Выползень
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
Выползень
Димас прожил восемнадцать лет легко и приятно при бабульке и матушке. Они решали все его проблемы с песочницы до получения аттестата. От него не требовалось ничего, кроме имитации послушания, умения скрыть свои делишки, вовремя соврать и подкатиться с жалобами на училок. И ещё одного принципа: не нарываться. Он слышал, как матушка говорила по телефону кому-то, попавшему в беду:
-- Ты всего сразу захотел? Вот теперь и рассчитывайся. Я предупреждала: не нарывайся. Моё дело -- сторона.
Матушка и сама никогда не нарывалась. Димас спрашивал: "А почему у нас нет большого дома за городом?" Матушка отвечала: "Тебе наших квадратов мало? Нельзя нарываться, нужно жить скромнее". Димас хотел на каникулах ездить по заграницам, как друзья, а матушка отправляла его в детские лагеря. Зато и проработала в городской администрации долгие годы. Многие сослуживцы побывали под следствием, кого-то даже осудили, а она трудилась тихо-мирно. Но возможности у неё были ой какие!
Начало этим возможностям было положено батей Димаса. Увы, родители быстро расстались. В качестве отступного батя оставил бывшей семье салон красоты и бутик в самом крупном универмаге. Матушка разыграла из себя гордячку, отказалась от алиментов и перевела отступное на бабулю. Димас часто бывал в батиной загородной резиденции и жестоко страдал, видя роскошь, в которой живут его сводные брат и сестра. Однажды даже предъявил матушке за своё положение кинутого ребёнка. Она посоветовала не нарываться. А через несколько лет батя угодил под следствие. И чем дольше оно длилось, тем больше становился срок, на который он в конечном счёте загремел за решётку. Имущество, ясно-понятно, конфисковали.
Матушке все сочувствовали и чуть ли не поддерживали под локотки при восхождении по карьерной лестнице. И вскоре она оказалась в областном руководстве. Но от своего принципа не отступилась. Даже ради Димаса.
Он учился спустя рукава, тусил в клубах, развлекался с тёлками, любил закатиться на пикничок в какие-нибудь ебеня поживописнее. Из института его вытурили, и матушка почему-то не приняла никаких мер. Полгода Димас не мог решить проблему, чем ему заняться, и тут пришла повестка. Бабуля затрясла сухонькими руками перед лицом дочери и потребовала задействовать все связи. Матушка объявила: "Сделаем всё по закону. У ребёнка в детстве был нервный срыв, отсюда все проблемы с учёбой и возможностью трудоустроиться". Она отобрала у Димаса любимый "Лексус", вытребовала от врачей направление на обследование в "Отделение пограничных состояний" при областной психушке.
Димас, баскетбольного роста и с габаритами, приобретёнными в качалках, легко смирился со своей участью. Он знал: матушка сделает всё возможное. Тем более что "срыв" в его жизни действительно был. Точнее -- два "срыва".
Первый случился лет в двенадцать, когда батя ещё был на свободе. Он отгрохал настоящий мавзолей на ранее захудалой могилке своего отца, пригласил "на открытие" важных людей и родственников. Бабуля горячо запротестовала против того, чтобы Димас ехал на кладбище, но матушка, одевшаяся очень скромно и с таким же "нищенским" букетом, взяла сына с собой.
Пока взрослые по русскому обычаю поминали родителя бати-авторитета, Димас и сводный брат Эдик носились по аллеям. И набрели на настоящие дебри сиреней, скрывавших полуразрушенные временем памятники. Между двух могил зашевелились заросли травы, в них что-то заворочалось.
-- Там кто-то есть, -- сказал семилетний Эдя.
И тут Димаса захлестнуло всплеском фантазии.
-- Это выползень, -- прошептал он. -- Тихо!.. Услышит нас и заберёт к себе под землю.
-- Зачем заберёт? -- не понял Эдя, округлив голубые, как у самого Димаса, глаза.
-- Сожрёт. Или оставит гнить рядом с костями других детей, -- продолжил вдохновенно врать Димас.
Губы Эди сложились подковкой, на глазах появились слёзы. Балованный мальчишка не признавал даже обычных сказок.
-- А что сделать, чтобы выползень не забрал? -- спросил он.
-- Нужно отдать ему кого-нибудь вместо себя, -- выдавил Димас, еле сдерживая смех. -- Вот сейчас возьму и толкну тебя в траву!
-- Мама! -- раззявив губы, выкрикнул Эдя.
-- Тихо ты! -- Димас испугался, что за такие разговоры с братом ему может здорово влететь, и добавил: -- Про выползня никому говорить нельзя! Опасно для жизни!
Эдя закрыл капризный рот, но захныкал. Димас отвёл его ко второй батиной жене, которая бросила на старшего неприязненный взгляд и спросила своё чадо:
-- Что случилось, сынок?
Эдя разрыдался ей в подол, но про выползня не сказал.
Матушка Димаса молвила мимоходом:
-- Утомился, наверное.
До Димаса дошли разговоры, что младший брат стал невыносимо плаксивым, отказывался спать без света и оставаться в одиночестве. Однажды, когда няня ушла в кухню дать указания кухарке насчёт детского обеда и задержалась, насыпал толчёного лекарства, которое украл у матери, в бутылочку с соком и дал попить сестрёнке. Потом замотал её с головой потуже в одеяло. И засунул получившийся кокон под низкий диван. Сам улёгся на него и, довольный, прислушался к кратковременной возне: выползень получил своё и Эдю уже не тронет.
Вот тогда-то У Димаса начался "срыв": он до жути испугался того, что с ним сделает батя, когда узнает от врачей, лечивших брата, про выползня. Димас рыдал, бился в истерике и не признавался даже матушке в своей шутке. Мол, испугались кого-то на кладбище, вот и всё. Не поздоровилось бы никому: ни матушке, ни Димасу, если бы мелкий дурачок не сказал, что выползня он видел своими глазами.
Эдю затаскали по врачам и больницам, отчего он растолстел, облысел и стал похожим на личинку майского жука.
Встретились братики через три года, когда батя уже отбывал срок. Добрая матушка пригласила бывшую разлучницу с ребёнком погостить на даче. Все знакомые восхитились её человеколюбием и готовностью помочь.
При встрече Димас наклонился поцеловать подушкообразного Эдю и шепнул ему в ухо:
-- Привет, выползень.
Мутные голубые глаза Эди под отёчными веками потемнели, пухлая, но сильная ладонь притянула Димаса за футболку, в вторая сжалась в кулак и двинула братца по носу так, что брызнула кровь.
Бабуля развопилась, будто стала свидетельницей убийства. Матушка оттащила Димаса и шепнула:
-- Не нарывайся.
Эдина родительница высыпала в рот сыну горсть таблеток. Эдя, всё порывавшийся драться, вскоре обмяк и стал зевать. Его уложили в тёмной комнатке без окон рядом с кухней.
-- Сутки спать будет, -- сказала Эдькина мать.
Потом обе матушки и бабуля долго плакались друг другу, усидев при этом три бутылки вина. Димас услышал ненароком, как мать Эди сказала:
-- На лекарствах постоянно... гипнозом лечили, заставили забыть даже слово такое -- выползень. А на него всё равно время от времени что-то находит, беситься начинает.
-- Перерастёт, -- ответила мудрая матушка.
Димас заценил эту мудрость по её интонации: матушка ни на грош не поверила в исцеление Эди.
А Димас решил, что следующий ход за ним.
Он, поедая с грядки клубнику, позвонил друзьям и договорился приколоться над братцем. Должен же он ответить за нападение.
Когда стемнело и все улеглись спать, Димас привязал собаку и впустил Костю с Владом в дом. Замысел был таков: утащить храпевшего Эдю в овраг и хорошенько засыпать мусором.
-- А дальше-то что? -- спросил практичный Костя.
Димаса вновь накрыло вдохновение:
-- А мы позовём Лёнчика и скажем ему, что можно вызвать выползня из-под земли. Пусть потешится...
Это была великолепная идея: Лёнчик, помешанный на сверхъестественном, должен стать свидетелем чуда.
-- Ого, какая туша!.. -- разочарованно сказал Влад, самый хилый из их компании, когда увидел Эдю. -- Мы его не поднимем...
-- Утащим, уволокём, -- успокоил его Димас.
Они действительно без особых трудностей вынесли Эдю на плотном шёлковом покрывале в заднюю калитку, а потом, между высоких садовых заборов, -- в овраг. Накрыли шиферным листом, забросали слегка ветками.
И к делу приступил Костя, который, кроме практичности, обладал ещё и артистизмом. Он позвонил приятелю и сказал полушёпотом:
-- Лёнчик! Вставай сейчас же! Дуй к оврагу! Да чего ты заладил: за каким... Мы надыбали место, где скрывается выползень. Что? Ты про выползня не знаешь?! Ну ты дубина... Это подземная сущность, и её можно вызвать! Ну, ждать тебя или мы сами?
Когда Лёнчик показался из-за кустов, компания замахала руками: тише, мол.
-- Вон то место... -- Указал Костя. -- Ты ж из нас самый сильный в этих делах. Встань напротив и скажи три раза: "Выползень из могильных глубин, появись!"
-- Гоните... -- не совсем уверенно ответил Лёнчик.
Он очень хорошо знал своих приятелей. Но вызвать новую, неизвестную любителям сущность хотелось больше.
-- Иди тогда отсюда, -- с показным гневом сказал Димас.
-- Ладно, попробую, -- согласился Лёнчик и вдруг с завыванием сказал: -- Выползень из могильных глубин...
-- Выползень из могильных глубин! -- подхватила компания.
Не успели стихнуть слова, как на листе шифера дрогнули ветки. Димас, Костя и Влад чухнули со всех ног к кустам. Вовсе не от страха, им было интересно, как поведут себя толстяк и Лёнчик.
А бедняга стоял ни жив ни мёртв. Одно дело -- интересоваться паранормальным, другое -- наблюдать его. А может, не только наблюдать...
Эдя высунул лысую голову из-под мусора. Слово, которое его заставили забыть врачи, прозвучало уже второй раз и вновь пробудило агрессию. Его глаза полыхнули в лунном свете, как маленькие голубые лампочки. Ярость, с которой он устремился на невысокого худенького подростка, сделала его нечувствительным к осколкам стекла и железному лому, битому кирпичу и острым веткам.
Димаса, который сидел за кустами и с напряжением всматривался в темноту, ловя движения Эди, вдруг окатило совершенно чужими мыслями: поймать, удавить, загрызть... уничтожить прошлый страх, смерть маленькой сестры, беспросветную жизнь в больницах... Он очень удивился -- так мог думать жирный выползень, но не он сам. А потом успокоился, потому что, к примеру, намерения злобного сторожевого пса можно понять только по его взгляду. А кто этот Эдя-выползень, как не злобное животное?
Братец потерял трусы, пока вылезал из оврага, поранился и вконец обезумел. А этот мальчишка всё стоял и не двигался. Окровавленный Эдя накинулся на него. Но Лёнчик хоть и обмочился, всё же сумел отбросить вызванную "сущность". И побежал так, как не бегал никогда в жизни.
Компанию шутников спасло лишь то, что утром Лёнчик на первом же шестичасовом автобусе уехал в город. Его бабка подумала, что внук по ночному времени попался на воровстве или какой-нибудь другой пакости, и шуму поднимать не стала, отпустила его с богом.
Эдю отловили мужики, которые вышли на покос. Братца ожидала скорая с психиатрической бригадой и новая больница.
Матушка обнаружила отсутствие покрывала, подозвала сына и сказала: "Ты всё же нарвался. Теперь ответишь". Но это были просто слова. Димас весело и легко прожил время до получения повестки. Единственным огорчением была лишь утрата "Лексуса". А повестка... Матушка же сказала -- ложись в больничку. Он и лёг. Стало быть, всё будет хорошо.
"Отделение пограничных состояний", или ОПС, оказалось забитым под завязку призывниками, которых нужно было обследовать на предмет психических расстройств. Димас быстро освоился в новой компании. Были в ней и настоящие психи, и тормознутые, и суицидники, и продвинутые хитрецы, косящие от армии. Но Димас подивился тому, что они ничем не отличаются от его прежнего окружения: не дураки найти лазейки для нарушения режима, выручить товарища, приколоться над кем-нибудь. Димас щедро делился со всеми матушкиными передачками, и ему простили даже то, что его поместили в отдельную палату.
Врачи и всякие психологи достали до печёнок, но Димас не нарывался. У него не выявили ничего серьёзного, кроме какого-то очень низкого "ай кью", но после бесед с матушкой диагноз поменяли на послестрессовую депрессию и органические нарушения. Обследование подходило к концу, и Димас уже предвкушал отдых на море. Но тут произошли две встречи.
Во-первых, в женском отделении среди тормознутых старух и дёрганых тёток, над которыми можно поржать, появилась девчонка, похожая на одуванчик из-за лёгких белых кудряшек. Сразу прошёл слух: ей чудятся голоса, которые уверяют её в том, что она уродина. И девчуля несколько раз пыталась отравиться. Димас, избалованный женским вниманием и любовными подвигами, отчего-то запал на неё. Может, от скуки: книжки и телик его не интересовали, мобила с видосами надел, захотелось жизни. Эта Денисова Нина сначала закрывалась от него книжкой, потом стала улыбаться. И вскоре Димас оказался на стадии поглаживания тонкой незагорелой ручки.
Дружбу и общение прервала из-за сущей хрени старшая медсестра, дура из дур: дескать, Димаса выпишут и у Нины с какого-то перепугу начнётся рецидив. Откуда этому рецидиву взяться, если они смогут общаться по телефону?! Может, недолго, но это можно понять: Димас -- мужик, и ему нужна сговорчивая весёлая тёлка, а не одуванчик за железным забором. И он уже был готов нарваться и вопреки всему устроить вечерние свидания с Ниной.
Во-вторых, из-за нехватки мест в палату Димаса вкатили кровать на колёсиках -- металлические рамы, шарниры, матрац и прикрученные ремни. А потом ввели больного -- очень высокого, наверное, под два метра, и худого до невозможности парня, который показался каким-то ненастоящим. Ну не бывает у обычных людей такого вытянутого, сплюснутого черепа с выпирающим лбом, тонких гибких рук и невероятных пальцев с плоскими широкими ногтями, как у какой-то африканской лягушки. Димасу поставили условие -- не пользоваться телевизором и не шуметь.
Всё ОПС вскоре закипело слухами: новенький два года пробыл в закрытом учреждении, год -- в обычной психушке и вот был направлен на долечивание сюда. Больной постоянно спал, открывал глаза лишь тогда, когда старшая медсестра вносила лоток и зычно объявляла:
-- Топорков! Приём лекарств.
Новенький высыпал в губастую пасть таблетки и запивал стаканом воды.
Но у него был секрет. В первый раз, когда медсестра вышла, он двинул себя кулаком под грудину, согнулся и отрыгнул лекарства. Посмотрел на Димаса запавшими голубыми глазами со зрачками-точками.
Димас улыбнулся и махнул рукой: мол, не моё дело.
Топорков поддел пальцами пластиковый подоконник и сунул в отверстие таблетки. Повернулся к Димасу и сказал:
-- Я Топорков Эдуард. Можно просто Эдя.
-- Неудачин Дмитрий. Можно просто Дима.
Димаса заколотила дрожь: Топорков -- батина фамилия. А этот новый сосед -- сводный брат-выползень. Он изменился до неузнаваемости. Зато может признать родственника. Что же теперь будет-то? Димас уже хотел бежать к главврачу, звонить матушке... Но решил пока не нарываться.
Эдя оказался компанейским. В перерывах между длительным сном рассказал, что он малолетка, но всё время лечился со взрослыми. Лекарства его изменили, состарили и превратили в человека-"варёную макаронину". Показал шрамы на лобастой голове и рассказал, какие операции перенёс: "Весь мозг покромсали, потому что падал отовсюду, башкой о стены бился. Зато сейчас как новенький". Эдя отказался угоститься деликатесами матушки Димаса:
-- Я вообще ничего не жру. Меня санитары через зонд кормят в процедурке. И пасть зажимают, чтобы не выблевал. А твоя мать хорошая, заботливая. Моя -- сука. Бросила меня в больнице. Замуж вышла, нового сына родила.
Димас запустил пробный вопрос:
-- А как ты в психушку попал?
-- Не помню. -- Эдя зевнул и рухнул жердью на свою особенную кровать.
Однажды после дождя, когда прогулок не было, а Димаса весь день отгоняли от дверей в женское отделение, он долго не мог уснуть ночью. Лежал и плутал в мыслях о Нине.
Со стороны Эдиной кровати послышался шорох, точнее, слабые скребущие звуки. Димас повернул голову: его братец сидел, водя руками по стене, точно собирался влезть на неё. Потом встал на ноги, ещё выше поднял руки и... медленно пополз вверх.
Димас так удивился, что позабыл испугаться. Как такое может быть вообще?!
Эдя перебрался на потолок. Плиты, устилавшие его, тихонько похрустывали от движений братца. В лунном луче, который проник в щель между шторами, он выглядел впечатляюще -- этаким четырёхлапым тараканом. "Вот урод! А если вниз на меня спрыгнет?!" -- подумал Димас и сжал застучавшие зубы, чтобы случайным звуком не спугнуть чёртова братика. А он пустился в обратный путь и вскоре уже уселся на свою кровать, свесив ноги.
-- Не спишь? -- спросил Эдя.
Димас хотел ответить, но от непонятных чувств сдавило горло. Промолчать? А вдруг придурок бросится на него! Заорать и позвать дежурную сестру? Тоже может наброситься. И Димас еле выдавил:
-- Нет...
-- Я каждую ночь наблюдаю за тобой, -- сказал Эдя.
-- Поче-е-ему? -- проблеял Димас.
-- Меня будят твои сны, -- ответил Эдя. -- Плохие сны...
-- Я их не помню, -- вымолвил уже увереннее Димас. -- Мне на ночь дают таблетки-сонники.
-- А ты выплёвывай. Как я, -- посоветовал Эдя.
-- Не, лучше дрыхнуть. А то тоска замучает, -- Димас совсем освоился и заговорил откровенно.
Он рассказал Эде о том, что запал на Нину, что ему не разрешают с ней общаться, хотя симпатюля не против. И ляпнул о таком, что удивило его самого: он впервые влюбился и размечтался о свидании наедине.
-- Хочешь, устрою свидание? -- неожиданно спросил Эдя.
Его голубые глаза бликовали в темноте, как у кошки.
-- Гонишь... -- не поверил Димас.
А оказалось совсем просто: Эдя вызвался из своих "резервных" колёс составить адову смесь и всыпать её в кулер для персонала, которым пользовались очень часто из-за удушающей июньской жары. Димасу нужно всего лишь вызвать после отбоя пассию в приёмный покой на диванчик.
Свою часть работы Эдя выполнил виртуозно: он умел двигаться бесшумно и возникать-удаляться совершенно неожиданно. Вот вроде только что мелькнул в коридоре, а через миг глядь -- спит на своей кровати. А Димасу не повезло: Ниночка на прогулке снова стала закрываться от него журналом и шептать: "Это неправильно, это неправильно". Димас пустил в ход свои самые эффективные способы убеждения, и она нехотя согласилась.
Дежурный персонал после обеда принялся отчаянно зевать и твердить о магнитных бурях. Не помог даже кофе, воду для которого кипятили в большом самоваре в ординаторской. После отбоя медики заснули прямо на рабочих местах, а больные дисциплинированно разбрелись по палатам.
Конечно, в психушке такой номер бы не прошёл, но небольшое ОПС жило по своим законам.
Димас поменял тренировочный костюм на джинсы и рубашку и отправился к женскому отделению. Две санитарки бойцовского телосложения храпели перед телевизором.
Нина появилась в коридоре, увидела Димаса и вдруг сжала голову руками. Так и стояла, несмотря на его отчаянные знаки -- иди, мол, сюда. Пришлось пробежать на цыпочках в отделение и силком вытянуть её за двери. Вовсе не из-за того, что свидание по-прежнему казалось необходимостью. Просто к потолку прилип Эдя и уставился на Нину. А если этот урод бросится на девушку?
На беду Димаса, одна из Ниночкиных соседок, психованная и тревожная тётка, вышла вслед за ней. Может, решила, что Нина пошла в туалет и решила составить ей компанию, может, её погнала какая-то другая сила, к примеру, любопытство.
Димас обернулся на её слабый крик. Тётка глядела на пол у своих ног. А на линолеуме покачивалась громадная рука и то шевелила пальцами, то грозила указательным. Это Эдя на потолке приставил к плафону руку и создал "театр теней".
Тётка уселась, из-под неё вытекла жёлтая лужа, а из перекошенного рта потянулась ниточка слюны. Ниночка храбро, прямо по тени, бросилась к ней со слабым криком: "Это я виновата!" И даже не глянула на потолок. Димас помог затащить тётку в палату.
Свидание оказалось сорванным.
А утром узнали о беде: любопытная тётка скончалась от инсульта.
Ниночку и ещё одну соседку срочно перевели в психушку с обострением: они наперебой уверяли друг друга в вине за преждевременную смерть тётки. Только четвёртая обитательница их палаты, старушенция с начальными признаками деменции, объявила: "Виноват Нинкин кавалер".
Конечно, с Димасом поговорили. Но без толку: он отчаянно рыдал из-за того, что не увидит Нину, возможно, никогда. Его обкололи лекарствами и оставили в покое, благо ничего связного старушенция рассказать не смогла.
Возле женского отделения поставили усиленную охрану. Но на третьем этаже, где располагались палаты, на окнах не было решёток. И никто не знал о способностях Эди.
Он растолкал Димаса среди ночи и сказал:
-- Пойдём в женское, что-то покажу.
-- Нне... туда нельзя... -- отказался Димас.
-- Какой ты нудный! Если говорю: пойдём, значит можно.
Они прокрались мимо дрыхнувших санитарок и вошли в дверь бывшей Ниночкиной палаты. Три койки в ней пустовали, а на четвёртой валялись подушка и скомканное одеяло.
Сначала Димас ничего больше не смог разглядеть, но Эдя распахнул штору.
В лунном свете скорчилась старуха-удавленница, подвязанная широким полотенцем за шею к спинке кровати. Эдя откинул её голову. Димас чуть не грохнулся на пол при виде тёмных губ, из которых высовывался толстенный чёрный язык. Одутловатое лицо казалось голубым, как луна, как глаза Эди, которыми он всматривался в покойницу.
-- Красиво-то как... Только бабка всё удовольствие испортила, не захотела помирать. Пришлось её придушить полотенцем, и только потом повесить, -- прошептал братец. -- Ладно, пошли отсюда.
Все решили, что это суицид. Персонал снова выглядел тормознутым. Наверное, и в морге врачи оказались такими же.
Димас замкнулся в себе, потерял интерес ко всему, отказался от еды и прогулок. Теперь уже не из-за Нины. Он до жути стал бояться Эдю. А вдруг придурок узнает, что он его сводный брат и кое-что вспомнит? Димаса продолжали накачивать лекарствами, но инстинкт самосохранения заставлял изредка просыпаться, особенно ночью. И всякий раз он видел бликующие в темноте глаза Эди.
Однажды Димас, еле ворочая языком, спросил:
-- По.. чему... не спишь...
Эдя ответил:
-- Из-за твоих снов.
-- Что... с ними... не так... -- промямлил Димас.
-- В них нет меня. Иногда кажется, что меня вообще нет.
-- Вот же ты... -- выдавил из себя Димас и отключился.
А когда ещё дважды приходил в себя и действительно не видел Эди на кровати. Палата была пуста.
"Хорошо бы, если б он вообще не вернулся, -- подумал Димас. -- Или его на самом деле не было".
Эдя исполнил его желание -- просто исчез.
Это было ЧП. Понаехали менты, перерыли всё, но не обнаружили, как больной смог покинуть ОПС. Версию, что он на чём-то спустился из окна, отвергли из-за того, что не нашли ни следа побега на стене ниже. И никто не догадался посмотреть на верхнюю часть, на крышу.
Матушка вытребовала свидание с Димасом, и он впервые в жизни сказал ей:
-- Мама, я нарвался...
О детских подвигах сына она, похоже, догадывалась, поэтому только поморщилась, когда Димас ей всё рассказал. Узнав, кем был сосед и что он умел делать, побледнела и схватилась за сердце.
-- Теперь понятно, как убийца проник в квартиру на седьмом этаже... Только куда он дел малыша?
-- Какой убийца? Кого убили? -- попытался разузнать Димас, но матушка отмахнулась:
-- Значит, так: ты с бабулей сегодня же уезжаешь к её сестре в деревню. Спрячетесь там. Я найму верного человека для вашей охраны. Никому ни слова. Понял?
Димас кивнул.
Матушка развила бешеную деятельность, и к вечеру Димаса вывели из двери, к которой обычно подъезжала машина с продуктами, посадили в минивэн с тонированными стёклами и повезли спасаться в глубинку.
За долгую дорогу Димас путём непривычных мыслительных усилий пришёл к выводу: Эдя знал, кем ему приходится Димас, и пытался играть с ним. Определённой цели у него не было, именно поэтому Димас пока жив. А вот Эдиной матери, её новому мужу и ребёнку не повезло. Матушка захотела выгадать время до той поры, пока Эдю поймают, и спровадила сына подальше. И нельзя быть уверенным, что в этот раз она решит все проблемы.
Охранник, Василий Ильич, оказался классным мужиком: всю дорогу сыпал шуточками и байками из армейской жизни. Отвлекал, одним словом, от мыслей о близкой и неминуемой встрече с братцем Эдей. И не забывал цепким взглядом сканировать заправки и дорожные кафешки. Тенью следовал за Димасом даже тогда, когда он выходил отлить. Удивительно, но он умел двигаться совершенно бесшумно и то и дело возникать в самых неожиданных местах, как и Эдя. Не похоже, что он верил в угрозу жизни Димаса, но свои обязанности исполнял исправно.
Село, по нынешним меркам благополучное, показалось Димасу адовым отстойником. Но нужно было остаться живым, и он смирился. Двоюродная бабка, моложе сестры лет на пятнадцать, но почти слепая, оказалась бодрой чистюлей с причудой -- вечной борьбой с мухами. Заслышав жужжание, она хватала старую мешковину и, прищурившись, гоняла по дому залётных надоед. Он них не спасали ни москитные сетки, ни липкие ленты. А как же иначе, если в каждом дворе полно скотины?
Прибыла бабуля, и сёстры стали вести борьбу за гигиену вместе. Димас от нечего делать принялся читать книжки. Телефон-то матушка отобрала, чтобы его случаем не отследили. Василий Ильич днём похрапывал возле подопечного, а ночью бодрствовал и то и дело выходил из дома с обходом. Похоже, он расслабился и перестал всерьёз воспринимать беду Димаса.
А беда, то есть братец Эдя, казалась совсем близкой.
Однажды Димас пробудился ночью и, ещё в полусне, мельком увидел два голубоватых блика над собой. Он хотел закричать, но смог только захрипеть. Тотчас скрипнули пружины допотопного дивана, на котором коротал ночь Ильич, и Димас услышал над своим лицом:
-- Ты как, Дима?..
Димас ткнул пальцем вверх.
Ильич поднял голову и сказал укоризненно:
-- Тебе что-то приснилось, как маленькому.
Включил свет и сделал внеочередной обход.
Но Димас был уверен: выползень был здесь, наблюдал за его сном с потолка и успел скрыться, пока Ильич заслонял его своей тушей.
Ильич осмотрел побелку потолка и сказал:
-- Да тут полно следов от тряпок, которыми бабульки гоняют мух.
Тактика охранника почему-то изменилась: теперь он храпел ночью и бодрствовал днём. На вопрос Димаса отмахнулся:
-- Да чего ж ты такой тревожный-то? Что здесь может случиться? Устал я от тебя, ей-богу. Доложу начальству и попрошу замену... Ну вот, заплачь ещё... Давай так: померещится что-нибудь снова, ори во всё горло.
А через два дня скончалась бабуля. Её, лежавшую на кровати с выпученными глазами, широкими зрачками, вытянувшуюся и окоченевшую, нашла сестра. Димас вместо проявлений горя поставил стул и осмотрел потолок. Вроде был какой-то след, словно бы от большого пальца.
Ильич похлопал его по спине и сказал:
-- Сочувствую тебе... Такова наша жизнь -- терять родных и самим умирать. Но это не повод сходить с ума, понимаешь?
Вот как? Значит, охранник не верил ни ему, ни матушке, считал их свихнувшимися. Его бы на место Димаса...
Бабулю увезли и после вскрытия поставили диагноз -- инфаркт. На поминки заявилось чуть ли не всё село. Именно тогда Димас услышал разговор:
-- Инфаркт-то раньше разрывом сердца называли.
-- А от чего оно может разорваться?
-- Да хоть от чего: от пьянства, болезни, переживаний всяких. И от страха тоже.
От страха... Димас уверил себя в том, что бабуля увидела нечто страшное. Вернее, кого-то, кто смотрел на неё мерцающими глазами с потолка. И Димас так расстроился, что зарыдал. Ему накапали корвалола прямо в стопку с ритуальным спиртным.
Димас тотчас отключился, и его уложили спать с почтением к горю и переживаниям любящего внука.
Пробудился он от ужасного холода в жиденьких предрассветных сумерках. Димас лежал голышом на чём-то ледяном и твёрдом, среди запахов земли и каких-то химикатов. Он повернул голову и чихнул от того, что уткнулся носом в волосы. Пупок что-то кололо. Он откатился на бок и увидел синеватую руку с чёрными ногтями, сжимавшую пластмассовый "разрешительный крестик". Проморгался и заорал: под ним находилось тело бабули. Её одежда и саван были накинуты на крышку гроба, прислонённого к стене могилы.
Как он смог раскопать могилу во сне?! Да никак! Димас сроду не держал в руках лопату. А если это сделал кто-то другой? Ясно, это был выползень Эдя. Кто ещё мог так подшутить над ним? А если... если выползень находится рядом и готовится зарыть его вместе с бабкой?
Димаса стошнило то ли от страха, то ли от могильных запахов. Он вскочил прямо на тело, чувствуя, как хрустят и ломаются кости покойницы. Закричал так, как ни разу не орал. Потом завыл, зарыдал...
-- Димочка! Сына! Где ты? -- послышался голос матери.
-- Сюда, Тамара! Могила-то вскрыта... Он, наверное, в ней... -- сказал Ильич.
Возможно, они хватились Димаса и пошли искать его по селу. Догадались заглянуть на кладбище...
Матушка рыдала, стоя на коленях в груде песка. А Ильич нагнулся, поднял лопату и посмотрел на Димаса сверху так, будто захотел снести ему голову. Но всё же сказал:
-- Схватись покрепче за черенок. Я тебя вытащу.
Но у Димаса ничего не получилось. Он сорвался, угодив ногой по животу покойнице. От этого лопнул шов, полезли комком мороженые внутренности.
Ильич чертыхнулся, буркнул, чтобы Димас посторонился, спрыгнул в могилу и подсадил его. Матушка ухватила сына за руки. Так общими усилиями Димас оказался наверху, весь в песке и вонючем месиве. Его пах и член были покрыты засохшей коркой.
Ильич снял плащ, рубашку, зло и отрывисто сказал:
-- Утрись...
А потом обратился к матушке:
-- Пусть накинет плащ. Уводите его быстрее. Сейчас люди пойдут на фермы, могут увидеть. А я здесь немного приберусь.
Дома Димас трясся под тремя одеялами и не мог согреться. Могильный холод проник в каждую клеточку его тела. "Выползень найдёт меня... выползень найдёт меня..." -- повторял он, как в бреду.
Матушка шёпотом уговаривала Ильича остаться с Димасом, ссылалась на какого-то Сергея Александровича, сулила большие деньги. Ильич остался с условием, что привезут врача. И сам отправился за ним.
Димасу назначили кучу всяких лекарств, от которых стёрлись ужасные переживания. Он сделался послушным, тормознутым и почти всё время спал, изредка выходя на прогулки. Ильич железной хваткой поддерживал его за локоть. Казалось, он возненавидел Димаса: перестал шутить и всё время наблюдал за ним, как за психом, от которого можно ждать чего угодно.
Матушка уехала. Наверное, все знакомые скажут о её преданности работе: несмотря на такое горе, она по-прежнему в трудах и заботах о благе людей.
Ближе к бабулиным сороковинам Димас очнулся от мутной и серой череды дней и ночей.
В соседнем саду он увидел девушку с лёгкими белыми, как пух одуванчика, кудряшками.
Вырвался из руки Ильича и бросился к решётчатой ограде с криком:
-- Ниночка!
Девушка, половшая клумбу, подняла голову, улыбнулась Димасу и сказала:
-- Я не Нина. Таня.
Они разговорились, даже нашли общих знакомых по бывшему институту Димаса. Но Ильич сурово потянул его домой, мол, пора обедать. Таня удивлённо пожала плечами: похоже, ей было скучно, и она была не прочь поболтать.
Полуслепая двоюродная бабка на вопросы Ильича о девушке сказала:
-- А, это беленькая такая? Так она родственница соседям. Хозяин возит свою Михеевну каждое лето на грязи, артрит у неё. И девчонка приезжает последить за домом, поухаживать за участком. Михеевна-то уже ходить не может, не то что работать.
С этого дня Димасу у забора стало словно мёдом намазано. Он изменился: повеселел, принялся за забытые силовые тренировки. И о своём страхе перед выползнем не вспоминал. Ильича это вовсе не обрадовало. Димас попросил не позорить его перед девушкой, позволить ему оставаться с ней наедине, но охранник остался непреклонным.
Через два дня Таня пригласила Димаса вместе с "дядей" на чай: она напекла слоек с вишнями. Ильич больно ткнул подопечного в бок, но Димас радостно согласился. Бабка тоже обрадовалось: пусть Димушка развеется, а то сидит в избе, как в тюрьме. Нарезала полураспустившихся роз и приготовила ответный гостинчик -- баночку старого мёда.
Ильич прошипел в ухо Димасу:
-- Попробуй только дотронуться до девчонки. Башку сверну.
Димас беспечно отмахнулся.
Чаепитие вышло весёлым, как всегда случается, когда собираются отчаянно заскучавшие в одиночестве люди. Даже Ильич оттаял и рассказал несколько армейских приколов. Он расслабился настолько, что вышел на крыльцо покурить.
Димас повернулся к Тане, состроив прикольную гримасу. Он собирался объяснить, почему "дядя" всё время неотлучно следует за ним. Специально для этого придумал гениальную, как ему показалось, отмазку.
И тут же услышал щелчок. Потом получил страшный удар по затылку и уронил голову в тарелку.
Очнулся от звука бьющегося стекла, треска дерева и тут же ощутил железную хватку рук Ильича на шее.
-- Мразь! Псих недоделанный! Падла конченая... Трупоёбство я тебе простил поневоле... под давлением... Но девчонку не прощу! -- брызгая слюной в лицо Димасу, заорал охранник.
Ильич побагровел, на его лбу вспухли вены, а глаза налились кровью.
Димас попытался разжать его руки. Перед глазами закружились чёрные мошки, в ушах зазвенело, а грудину рванула резкая боль. Он понял, что охранник его сейчас придушит.
Но Ильич неожиданно отпустил его, толкнул на пол вместе со стулом.
Димас закашлялся, пытаясь вздохнуть. А когда мошки исчезли, увидел, что рядом лежит Таня с алой лентой на шее. Лента становилась шире и длиннее. И тогда до Димаса дошло: это кровь из разваленного ножом горла.
Ильич пнул его в бок:
-- Сейчас я многим повязан. Деньгами, долгом перед одним человеком, своей семьёй. Но знай, тварь: я тебя рано или поздно достану. Ты за всё ответишь. И твоя мать не спрячет тебя, подонка грёбаного! Ни на земле, ни под землёй!..
-- Это не я... -- прохрипел Димас.
-- Не ты?! Да я сам видел, как ты защёлкнул веранду! -- снова взревел охранник. -- Твою глумливую рожу видел, урод конченый!
И тут впервые в жизни Димаса торкнуло от скорой и здравой мысли:
-- А в чём я был, Ильич? Что на мне было надето?
-- Заткнись, мразь... Тебе не об одежде думать нужно, о твоей футболке с дебильными ро...
Ильич замолчал, глядя на рубашку Димаса -- серую с тонкими чёрными полосками.
-- Это не я... -- повторил Димас, теряя сознание.
Очнулся он в потёмках. Рядом сидел Ильич.
-- Значит так, парнишка, -- сказал он. -- Я всё там зачистил... Наши следы зачистил. Позвонил начальству, твоей матери. Будем тебя отсюда перевозить.
-- А как же?.. -- спросил было Димас, но не смог продолжить, затрясся от слёз.
-- Это не твоё дело. Нам бы до утра продержаться...
-- А бабка? -- хлюпая носом, поинтересовался Димас. -- Она же знала, что мы пошли... к Тане...
-- Бабке очень зашли твои колёса. Она ничего не вспомнит. Лежи молча, не ворочайся. Я должен слышать каждый звук.
Димас утёр мокрое лицо о подушку и затих. Из соседней комнатки раздавался мощный бабкин храп, в перерыве между руладами можно было уловить тиканье ходиков на кухне, рядом мерно и мощно дышал Ильич. И никаких звуков с потолка, с улицы. Но страх накатывал волнами, заставлял сильнее биться сердце, делал дыхание прерывистым. Ильичу, судя по тому, как он отдувался, тоже было страшно.
Димас отключился. Сквозь сон он сам услышал хрипение, постукивание... шорох травы... гулкие шаги...
Проснулся от ощущения, будто лежит на холодном металле. Открыл глаза и ничего не увидел. Позвал:
-- Ильич...
Темнота откликнулась эхом со всех сторон, будто бы он находился в огромной трубе, воняющей тухлой водой и ещё чем-то отвратным. Нещадно болели локти, под коленями саднило так, что пришлось закусить губы. Ступни отозвались резкой стреляющей болью, когда он попытался шевельнуть ими. Димас всё же ухитрился ощупать пространство вокруг себя. Пальцы нашли маленькую вздутую ручонку. Как только Димас попытался её потянуть, кожа лопнула от прикосновения. Повалил такой жуткий смрад, что перекрыл дыхание, и Димас блеванул едкой желчью.
-- Ильич... -- снова позвал он.
Протянул вторую руку и нашарил рукав куртки. Охранник был рядом, но молчал и не двигался.
-- Ильич. -- Димас потыкал бицепс охранника, провёл пальцами выше по его груди и нащупал в складках шеи верёвку.
Ну всё, теперь он совершенно один в общей могиле. Как выползень. Так что же, подыхать здесь? Да ни за что!
Глаза притерпелись к темноте, и Димас увидел сероватый свет впереди. Преодолевая дикую боль в подрезанных локтях и ногах, повернулся на живот и пополз вперёд. Металл и мусор раздирали кожу, но он всё равно полз.
Вскоре Димас зажмурился от серенького утреннего света. Слава богу, он выбрался. Пусть покалеченным, но живым.
Перед ним возникла тень. Димас присмотрелся и увидел... самого себя. Очень короткая стрижка, серая в полоску рубашка, джинсы. А потом раздался знакомый голос:
-- Я не звал тебя, выползень из могильных глубин.
-- Эдя?..
Уродливые шрамы на голове братца теперь прикрывали волнистые волосы, он поправился и почти перестал напоминать ненормального. Эдя ехидно ответил:
-- Нет, конечно. Я Дима.
-- Зачем ты так... со мной?
-- То же самое могу спросить и я.
-- Тебе не удастся прикинуться мной! Никогда!
-- Неужели? Бабка слепа... а матушке позвонил Ильич и сказал, что всё в порядке. До смерти в петле позвонил, поэтому был очень убедительным.
-- Таню найдут...
-- Прекрасно. Я покажу ментам, где обитает выползень.
-- Моя мама...