Аннотация: Раз в несколько лет приезжает ярмарка на правый берег реки Митрополицы... Мистический сюр с щепоткой сатиры и антиутопии.
Митропольская молитва
Ночь выдалась бессонной, я ни на минуту не смог сомкнуть глаз: то ли от жары, то ли из-за того, что старая панцирная кровать была совершенно не привычной для моей спины, да и к тому же дьявольски скрипучей, а быть может всему виной тёплое и зудящее чувство, рождающееся где-то в груди и гаснущее лишь на кончиках пальцев ног, - предвкушение Сезонной Ярмарки. Она проходила в этих краях нечасто, раз в несколько лет, но вся округа, все пчеловодства и фермы, все колхозы и сельпо, все дворцы культуры и машинно-тракторные станции, абсолютно все здешние, от мала до велика - ждали её и готовились к ней. "Подготовка к Ярмарке начинается на следующий день после Ярмарки", - эту истину отцы передавали своим сыновьям и дочерям, а те - своим, вот уж действительно - народная мудрость, вот уж действительно значимый элемент культурного кода нашей Гипербореи, нашего всплывшего и расцветшего синергирующими однолетниками и многолетниками священного града Китежа...
Оставив последние попытки уснуть я встал с кровати, совершил крестное знамение перед иконостасом, подлил масла в лампадку, надел просторные штаны и длинную рубаху, опоясался, влез в сандалии, многозначительно посмотрел на портрет верховного пчеловода, висевший на мазанной стене, улыбнулся в ответ его босяцкой ухмылке и вышел из дому.
Вдалеке блестела зеркальная гладь реки Митрополицы. На правом берегу её, меж вековых дубов и бескрайних полей подсолнуха, пшеницы и овса, прямо у разрушенного когда-то моста расположилась Сезонная Ярмарка, окружённая плетнями, вместившая в себя десятки рядов и сотни разномастных палаток.
В этот ранний час людей было совсем мало. Над полевой кухней, что стояла на ярмарочных воротах, струился дымок.
- Когда каша будет? - спросил я.
- Часа через два, не раньше. Как старички подгребут, - отвечал полноватый мужчина с усами, жёсткой щетиной и паутинками сосудов по всему лицу, одетый в военную форму и белоснежный фартук.
Он подбрасывал в костёр колотые поленья и торопил рыжего поварёнка, всего в конопушках, который тащил с берега Митрополицы наполненный водою чёрный котелок.
- А мороженое? - я заглянул за кухонный прилавок, высматривая рефрижераторы.
- Мороженое не про твою честь! - ответствовал усатый, отвешивая крупу, - Вот как лишишься зубов, как обзаведёшься плешью, тогда и приходи за... мороженым! - это слово было произнесено нараспев. - Ой ё! - он схватился за голову и стал тереть затылок, - Даже плетень нормальный сделать не могут, всё на болтах да на гайках. Вот раньше!..
И действительно, прутья лесного ореха и черноплодной рябины были лишь декорацией, нанизанной на металлические столбы, вкопанные, забетонированные и стыдливо прикрытые землёй и соломой по всему периметру.
- Дядя Слава! - раздался вдруг голос поварёнка. Он мчался что было сил, расплёскивая на ноги очередной котелок с водой. - Дядя Слава! А они опять камнями кидаются! С левого берега!
- Проснулись, черти... Ну будем им по зиме... - кряхтел усатый, сливая воду в железный бак.
Я двинулся по центральному ряду, оглядывая палатки. По левую сторону за прилавком стояли совсем молодые, разукрашенные сажей ребята.
- Что ж это у вас только ценники, а товара нет? - я окинул взглядом их пустые стеллажи.
- А товар украли! - отвечал молодой беловолосый парниша с горящими глазами.
- Как украли? Кто украл?
- Кто-кто? Пчеловоды и украли.
- Подождите, - удивился я, - зачем им ваш товар, если у них есть свой? - и действительно: тяжёлый, густой, практически парфюмерный запах мёда - гречишного, облепихового, цветочного, липового и даже каштанового разносился по всей Ярмарке, да и вне её, аж до самого левого берега. Пчеловоды были единственными, кому разрешалось торговать и на левом берегу. Закона такого не было, но сложившаяся вековая традиция считалась чем-то более значительным, нежели какие-то правила.
- Затем! - отвечала уже низкорослая полноватая особа с проколотым носом. - Затем, что пчеловод - личность ненасытная, всё ей мало, всё норовит захапать последнее... у народа...
- Э оно как! Так и что ж вы в казачество не обратитесь?
- Казаки с ними заодно! Вот они, приглядывают, чтобы мы тут чего лишнего не...
Я развернулся и увидел, действительно, четверых казаков, впереди атаман, все - с нагайками, лампасами, в фуражках, и, правда, глядят на ребят каким-то недобрым взглядом.
- Ты дядя, или покупай, или... - сердито говорил третий молодой человек, лицо которого было всё испещрено язвами.
- Так что ж у вас покупать-то, если ничего нет. Где товар?
- Завтра будет товар! - отвечал первый.
- Или покупай, дядя, - продолжал третий, - или проваливай.
- Ну-ну! - я улыбнулся и пошёл дальше.
- Пчелобот! - донеслось мне в спину.
Другая палатка представляла куда больший интерес. Здесь были и бюсты Маркса, Сталина, Дзержинского, и красные знамёна, и портреты разномастные, и даже редкое 56-томное собрание сочинений Владимира Ленина, покрытое слоем пыли.
- Почём Ильич, сударыня? - спросил я.
- Никакая я вам не сударыня, товарищ! - возмутилась женщина в летах, сидевшая на маленьком, расписанном под хохлому деревянном стульчике, какие обычно бывают в детских садах.
- И всё-таки, почём? - я решил настоять.
- Ильич не продаётся! - отрезала она и отвернула голову в профиль, так, что можно было разглядеть не только нос с горбинкой и искривлённый череп, но и морщинистую шею, и тесёмку от нагрудного креста, и засаленный воротничок.
- Ну не продаётся и не продаётся... - я хотел было уйти, но женщина вдруг шепнула: - Триста и по рукам.
- Триста? За макулатуру? Да это по нынешним временам всего лишь бумага. Им или печки топить... - я снова удивился.
- Так покупайте и топите... 250!
- Или как элемент интерьера в каком-нибудь краснознамённом ордена Ленина музее имени Нафталинова, - мысль показалась мне витиеватой и острой, потому я не мог её не озвучить.
- Двести. Не меньше.
- Да нужен он мне...
- Вот я и говорю: Ильич не продаётся!
- Удачи вам... - смущённый, я пошёл прочь от странной женщины.
Сквозь солому и камыш, постеленные на крышу, местами пробивалось нежное и тёплое митропольское солнышко. Лучи его с весны и до самой осени согревали эту землю, наполняя жизненной силой бесчисленные травы и плоды. А вот собственно и плоды: со стороны овощных рядов доносилась ругань, - туда я и направился.
- А я говорю - не может картошка столько стоить. Пятнадцать за кило, ну куда? - интеллигентно, но вместе с тем как-то деланно сокрушался высокий и уже не очень молодой человек со впалыми глазами. Его визави, плотный лысый мужчина в фартуке, молча кивал. - А капуста, а, простите, как это у вас говорят, бурячок. Борща не сваришь. Ну ладно я. Ну придёт к вам пожилой человек. Вот, пожалуйста. Это что, - лук? Одна гниль. А я отвечу, придёт к вам пожилой человек, скажет "отвесь, внучок, цыбули", а вы что? Вот это отвесите? - Торговец продолжал безучастно кивать.
Завидев меня, длинный отстал от лысого и обратился: - Ба, какие люди! Молодой человек, пойдём-те со мной, у меня для вас кое-что есть.
Я последовал за ним, и пока шли, всё пытался вспомнить, - откуда он меня знает, и откуда я должен знать его,- иначе с чего бы такая фамильярность? Никаких идей.
- Вот! - откуда-то из закромов он достал и развернул, как это делали с пергаментом в средние века на городской площади, оглашая приговор или новый указ, большой пёстрый плакат с изображёнными на нём тремя волосатыми разрисованными рокерами.
Вглядываясь в плакат, я не мог понять что к чему. Нет, дело было не в рокерах, хотя и в них тоже: вот, не молодой уже мужчина, где-то даже седина проступает, высокий, но горбящийся, точнее - он выставлял вперёд шею так, чтобы казаться убедительнее, и то же самое с голосом, он старался делать его ниже, чем он был на самом деле; туда же - белоснежная рубашка, нарочито рифмующаяся с не менее белоснежными зубами, а ещё - часы Бриге... какие к чёрту волосатые рокеры?
- И почём продаёте? - я не нашёл, что сказать и потому спросил очевидное.
- Тыщу двести
- Тыщу двести за плакат? - мне показалось, что я ослышался. Сумма была до смешного большой.
- Нет, тыщу двести вообще за всё.
- За что за всё?
- За всё, что вы видите перед собой, - он провёл рукой над прилавком, приглашая меня ознакомиться с его товарами. - Вы сами откуда будете?
- Рождённый в Сояшниковом, а здесь - наездами. А вы?
- Я сам с Херсонеса
- А здесь?
- А здесь... - мой визави аккуратно потёр нос и с усилием моргнул. - Короче, смотри, что есть, земеля!
- Ого, винтаж! - я стал разглядывать наспех завязанный пионерский галстук.
- Наше с вами детство. Хотя вы, наверное, не застали. А я застал. Как сейчас помню - Крым, Гурзуф, Артек... Скала вот эта... Как её? Ведь тогда мы все жили в одной большой стране. Не то что теперь... - длинный с тоской в глазах посмотрел в сторону левого берега. - И ведь как беззаботно жили. Море, солнышко, пахучие реликтовые деревья, камни, утёсы...
- И не жалко вам такое продавать? Это ведь что-то вроде памяти...- спросил я и тут же обратил внимание на белую бирку торчавшую из-под галстука. На ней была выцветшая надпись Made in China.
- Как от сердца отрываю, - без доли смущения ответил мой визави.
Его обаяние совсем разоружило меня, потому я не стал задавать уточняющих вопросов, продолжив изучать прилавок.
- А это что? - в уголке, за книгами в духе "Как заработать миллион" стояло несколько десятков маленьких деревянных коробок, лакированных, с резными узорами.
- Это коробочки
- А в них что?
- В них митропольское утро!
Я подумал, что это какая-то метафора или, быть может, нечто вроде сувенира, типа "Воздух Петербурга" или "Дыхание Одессы" в консервной банке.
- То есть как это утро?
- Вот так! Каждый день, в 4 утра я выходил и собирал его, специально обученные люди, которые в этот момент, как вы понимаете, не спали, обрабатывали его должным образом, упаковывали и заливали в эти ящички, - длинный упоенно рассказывал технологию изготовления.
- Красивые ящички
- А... Ящички? Да у местных купили, мастера-умельцы, понимаешь. Но это ли важно?
- А что важно?
- Утро! Высший сорт! - мой визави поднёс одну коробочку к носу, и вдохнул так, будто перед ним был пион, тюльпан или даже роза, красная мясистая митропольская роза, какие давно культивировали в наших краях.
- Взглянуть нельзя? - мне стало безумно интересно, что же там, внутри этих коробочек.
- Как же - взглянуть?! Откроешь - выветрится
- И как оценить товар?
- Не надо оценивать. Просто поверьте мне. Просто поверьте.
Я перевёл взгляд на манекен, стоявший на краю прилавка. На нём был мушкетёрский костюм с католическим крестом во всю грудь, объёмный парик, широкополая шляпа и кожаный пояс, на котором была закреплена шпага.
- Это к восьмому марта. Называется "Дожить бы до вечера"...
- Понятно... - ответил я, но, откровенно говоря, понимал всё меньше и меньше.
В самой глубине палатки показалось чьё-то лицо. Я приподнял край шатра, заслонявший солнце, и тёплые лучики осветили таинственный силуэт. Там сидела пожилая женщина, вся в морщинах, с тоскливым и безучастным взглядом, одетая в домашний халат, явно поизносившийся.
- Кто это? - я продолжил напрягать зрение, чтобы разглядеть черты, сквозящие чем-то глубинным и незнакомым оттуда, из полумрака.
- Это моя дорогая мамочка, - визави ещё сильнее напряг голос, чтобы казаться и уверенным, и трогательным одновременно.
- Вот как! Она тоже с вами?
- Она тоже... - длинный потупил взгляд, как бы подбирая слова, набираясь решимости, после чего поднял глаза и бесчувственно простучал, - Она тоже продаётся!
Я улыбнулся. Это не могло быть правдой, - должно быть дурацкая шутка, розыгрыш какой, или всё-таки...
- То есть как это - продаётся?
- Так и продаётся, - визави поспешил меня утешить, но вместе с тем по каким-то соображениям не мог солгать, потому воззвал к жалости, - Посмотрите какая она больная, несчастная, какие у неё грустные глаза.
Я был в замешательстве. От несоразмерности сказанного явленному в глазах, кажется, начинало темнеть. Кадры сменялись один за другим: вот длинный стоял передо мной, вытянув шею, говоря сквозь зубы, стараясь быть убедительным, а вот он уже слился с этим силуэтом в неловком объятии:
- Мамочка моя, дорогая... Сколько крови, сколько пота, сколько слёз, Гитлер, Сталин, репрессии, голодомор, пол семьи растеряли, болезни, медицина, управление здоровьем, ФАПы, ГОСТы, пенсии, Ельцин, бедная, бедная моя мамочка, - длинный переходил на рёв, в то время как женщина, кажется, оставалась столь же безучастной, - А в девяностые, помните, да не помните вы ни хрена, а я помню, а она-то как помнит, все мы помним, люди собачек кушали, котиков пушистых на рагу пускали, за еду пёрышко под сердечко уходило, а они, детки-то, всё малохольные кричат - "Мамка, голодно, мамка, холодно"... а она что... последнее, последнее отдавала, книжки все в печке спалила, платьюшка в горошек, вот и носит халатик, а рыжий всё ходил да последнее отбирал, а она прятала, жизнь клала, но прятала, бедная, бедная, бедная, бедная наша мамочка.
- Как вы можете... - я говорил как никогда медленно, слова едва вырывались с синеющих губ, тело моё цепенело, за шиворот лился дождь, я чувствовал, что на меня давят со всех сторон, я слышал уже не только этого торговца, точнее речь его становилась многоголосием, казалось он причитает со всех сторон, казалось его лицо размножилось, он был везде, он, подобно едкому дыму, наполнял пространство Сезонной Ярмарки, и, кажется, разливался в своих частых, произносимых сквозь зубы словах по всему Митрополью.
- Вы всё хотите как на левом берегу! Вам верховный совет, да газ втридорого, вам педерастию и расхлябанность подавай... Вы бы вместе с ними камушки - да в Митрополицу, да чтобы до правого берега, да чтобы Максимке, что водицу носит, - по головушке его светлой. Ребёночек утопнет - а вам хихоньки та хаханьки. "Ще водин митропольский хлопчик загиб, окупант, розумiєш"... Но ничего, всех пчеловодство архиблагословенное настигнет, всех! - он оторвался от женщины, достал из кармана грамоту на гербовой бумаге, поднёс её к моему замершему лицу, - А у меня санкция! Из столицы! А вам, татарам, что водка, что пулемёт! А у меня санкция! Санкция! САНКЦИЯ!
Я мог бы упасть. Но не упал. То ли силы нашлись, то ли толпа подхватила, да стала выдавиливать наружу. Мелькали лица: рыжеволосые женщины с синяками, беззубые старики с полевой кашей, завёрнутой в целлофан, босоногие детишки в грязных маечках, старухи, упоенно сосавшие пломбир в вафельных стаканчиках, лысые мужики с красными лицами, крякающие усачи, плешивые попы с колышущимися на пузе крестами, смахивавшие на восставшие мощи не совсем ещё старые земляки...
Не помню, как добрался домой. Нагайкой точно досталось пару раз, а может в дерево какое вписался, или всё тот же плетень, что на болтах да на гайках. Больно было. Мокро, холодно и больно. И в голове - туман, туман, а после - ясность какая-то, чувство, мерно подымающееся от самых пят до груди, жабу помню, жабу, квакнула нутряно возле уха и языком, помню, прямо в глаз... А я... А что я? Вполз в дом, кинулся на пол пред образами, едва встал на колени разодранные, да стал молиться что есть силы:
Господи! Господи Вседержителю, отцу неба и земли! Спаси мою землю Митропольскую, града Китежа да небесной Гипербореи наследницу! Во имя первоосновного пчеловодства да поголовного солидаризма, именем осознанного животноводства да бессознательного русофильства, бытового антисемитизма да духовного антиглобализма, изысканного дугинизма да приземлённого нон-конформизма. Спаси, Господи, землю нашу от ПВО и ГМО, от ПРО и НКО, от митингов несогласованных, от чернозёмов утрамбованных, от жгущих сердца глаголом, от топчущих поля монголов, от торгующего мамой урода, от сладкого слова "Свобода!", от адвентистов, от коммунистов, от навальнистов, от эксгибиционистов, от цветов железных, от ароматов расчудесных, от тараканов в хлебе, от самолётов в небе, от католиков, от анаболиков, от федерации бокса, от депутатского кокса, от склоняемого Шебекина, от несклоняемого Тебекина, от погоста в Сосновке, от теракта на Дубровке, от Помазуна окаянного, от Ленина оловянного, от урановых руд, от оголяющих уд, от скверов с многолетниками, от секса с малолетками, от залётных экстремистов, от иммигрировавших сепаратистов, от провластных клевретов, от губернаторских проектов, от отчуждения территории, от строительства крематория, от голого торса, от улицы Щорса, от публикаций в БЭИ, от профанаций в НИИ, от сумы, от тюрьмы, от беды, от того, да от сего - убереги, убереги... И ныне, и присно, и во веки веков, Аминь.