Совершенно удовлетворенный исходом дела, согбенный историк по-школьному сложил ручки перед собой, с хрустом французской булки позвонки встали на место и спина горделиво выпрямилась. Его исторический персонаж окончательно воскрес и остался незыблемым. Пьедестал с парой сапог засиял отраженным светом и за столом, лишенным всех углов, воссияло единомыслие, сегодня так необходимое в неравновесной и, хуже сказать, нервной обстановке отрицания всего и вся. Ставка сделана, и вопрос что делать с этим убедительно был снят с повестки аналитических буден лишенного углов стола...
Пожилой мужчина облегченно откинулся на спинку кресла. Его спина от часового напряжения изнемогла, местами как-будто потрескалась, как асфальт, положенный вчера на снег. "Уф!" - выдохнул он, снял очки и краем майки протер запотевшие стекла.
- Маня, - крикнул он перед собой, - неси чаю!
Картинка в телевизоре переместилась в другое измерение, где неизбежным было вечное движение за чем-нибудь. Мужчина незаметно, как под гипнозом, поменял неизбежное, дивясь с закрытыми глазами на мир чудесных ощущений от только что увиденного и услышанного. Пока Маня булькала и звенела где-то на кухне, его спина благоговейно стекала на спинку кресла, сглаживая некоторые неудобства, приобретенные неестественным путем, как то описывают умные книжки по медицинской части.
- Маня! - снова крикнул он.
- Вот твой чай, - ответствовал сразу за спиной голос Мани.
Маня, женщина, без единого выстрела превращенная в фантом. Она носится по дому как заводная и бесшумная; ежечасно, если не поминутно, по первому требованию своего благоверного подавала не только чай. Благоверный не стеснялся в требованиях: то карандаш подай, то телефон принеси, то еще какую-либо значительную мелочь, вроде очков забытых в туалете. Его требования казались естественными в обстановке вечной занятости и Маня терпеливо удовлетворяла их.
Благоверный - мужчина основательный. Он долго ждал облегчения, этого незапамятного выдоха, ждал несколько десятилетий, с тех пор, как милые сердцу сапоги были низвергнуты с пьедестала, валялись бесхозные в запасниках истории, как выяснилось, до поры до времени. Терпеливость иногда вознаграждается, несмотря на некоторое ее умопомешательство. Но и в этом качестве она оказывается приемлемой и предстающей в более выгодном свете, чем до и после этого вычлененного события в цепочке труднообъяснимых процессов, с точки зрения всеобщего помешательства на исторической почве. Явление, как выясняется, заразное, но не смертельное. Его, еще теплое тело явления, скорее всего не вылечат, но подлечат, как это бесконечно водится в суматохе пожарных мероприятий новых властей. Вновь нанесенные традиционные и патриархальные черты никогда не были лишними в нашем скорбном самосознании.
По наблюдениям со стороны в домашних библиотеках некоторых рабочих семей того времени мелькало примерно от одного до нескольких десятков книг, главными из которых считались биография сапог и их знаменитый труд о проблемах собственного кроя. Эти две главные книжки, разумеется, украшали полки не только в рабочих семьях.
Конечно же, кроме этих двух была главнейшая книжка, базовая, по которой выверялась адекватность ответработников, но мало кто из них догадывался о червоточинах ее, прекрасно препарированных под новый катехизис. Неадекватность катехизиса была как бы залита густой тенью, в которой вряд ли можно было рассмотреть истинное положение дел. Кто рассмотрел или просто догадался, был далече и был ли где-то вообще. Эта священная реликвия хранилась только на полках ответлиц, ибо такие сложности в рабочих умах не удерживались. Такие сложности разжевывались в кинофильмах революционного толка, напоминающие легкий жанр. Впрочем, как и сегодня. Остальные книги относились к обмену на макулатуру, кулинарному делу, как не болеть и книжка о Матроне, массово приобретенная в переменчивые времена. Иногда попадались телефонные и прочие справочники с незапамятных времен и совершенно незаметные для глаза тонюсенькие буклетики ни о чем, вроде инструкции к простенькому изделию как утюг и поздравительных адресов в честь бесконечных юбилеев.
Благоверный, принимая гостей, прежде всего, обращал внимание на корабль под парусами и на бронзовой подставке, напоминающий фрегат эпохи англо-голландских войн. Он не помнил уже, купил ли его сам или ему фрегат подарили, как не мог он знать историю такого класса кораблей, ибо не приучен был проявлять интерес. Но снова и снова он отправлялся на нем в удивительное плавание воспоминаний из детства к берегам далекой островной страны.
Волей случая его родители принадлежали к дипломатическому корпусу, где отец служил шофером, а жена с ребенком просто состояли при нем. Служба отца в его голове не закрепилась, но путешествие по океану в обе стороны в нем сохранилось настолько хорошо, насколько несмываемая татуировка может сохранять свою свежесть на теле неизбежно стареющем. Он тоскливо отмечал при этом, что так бы плавал всю жизнь, так бы жил, так бы как бы, но не сложилось. Семья, в конце концов, осела в столичном граде, в высотке, где и положено было жить причастным людям к государственным делам. С тех пор у него сложилось основательное предубеждение - в те времена так жили все.
Когда сапоги ушли с пьедестала, золотое детство паренька схлопнулось и через некоторое время семья оказалась в обычной хрущевке. Здесь случились для него все трудности возрастного становления, из которых определяющими были - плохая учеба и, позднее, непреоборимые желания, пагубные для здоровья, не исключая праздники и маломальские поводы к желаниям. Двухвостка, в головах высокопоставленных товарищей разложенная на четыре слова: нам нужен рабочий класс. По-другому этот класс не представлялся господам-товарищам и всему обществу, несмотря на ежедневные расшаркивания перед ним.
Многие граждане потерянной страны приняли расшаркивания близко к сердцу и посчитали, что не стоит расти над собой, сносная жизнь обеспечена, и в то же время обида за стертые сапоги из памяти общества в них укоренилась, как сосна на скале. Благоверный долго таскал по жизни эту тяжесть на своем горбу, таскал до сего блаженного момента, когда облегченно вместе со своей спиной стекал по спинке кресла. Тяжесть вконец подорвала его здоровье, не будем говорить о непреоборимых желаниях, - он наотрез отказывался принимать их определяющую роль в настройках собственного организма. При этом от организма остались только ручки да ножки, будто придавленные скалой...
- Ты бы на улицу выбрался подышать! - наклонялся к нему голос Мани.
- Чайку принеси! - душевно отзывался благоверный.