Она очнулась. Голые коленки упирались в лед. Запястья тоже стискивал наручниками холод. Мелкая снежная пыль запорошила лицо. Пошатываясь, она приподнялась на четвереньки и заозиралась. Место вокруг больше всего напоминало донельзя запущенный хоккейный корт гигантских размеров. Собственно и множество не обращающих на нее никакого внимания людей вокруг занимались чем-то напоминающим хоккей. Хоккей не без странностей. Во-первых, игры как таковой не велось: множество мужчин в форме больше напоминавшей спецодежду бомжей толклись по всему корту группами, переходили и перебегали и просто лениво прогуливались из конца в конец, изредка то в одни ворота, то в другие залетали потертые, заледеневшие шайбы. Во-вторых, здесь не было зрительских трибун. В-третьих зачем-то присутствовало еще несколько футбольных мячей. Стены корта из грубо склепанного и сваренного ржавого листового железа были очень высоки, а в расположенные под потолком окна свистел сквозняк.
Она хотела было приподняться, но все вокруг вдруг начало шевелиться активнее: коньки застригли по льду, клюшки деревянно застучали о бока шайб, и при всем при том ее никто не замечал. А если и замечал, то не брал в расчет. Возникло жгучее желание оказаться подальше и от тяжелых тупоносых лезвий и от деревянных палок и от закаменевших, способных вышибить при попадании в цель мозги, шайб. Она почувствовала себя как кролик на Курской дуге. К тому же у нее возникло ощущение, что в результате происходящей в рядах "хоккеистов" диспозиции, она окажется как раз на пересечении траекторий полета шайб к воротам.
Мысленно завизжав, как была, на коленках, а иногда и на животе она заскользила к виднеющейся на другом конце корта чуть приоткрытой ангарной двери. Тут ее впервые заметили. Правда, только один человек. Неприятный такой мужик в черном потертом (впрочем, у них у всех здесь все потертое) ватнике и тельняшке. Углядел и торопливо двинулся за ней. Остальные оставались по-прежнему индифферентны.
Непонятно почему, но она почувствовала исходящую от мужика, не меньшую чем от местных агрессивных спортивных орудий, опасность, и сумев в дверях уже встать на ноги, устремилась прочь. Ноги сводило ужасом, и они не слушались. В животе холодело и хотелось, оцепенев все тем же кроликом, покорно присесть на ступеньку. Да, выскочив с "корта" она оказалась на лестничной площадке.
Мужик деловито прикрыл тяжело лязгнувшие двери, хмуро огляделся. Она заставила ноги шевелиться вверх по ступенькам. Сил бежать не было, но хотя бы ползти, не сдаваться.
Тем более, что мужик поспешал медленно: не бежал, а так, быстро шел за нею. На каждую лестничную площадку выходили высокие белые двери (она подумала, что они напоминают ей школу, в которой она когда-то училась) как все здесь, покрашенные давненько. На одном из этажей стояла железная урна. Глупо, конечно, но она эту урну схватила и когда молчаливый пыхтящий ужас оказался совсем рядом, швырнула в него. И попала.
Воспользовавшись секундным замешательством врага, она скользнула в дверь. Перед ней открылся коридор снова напомнивший ее школу, только слишком уж вытянутый по всем возможным координатам. Так же, как и в детстве, по правой стене расположены были двери. Коридор был погружен в сумерки, а из-под одной из дверей сочился теплый уютный свет.
Она толкнула дверь и оказалась, как подсознательно и ожидала, в классе. Только залитый ярким светом класс был опять-таки излишне просторен. У доски стояла стройная молодая учительница в изящном костюме, с высокой прической, за партами сидели скорее студенты, чем школьники. Это если судить по возрасту. По поведению они были слишком сосредоточены и дисциплинированны для студентов, как ей подумалось.
Все взгляды обратились к ней, девушке в мокром грязном белом платьице в цветочек, поверх которого все тот же жуткий ватник, с голыми ногами в войлочных бурках. За дверью послышалось, как к ней протопал Мужик и остановился в нерешительности. Это будто толкнуло девушку в спину, и она, обмирая от собственной наглости прошествовала к задней парте, оставляя на чисто вымытом полу грязные мокрые следы. Учительница вздрогнула, тряхнула головой и вернулась к объяснению урока.
Ученики здесь сидели за столами по двое-трое на высоких скамьях. Девушка отметила, что практически все юноши симпатичные, даже очень. Девушки показались ей лишь смазанными пятнами, дышащими ревностью. Она остановилась у последней парты. Молодой человек, сидящий на скамье в паре с девицей, хорош собой был необычайно. Ей никогда не нравились блондины с вьющимися волосами, но этот юноша с точеным нервным профилем и военной выправкой показался ей не только внешне привлекательным, но и каким-то по-настоящему светлым. Девушка в ватнике присела на краешек его скамьи, парень подвинулся, но места было явно маловато и они оказались плотно прижаты друг к другу локтями и коленями.
Со сладким ужасом девушка обнаружила, что это прикосновение волнует ее. С ужасом потому, что никогда раньше (где раньше? когда раньше?) она не позволила бы себе даже в мыслях... А теперь все в ней жарко пульсирует, и ставшая легкой, голова отлетает воздушным шариком. Она облизнула пересохшие губы и из-под-тишка взглянула на соседа: на бледной скуле того расцвел багровый румянец, он затравленно покосился в ее сторону и снова попытался сделать вид, что слушает урок. Спиной девушка ощущала веселое любопытство мужской половины аудитории и неприязнь женской. Еще она ясно чувствовала, что парень уже не думает о уроке, и еще, что он... очень хороший, что ли? Детская характеристика. Но ей было так спокойно. Почему-то казалось, что Мужик не посмеет зайти в класс, а урок будет продолжаться вечно.
Однако, это тоже были детские мысли. Дверь приоткрылась, и на пороге появился Тот. Учительница красиво нахмурилась, но похоже она предпочитала в таких непонятных обстоятельствах занимать нейтральную позицию. Мужик грузно прошествовал к задней парте и протянул грязноватую с обкусанными ногтями руку к воротнику чужачки. Неожиданно паренек, с которым девушка сидела рядом ловко скользнул между ними, и прикрыл ее спиной. Тут она подумала, что ведь до этого момента все происходит молча, только монотонно звучит голос преподавательницы, слышимый гулко и неотчетливо, как в бассейне.
Когда парень скользнул рядом с ней, она почувствовала, как от мгновенного напряжения выступил пот у него под мышками и над губой, запах пота был легкий и приятный, от него кружилась голова. Мужик достал нож. Короткий нож военного образца, наверное, это называется штык-нож. Все растерялись. Девушка чувствовала, что прикрывающая ее спина чуть дрожит. Тут уже она перекинула ноги через скамейку и шагнула вперед парня к своему врагу. В конце концов, это они двое здесь в ватниках, славные ребятки в белых рубашках здесь не при чем. Враг и парень одновременно схватили ее за руки, потянув каждый в свою сторону. Тут на голову Мужика опустился конец скамейки. Девушка заметила по ту сторону скамейки весело блестящие зубы брюнета с соседнего ряда, кажется именно он поглядывал на них с веселым любопытством. Мужик рухнул на пол. Она выбежала из класса и бросилась в переплетение коридоров.
... Эльга Хенриковна опомнилась: на полу распростертое дурно пахнущее чем-то вроде бойлерной, тело, все шумят, Раменский стоит как истукан, бледный в красных пятнах.
- Марецкий! - пора было принимать меры, Эльга Хенриковна не терпящим возражений голосом выдернула из толпы черноволосого азартно посмеивающегося паренька в черном свитере. - Вызовите охрану! - сейчас она особенно сожалела, что не обратилась еще накануне у техникам: кнопка вызова охраны западала уже недели две, сейчас это обнаружится и неприятностей окажется еще больше. В желудке у Эльги похолодело и на Марецкого она притопнула уже почти истерически: Марецкий! - (стоило, конечно, обдумать, почему опять Марецкий, почему не Ворвженчик или Шумской, но от этих обдумываний Эльге становилось еще противнее во рту и в желудке и вообще).
..."Марецкий!" Лорик ернически щелкнул каблуками и аккуратно поставил на пол использованную не по назначению скамейку. Разогнувшись, он снова хихикнул и обняв за шею потерянно замершего друга, шепнул ему в ухо: "Эти длинные свитры толстой вязки - просто спасение в некоторых ситуациях!". Яков Раменский вздрогнул, дико глянул на приятеля и покраснел теперь уже полностью, вместе с шеей и ушами.
"Марецкий!" Лорик, кокетливо приложив ладонь к пустой голове в виде салюта, заспешил к двери. Выйдя, он не направился в сторону лестницы, а прислонился к выкрашенной в темно-зеленое стене. Тут дверь снова распахнулась, и мимо него, подталкиваемый в спину криком "Раменский! Немедленно вернись! Сейчас здесь будет охрана!", пробежал Яков. Марецкий кивнул собственным мыслям и не спеша двинулся к лестничной площадке. Если бы сейчас кто-то видел его лицо, то удивился бы: оно не сияло обычной бесшабашностью, напротив, брови его были нахмурены, а рот нервно подергивался.
..."Раменский! Немедленно вернись! Сейчас здесь будет охрана!" - стучало в голове у Якова Раменского, будто кто-то преследовал его по пятам, кто-то умный и осторожный. Кто-то не такой безрассудный, как он. Впрочем, безрассудный - это еще мягко сказано, голова Якова Раменского, всегда такая переполненная активно работающими мыслями, словно машиностроительный цех, была пуста. Некоторые идейки и соображеньица пугливо заглядывали в нее, но тут же в страхе исчезали. Как там? Умные мысли покидают глупую голову? "Ну и Бог с ними", - кисло улыбнулся Яков, впрочем, друзья его обычно называли "Ян". Глупо было надеяться отыскать ее в Бункере. Конечно, Ян неплохо этот самый бункер знал. Но, как говорил кто-то из древних: "Я знаю, что ничего не знаю". Так и с Бункером: чем лучше его знаешь, тем отчетливее понимаешь, что знать его невозможно. Каждый раз, шляясь по его переходам, комнатам, лестницам, непонятным помещениям и пространствам, Ян открывал что-нибудь новенькое. Бывало еще и так, что место, где ты был вчера, сегодня выглядело совершенно иначе, и только отчетливое ощущение, что это именно то место, говорило... Говорило что?
Так что найти девчонку не представлялось возможным. Однако не представлялось возможным и то, что ей самой удастся скрыться от охраны. В конце концов, есть еще кнопка Юх. Одно нажатие, и все немаркированное в Бункере, просто распылится, сотрется, исчезнет - называй, как хочешь. Перед глазами Яна возникла картинка: вот он находит девчонку, берет ее за руку (тут внутри опять расплылась томительная теплота, как тогда, когда она села рядом с ним), срабатывает кнопка и - хлоп - ее нет. Теплота внутри взорвалась болью, Ян прибавил шаг.
Теплота. Теплота в груди, руках, животе тянула его вперед, как запах гончую. Голова все равно была пуста, и Ян повиновался теплоте. Что-то екнуло внутри, дернуло как током, и молодой человек понял, что нашел ее. Девчонка сидела, забившись в угол за кусками непонятной арматуры и механизмов, тупо уставившись в темноту покрасневшими от слез глазами, прижав к груди коленки и кулаки. Ян молча подошел и потянул ее за собой.
Странно, сейчас он не чувствовал того жара от прикосновения к ней, который так потряс его в классе, только холодный колючий ком в горле и сухость собственных глаз. Девчонка пошла за ним безропотно и как-то механически.
Окно не было застеклено, собственно это был квадрат, вырезанный в ржавом металле стенки корпуса бункера. Обрезок кто-то присобачил на проволоку как ставни. Ян приходил сюда очень нечасто. Не хотел, чтобы кто-нибудь знал об этом месте. Конечно, рано или поздно его маркировка наслоится здесь достаточно, чтобы стать заметной, даже нет, вызывающе заметной для охраны, но чем дальше этот момент, тем лучше. Его тянуло сюда. Все, что видно было снаружи - это грязный холодный снег до самой дали. Снег и сизо-серая даль - и все. Вот все, что было снаружи. Иногда Ян думал, что будь снаружи хоть что-то еще, он бы выпрыгнул в окно, или вылез. Но там всегда было одно и тоже. Холодно, ветрено, сыро, сизо. Но ведь что-то или кто-то там есть? Например, Девчонка.
- Ты оттуда? - спросил Ян у девушки. Она растерянно заморгала. Ответила, что не помнит. "Возможно, это - Жертва," - подумал Ян. Все грозило неприятностями. Однако, что уж теперь. - Тут примерно два этажа, - Ян стянул свитер. - Зацепишься за рукава, я опущу тебя насколько смогу, спрыгнешь. Другого выхода нет. Тебе нужно наружу. Там твой бункер, - тут, признаться Ян засомневался в сказанном: девчонка, похоже, ничего не помнит, а ну как она не найдет своих (девчонка будто в подтверждение оглушительно чихнула), но где-то вдали завопил тревожный сигнал, нажмут кнопку...- Тебе здесь оставаться нельзя. Правда, нельзя.
Девчонка покивала, соглашаясь и покосилась на окно. Снаружи было холодно. В дыру сквозило дай Бог.
- Свитер оставишь себе, - вздохнул Ян, покосившись на голые посиневшие коленки, ему в голову пришла мысль о брюках, но это, пожалуй, было слишком.
Он подсадил девчонку на край отверстия, по счастью тот, кто вырезал окно, делал это чем-то вроде сварки: железо по краям запеклось в круглый гладкий шов, а то бы помимо продавленной полосы на коленках у девчонки сейчас были бы даже не царапины... Потом он сказал ей, что отпускает и расстался с режущим ладони свитером. Девчонка шлепнулась в снег пятой точкой, похоже всхлипнула, подняла на него глаза. Он махнул ей: уходи скорей. Девчонка растерянно огляделась и нерешительно двинулась прочь от бункера. Кругом нее были только снег, сизая даль и ветер. Ян сердито потряс головой и решительно шагнул от окна.
Когда он зашел в класс, охраны еще не было, и мужик на полу еще не пришел в себя. Лорик зашел сразу вслед за ним, будто ждал где-то снаружи. На удивленный взгляд Эльги Хенриковны Марецкий как всегда нахально улыбнулся и ответил, что якобы заблудился, попав не в тот коридор. Такое бывало.
Тут дверь широко распахнулась. Зашли Чины охраны и несколько солдат. Пара из солдат направились к лежащему на полу, а Старший чин распорядился: Всем сесть. Раменский, подойдите.
У Яна все похолодело внутри настолько, что ему все стало даже безразлично. Он вышел к доске. Та разъехалась за его спиной. Ян увидел как вытянулись от испуга лица одноклассников. Только Марецкий исподтишка показал ему кулак, хотя рожа и у него была непривычно серьезная.
* * *
Как работала маркировка никто не знал. Все старательно догадывались. Но толку-то.
Сейчас, когда, зев машины открылся за его спиной, Ян понял, что не оглянется и не посмотрит в "лицо" этому "Богу Бункера". Не наберется храбрости. С него довольно было того, что он видел в исказившихся лицах одноклассников, кое-кто из девчонок, пискнув, спрятавшись в ладонях, у Владислава Липицкого лоб и щеки покрылись болезненной испариной, даже бесстрашный его приятель, Лоример, нервно хихикал. В общем, реакции разные, в глазах - одно: чернота и ужас.
Из дыры за спиной пахло горелым углем, сквозняками, металлом, общественным туалетом. Считалось, что если сейчас, отвечая на вопросы Старшего чина он соврет, то из разъема вылетит на огромной скорости что-то тяжело грохочущее, металлическое, пахнущее этим самым углем и всем остальным и, короче, мокрого места от него, Яна не останется.
Старший Чин даже в принесенном для него кресле сидит, будто лом проглотил. Вопросы задает голосом скучным и бесстрастным. Впрочем, у отвечающего Яна точно такой же голос. Сквозняк из черной дыры за спиной парня раздувает на нем рубашку, на груди которую предательски перечеркивает ржавый отпечаток железного окна.
- Где ваш свитер, Раменский?
- Где ваш форменный свитер, Раменский?
Яков вздрагивает: дебильная ситуация - не соврать, ни правду сказать.
Наконец, он решается попытаться выкрутиться с помощью полуправды:
- Выкинул за предел бункера.
Класс едва слышно, но дружно издает полувздох-полустон.
(И это ведь правда! действительно замарал и действительно неположенной маркировкой, лазили вместе с Марецким где ни попадя и влез рукавом. Нет! Как удачно! Можно спереть на это свою отлучку из класса. Мол, услышал, что вызывают охрану и испугался проверки чистоты маркировок, а вовсе не за девчонкой побежал. И как только ему в голову пришла такая отмазка. А ведь думал - мозг от страха слипся.)
У класса второй вздох-стон: влип Раменский.
- Девушка, севшая рядом с Вами, вам знакома?
- Нет.
- Почему же она выбрала Вашу парту?
Яков пожимает плечами (действительно, почему?).
На задней парте отмер языкатый Марецкий:
- А он симпатичный! Девчонкам нравятся блондинчики!
Старший Чин брезгливо передернул плечами: с натяжкой его тоже можно было назвать блондином, в местах где растительность на его голове еще сохранилась.
- Почему вы пытались оказать сопротивление офицеру охраны?
- Офицеру охраны?
Старший Чин сделал вид, что принял поправку: офицер Перницкий не был при исполнении, у него был выходной. И если другие офицеры всегда старались в свои свободные дни забыть и не вспоминать, что говорится: класть на службу, то Перницкий известен был рвением цепного пса.
- Почему вы пытались оказать помощь явно не маркированному субъекту?
- Кому?
- Девушке, задерживаемой офицером Перницким.
- Кто она? - Ян чувствовал, что заходит за рамки, но еще в самом начале стояния с зевом маркировщика за спиной, в нем что-то щелкнуло от страха и выключилось. Теперь ему все было абсолютно безразлично. Радовало, правда, что в тот момент, когда это самое щелкнуло, он не обмочился. А что, запросто могло случиться. А сейчас ему наплевать. Пожалуй, он даже способен повернуться ко всем спиной и отправиться вглубь маркировки. Ну нет, это он загнул, конечно. - Вы ... задержали ее? Кстати, откуда я мог знать, что это офицер, он выглядел немаркированным субъектом.
- Так почему вы пытались оказать ей помощь?
- Влюбился.
Снова вздохостон, с легким оттенком нервного хихиканья.
... Когда за спиной Яна доска, сомкнувшись опять стала доской, ноги у него дрожали, и он чувствовал себя резиновой игрушкой, из которой выпустили воздух. Объявленное наказание не сразу дошло до него: он видел, как на него смотрят, как на смертельно больного. Сперва он огорчился и испугался за Марецкого и за Эльгу Хенриковну, им обоим объявили Предупреждение второй степени. Потом до него дошло. Захотелось прислониться к стене, но только шагнув назад, он машинально вернулся на место: кто ее знает эту стену - разъедется опять. Когда все , молча, с потупленными взорами, как на похоронах утянулись за дверь, Ян обессилено сел на пол, обхватив колени.
Три дня без маркировки.
Три дня без маркировки.
Три дня без маркировки.
Это значит, все три дня он проведет в классе, без маркировки он не получит ни еды, ни воды, каждый поход в уборную может стать для него последним - в немаркированного любой охранник выстрелит и будет прав, да и кто угодно не понесет за его убийство никакого наказания. Мало того, если какой-нибудь падле придет в голову нажать кнопку: от него останется горка атомов, вот от этого даже нахождение внутри класса не защитит.
Ян обнаружил себя у стены противоположной доске, видимо отполз подсознательно подальше от доски. Оказавшись со стороны Старшего Чина он задал себе один единственный вопрос: "Ты жалеешь?" Ответил: "Нет" - и зажмурился, ожидая, что сейчас доска разъедется и на него выедет, грохоча и слепя огнями.
* * *
- Раменский?..
Лорик.
Подошел, находя дорогу в темноте вдоль стены, сел рядом, протянул бутерброд с котлетой, коснулся ледяной руки Якова.
Яков в ответ промолчал: многие знания - многие скорби, тоже древние сказали. Конечно, Лорка обо всем догадывается, да и Яков кое о чем догадывается, например, почему так поздно охрана явилась, только догадываться - одно, а знать - другое... наказание. Свитер Марецкого Ян не взял, не хватало только подсадить на свитер какой-нибудь заблудший марофаг.
- Ты, конечно, со своим "влюбился" произвел фурор. Девчонки, конечно, верещат. У Ловецкой истерика. Да ладно, шучу, конечно. А мне вот что интересно: ты ведь пару раз точно соврал, а никакая лабуда не выехала, слышь, а? Просекаешь глубокую мысль? Или не врал...
- Лорка...- в темноте все казалось немного не таким, как при свете, хотелось говорить разные там сентиментальные типа сопли. - Лорка, ты - человек. Только не ходи больше, у тебя Второе, это серьезно.
Марецкий сверкнул во мраке зубами.
- Кстати, - обернулся он уже у двери, - там, под окошком, в которое ты ее того... десять шагов. Следы десяти шагов. И все. Чистый снег. Будто не было ее.
Ян почувствовал, как Лорка в темноте вздрогнул, и вздрогнул сам.
Шабадуда-бадуда-бадуда.
Лянка битый час шарахалась переходами среди лотков, киосков, прилавков. Стукалась о такие же, как и она, цветными пятнами шатающиеся туда-сюда тела. Некоторые никуда не спешили. Но эти, неспешащие, сидели, бурили воздух пустыми взглядами. Несло углем, мазутом, вентиляционными люками и общественным туалетом.
Утро, как всегда начинается с туалета. Спешить. Пока еще не над всеми дырками висят голые женские зады. Лица у замерших в нелепых позах красные от напряжения, а взгляды типа как у этих, ничего не ждущих. Взгляды, пытаются спрятаться внутрь себя, занавеситься. Так дети играют в прятки, закрывая руками глаза. Где наш малыш? Никто не видел нашего малыша? А еще некоторые приносят с собой старые облупившиеся ночные вазы. Держат их, ждут, чтоб вылить в освободившуюся дырку. Даже ведь ни дверок, ни загородок. К этому невозможно привыкнуть. Особенно невозможно привыкнуть к тому, что все это приходится выносить и Лянкиной матери.
Лянка скрипит зубами так, что самой страшно становится за челюсть. Ее маме не место здесь. Столько лет херачиться на этот мир, делать его красивым и умным, учить всех этих его детей... В конце концов, даже просто такой красивой и талантливой и тонкой женщине, как ее мама, здесь нечего делать. Это не просто несправедливо, нечестно, это просто... Лянка снова скрипнула зубами, стиснув кулаки. Она скользнула нежно по мягкой маминой щеке поцелуем и почти бегом бросилась вниз по лестнице.
Впрочем, пролетов через шесть-восемь скорость ее снизилась. До низу еще пилить и пилить. Минимум полчаса. Если еще ничто по дороге не попадется нежелательное, типа торчков или маньяков несексуальных. Лестницы и пролеты заплеваны, засыпаны окурками, упаковками от чипсов и пива, презервативами и шприцами. А в захарканные, залапанные стекла окон виден лишь далеко внизу грязный снег бесконечной равнины и тонюсенькая нитка дороги, бог знает куда ведущей. Главное, чтобы ведущей отсюда. Но вот ведь, блин, сомнительно.
А только все равно Лянка выберется. Для мамы Лянка выберется. Для себя Лянка выберется. В соседнем проеме билетные кассы. Нет, вы представляете себе - билетные кассы! Там даже покупают билеты! Можно подумать, кто-то когда-то по этим билетам куда-нибудь уезжал! Прекрасная выдумка для спускания паров. Вот сидят они, спустившие эти самые пары. Тихие и мирные. Они купили билет. Они даже могут погладить его потными от возбуждения руками. Они даже могут пересчитать его цифирки и сложить как надо, узнать не счастливый ли им случайно достался. И апофеозом всего, они могут даже этот билет съесть! Они только уехать по нему никуда не могут.
На Лянке джинсы и джинсовка, и толстовка, ясен перец. С такой видухой самое то шататься с независимым видом. Ей сегодня приснилось, что на ней яркое такое шелковой платье самого, что ни на есть женственного фасона, длина миди, маленький воротничок. А на улице жара, все плавится на фиг. Выход наружу. Перед ним стройка. Песок там, карьеры, бетонные опоры и развешанный полиэтилен, и кругом, на сухих как шпагат лианах здоровые такие висят помидорищи, темно-красные и нагретые солнцем до того, что стали горячими. А она, Лянка, говорит маме: "Пойдем, мам, на фиг отсюда". Еще там какие-то дети были, жгли кошек. А Лянка подумала: кошка - это к врагу снится, пусть жгут. Правда, кошкам не больно было, они только обижались. Так и горели с обиженными мордами. Лянка, правда, все равно потом взяла один здоровый помидор и в этих детей зафинтилила. Даже еще и пропнула одному. Добрая Лянка потому что.
В одну из трех немаркированных ночей Якову приснилась девчонка в ватнике. Правда, в этом сне она была не в ватнике, а в короткой красной кожаной юбочке, трикотажном топике и в красных босоножках на высоких тонких каблуках. Личико у нее было как-то наивно накрашено, а волосы забраны резинкой в высокий хвостик. Да и в целом она напоминала эту девчонку из латинского сериала, которую играет их Натали Орейра, что ли?
Пожалуй, будь дело не во сне, Ян бы только плечами передернул: какая безвкусица! А во сне ничего, очень даже мило. Даже сердце сладко заекало, когда он смотрел, как она пробиралась сквозь валом наваленные бетонные перекрытия, балки какие-то, полиэтилен, трубы - обычный бункерный ландшафт. Ему все казалось, что она боится порвать колготки, только потом оказалось, что это ноги у нее такие загорелые, гладкие, ровные. Чудные ноги.
Девчонка перебралась, присела к нему на колени, запустила в волосы тонкие пальчики и начала сразу без перехода рассказывать о море. Или реке? По крайней мере о волнах. Что его удивило, она говорила не о каких-нибудь теплых, тропических водах, желтых и ласковых, а о холодных и северных безграничных водных просторах, катящих свои стального цвета буруны сурово и неостановимо. О том, как остры кромки волн, как свеж и неулыбчив ветер, как ясен его взгляд, как пронзительны крики чаек и буревестников. О том, как все это хорошо, как правильно... еще она сказала, что оделась так, чтобы он не подумал, что она - не симпатичная, не запомнил ее в ватнике.
Кожа у нее была теплая и бархатистая и пахла ягодами и кремом, воздух вокруг пропитался пылью, известкой и цементом, а прямо за стеной шумели холодные сизо-черные волны.
Потом Ян никак не мог вспомнить момента пробуждения. То есть создавалось такое впечатление, что он не просыпался. То есть и не засыпал. То есть все это было не сон. Он действительно вышел немаркированным из классной комнаты и бродил по запыленным неизведанным внутренностям бункера, писал на пыли пальцем буквы и знаки, в конце концов встретился с девчонкой.
Непонятно тогда, почему он не спросил у нее, куда она девалась на расстоянии десяти шагов от бункера.
Еще после сна возникла мысль попробовать выпрыгнуть в окно. Только Лорка сказал, что его заварили. Собственно, слава богу. Почему-то особого желания не было: за окном всегда уж слишком одинаково, бессприютно, серо. Перспектива плоская, как в старинных игровых автоматах, Раменский как-то раз встретил такой в дебрях бункера. Жестяные кораблики ползают покачиваясь из одного конца в другой, а ты палишь по ним. И у корабликов ни малейшей возможности двинуться хоть куда-нибудь еще кроме право-лево. Ни умотать им за горизонт, ни двинуться, осточертя голову прямо на тебя, неумолимого врага. Врагу не сдается наш гордый "Варяг"...
А вот и другая идея: ломануться прямо в маркировщик. Лицом к этому, что там. Как это говорится? Однозначно. Пощады никто не желает. В конце концов, что он теряет? Бункер? Что вся его жизнь? Бункер. А я хочу увидеть море, чики-па-па-па. Дурдом.
Дурдом. Только идея не покидает голову. Яков подумал, что его здорово напрягает отсутствие в бункере на девчонках красных кожаных юбочек. И кожа, ей-богу, у девчонок вряд ли такая теплая. Электрическим светом кожа совсем по другому нагревается. И вообще душновато.
... Лянка вышла из подъезда. Нет, это сказать легко: "Лянка вышла из подъезда", но почему-то не одной сотне жильцов их дома не удалось это.
Может, все от того, что она и в голову не стала брать, что это невозможно - выйти из подъезда. Все эти многочисленные, объединенные пестротой и неопрятностью повороты, помещения, коридоры, наполненные то столовками, то ларечниками, то просто бессмысленно толпящимся народом.
Лянка скользила взглядом по суетящимся, нервозно переговаривающимся, торгующимся, бессмысленным взглядом изучающим содержимое пластиковых стаканчиков с плохим и даже не горячим кофе. Некоторые лица были знакомы, Лянка машинально кивала, не останавливаясь, не давая зацепить себя и отвлечь от цели.
Странно, а ведь именно она, девчонка в потертой, зябкой на вид джинсе, казалась здесь праздно шатающейся, отдавшейся пестрому потоку. Но нет, любезнейшие, ха-ха, именно она здесь занималась единственно реально необходимым. Реальным.
Настолько именно она была здесь реальной, что когда кто-то начал по ней стрелять, кто-то, кто прежде следил; когда какие-то поплевывающие пережеванной травкой встали на ее пути, она даже и не заметила, как ушла от них. Только задним числом удивилась: чуть не попала в героини то ли боевика, то ли хроники происшествий.
"Свежий" воздух пропах промышленными газами, снег чернел угольной сыпью. Мир вокруг представлял из себя снегом этим закатанную равнину, в произвольном порядке разлинованную раздолбанными черно-коричневыми колеями и ничего больше. И тем не менее подъезд, удивительный девственностью беленых известью стен за спиной. Нет на его стенах следов руки человека, а значит не было здесь поблизости и человеческой ноги. Отчего-то Лянке подумалось, что и колеи-то эти всей своей свежестью обязаны особым консервирующим свойствам то ли местного воздуха, то ли еще чего, а вовсе не недавней встрече с автомобильными покрышками.
Кроссовки Лянки предательски чавкнули, едва она шагнула на одну из "дорог". Она улыбнулась. Ощущения "входа" пока не пришло, зато состоялся выход, и вместе с пронизывающим мокрым ветром под куртку забралось ощущение дороги.
Хотелось выйти на край этой бесконечной плоскости, где за шумной черной рекой глазами слезящимися от сильного холодного ветра можно было бы разглядеть новые горизонты. Но пока приходилось удовлетворяться тем, что время от времени грибами-переростками вставали слева или справа не менее, чем ее многоэтажка, одинокие здания.
...Здание желто-песочное. Насыщенный, влажный желтый цвет. Желтый дом. Так раньше называли сумасшедший дом, кстати. Не очень высокий. Скорее длинный, заверченный улиткой. Окна черными бесстекольными провалами. Она нерешительно потянула на себя дверь, обшитую потертым черным дерматином, из прорех которого торчала пожелтевшая вата. В проем пахнуло теплом и зверинцем. Над головой брякнул колокольчик из трех металлических трубочек.
После холодного дневного света улицы, в коричневой темноте, подсвеченной рыжими пятнами свечей и факелов поначалу трудно было разглядеть что бы то ни было. Привыкнув, она разглядела прямо перед собой все четыре этажа, забранные металлической решеткой из вертикальных прутьев. Из-за решеток и несло уютно и дико зверьем, грязным опилом и сладковатым дымным ладаном.
Из черного проема в решетке первого этажа, в двух шагах от Лянки вышла Матипуджа. Это она так представилась: "Матипуджа", мягким голосом с мягкой улыбкой. Плечи закутаны в прорешистую серую шаль, волосы убраны в гладкую прическу, ну и сари, конечно, как без него.
Этой Матипудже лет, должно быть, под тридцать два, а может и двадцать шесть. Лянке почему-то явственно представилось, что зовут эту Матипуджу как-нибудь Ирка Матушкина, например, или Светлана Сергеевна Зебзеева. Скорее, Светлана Сергеевна, уж больно явственно за спиной пединститут отсвечивает.
Что там Матипуджа говорит, Лянка почти не слышит и не слушает, только чувствует как щекотится за ушами и оттаивают ноги в заледенелых кроссовках и душа под курточкой. Матипуджа смеется: хорошо ей, видно, здесь, в темноватом свечении лампадок и пыльном дурмане благовонных курений. "Ну, ладно," - решается Лянка, в конце концов, она сама надумала искать выход, и почему бы тому не оказаться таким: чуждым на вид. Лянка протягивает руку зовущей за собой Пудже. И та ведет ее внутрь клетки.
Некоторое время Лянка спокойно позволяет буксировать себя по утоптанному опилу заворот за заворотом решетчатого коридора, когда наконец не видит... тигра. Огромного такого, равнодушно покачивающего полосатыми боками прямо ей навстречу. Ладони мгновенно становятся мокрыми, а ноги слабеют. А эта... Матипуджа по-прежнему лыбится. Не совсем, правда, по-прежнему, чуть напряженнее, и суховатой ручкой теребит бумажный цветок на подоле. Однако все тем же сладковатым голоском объясняет, мол, их община живет в ладу и мире с дикими зверями; через самосовершенствование они обретают такую степень гармонии, что тигры, львы, медведи и прочие обитатели их Дома относятся к ним, ну, если не с любовью, то выдерживая нейтралитет. Она начинает слегка припевать-притопывать и вызванивать браслетами-колокольчиками какую-то помесь индийского и африканского фольклора и направляется навстречу тигру...
"В конце концов, что мне стоит воспринимать и тигра так же, как тех парней в кожаных куртках, дорогих ботинках и с кокетливыми кольтами," - желеобразными от страха мозгами невнятно рассуждает Лянка и двигает за пуджей.
В полузабытьи видит Лянка, как навстречу ей вдоль правой стены движется огромные хищные звери, ленивые, сытые и неулыбчивые и вливается в людской поток, тянущийся по левой стороне: все с колокольчиками, с искусственными цветками, курящимися свечами. Притопывают, прихлопывают. Просветляются одним словом, приближаются к гармонии. К трем китам, держащим землю подгреба-а-ают.
Чем дальше тем теснее толпа, и вот уже и звери и люди в ней вперемешку, и в бок ее толкнула бурая махина, обдала шерстяным запахом с железной примесью. Лянка прикрывает глаза. И движется по кольцу, по кольцу, по спирали...
...Яков писал прозу. О постаревших бригантинах и поседевших их шкиперах, о теплых морях, купающих в своих мягких волнах усталое солнце. Так же писал о космонавтах, неуклонно день за днем умирающих в потерявших курс межгалактических кораблях, о звездах, раскладывающих бесконечные пасьянсы на черном бархате затягивающем иллюминаторы. Короче, всякую чушь. Преподаватели словесности хвалили его. Но самому ему не хотелось читать то, что он написал, во второй раз.
Второй раз. В этом-то все и дело. Как-то в одном из ж толстых журналов со скучной обложкой и пожелтевшими страницами он наткнулся на слово "вторичность". И поморщился: не в бровь ведь!
Все эти бригантины, паруса, космические корабли; весь этот ветер в лицо, вся эта свежесть и сила - ни о чем из этого он не знал ничего кроме того, что он об этом прочел в книгах. Единственное, что он мог - это домысливать продолжения, даже героев он брал из тех же книг. Нет, это не было плагиатом, ведь он ни на что не претендовал, просто предлагал свою версию. При том завершал и дополнял биографии с деликатностью и внимательностью ученого.
Нет. Пару раз он пытался начать что-нибудь о бункере. О его пыльном и загадочном чреве, об удивительном одиночестве и странных встречах в его лабиринтах. Пожалуй, это действительно могло получиться что-нибудь стоящее. Только обязательно уже в самом начале работы Яков осознавал, чем все это закончится. Вырезанным в стене бункера окном. И неизвестно чем для него. Скорее всего, прыжком в это самое окно.
До последнего времени все это казалось Якову глупым. В конце третьего немаркированного дня он не отправился в Маркировщик, о чем время от времени подумывал, отправился он в библиотеку. Достал припрятанную тетрадочку.
Если ночь, как туннель. А дневной свет - наждак. Если все, что ты сделал обернулось не так... - начал он с чужих слов. Чужих, но таких близких, будто под кожей поселившихся. И продолжил:
...Так она побывала во многих местах, но везде ищущие выхода не находили его. Самое большее, что они находили - возможность гордиться годами, отданными поиску и диковинностью путей ими пройденных, а так же смирением. Порой, присев у очередных, зовущих в себя, как в ловушку, дверей, наблюдала она чудесные видения: клюквенный сироп летнего заката разливался над вольно раскинувшейся рекой, шумели травы в бескрайних степях, а в настежь распахнутых окнах дома на берегу беспечально колыхались занавески, и оттуда до девочки доносились не то чтобы звуки, но тепло звуков джаза.
Видения говорили о том, что путь туда может и тернист, но прост. Говорили, что сколько бы не хмурились ее брови, ветер всегда светел и легок. Говорили, что каждая зима - в сущности - лето. И не обязательно отделять себя от декабря до мая пятью месяцами.
Тогда она вставала и толкала очередную дверь. Не могло ведь быть так, чтобы лишь ей одной надоели вечный грязный снег и примитивная архитектура торчащих пальцами в небо "Бункеров", "Домов", "Многоэтажек", "Дворцов". Наверняка есть кто-нибудь еще, кто не просто скажет: "Иди со мной", но еще и будет знать, куда идти...
"И кто-то, кто скажет: "Возьми меня с собой", - покачал головой Яков и прикрыл глаза. На алом фоне век горели десять шагов, по алому морю неслись волны, тонкая горячая рука прорастала в его бледноватое сердце и наполняла его жарким, безудержным биением.
... Дверь была за поворотом. Обыкновенная, деревянная, покрашенная белой эмалью. Все эти титулы из которых "Священная" - самый скромный, пожалуй, действительно способны были остановить любого протянувшего руку повернуть ручку. А еще все эти рассказы о том, что она не всегда открывается: и войдя, ты можешь и не вернуться обратно - просто не откроется. А еще эти притопывающие и пританцовывающие в гирляндах искусственных цветов, возжигающие на почтительном расстоянии курения и поющие восхваляющие гимны.
Лянка распахнула послушно подавшуюся дверь. За ней полыхал неестественно яркими анилиновыми цветами закат, пылилась окрашенная в оранжевый дорога, золотились окнами несколько многоэтажек. В безумном полыхании красок они казались картонными декорациями. Поля до горизонта поросли маками. Воздух жег горло корицей и перцем. Лянка подумала и прикрыла дверь.
Подумала еще и дернула за ручку. Дверь не подалась. Лянка пожала плечами и присела на корточки рядом. Бритоголовые мужчины и женщины с косами рядом с нею танцевали свои танцы и слагали свои гимны...
...Сны, песни, мысли в голове, слова на листах книг, твердость окружающих нас стен и неколебимость минут и часов между нами и километры между нашими сердцами ... - писал в тетрадке Яков, - не одно ли это и тоже. Не нити ли все это - в одной ткани. Я слышу песню, я вижу луч солнца, я выписываю строчки букв, я задыхаюсь одиночеством, я ужинаю - все слова одной песни, зовущей меня. Куда? Туда, где горячо мое сердце, где тверда моя рука, где подо мною верный конь, а впереди - бесконечная степь, где в небе надо мной - невидимые ангелы, а враги... ну какая же без врагов радость победы?
...Мы заперты в стенах Бункера, настолько ограниченного, что каждый сутул от врожденной клаустрофобии, и настолько богатого закоулками и углами, что можно всю жизнь провести в его стенах, любопытствуя помаленьку, утешаясь потихоньку. Мы молимся на клейма рабов, обеспечивающие нас углом вместо дома, пищей, одеждой и обрывками знаний, достаточных, чтобы просуществовать свою жизнь в умеренной безопасности, свернувшись клубком, словно в материнской утробе. К чему же мы рождались? К чему покинули уютный теплый живот, где имели уже все, к чему всю жизнь стремимся здесь?
Мы так боимся, что-нибудь изменить, что создали целые институты Охраны, которым продали свои души и жизни, не доверяя себе самим. Вдруг да захочется наружу? Нет, уж пусть лучше добренькой мамочкой возьмут нас за шиворот и вернут в гнездо. Пусть даже накажут - большего вреда, чем мы себе можем причинить, все равно не причинят.
И только когда нас вышвырнут, ногой отбросят от кормушки, мы вдруг понимаем...
Или когда внутри нас завертит вдруг своими все сокрушающими лопастями безжалостная машина с полунежным полужестким названием...
Яков с жалкой усмешкой покосился на свое и будто не свое вот уже несколько дней бедро. Гормоны.
Профиль. Собственно, что в нем такого. Видел он профили и покрасивее. Только даже мысль о том кажется ему сейчас кощунственной. Не бывает профилей красивее. Скула, разрез глаза, округлость ноздри, розоватость и бархатистость щеки... Во всем узнавание из разряда тех, что заставляют сердце захлебнуться собственной кровью. Все - то самое. Единственно нужное. В каждом своем нюансе. Поворот, скольжение света - все его меняет, заставляя терять и вновь, с восторгом обретать. Красота - это явление на порядок менее значительное по сравнению с этим узнаванием.
Загадка, вызов - что еще ? Солнечный удар. Превращающий тебя в взвесь пляшущих в столбе воздуха искринок света. Ядерный взрыв. Любовь. Пусть будет такое условное название...
Класс косится на Раменского, но никто ничего не скажет: временная размаркировка - всегда удар по психике. Во взгляде Лорки любопытство, где-то в глубине посверкивающее лезвием. Он подозревает большее. Большее, чем нервный срыв, чем увлечение загадочной немаркированной замарашкой. Он ждет и злится: неужели его друг, Его Друг не поделится с ним. Конечно, та тайна, которая мощно ворочается в душе приятеля стоила для Яна наверняка слишком дорого, но не на то ли дружба, чтобы делится бесценным.
По всяким своим каналам общительный обаяшка Лорка уже раскопал, что девчонка не была из тех привезенных не весть из каких диких варварских мест, что высшие чины использовали иногда для игр в Жертву. Жестокая забава, но, увы, развитие игорной индустрии бункера неизбежно должно было привести к появлению подобных развлечений. Первобытных по сути. Инстинкт к охоте. В конце концов, люди от зверей произошли.
Ничье приобретение, ничей подарок, девчонка взялась ниоткуда и исчезла в никуда. Конечно, возможности секретных служб безграничны, как глубины Бункера. А ответы на все вопросы есть лишь у Маркировщика, прости Маркировщик, за упоминание твоего имени всуе.
И это за полгода до Основного этапа Маркировки. С их-то с Яшкой данными все прочили им блестящее будущее. Впрочем, какое теперь блестящее будущее... А Раменского оно похоже совершенно не волнует...
...Иногда Лянка думала, что запросто может превратиться в этакий Летучий голландец. Лянка - вечный жид. Восторг, делавший легкой ее походку в самом начале пути, на время уступил место усталости. Усталости от холода, голода, неустроенности, просто от дороги. Со всей отчетливостью Лянка понимала теперь - она не бродяга. Есть категория людей с цыганской кровью, в Лянкиных жилах такой примеси не затесалось. Лянке осточертело само ощущение себя Лянкой, девчонкой в мокрых кроссовках и натертым докрасна носом, с челкой на глаза и в несвежих носках. Ей хотелось бархатистости кожи и шелкового белья. Если бы только найти нужную дверь, или даже нужную стену, которую можно пробить, через которую можно пройти. Но есть только небо вместо стен и люди вместо стен и дороги вместо стен.
И каждый дом как дверь. Только как дверь-обманка. Дверь нарисованная на стене теми кто живет в этом доме-мире.
Только потом восторг вернулся. Не совсем таким как был. Вернулся радостью, когда Лянка начала замечать, как что-то меняется внутри ее, с каждым пройденным миром. Иногда ей даже начало казаться, что рукава ее подвернуты, а руки в глине и лепит она себя. "Еще немного" - подумала она однажды и улыбнулась.
...Яну снилось как пули влетают в его грудь. Они подбрасывают вверх его тело, они учат его летать. И вот он летит. Яну снилась собственная смелость, собственная решимость и безрассудность. Он нарушал запреты, не какие-то конкретно, а принципиально "запреты", с наслаждением-близнецом кайфа от прижатого к его бедру бедра девчонки в ватнике. Чисто сексуальные ощущения. Все легко объяснимо по Фрейду. Какая разница. Он хотел и наяву быть собой из сна.
"Я все равно не сверну, никогда не сверну. И посмотрим, что произойдет," - мурлыкала себе под нос Лянка, выворачивая из-за угла. Углов в этом шлакоблочном лабиринте было превеликое множество. Такое множество, что пол за некоторыми из них даже не был засыпан упаковками из-под чипсов, окурками и пластиковыми бутылками.
Итак, Лянка вывернула из-за угла и остановилась понаблюдать за любопытной картиной, открывшейся ее взгляду. В широком и длинном фойе две подтянутые девушки в футболках и спортивных трико проводили тренировку чего-то вроде группы здоровья. По крайней мере, занимающаяся странноватым подобием физкультуры публика была столь же разношерстной и малоподготовленной, что и в пресловутых группах бега от инфаркта. Правда, здесь довольно мало было грушеобразных дам бальзаковского возраста, обтянутых сверху майками а снизу шерстяными гетрами. Дамы были, но не в "спортивной форме", а кто в чем: юбках-миди, строгих костюмах, домашних платьях с передниками. Были так же здесь и мужчины, и дети, и молодежь. Одеты так же разномастно и совершенно не в специальную одежду.
Основным способом тренировки был бег. Часть занимающихся по команде первой девушки срывалась с места и устремлялась к свисающему с потолка канату. Канат был только один, а пытающихся взобраться на него пара десятков. Как ни странно особых инцидентов не возникало.
Те, кого направляла вторая девушка, скрывались в глубинах коридора, откуда вскоре возвращались с общим выражением разочарования на лицах.
Заинтересовавшись, Лянка присела у стены, находя в наблюдаемом все больше и больше странностей.
Например, понятие спортивной дисциплины здесь было незнакомо. Время от времени люди махали на тренировки рукой и скрывались в глубинах лабиринта. При этом некоторые из них уходили перекусить и отдохнуть, чтобы, по их словам: "попробовать еще в другой раз", спины же других явственно выражали разочарование и отчаяние. Кое-кто брюзгливо ворчал, а некоторые, показывая на оставшихся ехидно посмеивались.
Точно так же, без особого спроса и приглашения присоединялись к "тренировке" проходящие мимо... жители (?) лабиринта. (Знак вопроса потому, что Лянке почему-то казалось: жить в этих лабиринтах никто не живет, все сюда пришли, и все отсюда уходят.) Присоединялись и бегали, бегали, бегали без конца. Присаживались рядом с Лянкой к стене отдышаться, молчаливые, сосредоточенные, некоторые улыбчивые, некоторые хмурые, и снова шли бегать. К канату - обратно. По коридору - обратно.
Лянка пропустила, что именно вызвало общий восторженный вздох, она только увидела, что многие из только что бежавших к канату, возвращаясь, обнимаются, хлопают друг друга по плечам и ладоням, а их девушка-инструктор сдержанно улыбается сквозь усталость, только отчего-то Лянка заволновалась и теперь уже не отводила от группы глаз.
Что она увидела или поняла сперва: то, что на этот раз возвращавшихся от каната оказалось меньше, чем тех, кто бежал к нему (куда делись остальные?!) или то, что в какой-то момент ей показалось, что канатов не один, а целых два, и что забравшиеся на самый их верх не остановились под потолком, а ...
Лянка встала и, одернув мятые штанины джинсов, нерешительно присоединилась к группе, тренирующейся в забегах в глубину коридора. То, что происходило с "канатчиками" казалось ей пока непостижимым или недостижимым.
...Сегодня маркируются самые малявки. Первая маркировка. Собственная маркировка. Золотисто-синий, голограммами переливающийся прямоугольничек на плече. Ты становишься взрослым. Ты расстаешься с домом. Твое настроение прыгает от восторга до отчаянья. Слезы того и другого поблескивают в глазах и сквозь их пелену мир невообразимо радужный и незнакомый.
Волнение малышей так заразительно, что прожженные, циничные старшаки сами беспричинно улыбаются и без конца поправляют галстуки.
- Раменский! Марецкий!
Яков с Лоркой сделали друг другу большие глаза.
- Нервничает! - растекся улыбкой Чеширского кота Лорик, - как она жить-то без меня будет!
Молоденькая строгая классная дама, будто услышала, вспыхнула щеками и сжала губы в нитку.
- Представляешь! Я приглашу ее на танец во время Бала. Это будет сенсация вечера!
- Только нам и будет, что до танцев, - улыбнулся другу Ян. Действительно, на старших по традиции ложились обязанности распорядителей, заключавшиеся в вытирании носов у малявок и хождении по залу с видом важным и озабоченным. Так же необходимо было иметь почти военную выправку и серьезное, невозмутимое лицо, озаряющееся искренней лучезарной и обаятельной улыбкой при встрече с высшими чинами. И все это тогда, когда вокруг оживление, шалости, разговоры, танцы.
Яков как раз подтягивал белые гольфики на крепких ножках дрожащего от волнения малыша с зализанным проборчиком на круглой голове. Малявка старательно держал ножки на весу подальше от высокого бортика мраморного пандуса на котором сидел. Конечно, черные шортики на попе стали уже серыми от пыли, но гольфы пацанчик берег.
Эта уж пыль, конечно. Везде. На затянутых бордовыми ковровыми дорожками пандусах, на серых мраморных колоннах, на бархатных портьерах, завешивающих огромные, не меньше десяти метров в высоту стеклянные стены главного вестибюля. Стеклянные, но, впрочем, не прозрачные - закрашенные с внешней стороны серой краской. Неудивительно, конечно. Кто же все это будет убирать? Это вообще реально - выстирать бархатные портьеры десятиметровой длины?
Яков отряхнул шорты первышка и огляделся с административным рвением. В этот момент ему показалось... Впрочем, это только показалось: тонкий силуэт, цветастое платье. Отражение в темном стекле. Мелькнуло и нет. Все эти глюки сегодня ни к чему абсолютно. В конце концов, они с Марецким не только из-за белозубых улыбок считаются надеждой класса, а и по причине светлых голов и трезвого рассудка. "Я буду сопротивляться," - предупредил неизвестно кого Ян, то ли почудившееся отражение, то ли спрятанную тетрадку, вот уже три дня как опальную. Он выстроил на лице выражение приветливой корректности и продолжил обход.
- А, Раменский, - лысо-блондинистый Старший Чин, связанный у Яна с печальными воспоминаниями о трех днях без маркировки, стоял в компании таких же как он Офицеров Охраны, угощаясь шампанским. (Среди прочих в этом кружке юноша заметил и Перницкого, теперь, правда, в форме. Тот старательно улыбался, рефлексуя от начальства, но взгляды из-под тяжелых надбровий отпускал недобрые). - Вижу, Вы, Раменский, осознали заблуждения и готовы служить делу процветания Бункера и святейшего рационализма маркирования?
Ян щелкнул по уставу каблуками и расцвел было сообразной случаю улыбкой, когда челюсти его свело и взгляд остановился за спиной Старшего Чина. Усилием воли Раменский заставил себя бросить взгляд вниз, на ботинки, и старательно закашлялся, отвлекая внимание офицеров, пришедших в легкое недоумение. К счастью, те сочли, что юнец просто слюной подавился от радости, от того и оконфузился, и на время забыли о распорядителе. Тот же, незамедлительно воспользовавшись своей свободой, заспешил по залу.
Щеки Яна горели гневом и волнением, однако, выражение лица оставалось все тем же: невозмутимым и корректным.
Она стояла среди толпы, откинув головку на грациозной длинной шейке и смотрела вокруг себя с приветливым любопытством и наивностью. Белая туристка в дебрях Африки. Молочное в цветы чайной розы шелковое платьице с очень открытым воротом, подчеркнутой талией и пышной юбкой. Оголенные руки и премиленькие ножки в аккуратных туфельках на невысоком каблучке. Нежный румянец и блестящие глазки. Она выглядела совершенно не так как все. Среди строгих брючных и юбочных костюмов темно-синего цвета и галстуков, как у дам, так и кавалеров всех возрастов...
Конечно, это только он, наивный, надеялся, что ее еще не заметили. И спешил. И старался все свои эмоции по поводу ее появления свести к раздражению.
Она увидела его. Такое чувство, словно она здесь впервые и видит его впервые. В ее взгляде мелькнула весьма положительная его оценка.
Яков строго нахмурился и протянул к плечу девушки руку, намереваясь увести ее из зала. Только в этот момент вдруг сменилась музыка и нарушительница видимо приняла жест парня за приглашение к танцу. Она улыбнулась, шагнула к Якову и обняла его за шею. Облачко аромата чайной розы, такое легкое, пьянящее закружило голову Раменского, и руки его сами скользнули туда, где им положено находиться при танцевании. "Ну все. Отсопротивлялся," - обреченно подумал парень, из чистого упрямства сохраняя подобающее его должности положение лица. "Впрочем, это и неважно". Конечно, это было неважно тогда, когда знакомая уже теплая, газированная какая-то волна затопила всего Яна до кончиков пальцев и понесла.
"Я иду искать тебя. Я покинул город родной. Эти облака зовут меня вдаль," - нежно выпевал мужской голос с приятным акцентом. - "Ты куда ушла от меня? Где теперь найти мне тебя..." Кто-то дернул Яна за рукав, затряс за плечо. Тот только стряхнул чужую руку, в голове промелькнуло обреченно и восторженно: "Все это уже не имеет значения". Даже сбивчивое сипение Лорки и ультразвуковые всхлипывания классной за спиной. А то, что люди вокруг отшатнулись от них, как от чумных, так свободнее танцевать.
- Раменский! Ради всего святого! Раменский! - Лорка в отчаянии обхватил друга за шею, придушивая, и старается оттащить от этой немаркированной заразы. Тот высвобождается и, не глядя на друга, тем не менее довольно метко разбивает ему губы. Лорка плюется кровью на белую шелковую рубашку Яна, но не отступает. К нему присоединяется еще кто-то из одноклассников. Получается этакий эстрадный номер: танец смешанный с дракой. Девчонки оттаскивают классную в женский туалет, и там она судорожно рыдает на кафельном полу. Девчонки стоят молча, глядя на голубые плитки.
Странно, но видел он только ее, от всех этих, пытающихся разлучить их, просто отмахиваясь, и все-таки заметил Старшего чина, рассекающего толпу с брезгливой гримасой и роющегося в кармане. За спиной офицера маячил, старательно пряча за деловитостью довольную ухмылку, переваливался Перницкий.
- Попрошу сохранять спокойствие, подданные, - какой же все-таки скучный и бесцветный голос у Старшего чина. - Сейчас будет произведена операция демаркирования...
Ян почувствовал, как все тело стало ватным от ужаса, только, как и тогда в классе, оказалось, что его вовсе не парализовало, напротив, молниеносно развернувшись, он бросился к офицеру.
Уже узнав удар, ожегший его грудь и толкнувший назад и вверх, Яков заметил протянутую в его сторону руку Перницкого, сжимающую табельное оружие.
...- Бежите по коридору и поворачиваете в комнату налево. Стараясь не потерять скорость, поднимаетесь по приставной лестнице и выходите, - девушка-инструктор повторяла эти два предложения, должно быть, уже не меньше тысячи раз, однако на усталом лице Лянка не заметила ни тени недовольства, только безграничное терпение и доброжелательность. - Помните: у каждого из вас своя лестница, вы не можете никому помешать подняться. Но даже если на одной лестнице вы оказались вдвоем- вчетвером и больше, не придавайте этому значения. Но и не толкайтесь, конечно.
- Вот вы говорите: выйду. А куда я выйду? - не без вызова поинтересовался кто-то из новеньких.
Девушка все так же спокойно обернулась к нему, заправила за ухо вьющуюся прядь, улыбнулась:
- Не беспокойтесь, когда вы будете готовы, вы выйдите именно туда, куда вам надо, - и, обращаясь уже ко всем, мягко добавила: - Расслабьтесь. Все очень просто. Раз и все.
Лянка набрала побольше воздуха, ожидая сигнала. Легко сказать: расслабьтесь! Во-первых, немало она видала этих всяких способов "вернуться к себе", "войти в нужную дверь", "добро пожаловать в реальный мир, сынок" и что? И ничего. Во-вторых, туда ли она попала. И, в-третьих... Тут девушка-инструктор махнула рукой, и они побежали.
"Первый раз - ничего страшного, если у меня не получится," - неуверенно трусила Лянка рядом с выкладывающимися из-за всех сил двумя пожилыми дамами. Вот поворот, небольшая пустая комната, невысокая лестница из неоструганного дерева. Лянка, боясь занозить руки, вскарабкалась по ней и ткнулась лбом в такие же неоструганные, пахнущие смолой, светло-желтые доски. То ли какая-то грубо заколоченная ниша, то ли просто щит на стене. Особенно раздумывать было некогда, первый тайм был проигран, пора возвращаться назад.
Второй раз Лянка бежала уже по-настоящему и о щит приложилась уже всерьез. Теперь, возвращаясь, она не оглядывалась, подобно многим по сторонам, пытаясь обнаружить, не исчез ли, не проскочил ли кто на ту сторону, она думала о причинах неудачи. "Просто не нужно думать, что можно не выйти. Я уже столько в пути, глупо бегать сто раз туда-обратно". Ей показалось, или инструктор легко улыбнулась ей и кивнула. По крайней мере, сама Лянка ей улыбнулась и побежала легко-легко.
Страх сделать что-то не так улетучился, она ни сколько не запыхавшись вбежала в нужную комнату, скользнула вверх по лестнице. И, опережая ощущение стены внутри нее самой, выкидывая из головы саму мысль о невозможности, протянула вперед руки и с легким хлопком разорвала-развела толстые доски, как бумагу, скользнула сквозь них и оказалась на крыше вагона бешено несущегося поезда...
Ветер, холодный, крепкий и солоноватый трепал ее волосы и раздувал куртку. Пахло угольным дымом и мартом. Мелькали вокруг еще заснеженные, но уже весенние поля, черно-синий лес, огромная река, какие-то заводы и улицы. И небо было огромным черно-синим, набухшим, каким оно бывает только весенним утром. Все было огромным, суровым, свежим и настоящим. Лянка улыбнулась, кивнула и вдохнула полную грудь этой жизни.
... Яков нервно хмыкнул и захлопнул тетрадку. Ручка продавила глубокую бардовую борозду на пальцах.
- Раменский! - тоненьким голоском пропел заглянувший в дверь Лорка. - Высокое искусство подождет! Один я что ли должен с этими малявками упираться! Давай скорее!
Ян кивнул захлопнувшейся двери и, слегка пристукнув ладонью по парте в знак согласия с собственными мыслями, подошел к столу Марецкого и сунул тетрадку тому в сумку.
Затем направился к доске. Там он проверил хорошо ли заправлена в брюки рубашка, поправил галстук, застегнул френч на все пуговки, расстегнул пару верхних, затем остальные и, решительно шагнув к учительскому столу, сорвал пломбу с пульта управления маркировщиком.
Собственно пульт состоял всего из одной кнопки, которую и нажал Ян.
Стена распахнулась беззвучно, но настолько мгновенно, что Яна просто отбросило будто взрывной волной. Отшатнувшись, он едва устоял на ногах. И тут же вынужден был прикрыть рукой глаза, ослепленный ярким дневным светом. Вместе со светом ворвался оглушительный грохот и гул стремительно приближавшегося поезда. Яков ошарашено огляделся: класса вокруг не было - небо, тающий мартовский снег, темно-синее небо, полной грудью навалившееся на землю, солоноватый свежий ветер и под ногами рельсы, по которым прямо на него несется поезд.
Судорожно сглотнув, Ян спрыгнул со шпал на насыпь, скатился вниз, марая парадную форму и обдирая в кровь руки, и там встал, задрав кверху голову. Поезд несся мимо, обдавая юношу волнами теплого воздуха, толкая в плечи, будто по-мальчишески, по-дружески пытаясь сбить с ног.
- Эй! Эй! - услышал он, и замахал рукой в ответ.
Когда поезд ушел, Ян снова поднялся на насыпь и по рельсам отправился вслед.
... Железнодорожные пути как-то незаметно сошли с насыпи, а снег с земли. В конце концов, ветка из железных рельс и деревянных шпал заблудилась в поле среди оранжево-желтой зрелой ржи. Свиристели кузнечики, то тут то там прокатывались кубарем комариные колобки. Небо натянулось пронзительно голубым куполом с золотистым ободком. Пиджак Ян уже где-то бросил, а рубашку затянул узлом на животе.
- Привет, - сказала она. На ней был короткий цветной сарафанчик. На пальце колечко из желтого одуванчика, стебелек, которого делят напополам и завязывают как веревочку. По загорелой босой ноге ползла божья коровка. Она дернула коленкой. Наклонилась:
- У, божия. Божия коровка, улети на небко, там твои детки кушают конфетки. Всем по одной, а тебе не одной.
Лянка протянула Якову руку, с которой только что слетела на небко божья коровка.