Жил был мальчик Ванюшка. Светлый ребёночек. Учился на пятёрки, слушал маму, на соцветия липы заглядывался, в ряби речной свой портрет выискивал, коньячок потреблял сугубо под народную закусочку, в кругах особых был на счету хорошем. Любили люди Ванюшку. А он - отвечал им взаимностью.
И всё бы ничего, но пустота разъедала его душу, и вопил он по ночам в эту пустоту, и только едва слышное эхо успокаивало его, мол, - всё конечно, конечно, конечно.
Встретил Ванюшка Машеньку. Где-то между коньячком и русской песней голосистой, что ударялась о бетонные стены, и резонировала громко и отчётливо, и радовала Ванюшку своей камерностью, своей предельностью.
Полюбил он Машеньку. Страстно и безоглядно.
И мир стал приглушён, и пустоты душевной не стало: затянулась рана, заросла мицелием, мхом, ягодки алые проступили да сок забродивший пустили. Охмелел Ванюшка. Да так, что и коньяку не рад стал, и липам с соцветиями душистыми, и ряби речной. Полным стал Ванюшка. В полноценного индивида переродился - и куда делась та ищущая душа, что всё искала, да вот, - нашла.
Только Машенька оказалася не просто с пустотой. С червоточиной. В послужном - консумация, в анамнезе - полтора аборта, в стазисе - иллюзия невинного дитя, а в Штази за такими глаз да глаз был. Вот и не долглядел Ванюшка. Оторвалась Машенька и смыло её на Южный берег Белого моря.
Шомка шутил про плачущего Ванюшку - старик Консумов. Хоть и стариком он не был, а всё ж прижилось.
Да прошло уже всё давно. Отстрадал, откайфовал. И пустоту обуздал - в ладах они теперь.
Вот только погоняло обидное осталось, - старик Консумов, - оно ведь - не прыткая птица, не ускачет за границу.