- Проходите, мистер У* Вас уже ждет, - секретарь пропустил меня вперед, подобострастно изогнувшись в гостеприимном полупоклоне, но взгляд его при этом сочился усталым презрением. Оно-то, конечно, вполне естественно для прислуги подобного полета; но у меня еще будет возможность отплатить грубияну язвительно-метким глаголом (не спутать бы только последний, как, к сожаленью, не редко оно и происходит, с горсткой икающих междометий).
Мистер У*, один из наиболее успешных писателей современности, начиная работу над очередным романом (издание коего, конечно же, в который раз потрясет устои окоченевшей литературы), имел обыкновение приоткрывать двери своего особняка для всевозможных любопытных, охочих до безыскусных подробностей его уединенной жизни, завистливых коллег-литераторов и просто оголтелых поклонников. Очередное "снисхождение в народ" должно было начаться через полтора часа. На лужайке перед домом уже собирались пестрые фургоны телевизионщиков; бегали, суетились неугомонные человечки в неизменных форменных бейсболках; прогуливались, солидно беседуя, именитые писатели; подтягивались зеваки. Мне же, единственному из всей этой разноцветной истекающей голодной слюною праздной толпы, выпала честь побеседовать с метром с глазу на глаз.
Со вчерашнего вечера, когда лоснящийся от собственной важности посыльный с миной извечного одолжения на щекастом лике вложил мне в руки белоснежный глянцевый конверт с приглашением, я не находил себе места. Сосущая пустота под сердцем, стоило мне лишь присесть и попытаться сосредоточиться (хотя бы даже над завтраком) обращалась звенящей стальной пружиной - внезапно распрямлялась, буквально вышвыривая меня из кресла, и заставляла метаться по квартире то ли запертым тигром, то ли заводным зайцем с игрушечным барабаном. К стыду моему, сколько вопросов ни роилось в голове, мне так и не удалось рассортировать их по ранжиру, причесать и вообще привести в пригодное для серьезного разговора состояние. Я шел, словно двоечник, надеясь на авось и, возможно, удачное стечение обстоятельств.
Из моих сбивчивых объяснений читатель вряд ли сможет составить о рассказчике цельное впечатление - за безуспешными попытками самокопания я снова пытаюсь спрятать свою неуверенность, робость перед грядущим событием, кое, надеюсь, впоследствии может изменить всю мою жизнь. Хотелось бы верить, что к лучшему... впрочем, опять я удаляюсь от темы.
Если же быть с тобой, читатель, совершенно откровенным, то можно назвать меня самым рьяным поклонником метра. Еще с детства, слыша восторженные, но малопонятные, отзывы моих родителей о его книгах, я брал фломастеры, старый отцовский журнал и, размазывая кучерявые пятна, представлял себя великим писателем. В детстве же я решил для себя, что когда вырасту, буду писать книги. Жаль только, что родители мой энтузиазм не разделяли и после школы вместо института, готовящего Настоящих Писателей, устроили меня в банальный политехнический. Нет, политехника из меня тоже не получилось, но и в писателя этим их поступком был заколочен первый гвоздь.
Я мог сколько угодно стучать себя в грудь авторучкой и величать литератором, я мог клепать статьи для одного-двух журналов и даже вымучивать из себя по несколько рассказов в месяц; но те же журналы, не говоря уже о серьезных издательствах, вежливо игнорировали мои жалкие беллетристические потуги. Я много читал, писал, пытаясь подражать прочитанному, сравнивал и не находил сколько-нибудь значительных отличий; но снова и снова убеждался что двери в большую литературу заперты для меня изнутри. И вот сегодня мне представился фантастический шанс. Импозантный фигляр подвел меня к мифическим вратам, выжидающе замер, ковыряя в зубах мухобойкой; я сам толкнул створки и решительно шагнул в святая святых.
Комната проглотила меня, плотоядно лязгнул за спиной замок. Вдоль стен неприступными кручами возвышались книжные стеллажи. Бордовый длинношерстный ковер, устилающий дно библиотечного каньона, оплетал ноги усиками экзотических вьюнков, превращая каждый шаг маленькую битву с инопланетным притяжением. У окна за гигантским письменным столом, почти незаметный в огромном черном кресле, устроился хозяин - недостижимый мистер У*.
Лепеча что-то бессвязное, утопая в паласе, я попытался приблизиться к безмолвствовавшему кумиру. Застывшее белесое лицо - словно постаревшая фотография - наконец шевельнуло пепельными губами. "Стой там..." - еле расслышал я и замер послушно посреди зала, не решаясь даже думать. Солнечный свет, льющийся из-за его спины, скрадывал тщедушную фигуру, не давал рассмотреть, приобщиться к тайне. Неожиданно я ощутил дуновение студеного ветра.
- Я рад, что ты пришел, - зашелестели губы. - У меня совершенно не осталось сил на этих, - он апатично шевельнул рукой, очевидно, пытаясь указать на окно, из которого, если взглянуть, наверняка можно было узреть столпотворение таких же, как я, надоедливых насекомых.
- Почему именно я, - спросил я и тут же сам удивился неуместности вопроса. Впрочем, точно так же в этом скорбном храме оказался бы неуместным любая из моих, так и не приготовленных, заготовок. Иссушенный полутруп в кресле прожигал меня бездонными провалами глазниц, лишая сил, мыслей, замораживая чувства.
Теперь он представлялся мне вампиром, высасывающим из меня последние соки. С ужасом, я заметил, что при этой мысли губы мертвеца шевельнулись в улыбке.
- Я хотел рассказать кому-нибудь о себе. О своей безжалостной музе, что, сграбастав за шкирку, словно котенка, тычет носом в пустой белый лист, елозит по строкам расквашенным в кровь лицом, орошая бумагу брызгами букв. И про ужасные ночи, когда, не смотря на жесточайшие пытки, не прольется ни капли крови; и рассвет застает тебя, растерзанной грудой тряпья на полу. Что знаешь ты о вечных поисках вдохновения - когда мечешься под проливным дождем по затопленным серым улицам, либо бредешь по колено в сугробах, а на плечи, кружась, опускается неподъемный груз?
В какой-то миг тебе перестает хватать сил. Ты идешь, ищешь, но цель твоих поисков постепенно отходит на второй план и растворяется в тумане. Безмолвие заснеженных улиц сменяется пустотой проклятого листа бумаги: он жухнет, сереет - значит наступила осень; покрывается сетью трещин когда мысли выжигает лето; и прах его сдувает трепещущий весенний бриз... Время идет вспять...
Но вот приходишь Ты - исполненный сил, но не мыслей, несчастный графоманишка, невесть с чего возомнивший себя писателем; хочешь залезть в мою душу, которой давным-давно не осталось, пробраться в голову, что пуста уже столько лет. Скажу, что тебя ожидает удивительный сюрприз. На самом деле, ты нужен мне не меньше, а то и куда больше, чем я тебе. Я возьму от тебя твою молодость, энергию, мысли, в конце концов; и никто этого - поверь - даже не заметит. Великий мастер У* напишет новый роман, ты же - просто исчезнешь. Исчезнешь во благо...
Он с трудом приподнялся и неожиданно одним коротким взмахом костлявой лапищи отшвырнул в сторону тяжеленный дубовый стол. Ковер в месте приземления сбился гармошкой, рванулся из-под ног, и я, потеряв равновесие, рухнул на четвереньки. Одним прыжком оборотень преодолел разделяющее нас расстояния, тяжело рухнул на все четыре лапы. Удушливый затхлый запах старости обрушился на меня, желудок сжался в отвращении, и тут кадавр раззявил гнилостную пасть и, вытянув черепашью шею, впился мне в лицо коричневыми клыками.
Я стоял у окна, провожал взглядом разъезжающиеся автомобили и снова и снова перекатывал языком, пробовал на вкус последние слова одного из журналистов. "Вы сегодня, как всегда, были великолепны, мистер У*, - рассыпался он, прежде чем убраться, восторженной речью. - Надеюсь, что Вы, как и обещали, еще порадуете нас своим очередным шедевром". Фургон популярной телекомпании выехал за ворота, а я все не мог отделаться от навязчивой мысли, что прощальный сей спич где-то, скорее всего даже непредумышленно, скрывал в себе тонкую издевку. Я отвернулся от окна, так и не решив, заключалась ли она в словах "великолепный шедевр", либо же ключом к ней было обреченное "как всегда"...