"Полюшко, поле", - думал Штирлиц, разминая пальцами комок черной земли, - "кто ж тебя вспашет, кто засеет? Кто будет дожидаться всходов и как родное дитя укрывать их от непогоды? Кто пожнет тебя так, чтоб тебе не было больно? Кто же? Иль не я?".
Он ступил на мокрую от недавно пролившегося дождя землю и оглядел раскинувшуюся перед ним делянку. Было раннее утро, из трубы крематория находившейся неподалеку фабрики по утилизации отработанного на благо рейха биоматериала вился едва заметный дымок, мельчайшие частицы углерода, еще недавно составлявшие чьи-то тела, с собственными мыслями, эмоциями и надеждами, вылетали в предрассветное небо. Штирлиц присел на корточки, с этой позиции ему казалось, что комья черной земли подпирают своими неровными, местами уже поросшими редким пырьем краями диск едва показавшегося над горизонтом солнца.
Пора начинать. Как там говориться? Кто рано встает, тому бог дает? Возможно кто-то это и воспримет как истину, но только не я. Можно вставать сколь угодно рано, можно даже совсем не ложиться спать, но, пока ты не обретешь свой внутренний стержень, воюющая с косогором телега твоей жизни так и останется в двух шагах от вожделенной пологости верхушки.
Штирлиц отплевался на ладони и взялся за обожженный на костре черенок лопаты. Первые полчаса всегда особенно мучительны, но без боли и жизни нет. Штирлиц это давно усвоил. Он сжал в руках чуть теплое дерево и вонзил клинок в податливую плоть оттаявшей земли.
Работа шла с трудом. Через полтора часа он преодолел всего лишь метров десять. Оторвавшись от монотонного переворачивания почвы, штандартенфюрер облокотился на ручку лопаты и всмотрелся вдаль. Солнце уже приближалось к зениту, утопая краем в пухлом облаке, со стороны реки долетал неясный звон, будто звенели какие-то мелкие хрустальные подвески. Штирлиц щелчком пальца отправил в полет окурок трофейного Житана. Тот приземлился на межу, тонкою полосою отделяющую его огород от участка соседа.
Кстати, как он там поживает? Как его там? Айсман! А-а-айсман!!! Рыцарь без страха и упрека даже не оглянулся. Как сидел - так и сидит. Что ж, каждому свое, кому закаты и восходы встречать, а кому жизнь на земле продолжать.
Штирлиц вернулся к своему занятию. Этому никчемному Айсману гестапо выделило почти целый гектар, а он, мудила плюшевый, засеял его травой и сидит днями напролет, размышляет о чем-то, а мне, почетному ветерану СС, лишь двадцать соток досталось. И почему мир так не справедлив? Я же знаю его как облупленного, сам не раз бывал на допросах, не чистоплюй какой-нибудь, спускаюсь время от времени в подвалы до того, как с пола смоют последние следы крови и блевотины. Странно даже, почему там все время оказывается гороховый суп с копченой грудинкой, неужели никто в нашем рейхе не приемлет иного.
Штирлиц перенесся мыслями в Париж, в домик на Монмартре около пляс де Клиши, где он и папаша Хэм целую неделю занимались утонченным обжорством, рисовали картины мира после войны и предавались плотским утехам с проститутками с Пигаль. Обидел я тогда Жаклин, сильно обидел. Что-то сердце колет.
Воспоминания были так реалистичны, что Штирлиц сам не заметил, как прошли еще полтора часа.
И что ж он все время сидит? Хоть бы прошелся, сделал что-нибудь. Вон, изгородь поправить надо, того и гляди завалится. Айсман! А-а-йсман!!! Ноль внимания, нет меня, будто не слышит, ну, да ладно, не буду мешать...
На самом деле допрос допросу рознь. Кому-то строгого слова достаточно, а кому-то и раскаленного шомпола в анус мало. Люди - тонкий материал, индивидуального подхода требуют, а этот будто и не видит в своей работе ничего творческого, не чувствует порыва, тупо кромсает пальцы ножницами по металлу, вырывает ногти заскорузлыми пассатижами, льет через воронку горящее масло в ушные раковины. Никакой фантазии, дикость и только.
Штирлиц вспомнил пастора. Это дело не было первым, он вполне мог отказаться, сослаться на занятость, но это была проверка, он сразу понял. В тесную коморку внесли покрытое бурыми пятнами тело. Первые пару часов оно отказывалось производить какие-либо звуки только тихо всхлипывало, когда иголки протыкали нервные узлы. В конце концов Штирлицу пришлось отбросить сантименты. Он намотал седые локоны на ладонь и резко ударил преподобного лицом о коленку - ха! На выкрашенные светлой краской стены падают алые брызги. Ха! По полу рассыпается зубная шрапнель и улыбка боли раскрывает полупустой рот. Ха! Нос и щеки сливаются воедино. Ха! Ха! Ха! Ха! Поверженный хрипит. Фрикативы застывают на губах кровавой пеной. Штирлиц отпускает волосы и пастор валится на пол, как плюшевый мишка, вскрытый мамиными маникюрными ножницами. Штирлиц попрыгивает и подкованные золингемской сталью каблуки вонзаются в грудную клетку. Внутри что-то лопается и острые углы разломанных ребер вылезают наружу.
--
Ну, что, сученок, ты этого хотел, этого, да?! Еще хочешь?
Кровавую маску сводит гримаса боли.
--
Молчание - знак согласия, значит хочешь! - Штирлиц отходит к стенке, готовясь начать разбег.
Пастор пытается что-то сказать, но из его разбитого рта вырываются только два слова: "не надо".
Как это часто с ним бывало в минуты безрассудной ярости, в голове всплыли почти испарившиеся из памяти воспоминания далекого детства. Янтарные капли стекают с губ.
--
Мария Ивановна! Исаев опять не хочет рыбий жир пить!
--
Сейчас мы его вылечим!
Сырный запах белого халата. Руки с неровными красным ногтями хватают за нос, не дают дышать. Ты держишься до последней секунды, пока предметы не становятся волокнами серого полотна. В этот момент ты уже отчаянно хочешь дышать и судорожно пытаешься схватить ртом ускользающий воздух, но вместо него в легкие падает жир. И ты принимаешь в себя его пот, потому что иначе не можешь, потому что уже ничего не контролируешь. Ты рад, что с незваным гостем в твои легкие проникает глоток воздуха и ты счастлив ровно три секунды, пока резкий запах не достигает рецепторов и желудок не содрогается в судороге и не исторгает на обеденный стол свое содержимое.
--
А-а-а, ты, оказывается, можешь говорить? Ну так получай же еще!
Удары уже не так звонки. Они бьются о корчащееся на полу тело, как молоток о расплющенную в пергамент отбивную.
Тогда он с честью выдержал этот экзамен. Старика, правда, чуть не угробил, но не для себя ж старался, все для фронта, все для победы. А где теперь она, та победа и тот фронт, и кто знал, что все так обернется и война закончится полной и безоговорочной капитуляцией Советов и их союзников? По большому счету надо было, конечно, пулю себе в лоб пустить, но самоубийство - удел слабых духов, сильные живут столько, сколько им отмеряно судьбой, как бы трудно и больно это не было.
Айсман! А-а-айсман!!! Почему он никогда не сажает картошку? Зимой ее так приятно запекать в камине, слушая далекий вой метели... И что это за звон? Будто стекло в мясорубке перемалывают.
А еще была лягушка, - вспомнил Штирлиц, разбрасывая по земле серый пепел из крематория Освенцима, лучшее удобрение, специально доставленное курьером от самого коменданта - серая, древесная, покрытая слизью, блестящей от мокрой травы. Спешила по своим делам, перекатываясь через холмики кротовьих лунок. Я был слишком мал, чтобы как-либо воспринимать чужую боль, да и свою на тот момент осознавал только как своего рода дискомфорт. Я кромсал малиновым прутом широкие листья лопухов. Не знаю почему я ее ударил. Возможно просто детское любопытство. Я нагнал ее около изгороди, перекрыл пути к отступлению и преступил к экзекуции, не зная пощады. Мною овладел азарт, и я, во что бы то ни стало, стремился настигнуть ее своим хлыстом. Не знаю, как долго это длилось. Возможно несколько минут, возможно меньше. Привычный отсчет времени изменился. Пару раз ей почти удавалось бежать и спрятаться в длинной траве, но какое-то шестое чувство неизменно выводило меня точно к месту, где она пыталась скрыться. В конце концов она издала пронзительный крик и затихла, вытянув тонкие лапки. Я так и не понял, что убил ее, все время мне казалось, что мы играем, она убегала, а я догонял. Но вот она лежит передо мной без движения и ее мокрая кожа постепенно высыхает на солнце, превращаясь в сухую сморщенную корку, и ее последний крик затихает в моих ушах.
Айсман! Айсма-а-ан!!!
Штирлиц оглядел перекопанное поле. Хорошо сегодня поработал. И поразмышлял тоже неплохо. Завтра посажу картошку. Бедный Айсман, обделен он восприятием жизни, обделен...
Штирлиц подошел к столу. Взял в руки коньячную бутылку и присел рядом с наблюдающей закат фигурой. Ну как ты, дружище? Не хочешь со мной разговаривать? Я б тоже на твоем месте не хотел, - сказал он, соскребая ногтем с этикетки прилипший волос. На заляпанной коричневыми пятнами бумаге проступали буквы: Hennessy VSOP. Еще из довоенных запасов. Что это за всоп такой? Или куда, или во что?
Штирлиц положил руку на плечо Айсмана. От резкого движения его голова качнулась вперед и ткнулась лбом в дубовую поверхность стола, обнажив залитый кровью затылок.
Да, Айсман, к сожалению, ты никогда не постигнешь красоту этого мира. Красоту гармонии боли и бытия. Ты спал всю жизнь, ты спишь и сейчас, так спи, камрад, спи...