которых расстреливали немецкие солдаты в качестве кары за январский мятеж, когда Мордехай Анилевич и девять его товарищей, каждый из которых был вооружён пистолетом или гранатой, открыли огонь по охранникам СС, гнавшим процессию перепуганных евреев к товарным вагонам, ожидавшим у стрелки на Умшлагплац. Это было первое проявление вооружённого сопротивления со стороны евреев, находившихся в гетто, и, несмотря даже на то, что месть немцев была безжалостной, акция ZOB разожгла чувство, что, если уж смерть неизбежна, возможно, лучше было гордо пасть в бою.
Остановившись на время возле палаты на втором этаже, Анна стояла у двери, наблюдая, как её отец ходит между койками, давно уже лишёнными подушек и простыней, на которых лежали скрюченные тела, завёрнутые в вонючие тряпки. Она слышала, как он старается утешить мягким добрым голосом умирающих. Кроме утешения, ему нечего было им предложить: лекарств больше не было, и еды почти не оставалось, но он всё же чувствовал себя в долгу перед ними, и как врач, и как человек. Глаза Анны наполнились слезами, когда она увидела, как её отец делает всё возможное, чтобы облегчить страдания своих пациентов. Его опущенные плечи и восковая бледность отражали цену, заплаченную им за эту заботу, и она подумала, как долго ещё он сможет выносить напряжение, которому подвергал себя в последние месяцы.
И всё-таки его вера в доброту людскую продолжала оставаться неизменной. Она была такой же частью его существа, как и догмы его веры, которую он, как правоверный еврей, считал столь же важной для жизни, сколь дыхание. Несмотря на ужасы, сделавшиеся частью его повседневного существования, он всё же не мог поверить, что немцы намеревались уничтожить всё население гетто. 'Им нужны живые евреи для работы на их фабриках и мельницах,- убеждал он. - Какой прок им от нас мёртвых?'
Анна могла бы ответить ему, но не отвечала; он был слишком стар, и у него были свои, слишком устоявшиеся взгляды, чтобы даже начать воспринимать тот ужас, что видела вокруг них она, и, если бы она бросила вызов принципам, бывшим основой самой его жизни в течение шестидесяти трёх лет, она бы ничего от этого не выиграла. Именно поэтому она и не рассказала ему о своей работе курьером; насилие любого рода, даже вооружённое сопротивление штурмовикам Гитлера, противоречило почитаемым им ценностям.
Он поднял взгляд и увидел, что она стоит в дверях. На какой-то миг их глаза встретились. Лицо его было отмечено печатью изнеможения, но он всё же смог улыбнуться, приподняв приветственно руку перед тем, как снова обратить своё внимание на пациентов.
В обходах его сопровождала его медицинская сестра Джанет Тейлор, некрасивая англичанка, облачённая в халат, когда-то накрахмаленный и белоснежный, но теперь более похожий на серый саван. Она начала работать у отца Анны в конце лета 1939 года, вскоре после прибытия в Варшаву с молодым поляком, с которым она была помолвлена. Он был убит в одной из первых приграничных стычек с немцами, но, вместо того, чтобы вернуться в Англию, англичанка осталась хирургической сестрой в больнице Баумана-Берсона.
За прошедшие после этого месяцы Анне довелось узнать Джанет Тейлор достаточно хорошо, чтобы понять, что та - убеждённая социалистка. За время своего пребывания в гетто она оказалась вовлечённой в группу интеллигентов коммунистической ориентации, распространявшую пропагандистские листовки, направленные на призыв евреев к активному сопротивлению. Узы между двумя женщинами сделались крепче в силу того, что обеим приходилось держать свою деятельность против немцев в тайне: Анне - чтобы не расстроить родителей, Джанет - из-за того, что многие евреи всё ещё не доверяли коммунистам, несмотря даже на то, что недолгий медовый месяц Сталина и Гитлера в первые месяцы войны давно закончился. И тем не менее, Анна, похоже, не знала по-настоящему Джанет. Она редко говорила о своей семье, а когда Анна изредка пыталась её разговорить, Джанет пряталась в природную скорлупу застенчивости.
Отойдя от палаты, Анна продолжила путь по лестнице и подошла к маленькой нише, в которой когда-то хранились швабры и мётлы. Она подождала, остановившись перед покрытым пылью зеркалом, и через несколько секунд стена скользнула в сторону, открыв лестницу, ведущую к ряду маленьких переходящих одна в другую каморок. Она охранялась четырнадцатилетним парнишкой в поношенной матерчатой кепке с козырьком и девятимиллиметровым 'Вайссом' в руке. Он кивнул и сказал: 'Ваша мать не находит себе места. Была ещё одна облава, у швейной фабрики Хальмана'.
'Бой был?' - спросила Анна.
Мальчик, Якоб, покачал головой и задвинул стенную панель, закрыв проём. 'Они позволили увести себя, как овцы'. Анна расслышала в его голосе горечь, но вместо ответа повернулась и пошла во внутреннюю комнату, где её мать сгорбилась над печуркой, на которой была кастрюля с жидким, водянистым супом. При виде дочери на лице её выразилось облегчение, быстро сменившееся деланным гневом.
'По-моему, тебе доставляет наслаждение причинять мне боль',- сказала она, продолжая помешивать деревянной ложкой кипящую жидкость. Анна положила руку на свободное плечо матери. - 'Ты знаешь, что это не так, мама'.
'Почему же тогда ты уходишь и не говоришь мне, куда?'
'Ты знаешь, я учу детей...'
'Против воли своего отца'.
Анна не ответила. Она слишком устала, чтобы спорить, и знала, что слова матери вызваны скорее тревогой за неё, чем гневом. Вместо этого она обняла её сзади, потом прошла к тому, что когда-то было большим стенным шкафом, а теперь служило местом для сна, которое она делила с Джанет Тейлор, и повалилась без сил на набитый соломой матрац.
Комната, которая была первоначально построена как место для отдыха полудюжины врачей, теперь предоставляла убежище восемнадцати человекам, и, когда все они находились здесь, негде было повернуться. Больше всего Анна тосковала по уединению. В то время, как другие в этом чердачном помещении изощрялись в фантазиях на тему пищи, она тешила себя воспоминаниями о летних днях, которые она проводила, гуляя в одиночестве по парку Лазиенки под безоблачным небом, и волосы её шевелил тёплый ветерок, тяжёлый от запаха роз.
'Анна'.
Это была Джанет. Ей было двадцать четыре, она была всего на год старше Анны, но её спокойная уверенность в себе делала её более зрелой. Это впечатление усиливала некрасивость её черт, хотя у неё были приятная улыбка и безмятежные, как у газели, глаза.
'Сегодня вечером собрание',- прошептала Джанет, понизив голос, чтобы никто не подслушал в людной комнате.
'Где?'- спросила Анна.
'В бомбоубежище на Францишканской улице. Кандальман велел мне передать это. Он хочет, чтобы мы обе там были'.
'Моя мать уже расстроена так...'
'Я сказала ей, что мне нужна твоя помощь, чтобы навестить больного в другой части гетто'.
'А мой отец?'
'Остаток ночи он проведёт с пациентами'.
Анна поколебалась, потом медленно поднялась на ноги. Она дошла почти до двери, когда её окликнула мать: 'Ты так спешишь, что не можешь поесть супу, от которого я не отходила весь день?'
'Это срочно, мама',- ответила Анна.
Мать посмотрела на варево, представлявшее из себя нечто чуть большее, чем несколько капустных листьев, плававших в жирной воде, и слёзы наполнили её глаза. - 'Подержи его в тепле,- мягко сказала Анна.- Обещаю поесть его, как только вернусь'.
Нежно поцеловав мать в щёку, она накинула на себя поношенное пальто и заторопилась вместе с Джанет туда, где Якоб ещё сторожил дверь.
'Есть сведения, что СС выставил плотное оцепление с внешней стороны стены,- сказал мальчик. - И седер, запланированный для руководителей гетто, отменён'.
Анна посмотрела на Джанет, ища подтверждения услышанному, но выражение лица англичанки оставалось бесстрастным. Когда они заторопились вниз, во двор, Анна сказала: 'Ты знала, правда?'
'Да',- ответила Джанет.
'Почему же ты не сказала мне?'
'Не было времени'.
Анна начала было протестовать, но сдержалась и вышла на улицу молча. Опустилась темнота, но была луна, и её бледный свет подчёркивал унылые очертания разрушенных зданий гетто на фоне ночного неба. Ни в одном окне не было света, но Анне видны были смутные фигуры, направлявшиеся в бомбоубежища и другие места, которые они считали пригодными для укрытия. По дороге Джанет поведала, что вскоре после полудня еврейский полицай, тайно сотрудничавший с ZOB, передал сведения о том, что ранним утром немцы планировали что-то крупное. Это подтвердил и рабочий с фабрики Вальтера Тоббенса на улице Лесно, видевший, как войска СС собираются возле самой стены.
Когда они пришли на Францишканскую улицу, Анна пошла вслед за Джанет по пыльной, покрытой битой штукатуркой лестнице в подвал, где они проползли через лаз за большой печью и вошли в бункер Йозефа Кандальмана, служивший теперь одним из временных штабов ZOB.
Собрание уже шло, и, когда появились вновь прибывшие, заместитель командира Мордехая Анилевича, Павел Сокольчик, невысокий толстяк с жидкой бородёнкой, вещал прочувствованную речь. Он сделал паузу, подождал, пока они найдут места и усядутся на полу, и продолжил с той же страстностью своё обращение к слушателям. Помещение, представлявшее из себя большой подвал, усиленный стальными балками и оснащённый скрытыми вентиляторами, было забито бойцами ZOB, ловившими каждое слово, сказанное Сокольчиком.
'Мы не должны никого убеждать в нашем желании сражаться,- говорил он,- но мы должны иметь оружие, на которое можно положиться. Только в последней партии более трети пистолетов имело неисправные бойки'.
В толпе раздался сердитый гул.
'Единственный способ наверняка не допустить подобного впредь,- продолжал Сокольчик,- это убедить наших вороватых поставщиков, что они имеют дело не с дураками'.
Хор одобрения эхом разнёсся по бункеру.
'Мы должны преподать им урок, который они не забудут'.
Сокольчик не уточнял, что именно он замыслил, а быстро перешёл к раздаче каждому командиру группы подробных приказов для предстоящего боя. Сила войск СС, приводящихся в боевую готовность за стеной, была оценена в восемьсот пятьдесят солдат, которыми командовали шестнадцать офицеров,- войска СС, полиция, вермахт, и подразделения Аскари ,- при поддержке танка и двух бронемашин. В боевой готовности на случай необходимости находились ещё две тысячи немецких солдат.
'Не знаю, сколько времени мы продержимся,- закончил Сокольчик,- но, по крайней мере, мы умрём гордо'.
Мордехай Анилевич одобрительно кивал, в то время как слушатели столпились вокруг Сокольчика, пожимали ему руку и желали друг другу удачи в завтрашнем бою. Только один человек оставался в стороне: Йозеф Кандальман. Он продолжал стоять у задней стенки бункера, скрестив руки, его задумчивые глаза вбирали в себя всё, но не выдавали его чувств.
Он был крепкого сложения, и у него были густые чёрные волосы, копна которых выпирала из частично не застёгнутой рубашки, образовав комок между кожей и золотым медальоном, который он носил на шее на тонкой цепочке. У медальона был удивительный рисунок, круг с пересекающимися линиями, напоминавший набросок Леонардо да Винчи о божественных пропорциях человека.
Бункер быстро опустел, но, когда Анна и Джанет двинулись к выходу, оказалось, что дорогу им преградил Кандальман: 'Вы обе были замешаны в покупке этого неисправного оружия'.
Анна напряглась. Действительно, она и Джанет выносили деньги на покупку оружия, но сделку с поставщиками осуществляла Женевьева Флери.
'Мы работали только как курьеры'.
'Но вы видели, кто поставил пистолеты?'
Она кивнула.
'И сможете опознать его?'
'У него была борода с проседью'.
'Идём со мной, велел он.- Обе'.
Кандальман проверил свой маузер, засунул пистолет за пояс, а в каждый карман положил по гранате. Потом он загрузил три 'молотовских коктейля' - стеклянные бутылки, наполненные бензином, с привязанными к горлышкам тряпками,- в холщовый мешок, который он передал пану Халевы, привязавшему груз к массивным плечам. Без дальнейших объяснений он вышел из бункера, жестом указав остальным следовать за ним.
Когда они оказались на улице, Анна вновь почувствовала, что под покровом темноты для противостояния предстоящему немецкому наступлению идёт подготовка. Воздух был наполнен напряжённым ожиданием и страхом, чувствами, которые Анна разделяла, но по иным причинам.
Она понятия не имела, куда ведёт их Кандальман, и с какой целью, но слышала, что это - человек, вершивший ужасные расправы над предавшими его, а у неё были все основания верить, что теперь он видел предателей в ней самой и в Джанет. Это подозрение усилилось, когда она поняла, что Кандальман ведёт их к Дикому Гетто, безлюдной земле, что не была заселена со времени первых депортаций 1942 года.
Когда Кандальман неожиданно нырнул в дверной проём на углу улиц Смоща и Джельня, Анна узнала дом, под которым профессиональными контрабандистами был построен тоннель вскоре после того, как три года назад была воздвигнута стена. Она пользовалась этим маршрутом несколько раз, выполняя свои обязанности курьера ZOB, и восхищалась умением, с каким был сооружён тоннель. Внешне примитивный, это был всё же технический шедевр, искусно подпёртый лесом стоек, что сделало его достаточно прочным, чтобы выдерживать вес транспорта, пользующегося дорогой на католическое кладбище на арийской стороне, где его вход был хитроумно спрятан внутри виртуозно сложенного мраморного склепа.
'Пригните головы и заткните рты',- сказал Кандальман.
Они проползли по пологому маршу каменных ступеней, ведущих в сырой подвал, путь им освещал луч большого фонаря, который нёс пан Халевы, но, едва они достигли крошечной подземной комнатки, он вдруг выключил фонарь, и их тут же охватила кромешная тьма. Анна испытала неожиданно набежавшую на неё волну паники и изо всех сил старалась преодолеть её, делая серии глубоких вдохов.
'Всё в порядке?'- прошептала Джанет.
'Тихо!'- цыкнул Кандальман.
Под ними, сначала приглушённые, а затем более явственные, послышались шаги, а потом - звяканье металла, когда одна из плит подвального пола, оснащённая петлями, медленно сошла со своего места и открылась. Показалась рука, державшая дрожащую свечку, а за ней - бородатое лицо, которое Анна тут же узнала как лицо дельца чёрного рынка, продавшего им неисправные пистолеты. За ним следовал мальчик, лет тринадцати-четырнадцати, волочивший за собой тяжёлый деревянный ящик, который он с грохотом швырнул на пол перед тем, как выпрямиться.
'Оставайтесь на месте!'- сказал Кандальман. Его голос эхом разнёсся по комнате, застав появившихся врасплох, и бородач потянулся за пистолетом, торчавшим за ремнём, но не успел он его вытащить, как пан Халевы щёлкнул фонарём и предупредил: 'Только попробуй, и ты - труп!'
'Чёрт побери, в чём дело?- хрипло спросил контрабандист.- Вы заказали оружие, и я доставил его'.
'Оружие, которое работает?'- спросил Кандальман.
'Ещё даже в смазке и в упаковке'.
Кандальман взял фонарь из рук Халевы и показал бывшему борцу на ящик. Вытащив из ножен, пристёгнутых к внутренней поверхности голени, большой нож, Халевы опустился на колени и умело вскрыл ящик. Отложив нож в сторону, он сунул руку в ящик и вытащил свёрток, покрытый густой смазкой.
'Шмайссеры,- сказал контрабандист.- Прямо с завода. Я лично проверял каждый'.
Кандальман подошёл к стоявшему по-прежнему возле открытого ящика с оружием пану Халевы и взял из рук великана освобождённый от заводской обёртки автомат, сначала взвесил его на ладони, затем умело заправил обойму в магазин. Вдруг, движением столь быстрым, что оно оказалось смазанным в свете фонаря, он схватил контрабандиста за бороду так, что его челюсти разомкнулись, и сунул ему в рот ствол 'шмайссера'. Когда Кандальман нажал на спусковой крючок, раздался громкий щелчок. После того, как оружие дало осечку, контрабандист попытался высвободить свою голову, но Кандальман усилил хватку, задвинув ствол автомата ещё глубже в его горло.
'Евреи больше не собираются есть твоё дерьмо,- сказал Кандальман. Он снова начал давить на курок, но перед самым выстрелом ослабил хватку и медленно вытащил ствол изо рта бородача.
'Ради Бога!'- взмолился стоявший на коленях.
'Свяжите его',- сказал Кандальман.
Халевы связал контрабандисту руки за спиной и силой уложил его на покрытые слизью плиты пола. Кандальман посмотрел, как он извивается, потом вынул из мешка 'молотовский коктейль', отвернул металлическую крышку и вылил содержимое стеклянной бутылки на голову человека. Подвал наполнил резкий запах бензина. Он проник в глубь горла Анны, но не успела она кашлянуть, как Кандальман зажёг спичку и бросил её перед собой.
Со свистом изверглось пламя, поглотив верхнюю часть тела контрабандиста. Его вопли отражались от сочившихся влагой стен подвала, а он извивался в агонии, бился головой о пол в тщетных попытках погасить пламя. Секунд через десять Кандальман кивнул Халевы, и тот своей курткой погасил огонь.
'Было бы гуманней пристрелить его',- с горечью заявила Джанет.
'Но не так эффективно'. Кандальман подошёл к скулившему от болевого шока обгоревшему человеку и перерезал верёвку на его запястьях. Глядя на мальчика, который стоял, дрожа, у стены, он сказал: 'Расскажи своим друзьям-полякам, что здесь произошло, и почему. Мы, евреи, всё ещё хотим хорошо платить за оружие, но да поможет Бог тому, кто попытается одурачить нас'.
Анна смотрела, как подросток уводил обгоревшего человека через люк, а затем в тоннель. Она слышала шарканье их шагов и страдальческие стоны раненого, но постепенно они затихли, остался только сладкий, тошнотворный смрад обгоревшей плоти. Он заполнил подвал, и Анну начало тошнить.
'Лучше бы тебе привыкнуть к этому,- сказал Кандальман.- Мы собираемся побыть здесь ещё немного'.
Она не стала спрашивать, зачем. Не пыталась она и объяснить, что её неукротимая рвота была вызвана не одним только отвратительным запахом. В ней была столь же повинна и хладнокровная жестокость Кандальмана; она была насмешкой над самими идеалами, ради которых бойцы ZOB готовы были пойти на смерть.
За час до рассвета Кандальман отдал приказ выходить и повёл всех наверх, на улицу. Было ещё темно, но прожектора, установленные немцами на вышках за стеной перед католическим кладбищем, лучи которых обегали развалины Дикого Гетто всю ночь, были выключены, и это позволило Кандальману и его группе проскользнуть незаметно через пролом в ограждении, отделявшем Центральное Гетто.
Когда они пришли на Францишканскую улицу, Кандальман и Халевы исчезли в своём бункере, вынудив Анну и Джанет самостоятельно искать дорогу на посты, на которые их назначил Павел Сокольчик минувшим вечером на собрании. Они в молчании прошли до угла Налевки и Генси, где Джанет кивнула на дом под номером 33. 'Вот мой пост,- сказала она.- Твой - через улицу'.
'Я иду обратно в больницу,- пробормотала Анна.
'Тебе приказано...'
'Приказано? После случившегося в том подвале я уже не уверена, за что я должна бороться'.
'Ты говоришь, как твой отец',- сказала Джанет.
'В самом деле?' Анна немного помолчала, потом добавила: 'Может быть, это не так и плохо'.
Она потянулась, поцеловала подругу в щёку, обняла её на миг и заторопилась прочь, в первый серый свет зари.
3.
Джанет подождала, пока Анна свернула за угол, потом вошла в дом, где ей был назначен пост у окна на чердаке, позиция, с которой были ясно видны ворота на улице Налевки. Полдюжины бойцов ZOB проверяли оружие и тихонько переговаривались, когда Джанет вошла в маленькую комнату под козырьком крыши дома. Они подняли глаза, кивнули и снова занялись подготовкой к бою, который, как все они знали, был неминуем. Мошер Пахтер, когда-то управлявший пекарней, где Анна организовала свой нелегальный класс, вручил Джанет пистолет и гранату.
'Не своди глаз с ворот',- сказал он.
Джанет взяла оружие и подошла к окну. Бледный, неверный свет зари подчёркивал пустоту улиц. Она поймала себя на том, что думает, добралась ли Анна благополучно до больницы и пожалела, что у них не было достаточного времени поговорить, прежде чем они расстались. То, что она сказала, должно быть, прозвучало грубо и бесчувственно, возможно, даже создало впечатление, будто она одобряет зверство Кандальмана, и в то же время это было очень далеко от истины. Её призванием медицинской сестры было облегчать страдания, а не создавать их, но, как бы ни была ужасна месть Кандальмана, она понимала её причину. Выступление ZOB против немцев вот-вот должно было начаться, и крайне необходимо было любое оружие, какое только можно было достать. Обгоревшее лицо контрабандиста послужит эффективным предостережением тем, кто держал в мыслях продажу евреям неисправного оружия; недостаточным для того, чтобы поставки совсем иссякли,- тому порукой жадность,- но более чем достаточным для того, чтобы обеспечить переправку через канализационные трубы с арийской стороны стены оружия в отличном состоянии.
Она проверила пистолет, который ей дал Мошер Пахтер, 'Люгер', подняла в правой руке и нацелила его на люк, находившийся посередине между тем местом, где она стояла, и воротами на улице Налевки. Оружие она держала твёрдо. Она сделала долгий, глубокий вдох, задержала воздух на секунду, а затем медленным выдохом выпустила его. Её палец согнулся на курке, легко, потому что она не хотела произвести ложный предупредительный выстрел или потратить пулю, и всё же с достаточным нажимом, чтобы ощутить кожей холодную сталь.
Это было знакомое ощущение, впервые она испытала его, когда ей было шестнадцать лет и её отец показал, как прикладывать дробовик к плечу и всматриваться вдоль воронёного ствола с богатой гравировкой в фазанов, поднимающихся с хлопаньем крыльев, в семейном поместье в тысячу акров рядом с саффолкской деревней Уэстон, на юго-восточном побережье Англии. Она так и не выстрелила из этого ружья, одного из пары, что её отец купил на аукционе 'Кристи' за более чем две тысячи гиней, потому что он боялся, что отдача может травмировать её, но она не забыла ощущение полированного орехового приклада на своей щеке, и прохладу металлического курка.
Тот миг запечатлелся в её мозгу и впитался в её подсознание, вместе с другими, не связанными друг с другом случаями, образовав ту память, что теперь была у неё о её детстве: пони, которого она получила в подарок в день своего четырнадцатилетия; Рождественский бал, на котором главным, что придавало поместью плавный ход на весь год, были гости, сидевшие смущённо за длинными столами в банкетном зале, а её родители подавали им шампанское. Но самым живым воспоминанием были зрелища, увиденные ею, когда ей шёл одиннадцатый год, и когда отец взял её в Ланкастер, промышленный город на северо-западе Англии, чтобы посетить текстильные фабрики, от которых во многом зависело семейное благосостояние.
Это было в 1930-м, через год после того, как обвал на Уолл-Стрит послужил толчком для депрессии в Соединённых Штатах, это событие также повлияло на Англию и парализовало большинство отраслей промышленности, особенно рынок шерсти, само существование которого зависело от внешней торговли. Её с отцом встретил на Кэсл Стейшн мэр и повёз в почтенном Роллс-Ройсе мощёными улицами в Мурленд, место на берегах канала, в котором были построены фабрики, чтобы использовать преимущества дешёвой перевозки, осуществлявшейся в Ливерпуль, порт для океанских судов, баржей на конской тяге.
Куда бы Джанет ни посмотрела, всюду она видела измождённые лица голодных людей: мужчин в матерчатых кепках, угрюмых и жалких, выброшенных с работы после того, как закрылись ворота фабрик; женщин в деревянных башмаках, с грудными детьми, плачущими от голода на их коленях. На тех немногих фабриках, что ещё работали, одиннадцати-двенадцатилетние дети - её сверстники - шагали босиком за натяжными рамами, работая сменами по двенадцать часов в бедламе раскалывавшего уши грохота за плату, которой хватало только на еду.
Она посещала со своим отцом дома рабочих, шеренги крошечных каменных домиков, связанных друг с другом узкими переулочками, где целые семьи собирались возле топок, в которых горел плохой уголь, в тщетной попытке согреться, когда с Ирландского моря налетали ледяные ливни. Целью устроенной мэром поездки было убедить её отца открыть некоторые из фабрик, закрытых по его повелению, но мистер Тейлор сухо уведомил мэра, что подобное невозможно, и сократил свой обход рабочих ради посещения мемориала Эштона в Уильямсон Парк.
Расположенная на вершине холма, высящаяся над городом, эта громада была совершенно бесполезной, а обошлась лорду Эштону, главе местной фабрики по производству линолеума, соорудившему его в память о первой жене, в девяносто тысяч фунтов. В то время Джанет восхищалась тропическими птицами, порхавшими в большой клетке среди пальм, но впоследствии помпезное сооружение, построенное на прибыли, выжатые из рабочих, едва не помиравших от голода, стало для неё символом всего дурного в капиталистической системе.
Осознание того, что её собственная семья извлекала огромную выгоду из этого несправедливого распределения благ пробудило глубокое чувство вины, которое со времени окончания ею первого курса Оксфордского Университета оказалось достаточным, чтобы подтолкнуть её к вступлению в Коммунистическую партию. Это было скорее актом покаяния, нежели проявлением политических убеждений, и идеологию этого дела она приняла сердцем только после того, как добилась отличия в изучении языков и начала учиться на медицинскую сестру в лондонской больнице 'Гайз'.
Она узнала об этой идеологии от Леона Рожека, двадцатидвухлетнего студента-поляка, посещавшего Лондонскую Школу Экономики, с которым она познакомилась, когда друзья привезли его в приёмный покой 'Гайз' для лечения травм, полученных им в драке, развязавшейся после того, как он пытался перекричать в Уголке ораторов Гайд-парка фашиста, высказывавшегося в поддержку притязаний Гитлера к Судетам.
Эта неожиданная встреча положила начало дружбе, быстро переросшей в любовь, и к лету 1939 года они были помолвлены и должны были пожениться. Семье Джанет вовсе не по душе был высокий, худой, с обвисшими плечами молодой иностранец, и она делала всё возможное, чтобы убедить дочь отказаться от своих намерений, но та оставалась непреклонной, твёрдо веря, что Леон был не только мужчиной, которого она любила, но и единственным человеком, который силой своих политических убеждений придал её жизни настоящий смысл.
Для него коммунизм был не политической догмой, а, скорее, общественным делом, и он организовал сбор продовольствия для семей, проживавших в трущобах лондонского Ист-Энда , многие из которых добывали себе пропитание, роясь в мусорных баках. С помощью Джанет Леон также набирал в 'Гайз' сестёр для содержания бесплатных клиник при богадельнях для людей, которые не могли заплатить за медицинскую помощь.
В июле 1939 года Леон решил вернуться в Варшаву, где он родился, чтобы убедить родителей-евреев уехать прежде, чем Гитлер исполнит свою угрозу вторгнуться в Польшу. Он старался убедить Джанет остаться в Лондоне, но она настояла на том, что поедет с ним, и сняла деньги с трастового счёта в Банке Ротшильда для оплаты всевозможных взяток, которые могли потребоваться для облегчения бегства его родителей.
Но отец Леона отказался покинуть Польшу, пока не продаст своё небольшое дело по шитью готовой одежды, и, когда немецкие войска хлынули через границу, он всё ещё был в Варшаве. Леон, вступивший в польскую армию, был убит второго сентября 1939 года, а его обоих родителей восемнадцать месяцев спустя отправили в концентрационные лагеря.
Вскоре после прибытия в Варшаву Джанет нашла работу хирургической сестры у доктора Максвелла, педиатра в больнице Баумана-Берсона. Когда в октябре 1940 года она была заключена в стены гетто, она продолжала там работать, отчасти из-за огромного уважения, которое она испытывала к доктору Максвеллу, но главной причиной была её любовь к теперь уже мёртвому жениху, Леону.
После вступления России в битву с Германией Джанет стала членом Народной Гвардии, военной организации Коммунистической Рабочей Партии (PPR), снабжавшей ZOB любым оружием, какое только у неё имелось, и планировавшей в то же время собственные нападения на фашистов. Когда Йозеф Кандальман предположил, что арийские черты Джанет помогут ей стать хорошим курьером, она согласилась работать на него.
Грохот подкованных сапог по булыжной мостовой вырвал Джанет из задумчивости, и она бросила взгляд в сторону ворот на улице Налевки. Сотни немецких солдат, вооружённых автоматами, вливались через брешь на улице Гесня, подходя всё ближе и ближе, пока боец ZOB не швырнул гранату. В мгновение ока пересечение улиц Налевки-Гесня-Францишканской превратилось во вместилище смерти и разрушения. 'Молотовские коктейли' и кустарно изготовленные бомбы, которые, как и гранаты, приходилось поджигать спичками, летели из окон на улицу, где они поднимали фонтаны дыма и осколков камней, перемешанных с человеческой плотью.
Пока Джанет наблюдала, атакующая колонна разбилась на маленькие группы, которые, медленно начав отступление, прятались в подъездах и прижимались к стенам домов. Когда вторгшиеся немцы начали, наконец, ответный огонь, оказавшись на виду, они сделались лёгкими мишенями для затаившихся снайперов.
Когда в 'Люгере' Джанет кончились патроны, она отшвырнула его в сторону, взяла примитивную гранату и попыталась спичкой поджечь фитиль, но порывы ветра задували огонь. После трёх безуспешных попыток ей удалось, наконец, поджечь фитиль, и она бросила гранату в группу немецких солдат, которые, отступая к воротам на улице Налевки, стреляли с бедра. Граната взорвалась, извергнув оранжевое пламя, а воздух наполнился криками солдат, спешивших укрыться в разбомбленных магазинах. 'Juden haben Waffen!' - отчаянно вопил один немец, заползая в дверной проём.
Через полчаса нападавшие бежали, бросив своих убитых и раненых. Вскоре после их исчезновения прибыла девушка-дозорная с известием, что другой бой, который вёлся на углу улиц Заменгофа и Мила, образовавшем маленькую площадь, на которую выходило здание Юденрата, тоже выигран, и бойцы ZOB высыпали на улицу, заключая друг друга в жаркие объятия в диком проявлении чувств, в которых смешались смех и слёзы. Но торжеству настал конец, когда в воротах Налевки появились немецкий танк и две бронемашины, вкатывающиеся в гетто.
4.
Анна услышала топот сапог в каменном дворе больницы Чисте-Баумана-Берсона в 8.30 утра, меньше чем через полчаса после того, как первые немецкие солдаты хлынули через ворота на улице Налевки.
'Alle Juden berunter!' Гортанный приказ донёсся снизу гулким эхом. Она лежала на набитом соломой тюфяке в крошечной нише потайной комнаты на втором этаже, куда она вернулась, расставшись с Джанет Тейлор. Мать ждала её, явно обеспокоенная, но, взглянув в измождённое лицо дочери, она не стала допытываться, где Анна провела ночь, а молча подала водянистый суп, сбережённый с минувшего вечера, и пошла вниз , помогать мужу в утренних обходах палат.
Хотя Анна была измотана и пыталась заснуть, её неотступно преследовала сцена, очевидцем которой она стала в подвале Дикого Гетто; образы контрабандиста, корчившегося на полу, его головы и плеч, объятых пламенем, сделали невозможным ни отдых, ни сон.
'Alle Juden berunter!'
На этот раз приказ сопровождался треском выламываемых дверей и короткими, отрывистыми очередями автоматов на фоне усиливавшихся криков.
Когда она побежала к дверям, в мозгу её вспыхнули воспоминания о бойне в больнице восемнадцатого января, но Якоб преградил ей путь, встав перед скользящей стенной панелью, держа наизготовку свой девятимиллиметровый 'Вайс'.
'Ты не сможешь ничего сделать',- прошептал он.
Ещё одна очередь гулко разнеслась по зданию. Анна боролась с мальчиком, пытаясь силой пройти мимо него, но его худенькое тело обладало удивительной силой, и он легко удерживал её прижатой к стене, прикрывая одной рукой её рот, пока стрельба не прекратилась. Тогда он ослабил хватку.
'Мне надо спуститься туда',- выдохнула Анна.
'Ещё рано'.
По твёрдому лицу Якоба было видно, что он не пропустит Анну до тех пор, пока не решит, что это безопасно, и только после того, как топот сапог стал удаляться по двору, он осторожно отодвинул панель.
'Подожди здесь',- велел он.
Анна смотрела, как он медленно спускается по лестнице. Её порыв не дать родителей в обиду немцам сменился страхом ожидания того, что они могли обнаружить теперь, когда неожиданная буря насилия, по-видимому, прошла, и, когда Якоб поманил её к двери палаты на первом этаже, ей потребовалось собрать все силы, чтобы двинуться с места.
'Выродки!'- хриплым от волнения голосом пробормотал мальчик, и, когда Анна заглянула в палату, она поняла, почему по его щекам льются слёзы.
Комната была превращена в покойницкую. Трупы лежали в неестественных позах поперёк коек и на полу; стены и потолок были забрызганы кровью; мужчины и женщины, числом около пятидесяти, в большинстве больные тифом, лежали грудами по углам, куда их согнали для расстрела.
'О, Боже...'
Сдавленные рыдания заглушили дальнейшие слова Анны, и несколько долгих мгновений она неподвижно стояла у двери, дрожа и глядя, как Якоб рассматривает сцену расправы, но, когда он махнул ей рукой из дальнего конца палаты, она заставила себя перешагнуть через тела и поспешила к месту, где стоял мальчик.
'Мне очень жаль',- пробормотал он.
Она проследила за его взглядом. Её отец скрючился в углу, прислонившись спиной к стене и скрестив руки на животе, тщетно пытаясь удержать кишки, вываливающиеся из зияющей раны.