Сороковаттовая лампа дневного света освещает кабинку. Я стою над белым другом и дрочу. Мой вялый член уж пару месяцев не знает слова эрекция, сегодняшний день - не исключение. Я тереблю этот вялый отросток уже пару минут, но его голова все так же безжизненно болтается, отказываясь откликаться на замысловатые ласки своего хозяина. Со стороны он, наверное, напоминает мертвого всадника, запутавшегося ногами в стременах галопирующей лошади. Наконец мне удается выжать из себя пару жидких капель. Напора в "кране" нет, и они просто соскальзывают с конца в унитаз, сворачиваясь в воде белыми колобками.
Выполнив домашнее задание хитрого андролога (1500 рублей за визит), я отматываю пару лепестков туалетной бумаги (рублей 7 за рулон) и вытираю залупу, попутно пытаясь вспомнить, когда ж в последний раз у меня был секс с женщиной. Похоже, что очень давно, вспомнить уже не могу. С проституткой, разумеется. Вообще мои отношения с женщинами можно разделить на две категории: дружба и ебля. Ебля случается исключительно с проститутками, дружба со всеми остальными.
Кусочек желтой бумаги приклеивается к уздечке. Его не так-то и легко отлепить. Послюнив указательный палец, я тру чувствительную плоть, ощущая неприятные и почти болезненные покалывания.
Да, это было более года назад. Просто искал в Интернете "массажный" салон неподалеку от работы, чтоб была возможность совершать туда набеги во время обеденных перерывов. Нашел совсем рядом - в соседнем квартале, пять минут езды на машине, три минуты пешком. Цена была, конечно, высоковата (75 долларов в час), но она меня устроила, проблем с деньгами я тогда не испытывал. Старый панельный пятиэтажный дом, зассаный кошками подъезд без освещения. Дверь мне открыла одна из девушек. Небольшого роста, брюнетка и довольно миловидная. Проведя меня в комнату, она предложила напитки. Я вежливо отказался, за двадцать минут до прибытия я съел таблетку Виагры (50 миллиграмм, 400 рублей) и мне не терпелось потешить себя. Пока радушная хозяйка ходила за остальными феями, я осмотрел комнату, тускло освещенную красноватым ночником, отбрасывающим странные и пугающие тени на стены, оклеенные аляповатыми обоями и неровный потолок. Двуспальная кровать без постельного белья в углу, платяной шкаф и массивное кресло с журнальным столиком - вот и вся мебель. Все предметы старые, годов шестидесятых-семидесятых, перевидавшие много поколений жильцов. Место явно не процветало.
От увлекательнейшего занятия меня отвлекает звук открываемой двери. Некто, судя по шагам, пожилой и раздавленный жизнью, каковых много трудится в нашей конторе, шаркает мимо двери кабинки и останавливается у писсуара. Влекомая тугим доводчиком дверь гулко захлопывается. Слышен шорох одежды. Я не имею понятия, кто это может быть, но на всякий случай замираю и прислушиваюсь. Ничего, только кран сливного бачка звонко роняет капли. Так проходит почти полминуты, наконец я слышу, как сквозь сдавленный стон тонкая прерывистая струйка падает в фаянсовую полость. Так и есть - Сашок, мой самый младший шеф, прирожденная шестерка, пятидесятилетний мальчик на побегушках. О его болезни известно всем. Его нисколько не жаль, хотя я и сам знаю, как бесконечно болезненно выдавливаются эти мутные желтые капли. "Поделом тебе", - думаю я.
Самое неприятное в Сашке - не то, что он носит широкую неопрятную бороду, перхоть которой покрывает ворот синего пиджака и засаленный красный галстук, и даже не то, что обед он приносит с собой из дома в пластиковых коробках и жрет его за рабочим столом, разбрасывая ошметки и попутно разговаривая с изумленными омерзительной картиной посетителями, не то, что меню его трапез сплошь состоит из стряпни его горячо любимой женушки и источает вонь давно немытого помойного ведра, а то, что он представляет собой образец умственно-отсталого и потому безответственного пиздабола. Начав говорить по любому поводу, он уподобляется токующему глухарю, прущемуся от звука собственного голоса. Он совсем не ценит слова, они слетают с его губ, как слюна, которую обильно выделяет его рот. Его речь похожа на калоизвержение во время жестокого поноса, когда зловонная жижа изливается из жопы и застывает на белой поверхности унитаза карими каплями. "Он в секунду предлагает сотню вариантов и тут же их забывает, - сказал мне сегодня после совещания один из еще не обкатанных жизнью сотрудников нашей богадельни, - из-за него мы вчера сидели до двенадцати ночи, составляли эту бредовую презентацию". "Вам еще повезло, - ответил я, - нас вообще премии как-то раз лишили из-за того, что Саше пришло в голову заняться аудиторским отчетом". Звук мучительного мочеиспускания прерывается.
Из представленных на обозрение фей я выбрал крашеную блондинку с пухлыми губами и лицом еще хранящим следы детской непосредственности. Трудно сказать, на чем основывался мой выбор, может быть меня впечатлило прозрачное черное платьице, а может быть то, что она напомнила мне школьную любовь-морковь по имени Надя. Должен отметить, что мои юношеские пассии не часто отвечали мне взаимностью. Надя - не исключение. Я потратил на ухаживания год своей молодости, но так и не добился того, чего прочие ее кавалеры достигали быстро и непринужденно. В конце концов, я оставил ее им, увлекшись новой недосягаемой звездочкой и где-то через год не без удовлетворения наблюдал, как чуть повзрослевшая и весьма подурневшая Надюша, остервенело трясет коляску с орущим благим матом красным овощем. "И что я в ней находил? - подумалось тогда мне. - Наваждение какое-то".
Мою новую платную подругу звали Инна. В свои восемнадцать лет она успела поступить в третьесортный московский институт, уехать из родного Мухосранска и выйти на панель. Последнее явно было самым большим достижением ее только начавшейся самостоятельной жизни. Занятие проституцией было ее призванием.
Я сразу заметил блядско-игривый огонек в ее глазах. "Любишь таскать мужиков за хуй, не давая ничего взамен? Что ж я дам тебе просраться, я научу тебя уважать силу, а не этих сопливых выродков с тупыми плоскими мордами и карманами набитыми мудацкими деньгами. Ты скоро узнаешь вкус говна, узнаешь, это я тебе, сука, обещаю, - помыслил я и сказал. - А кровать-то не застелена".
--
Я застелю, - ответила она, направляясь к шкафу, - а как вас зовут?
--
Константин.
--
Хорошее имя, у меня отца звали Константином.
--
Звали?
--
Ну, наверное, и сейчас зовут, только я его давно не видела.
--
А что ж произошло?
--
А он нас бросил.
--
Кого это вас?
--
Ну, меня и мать, уехали мы от него, так получилось.
--
Так кто кого бросил, он вас или вы его?
--
Давай не будем продолжать, ближе к телу!
Она достала с нижней полки простыню и, накрыв ей ложе, принялась расправлять складки. Ее и без того короткое платье подалось вверх, обнажив мягкие булки ягодиц, на которых я не обнаружил и намека апельсиновой корки.
--
Сейчас массаж тебе сделаю, ты любишь массаж?
--
В пизду массаж, - я встал из низкого кресла и обеими ладонями резко толкнул ее на кровать, - мне нечего массировать, это я тебя сейчас массировать буду.
--
Ну, как скажешь, хочешь - массируй, - сказала она заранее спокойным голосом заранее заготовленную для таких случаев фразу.
Я увидел тень испуга в ее глазах и ситуация начала выходить из-под контроля.
--
Молчи, сука, будешь говорить, когда я скажу, - прошептал я, ткнув костяшками пальцев в правое веко, ее голова откинулась назад хрустнув позвонками, - Не зли меня, блядь!
Она попыталась вскрикнуть, но я заткнул ее поганый рот ладонью.
--
Пикнешь - убью, - пообещал я ей, - прямо этими голыми руками, ты поняла меня?
Ее взгляд не выразил понимания.
--
Ты все поняла? - повторил я и на всякий случай еще раз крепко приложился к ее лицу.
Она кивнула головой, или мне это показалось, не знаю, ведь я крепко прижимал ее голову к постели. Во всяком случае, я понял ее, и еще понял, что после долгих поисков, нашел-таки взаимопонимание.
Я бью себя по щекам, прогоняя навязчивые воспоминания, и поворачиваю рукоятку. Стальной язык замка выходит из удобного для него отверстия. В туалетной комнате ни души, бедный свет дробиться о белесые щеки писсуаров. Голубой кафель стен отражает мой искаженный облик, я подхожу к раковине и смотрюсь в зеркало. На меня взирает незнакомое лицо. Лысеющий череп, морщины, бегущие от крыльев носа к подбородку, обрюзгшие щеки, двух-трехдневная щетина. Я не узнаю себя, мне кажется, что только вчера то же зеркало показывало мне совсем иное. И как я смог так себя? Что ж будет, когда я взгляну на это в очередной раз?
В помещение проникают пара ублюдков из породы молодых да ранних, разговаривают о проектах, несущих им в карманы презренное золото, а о чем еще им говорить? Тупые блиноморды, носы вжатые невидимо контролирующей рукой в переносицы, короткие ножки и длинные ручки с толстыми пальчиками, натруженными утомительным пересчетом купюр. Это нелюди, я страшусь их и отвожу глаза от зеркала, но как только они скрываются за дверью, я плюю своему отражению в лицо и наблюдаю, как пузырящаяся слюна медленно сползает вниз по моей отраженной щеке. Я все еще один из них, все тот же, рядящийся в одежды панка серый карлик, питомец этого невероятного зоопарка. Но сегодня все станет иначе.
Инна-Иннесса - блядская принцесса, и ты, сучка, оказалась одной из всех прочих тварей, а ведь как заливалась, как верещала майским соловьем на мягкой подушке, как извивалась скользкой от пота змеюкой на белой с синими полосками простыне. Я ведь и вправду тебе поверил. Поверил, проникся и что теперь? Телефон молчит, смс без ответа, а я, как последний мудак дрочу над унитазом. Но скоро все станет на свои места, все, все, все, все, вот увидите, все до единого, но только один раз, последний.
Я наклоняюсь, отодвигаю едва заметную дверцу в пластиковом обрамлении умывальника и достаю оттуда АК-74. Старый надежный друг, он единственный, кто не предаст никогда. Мне дана лицензия на отстрел любого, мешающего мне жить нормально, я сам ее себе выписал, выписал, заверив большой круглой печатью. Пора опробовать столь дорогое (1500 долларов + 500 долларов за доставку) оружие на "бой".
Кабинет начальника департамента и, не целясь и переставляя фишку прицела, прям от пояса. Очередь в голову (3 пули, 900 рублей). Почему в голову? Начальник - женщина, а их нельзя бить ниже - расценят, как несостоявшуюся связь. Сомневаетесь? Расценят-расценят женщина сорока пяти лет (ягодка), следящая за собой, стерва, и прочее.
С этого момента терять уже нечего. Я поднимаюсь на восемнадцатый этаж, не спрашивая согласия у секретарши, прохожу в кабинет зампреда. Разряжаю в него пять пуль и шестую в голову. Если б я назвал его имя, большинство из вас сказали: собаке - собачья смерть.
Потом я спускаюсь этажом ниже. Еще никто не знает, что в здании маньяк. Я звоню в охрану, сообщаю о жертвах, беру у охранника особый ключ от дверей лифта, позволяющий ехать до первого этажа без остановок и запираю его на кухне.
Вхожу в САМУЮ ГЛАВНУЮ комнату и говорю: пошли со мной!
Сидящий там знает меня, пытается, вопреки обычных процедур, улыбнуться. Мне не до улыбок: я бью его прикладом в зубы, удовлетворенно наблюдая на полу выбитые фарфоровые фиксы с темным штифтами, державшими их челюсти. Я повторяю: за мной. Он повинуется
Первый этаж, охрана, милиция, за стеклянными дверями, из мнимой свободы долетают прерывистые вопли сирен, в промежутках надрывается разъяренный телефонный звонок. Я держу дуло у его виска, вдергиваю ремень из брюк, переваливая свободной рукой его тщедушное тельце через рогатку пропускного устройства. Синий пиджак рвется на спине, галстук бессильным фаллосом болтается снизу.
Я порю его, ребенка. Я верю, что дети могут и исправиться. Даже, если учились в Америке, даже если написали при этом кучу словесной шелухи, даже, если в голове они способны круглые сутки пересчитывать параметры экономической эффективности.
Я стараюсь наносить удары ровно. Желтое вечернее солнце роняет в зеркала вестибюля режущие глаза блики. Весна снова пришла в город. В ноздри входит клейкий запах тополинных почек и я бью сильней, краем глаза наблюдая в отражениях свое лицо, лицо человека, которого я знал лет десять назад.