Аннотация: Рассказ о том, какие "шутки" любят шутить с археологами местное население, и о том, как важно иногда верить в приметы:)
ШУТНИКИ
Часть 1.
- Черт, ну и холодина!
Утро встретило морозцем, прихватывающим дыхание, коркой инея на брезенте палатки и съежившейся весенней траве. Кое-как выбрался, ноги - в приткнувшиеся за палаточьим пологом берцы, руки - в куртку-америкос ( черт, прожег рукав сигаретой - взгляд зацепился за оплавленную дырку. Ладно, по барабану). Теперь главное - прийти в себя (вчера неплохо посидели, даже слишком). Чайку бы сейчас, горячего...
Конечно, костер затух, надо заново разжигать, там еще в серединке что-то тлеет, коряжка вчерашняя, долго горела, зараза, и сейчас дымит, но неуверенно как-то. Надо бы ей помочь. Вот, на-ка, стружек покушай, во-от...
...Так-то лучше... Тепло-о... Можно теперь и чайничек поставить...
Беру с гвоздя, вбитого в ближайшее дерево (этакая походно-лагерная "вешалка") кружку и иду вместе с ней и закопченным носастым чайником, видевшим немало сезонов, к стоящему сбоку от стола ведру. Поднимаю крышку и лезу кружкой внутрь, чтобы наполнить чайник.
Бах!
Алюминиевый край ударяется обо что-то твердое. Лед. Ну конечно.
А ведь хорошо промерз. Капитально. Сантиметра два, не меньше. Сколько там ночью-то было?
Пар изо рта взбивает воздух плотным сизоватым облачком, вместе с дымом от сигареты. Где-то далеко, срываясь на жалобный хрип, надрывается кукушка. Почему-то от этого звука становится колко и неприятно.
К кукованию прибавляется тоскливый отзвук проезжающего где-то далеко состава.
Чайник закипает.
Кукушка кукует.
Сиплый голос переходит то в клекот, то в какой-то надрывный речетатив, жалуясь на все мыслимые и немыслимые горести, и собственные свои неудачи.
Пытаюсь абстрагироваться от этого плача.
Не получается.
Наоборот, зверюга в перьях, видимо, решив поискать счастья вблизи от лагеря, перелетела в соседний перелесок и продолжала свою, прямо скажем, невеселую серенаду уже там.
Я не видел ее, но по громкости звука сделал вывод, что это только начало.
Насыпаю в кружку кофе (чай, как всегда, кончился), доливаю кипяток. В такое вот холодное весеннее утро кофе - это что-то!
Однако кукух с таким упоением продолжал куковать, что я от нечего делать, а скорей от досады непонятной, бросаю ему:
- Что, бедолага? Все годы считаешь? Тогда уж и мне посчитай, а?
Кукушка умолкла.
Трещал костер, шипел недовольно чайник.
Ни одного постороннего звука не нарушало тишину.
Кукушка молчала, как партизан.
- Жалко, что ли? Ну и пошла к черту.
Открыл банку с перловкой, поставил на костер. Пока греется, глядишь, кто еще проснется.
И правда. Не прошло и пяти минут, как в ближайшей палатке, грязно-желтой, с вытянутым предбанником, зашевелились, и показался Мишка, вернее, его ноги. Ноги проверили температуру воздуха, затем исчезли, чтобы появиться уже в комплекте с самим Мишкой, заспанным и недовольным. Суровая щетина на лице и следы вчерашне-вечерней усталости говорили сами за себя. Ему явно было не до романтики. Поеживаясь от холода, подобрался к костру. Потрогал чайник, убедился, что горячий, бахнул в кружку чуть ли не до половины растворимого кофе и залил все это дело кипятком.
Потом, раскурившись для порядку, полез в палатку за дошираком.
Доширак я не любил. Моей душе была ближе перловка.
- Эх, жить захочешь - все сожрешь. - Довольно пробурчал Миха, углубляясь в лапшу. А я все думал о кукушке. Не шла она у меня из головы, хоть расшибись.
- Слышь...
- Чего? - отозвался тот.
- Да вот, спросить хотел... ты в приметы веришь?
- Какие еще приметы? - Поморщился Миха.
- Всякие... Кошки черные, кукушки...
- Бред все это. Кукушки... у меня знаешь, какие кукушки после вчерашнего кукуют? Во! Ты лучше скажи, куда идти собрался.
- Не знаю. - Пожимаю плечами. Как-то об этом не думалось. - Траншею, наверно, добивать буду.
- Ну и дурак. Говорю же: нет там ни-че-го! Нечем заняться - лучше пожрать приготовь. Чем впустую землю тягать. Или вон, к лесу сходи. Там позиции почти не копаны.
- А ты?
- Да ну нафиг... день отдыха у меня, болею я.
С этими словами "болеющий", употребив внутрь последнюю порцию китайской лабуды, вновь скрылся в палатке, откуда явился с непочатой бутылкой "Золотой бочки"
- Ну, вот теперь жить можно!
Мне пива не хотелось. Лагерь пробуждался и оживал. И, хотя обычно я ходил за кампанию с кем-то, то сегодня потянуло побродить одному.
Переоделся (в легкой брезентухе и двигаться легче, и не так потеешь во время работы), взял воткнутый рядом палаткой щуп, минак, лопату. Собственно, тот, дальний, лес давно привлекал меня. Народ там, конечно, копал, и копал активно. Но какое мне до этого дело? В любом случае, рядом с лагерем все перерыто до состояния кротовьих нор.
- Эй, Сань! Ты осторожней. Вчера там местных видели.
- Что за местные?
- Да пацанье, цветняк собирают. Ты просто смотри, мало ли чего им в голову придет.
Я отмахнулся, и, положив прибор на плечо, углубился с головой в поле.
Сейчас оно было по-весеннему чистое, желтоватое от почти не пробитой зеленью травы, еще девственное, спящее, открытое ищущему и настороженному взгляду. Кочки, словно ветхие черепа, нарушали его гладкость, и без того испорченную язвами от затянувшихся от времени разрывов. Здесь было теплей, чем в лагере. Солнце поднялось достаточно высоко, да и ходьба порядком разогревала. Но все равно не так тепло, как бы хотелось. Есть еще в воздухе неприятная зябкость и сырость, вон и туман в низинке стоит. Там, где солнце прошлось по траве, иней исчез, в тени же еще довольно ясно были видны его дорожки. Впрочем, работа быстро меня согреет.
Огибаю пару раскопов с валяющимся по краям шмурдяком ( куски пулеметных лент, подошвы от ботинок, еще какая-то хрень), - и выхожу на бугор. Здесь поле словно вздымается вверх, лагерь виден, как на ладони. А по другую сторону взгляда - пологий склон, тонкая нитка ручья и - совсем далеко, километрах в четырех - сизая облачность леса. Туда-то мне и надо.
Хоть идти и далеко, а приятно. Вообще люблю ходить один. Никто не жужжит над ухом, мозги не забивает. Отдохнуть можно, тоже плюс.
Взгляд скользит по округе. Солнце колет глаза.
Солнце.
Трава.
Лес.
Кукушка.
Чертова птица! Ерунда ведь, чушь, а в мозгах засело!