Аннотация: Реалистичный роман о странной судьбе знаменитого поэта времен Столетней войны.
Paul Saxon
LE TROUBADOUR AMOUREUX
livre premier
Поль Саксон
ВЛЮБЛЕННЫЙ ТРУБАДУР
книга первая
Перевод с французского - Вячеслав Любимов
ЗДЕСЬ НАЧИНАЕТСЯ ИСТОРИЯ
ЗНАМЕНИТОГО ПОЭТА И БАНДИТА
ЖАКА ДЕ КАЛАНСОН,
ПРОЗВАННОГО
ВЛЮБЛЕННЫЙ ТРУБАДУР,
РАССКАЗАННАЯ ИМ САМИМ
ПРЕДИСЛОВИЕ
Прежде всего, я должен извиниться - все знают меня как поэта, но, говоря по правде, я не получил никакого образования, так что едва умею читать и писать. Стихи, сама поэзия не требуют знания грамматики. Слова текут с моих уст без всякого участия головы. Эти слова могут смешиваться, опережать друг друга, не подчиняясь никаким правилам. Но данная книга есть первый опыт, в котором я постарался расставить слова по их законным местам. Это - совсем другое дело, трудное для меня, и я прошу снисхождения, если в чем-то уклонился от правил, в которых не слишком разбираюсь.
Итак, без молитвы и помощи вашего бога, я начинаю. В надежде на успех. Забыв о малочисленности дней и о том, что в этой книге может не быть конца, полагаясь на Бога не милосердного, но терпеливого. Он видел все, что делал я, и не сделал ничего для меня, но позволил мне жить. Возможно, Он даст мне еще несколько дней. Увидим.
Я знаю то, что смерть близка
И слышу поступь палача:
Пусть не спешит его рука
Рубить мне голову сплеча.
I
Сначала было много камней. Огромная куча камней, сложенных на берегу Шера. В течение восьмидесяти шести лет брали тот, другой и третий. В течение восьмидесяти шести лет их складывали и скрепляли. Несмотря на дожди. Несмотря на жару и холод. Несмотря на бури. Два поколения ушли навсегда. Тысяча людей наполнила воздух криками, стонами и проклятиями. Вот почему огромный замок встал на берегу реки.
Мой предок назвал его Новый Замок Калансон. Но жены и сестры, отцы и братья тех, кто его построил, дали ему другое имя. Овдовевший мир назвал его Проклятым Замком на Крови.
В течение двух столетий мир укрывался его тенью. В течение двух столетий он давил поля, леса и реку. Потом, в его стенах, родился я.
II
Говорят, я молчал. Холодная вода купели не смогла заставить меня кричать. Наш капеллан пожал плечами. Мать взяла меня на руки, посмотрела на мое лицо, на зеленую слюну, пятнавшую мои губы, и сказала:
- Дорогой супруг! Он так похож на вас!
Отец отвернулся и сплюнул.
Я вошел в этот мир под счастливым именем святого Иакова. Но моя кровь была отравлена, душа блуждала неизвестно где, мертвые глаза безо всякого выражения смотрели на промерзший потолок и щербатый пол церкви.
III
Три ближайшие недели все думали, что я вернусь туда, откуда пришел. Позади угловой башни вырыли могилу. Ее влажная земля сочилась тяжелой глиной. На ее дне скопилась лужа грязной жижи. К концу второй недели эта яма кишела змеями.
Но я избежал смерти.
IV
Мое личное ощущение мира проснулось, когда мне было около пяти лет.
Король Англии нарушил мир. Герцог Бургундский покинул нашего господина Карла. Герцог Орлеанский был пленен. Множество рыцарей пало в боях за свои домены. Тучи смерти заволокли небо Франции.
Мой отец был призван на войну. Мать его сопровождала. Их лошади шагали бок о бок. Длинная лента вооруженных людей следовала за ними. Я находился в маленьком возке, тащившемся позади этой ленты среди других возов обоза. Но на каждом повороте я видел трепетавшее по ветру знамя. Время от времени оруженосец моего отца наклонял копье, и знамя билось прямо перед мордой его лошади.
К вечеру мы прибыли в крепость Шинон, в старый замок графов Анжуйских. Последние лучи солнца золотили верхушку донжона. Река была погружена во мрак. Мощные стены уже не отражались в ней.
Впервые в жизни я заплакал.
V
Было холодно. Доспехи покрылись инеем. Лошади походили на сказочных животных - их морды дымились, копыта выбивали комья застывшей земли. Над полем царила жуткая тишина: даже звон стали не поднимался к небу.
Конечно, что-то шевелилось. Конечно, слышались крики, ругательства, молитвы. Но несмотря на все, несмотря на движения людей и лошадей, мне казалось, что весь мир застыл от ужаса, что весь мир превратился в пораженную проклятием Бога неподвижную статую. Что сам Бог смотрел на своих обезумевших детей и думал с ожесточением об их ничтожестве.
Мне казалось, что каждый боялся. И я боялся. И наш страх был единственной живой тварью под мрачным небом.
VI
Никто не может долго выносить такую тишину. И, наконец, ожили стяги, и первая линия рыцарей ринулась вперед. Грохот разорвал небо.
Закружились снежинки.
VII
Самый жаркий бой развернулся там, где находился мой отец. Я видел, как его знамя упало под копыта лошади англичанина. Оруженосец выпустил его из рук и, уже мертвый, наклонившись неподвижно к шее своего жеребца, поскакал через ряды неприятеля. Фланг посторонился. Но несмотря на эту предосторожность, несколько рыцарей было смято. Другой оруженосец подхватил знамя, но тоже был убит и упал на землю.
Я видел все. Я замечал детали. Мой разум маленького ребенка напитывался грохотом, криками и кровью: через десять минут после начала боя кровь была всюду. Она покрывала доспехи, лица, лошадей, промерзшие борозды поля, которое превратилось в чудовищное ложе, в берег реки, в берег моря крови. И как в настоящем море с обломками кораблей, на несчастной земле тут и там валялись руки, ноги, головы - обломки человеческого крушения
Снег не достигал земли. Но снежинки становились красными от летевшей к небу крови. Словно сам Бог отделил от земли свой дом - кровавой, непроницаемой пеленой.
VIII
После полудня все было кончено. Снежная буря обрушилась на тела людей и лошадей. Снег покрывал их трупы и ослеплял живых. Но было слишком мало живых - тех, кто избежал смерти.
Моя мать и я, мы влачились среди обломков железа, наши ноги скользили в грязи, смешанной с кровью и слезами. Нас сопровождали слуга и моя маленькая, вилявшая хвостом, собачка.
Наконец, мы нашли тело отца. Я увидел разорванную кирасу, пробитый шлем и руку, сжимавшую меч. Я хотел плакать, хотел, чтобы меня укрыли от этого зрелища, но мать не замечала ни тяжелого смрада, ни моего желания плакать. Она кинулась вперед, не видя ничего, кроме тела своего мужа. Когда я схватил ее за руку, она оттолкнула меня, и я упал на мою собачку.
Тут же она вскочила на грудь отца и ударила ногой в мертвое лицо:
- Подохла, сволочь!
Я поднялся с колен. Мой песик остался неподвижным. Падая, я сломал ему шею.
IX
Вечером мы вернулись в город. Буря ревела за окнами харчевни. Мать и ее слуга с аппетитом кушали. Они болтали о пустяках. Они смеялись.
Я молчал.
X
Я молчал десять лет. Все думали, что я потерял дар речи. Это не было правдой - я молчал только на людях. Оставаясь один, я шептал какие-то слова, но они были неясными даже для меня, не говоря уже о ком-то еще.
Все держали меня за больного, за идиота. Моя служанка рассказывала на людскую потеху, что я тыкал пальцем в пустоту и хрипел какими-то звуками. Она повторяла то, "что видела и слышала", и всех веселила эта игра.
Но к концу десятого года произошло то, что доказало мою способность говорить.
XI
Была весна. Наш замок находился в осаде. Приятель моей матери, сеньор д'Авудрей, взял на себя защиту Калансона. В сущности, этот сеньор не имел выбора: последние пять лет он жил с моей матерью и ради собственной безопасности должен был взять на себя защиту моего бедного замка. Мать рассыпалась в похвалах. Она вынуждала меня называть этого человека отцом, словно он оказал мне какую-то услугу или женился на своей любовнице.
Однажды он поднялся на башню, чтобы лучше обозреть непрятельский лагерь. Он перегнулся через парапет. Его рубашка вздулась под ветром. Он не заметил, что я приблизился к его спине. Несколько мгновений я не шевелился. Я смотрел на белую, наполненную ветром, рубашку, похожую на горб. Смотрел на колени, опершиеся о стену и время от времени дрожавшие.
Это продолжалось лишь несколько мгновений, но каждое из этих мгновений возвращало к жизни все, что врезалось в мою память - все насмешки, все гримасы, все оскорбления. Я вспомнил о моем бедном маленьком песике. Вспомнил смех матери и ее слуги. Вспомнил все, что вынуждало меня хранить молчание в течение десяти лет. Все, о чем я думал - каждый день, каждого года этих десяти лет.
И вот, внезапно, мне показалось, что снова пошел снег. Что снежинки падают на мое побледневшее лицо, на трупы людей и лошадей. Что капли крови взлетели к небу, где находился мой Бог - не милосердный, не всемогущий, а страдающий и почти сошедший с ума от безумного поведения своих злосчастных детей.
Мне показалось, что весенний ветер превратился в зимнюю бурю. Что ясный день изменился так же, как ветер, превратившись в холодный вечер, в сумрачный вечер, в тусклый вечер. Мне показалось, что башня Калансона едва не скользнула в какую-то пропасть. И солнце погасло. И весь мир, все разлетелось пылью.
Мир окрасился серым. Поток крови стал серым. Вечерняя трапеза моей матери наполнилась серыми красками.
Я шагнул вперед. Под напором ветра рубаха сеньора д'Авудрей прилипла к его спине. Он повернул голову - в его глазах был страх.
В тот же миг я уперся в его спину. Любовник моей матери закричал. Он пытался бороться, но у него не было никаких шансов. Он снова закричал: на этот раз - в отчаянии.
Я толкнул его. Он покачнулся. Его пальцы выпустили камень парапета. Его спина напряглась. Он закричал, как животное под ножом палача.
Наконец, он потерял равновесие и упал с башни. Тотчас дар речи вернулся ко мне, и я понял, что был таким же человеком, как все, лучше, чем все: из моего горла вырвались слова и рифмы, их подхватил ветер, наполнивший округу воплем - диким для всех, сладостным для меня.
Как лист осенний, мой отец
Свалился с башни, наконец.
Он, падая, кричал, вопил -
На путь он истинный вступил:
Принять его, крнечно, рад,
Как гостя дорогого, ад.
И я кричу ему вослед:
"Мужайся, баловень побед!"
Эти слова летели, и ветер бил мои волосы, и день вернул себе краски, и мое сердце стучало.
XII
Я спустился с башни и вошел в столовую. Там находилось множество обедавших людей - они ничего не слышали; крики сеньора д'Авудрей не достигли их ушей. Но каждый из них, заметив меня, встал из-за стола. Они молча смотрели на меня. Я приближался к ним - медленно, не говоря ни слова, с таким выражением взгляда, которое говорило вместо меня, которое кричало во весь голос.
Я сделал несколько шагов. Моя грудь коснулась груди матери, и моя мать, эта женщина, попятилась. Какой-то оруженосец попытался меня остановить, но без успеха: я ударил его в лицо, он отшатнулся. Мои руки сами толкнули женщину. Она упала на стол. Блюда и бокалы с грохотом разлетелись. Бокалы разбились на тысячу осколков.
- Это я - сеньор де Калансон! Этой мой замок! Мой стол! Моя посуда!
Та самая служанка, которая "все видела и слышала", которая рассказывала, будто я тыкал пальцем в пустоту и мычал несуразицу, бросилась к двери. Но я заметил ее. Схватил за шею. Служанка вытянулась на кончиках пальцев, но тут же, как только я отпустил ее, вдоль двери тяжело осела на пол.
Сестра моей матери закричала.
Незнакомая мне дама тоже закричала и, закрыв глаза, закрыв ладонями лицо, села в кресло. Ножка кресла подломилась, и дама грохнулась на свою задницу.
Я улыбнулся. Мой гнев прошел. Я увидел мужчин и женщин с отвисшими челюстями. Это зрелище меня развеселило. Я смеялся как сумасшедший. Слезы текли из моих глаз. Соленый вкус этих слез напомнил мне, что я ничего не ел с самого утра.
Стол был рядом. Я взял кусок мяса. Это было жареное, но очень жесткое мясо. Мои зубы вонзились в него. Оно начало рваться.
XIII
Послышался какой-то шум. В столовую вбежал один из людей сеньора д'Авудрей. Он был очень взволнован, почти не мог говорить - несколько мгновений с его губ срывались только невразумительные выкрики. Наконец, этот человек ткнул в меня пальцем и прошептал:
- Он убил моего господина!
Я повернул к нему запачканное подливкой лицо. Он попятился.
Его слова ввергли в ступор всю компанию. Один из друзей "отца", самый распутный рыцарь из всех французских баронов, схватил со стола серебряное блюдо и двинулся против меня. Он шел медленно, со множеством предосторожностей, словно, безоружный, вышел сражаться с диким и опасным животным.
Я отложил кусок мяса. Мой враг остановился на мгновение, но точас сделал еще шаг. Я не шевелился, рассматривая этого человека. Улыбка тронула мои губы: конечно, тогда я не мог сказать ничего подобного, но теперь слова сами кружатся в моей голове: "Ныне спешите обедать, а после..." Но все-таки я улыбался, и это была улыбка уверенного в себе человека.
Рыцарь снова остановился. Нас разделяло несколько шагов. Внезапно он бросился на меня, замахнулся блюдом и поразил меня в голову.
Серебряное блюдо обрушилось на правую бровь. Драгоценный металл жалобно зазвенел прежде, чем смяться от страшного удара. Кровь хлынула из раны: блюдо не только разбило мне бровь, но и порвало щеку.
Я взвыл. Острая боль пронзила голову. В свою очередь я вытянул руку и схватил мерзавца за горло. Он застонал... Но время было упущено.
Несмотря на то, что рыцарь упал на землю со сломанной шеей, все окружили меня и начали бить. Никто, ни разу за всю мою жизнь, не бил меня так жестоко. Никто никогда не старался не только убить меня, но к тому же убить с особой жестокостью. Каждый среди мужчин и женщин наносил мне удар, и каждый из этих ударов пронзал меня новой болью.
Мои глаза закрылись. Руки опустились. Ребра хрустнули.
Ноги меня уже не держали. Но даже когда я упал, пытка не прекратилась. Меня били и били. Еще. Еще. Целую вечность. И словно в насмешку, я не терял ощущение мира.
Наконец, в столовой воцарилось молчание. Меня схватили и потащили неизвестно куда.
Наступили сумерки.
XIV
Сознание вернулось ко мне, согретое лучиком солнца. Этот лучик ласкал мою щеку словно сиделка, заботливо касающаяся больного, чтобы его успокоить, чтобы дать ему частичку своей собственной уверенности в том, что все будет хорошо. Этот лучик коснулся закрытых глаз и растопил свернувшуюся кровь, слепившую веки непроницаемой коркой. И я открыл глаза.
Сначала я ничего не почувствовал. Но в следующее мгновение жестокая боль вернулась ко мне, и я застонал. Словно в ответ на мой стон, точно такой же стон влился мне в уши. Я попытался повернуть голову и снова застонал.
XV
В следующий раз я очнулся через несколько часов. Была ночь. Было очень темно. Поток холодного воздуха проникал туда, где я находился, через какую-то дыру. Этот поток окружал мои тело, голову, руки. Больные глаза ничего не видели, но ощущали свежее дуновение и наполнялись слезами.
Боль ушла. Я сделал усилие, чтобы подняться, но у меня ничего не вышло. Тело как-будто омертвело. Все, что я мог сделать, сделал - закрывал и снова открывал глаза; цедил сквозь зубы какие-то слова, и эти слова скользили по моим разбитым губам. Я шевелил пальцами правой руки, стараясь коснуться пола и ноги.
Наконец, темнота начала отступать. Сначала она сменилась сумерками, которые немного помедлили, но которые тут же стали таять и становиться прозрачными. Я увидел вырисовывавшийся на стене квадрат - чуть выше моей головы. Я понял, что это было окно - маленькое, узкое, недоступное. Я понял, что это была та самая дыра, через которую проникал поток холодного воздуха. Я понял, что это было окно полуподвального этажа большой замковой башни - и сразу узнал помещение.
Я находился в самой страшной комнате Калансона... В мире есть множество замков, чьи подвалы используются как тюрьмы. Есть множество тюрем, не имеющих окон, тюрем, в которые не проникает свет, в которые не проникает воздух. Это правда. Но каждая из тюрем дарует своим узникам хоть какую-то надежду: даже без солнечного света, даже без свежего воздуха, даже за крепкими стенами человек продолжает надеяться. Он имеет право думать, что его тюрьма не угрожает ему ничем кроме самого заключения. Кроме страха, что заключение не будет иметь конца. Но тюрьма Калансона угрожала своим узникам чем-то совершенно другим.
Когда воздвигали замок, строители были вынуждены поставить его большую башню на покатом берегу реки. Особенности места не позволили соорудить настоящий подвал, они вынудили ограничиться полуподвальным помещением с маленьким, недоступным для неприятеля, окошком. Обычно, в подобных комнатах размещают склады. Иногда их наполняют землей, чтобы охранить постройку от таранных ударов. Но мы воспользовались случаем и превратили эту комнату в самую ужасную тюрьму региона. Близкая вода реки покрыла ее стены влажными и грязными потеками. Мох пробил дорогу в щелях между плитами пола. Проникающий через окошко поток свежего воздуха позволил вскяой твари дышать совершенно свободно. Но само окошко, расположенное слишком близко к земле, этот свежий воздух, эта сырость, эти лучи солнца, проскальзывающие в комнату каждый вечер и ласкающие плиты пола... Конечно, вы уже догадались, о чем я говорю.
XVI
Едва узнав эту комнату, я забыл обо всем: о моем печальном положении, об истерзанном и оцепеневшем теле. Забыл о жестокой боли, которая еще могла вернуться ко мне. Забыл о смерти от голода, жажды, пыток. Забыл о матери, об отце, о рифмах, закруживших меня у башенного парапета и наполнивших радостью жизни... Я забыл обо всем, потому что остался лишь страх. И это был страх перед змеями.
Не знаю почему, но я всегда думал, что в нашем мире есть только одно - самое страшное. Оно являлось мне во множестве самых разных обличий. Извивалось в моем мозгу, шипело, открывало свою отвратительную пасть, чтобы показать свои зловещие зубы - изогнутые, большие, напитанные ядом. Часто я просыпался посреди ночи и, вскочив с ложа, в поту, внимательно всматривался в сумрак спальни, вслушивался в ночь, поджав под себя ноги. Мне казалось, что кто-то приближался ко мне в едва нарушаемой тишине. Что кто-то задался целью меня ужалить, совершить все возможное, чтобы меня убить, чтобы свиться в клубок на моей мертвой груди, чтобы обвиться вокруг своей когда-то упущенной жертвы.
Меня пугал каждый ночной шорох. Мне казалось, что каждый луч солнца оживляет гадюк, гнездящихся под камнями, кустами, в тени замковых стен. Мне казалось, что змеи везде; что наша страна, наша земля, наш дом были наполнены ими, как забытое блюдо, кишащее червями.
Конечно, змеи водились в нашей стране. Они прятались под камнями, их можно было встретить на берегу реки, во время охоты в лесу или на разогретой солнцем дороге. Это правда. Но такое случалось редко. Однако, несмотря ни на что, я был истерзан постоянным страхом.
Вот почему вы можете понять охвативший меня панический ужас. Вы можете понять, почему этот ужас оледенил меня, как только я узнал комнату. Это была единственная комната, единственное место, единственное убежище, где змеи находились всегда. Всякий, живущий в нашем замке, хорошо это знал. Я тоже хорошо это знал. Никогда в жизни я не приближался к этому проклятому месту, не открывал эту дверь. Я обходил стороной эту башню. Старался не думать об этом подвале. И - оказался в нем.
Мои глаза раскрылись настолько широко, что чуть не выскочили из орбит. Горло сжалось от смертельного страха. Без единого стона, не дыша, не двигаясь, я лежал и слушал каждый шорох. Тело покрылось потом. И сразу вернулась боль. Но страдания плоти были ничем в сравнении с муками духа.
Что-то зашипело и прошуршало. Какая-то длинная тень на мгновение закрыла окно. Справа послышался слабый стон.
Я закричал.
XVII
Никто не может кричать без конца. Мой крик отразился от потолка, вернулся к полу, ударил в уши и затих. Я снова крикнул, и мой новый крик совершил тот же путь и тоже затих.
Что-то опять зашипело. Несмотря на боль, я вскочил и сжался, стараясь занимать как можно меньше места. В тот же миг длинная змея приблизилась к моей ноге. Утро наступило, и я видел, как, касаясь моего ботинка, танцевал язык этой твари.
Немного помедлив, гадюка возобновила свой прерванный путь, задела меня и поспешила скрыться. Она пересекла пятно света и погрузилась в сумрак дальнего угла комнаты. Я осторожно вздохнул.
XVIII
Через полчаса я услышал шум за дверью моей ужасной тюрьмы. Все последнее время я не двигался, но теперь закричал и бросился к выходу. Я с ожесточением стучал в дверь, но она не открывалась. Шум за ней постепенно затих.
Сердце бешенно билось. Пальцы дрожали. Душа рвалась прочь. Я сел на корточки и оперся о стену возле двери. И в тот же миг натолкнулся взглядом на что-то странное, что находилось в комнате, на границе между проникавшим в окошко светом и сумраком дальнего угла.
Судя по очертаниям, это было человеческое тело. Само оно не шевелилось, но весь пол вокруг него дышал жизнью. Какие-то тени, легкие и тяжелые, длинные и короткие, кишели возле его головы, рук и ног. Они извивались, исчезали из вида и снова появлялись. Они шипели.
Ужас охватил меня. Я увидел нечто, что можно было принять за преддверие ада. Увидел то, что снилось мне в ночных кошмарах. Это было отблеском моих болезненных мыслей. Это было лицо моей смерти, шедшей за мной со дня моего рождения. Я был охвачен таким ужасом, в сравнении с которым мой прежний страх был попросту радостью жизни.
Время от времени одна из этих тварей вытягивалась к пятну света и застывала. Время от времени одна из этих тварей пересекала пятно света, чтобы приблизиться к стене под окном, чтобы обвиться вокруг балки, чтобы покинуть полуподвал. Время от времени одна из этих тварей разрывала чудовищный круг, и тогда все другие начинали шевелиться, извиваться - в более быстром танце. Как-будто головой тряхнула Медуза Горгона.
В тот же миг, когда я увидел тело, страшная вонь ударила мне в нос: я не ощущал ее из-за боли и страха. Теперь она заполнила все вокруг, ибо мой ужас подошел к той черте, за которой все прочие чувства уже не тупеют, а обостряются.
Медленно, осторожно, мало-помалу я снова встал на ноги. Пятиться уже было некуда - моя спина вжалась в каменную стену. Но я постарался съежиться возле этой стены, словно она была надежным убежищем, словно она могла защитить меня от ужасов страшной тюрьмы. Как-будто она могла спрятать меня от холодных, застывших, мертвенных взглядов змей. Могла скрыть кишевший змеями труп. Могла избавить меня от этого зрелища.
Но, конечно, никакая стена, никакие камни не могли освободить меня, укрыть от этого зрелища. Я спиной ощущал, как они крепки, но это было все. Более того, ощущая их крепость, понимая невозможность вырваться на свободу, мой разум пришел в смятение, погрузился в отчаяние, наконец-то открыл мне всю безнадежность моего положения, но лишил меня возможности сделать хоть что-нибудь.
Теперь я уже не знаю, сколько времени мой, охваченный смертным холодом разум уподоблялся самой смерти, поселившейся в моей голове.
Снова послышался звук шагов. Несмотря на то, что разум мой омертвел, этот звук ворвался в него и взорвался в нем. Мой разум очнулся от этого взрыва и сделал попытку вновь заработать.
Как и раньше, я кинулся к двери, и на этот раз дверь открылась.
XIX
Я сказал, что дверь открылась. Это правда. Но ее открывали медленно, со множеством предосторожностей. Тот, кто ее открывал, точно знал о притаившейся за ней опасностью, знал о кошмаре этого преддверия ада. Он знал, что не только отчаявшиеся бедняги могли угрожать смертью, но что сама смерть свернулась в клубок в этой комнате.
Тяжелая дверь открывалась очень медленно. Я схватил ее створку и изо всех сил потянул на себя.
- А, щенок! Ты еще жив!
- Выпустите меня!
Дьявольский смех ударил меня по ушам. Этот смех, мой крик и мое усилие истощили мои силы. Я выпустил дверь. Точнее, правая рука отпустила дверь, но пальцы левой вцепились в нее. Этого было недостаточно. Человек дернул створку к себе, и новая жестокая боль пронзила мое тело. Я упал на колени.
Дверь снова открылась. Я попытался подняться и броситься к ней, но мир раскололся на части, свет потух и обернулся серыми сумерками. Никакой стон, ни единое слово не сорвались с моих губ. Голова упала на грудь, глаза затянулись соленой пеленой.
Дверь совершенно открылась. Но я не бросился к ней. Я качал головой и слизывал с губ горькие слезы.
Внезапно что-то стукнуло в мои колени. Я всхлипнул, слизнул слезу и посмотрел - это была убогая миска, наполненная каким-то варевом. Другая, точно такая же, вращаясь и расплескиваясь, скользнула по полу. Она остановилась возле покойника. При ее появлении змеи всполошились, зашевелились и, то вытягиваясь, то сокращаясь, начали расползаться. Волосы на моей голове встали дыбом.
Человек, стражник, засмеялся опять. Он шагнул ко мне, наклонился и схватил одну из омерзительных тварей. Она зашипела, но стражник лишь улыбнулся. Он встал передо мной, поднес змею к моему лицу так, чтобы я видел ее отверстую пасть, ее бьющийся язык. Змея стремилась выскользнуть. Она билась, извивалась, шипела. Я закрыл глаза и тихо завыл.
Мой мир обрушился в пропасть и обратился в пыль.
XX
Сильный страх живет в себе. Ни человеческое тело, ни разум не питают его. У него собственные глаза, собственные чувства, собственные побуждения и причины то уменьшаться, то возрастать. Он все видит и ничего не замечает вокруг. Но его жизнь смешивается с жизнью того, кто его породил. Эта жизнь душит человека, находя в нем свою пищу. Иногда она заставляет что-нибудь сделать, но даже тогда она диктует свои правила, устанавливает свои законы, подавляет все своим существованием, своим понимаем мира.
Несмотря на то, что мои глаза были закрыты; несмотря на то, что все разлетелось в пыль; несмотря на то, что я сам страстно желал потерять сознание, чтобы освободиться от страха, я внимательно вслушивался в каждое окружавшее меня движение - в те, что были за моей спиной, в те, что были передо мной, в те, что приближались ко мне из глубины комнаты, в те, что достигали моего слуха. Я слушал каждый звук. И понимал, что в моей тюрьме не было тишины.
Сначала я услышал шум закрывшейся двери. Потом - звук удалявшихся шагов. Потом - шипение и шуршание. Наконец, я услышал стон. Я не хотел открывать глаза. Не хотел ничего видеть. Не хотел возвращаться в подвал. Но мой страх заставил меня это сделать.
Я открыл глаза. Миска с варевом касалась моего колена. Никогда прежде не доводилось мне видеть более отвратительной пищи. Но я погрузил в горячую жижу разбитые пальцы. Боль ожога тут же сменила другую боль. Слезы начали капать в миску. Мне удалось ладонью зачерпнуть немного варева и поднести ладонь ко рту. Но в тот же миг снова послышался слабый стон. Я успел забыть, что нечто подобное - много раз - уже достигало моего слуха. Вот почему я резко обернулся и внимательно посмотрел в тот уго комнаты, где находился кишевший змеями труп.
Ужасная тварь соскользнула с груди покойника, и покойник пошевелился. Его рука легонько стукнула в пол, голова слегка повернулась, живые глаза, наполненный мыслями взгляд встретился с моими глазами, с моим взглядом человека, который увидел рождение монстра.
Горячая жижа жгла мне пальцы, но я не замечал этого. Змея зашипела рядом со мной, но я не обратил на нее никакого внимания. Что-то ударило в стену башни, но я не слушал. Я смотрел в глаза моему соседу и тонул в тихом, но настойчивом помешательстве.
Безо всякого участия воли я поднялся на ноги и сделал шаг к трупу. Его взгляд потускнел. Свет этого взгляда почти потух. Но какая-то крошечная искорка продолжала жить в его глазах, и они меня звали.
Быть может, вы сами видели нечто подобное, испытывали что-то похожее. Быть может, вы видели раненую, зачервивевшую кошку. И несмотря на все свое отвращение, несмотря на весь свой ужас, вы брали эту кошку на руки и, стараясь не смотреть на червей, гладили ее и успокаивали.
Я был во власти именно такого чувства. Это не я шел вперед. Это не мои ноги делали шаг за шагом. Это не я смотрел на почти потухшую искорку в глазах покойника. Не я слышал его стоны.
Страх тянул меня вперед. Страх заставлял меня шагать мимо змей. Страх не позволял потерять из виду эту искорку в глазах покойника. И сам труп, видя, что я смотрю на него, видя, что я приближаюсь к нему, видя, что я иду - сам труп мало-помалу поворачивал ко мне свою голову, лицо, глаза. Его рот открывался и закрывался. Его язык облизывал губы. Его грудь поднималась и опускалась. Он дышал. Его тяжелое дыхание наполняло все вокруг неприятной вонью.
Зловоние окружило меня. Я едва удержался от рвоты, увидев испражнения и зеленые пятна, увидев поток мочи. Но я понял, что это был живой человек - почти мертвый, да, но пока еще живой.
Я увидел смысл в его взгляде. Увидел, что он сам понимал: смерть уже прикоснулась к нему.
Я узнал его.
XXI
Это был англичанин. Я уже говорил, что замок был осажден, и осада продолжалась месяц. Сеньор д'Авудрей совершил отчаянную вылазку и взял этого человека в плен. Но так как он оказался простым солдатом, простолюдином, сеньор д'Авудрей бросил его в тюрьму вместо того, чтобы посадить за свой стол. Как и все остальные, я забыл о нем.
Теперь я узнал его. Мое сердце дрогнуло, хотя и не знаю, что его к этому побудило. Не жалость. Не сострадание: как и прежде, он пугал меня; как и прежде, я испытывал к нему отвращение. Быть может, это было предчувствие моей собственной участи. Быть может, я увидел облик моей собственной близкой смерти - этот облик мог заставить вздрогнуть любого человека...
К моему удивлению, змеи поспешно расползались. Едва я приблизился к телу, они заскользили прочь. Лишь несколько из них оставались возле нас, как если бы не желали покинуть их жертву. Они шипели, вставали на хвосты. Страх снова охватил меня, но он сам привел меня сюда, сам вынудил упасть на колени перед англичанином. Наконец, даже самые упорные из змей стали отступать, оставив нас в покое.
Я прикоснулся ко лбу англичанина. Он широко открыл глаза. маленькая искорка вспыхнула, как костер. Из его горла вырвался стон. И этот стон больше походил на человеческий, чем все предыдущие. Бедняга попытался опереться на локоть, но это оказалось выше его сил. Он снова упал. Его голова ударилась о пол. Его пальцы сжались в кулак, открытый рот вытянулся в линию. Казалось, он что-то хотел сказать.
- Что вы хотите?
- How is it?
- Что вы хотите?
- He will be sorry for this some day.
Я наклонился к его губам:
- Somme d'ail? (Головку чеснока?)
Если бы это было возможно, он бы улыбнулся. Но он не имел сил даже для такого простого выражения чувств. Его рот остался открытым, но глаза закрылись. Огонек жизни, осмысленное выражение ушли с его лица.
День сменился вечером. Лучи солнца проникли в тюрьму через маленькое оконце. Они рассыпались по плитам пола и осветили мох.
Мой англичанин погрузился в беспокойный сон. Время от времени он бредил:
- It's my sacred duty to do this, my Lord... It's my sacred duty to do this...
XXII
День превратился в теплый вечер. Согласно особенностям сторожевой башни Калансона, солнечные лучи проникали в ее полуподвал - это случалось всегда, если вечером солнце не пряталось за тучи. Они скоьзнули через окно, через эту маленькую дыру, недоступную для всех и всего кроме змей, свежего воздуха, сырости и солнечных лучей. Осколки небесного светила рассыпались по плитам пола. Они зажглись как множество солнц, согревших комнату, пол, воздух и душу бедняка, брошенного здесь безо всякой надежды. Они отразились в его глазах. Коснулись его сердца. И его сердце сжалось и забилось, погруженное в покой, в отдохновение. Лучи солнца освободили его от страха. Освободили на мгновение, но это было мгновение неизведанной жизни - спокойной, без черных мыслей, без печальных забот, без сожалений.
Боль покинула меня. Слезы высохли. Душа приблизилась к Богу. Я успокоился. И мой ужас исчез неизвестно куда.
Пятно света приковало мой взгляд. Свет наполнил меня. Я касался пальцами мха, и мох ласкал их, омывал их капельками воды. Даже когда я заметил вползшую в пятно света длинную змею, желавшую получить свою порцию солнечного душа, даже тогда я не отдернул руку. И змея, словно имея разум и душу, лишь зашипела - тихо, нежно - и вытянулась рядом со мной, закрыв глаза и повернув чуть в сторону свой хвост.
Весь мир застыл под солнечными лучами. Весь мир застыл в восхищении. В любви к Богу, который каждому своему творению дает моменты спокойствия и свободы от злобы, страха и убийств. Весь мир застыл потому, что знал: нет зла под солнечными лучами, которые есть общее достояние.
Как самые разные животные, бредущие бок о бок к единственному источнику, мы наслаждались солнечной лаской один рядом с другой, не думая о том, что мы были смертельными врагами. Забыв о закате, который должен был вот вот начаться и должен был снова нас разделить. Не думая о сумерках и о мраке холодной ночи. Не думая о том, что каждый из нас должен был убить другого, чтобы сохранить собственную жизнь.
Мы жаждали отдыха. Мы отдыхали.
XXIII
Это равновесие было нарушено прежде, чем солнце начало уходить. Прежде, чем его последние лучи начали сокращаться и уходить из комнаты.
Внезапно за моей спиной что-то пошевелилось. Я отдеонул руку от солнечного пятна, и моя соседка, змея, угрожающе зашипела. Она поднялась на хвост и заглянула в мои глаза. Я немного попятился, и она, снова превратившись в гнусную тварь, несущую смерть, и показала мне изогнутые, ядовитые зубы.
Страх вернулся ко мне. Я снова попятился. Ядовитый гад вытянулся в струнку и тут же начал слегка извиваться. Он приближался ко мне - медленно, ожесточенно, с неизбежностью очевидного. Я закричал. Змея на мгновение застыла, то тотчас встала на хвост, подалась назад и зашипела. Теперь это шипение можно было слышать даже за дверью - нежность его оставила. Оно наполнилось ненавистью и смертью.
Я попытался пятиться дальше, но натолкнулся на что-то, напоминавшее человеческое тело. Это и было тело человека. Это был мой англичанин, о котором я забыл, разнежившись на солнце. Дальше я пятиться не мог. Я остался лицом к лицу с разозленной змеей, получившей возможность убить меня. Я снова закричал и закрыл глаза.
Но, к моему удивлению, я избежал смерти даже на этот раз. Англичанин пошевелился и толкнул меня в спину. Он прошептал:
- What is it?
Я снова открыл глаза и, не оборачиваясь, глядя на змею, ответил вполголоса:
- Не знаю, чего вы хотите. Оставьте меня. Я умираю.
Но англичанин не оставил меня в покое. Как я не говорил по-английски, он не говорил по-французски. Он снова толкнул меня и повторил:
- What is it?
Я ничего не ответил. Осторожно, не теряя из вида змею, я оперся о его тело и начал перебираться через его грудь. Он застонал под моей тяжестью, но в то же мгновение понял, почему я старался спрятаться за ним. Он увидел змею. Увидел свою смерть.
- God Almighty!
Я перелез через его грудь. Он остался наедине со змеей. Он лежал, а земляная тварь, извиваясь, шипя, приближалась к нему - как и прежде, медленно, но неотвратимо.
Для змеи все было безразлично. Она потеряла свою первую жертву, но увидела новую. Она должна была ужалить хоть кого-нибудь. Она должна была выплеснуть яд. Она была смерть, и смерть подняла косу.
Я забыл как дышать. Англичанин повернул голову и со страшным усилием облокотился об пол. Он широко открыл рот. Он внимательно смотрел на своего врага, а тот уже приготовился прыгнуть. И прыгнул.
Почти незаметная для глаза стрела пересекла пятно солнечного света. И тотчас что-то щелкнуло. И безголовое тело змеи упало рядом с англичанином. Это тело извивалось и билось. Оно казалось живым, но было мертвым.
Англичанин, растратив все свои силы, чтобы приподняться на локте, снова упал на землю. Он сплюнул. Из его рта вывалилась змеиная голова - ее пасть была открыта, ее зубы сочились ядом.
- The curtain falls.
Моя собственная голова упала на плиты пола.
Меня вырвало.
XXIV
Солнце пошло на закат. Оно немного помедлило, лучи света начали сокращаться. Мало-помалу сумерки заняли полуподвал. Мало-помалу они сменились ночью, ее мраком и сыростью. Стены комнаты потерялись в темноте. Только узкая дырка окна оставалась заметной. Ее можно было принять за освещенный квадрат, за вход в какой-то другой мир. В том мире еще жили солнце, и свет, и глубокие небеса. Но солнце ушло, и вечер прошел, и наступила ночь. Она погасила окно. Только поток свежего воздуха напоминал о его существовании.
Исчезнувшие на день, змеи начали возвращаться одна за другой. Я слушал ночь и слышал их движения. Каждый шорох говорил мне о страхе, который снова начал захватывать мое сердце.
Когда погас квадрат окна, его божественный свет; когда погасло небо и солнечные лучи, я оперся спиной о стену, отделив себя от остальной комнаты телом англичанина. Я находился в одном из углов подвала, но понимал, что ничто не могло защитить меня от дьявольского врага, который должен был видеть меня так же хорошо, как при свете дня. Я понимал, что ночь не явится для него препятствием. Напротив, она лишила меня единственного преимущества - разума.
Я мог слушать и слышать, но ничего не видел. Поэтому каждый шорох не только говорил мне об опасности, не только наполнял меня страхом, смертью и моими детскими кошмарами, но и напоминал мне о страшной, безвыходнй ситуации, в которой я оказался. Он наполнял меня жуткими видениями, заставлял постоянно терзаться. Каждый неясный шорох делал все, чтобы убить меня моим собственным страхом. Потому что никто не может терзаться вечно. Потому что каждый должен или успокоиться или умереть. Я принимал каждый неясный шорох за что-то более ужасное, чем он был на самом деле. Я принимал каждый шорох за появление нового врага, за приближение отвратительного, недостойного человека конца.
Слушая ночь, сжимаясь все больше и больше, приближаясь к брегу пучины, уже падая в пропасть безумия, я видел единственный образ. Он находился в моей голове, но спешил покинуть голову, чтобы наполнить собой всю черную комнату. Он затмевал мои глаза. И я, как слепой, видел лишь то, что рождалось в глубинах моего существа.
Я видел то же, что впервые увидел, заметив в комнате кишевшее змеями человеческое тело. Тогда я не знал, что это было тело живого человека. Оно поразило меня подлинным ужасом. В его облике я увидел собственную смерть.
Теперь, когда я сделал чудовищное открытие, когда я узнал этого человека и то, что он был еще жив - теперь это лицо смерти стало для меня еще ужасней. Оно скалило зубы холодной змеи, решившей свиться клубком на моей груди, в моей груди; решившей наполнить меня своим ядом; решившей выпить мою кровь, превратить меня в свое гездо, где она могла бы плодить потомство, где ее потомство могло бы кишеть, расти, кормиться.
Есть много видов смерти. Мы входим в этот мир через единственную. Но существует множестов способов убить нас. Стоящий одной ногой в могиле старик - редкое явление, но даже о таком старике никто не может сказать, что умрет он от старости. Мы видим мертвых на полях сражений. Города, стлицы, деревни, покинутые жителями. Города, дома, страны, наполненные стонами, слезами, мольбами. Мы видим страны, где царит тишина. Страны, отравленные чумой. Мы видим кровь и тление.
Есть много видов смерти. Воин падает на землю, сраженный копьем. Женщина умирает в родовых схватках. Ребенок уходит из мира из-за отсутствия молока. Крестьянин теряет жизнь в поножовщине. Горожанин умирает от голода. Веревка сжимает сердце и шею бандита. Заговорщик кладет голову под нож палача. Даже малая рана гниет.
Есть много видов смерти. И я, и вы, и каждый из нас мог бы продолжить этот список. Никто не знает, как он умрет. Никто не хочет думать о смерти. Но иногда можно узнать смерть. Иногда можно сделать свой выбор.
Я тоже узнал свою смерть. Это была жуткая смерть. Я не имел права на выбор. Я не мог молить ни о чем. Ибо никто не слушал меня.
Мои кошмары стали реальностью. Они вышли из моего сознания и, ожившие, встали рядом со мной. Видение англичанина, кишащего змеями, видение живого человека, окруженного довитыми тварями, превратилось в другое видение, в другой образ.
Мои глаза рассматривали меня самого, лежащего на плитах, окруженного змеями, - пока живого, но почти умершего. Я ничего не мог сделать, чтобы защититься от ядовитых зубов. Сознание не покинуло меня, глаза были открыты, легкие набирали воздух. Я стонал, превратившись в жуткое гнездовище змей. Мой полный разума взгляд следил за отвратительным зрелищем. Слух воспринимал все слышавшиеся поблизости звуки. Тело дрожало, словно каждое движение в комнате овевало его холодным воздухом. Возвращавшиеся в полуподвал змеи оживили воздух, и он журчал как вода, шипел, словно сам превратился в змею, голова которой уже проникла в мою тюрьму, тело которой обвило калансонскую башню. И мне казалось, что башня качалась. Казалось, что эта змея была поднята ветром, захвачена им и брошена на стены башни...
Ветер и впрямь поднялся. Он зашумел. Было слышно, как воды реки обрушивались на ее берега.
Внезапно окно взорвалось грохотом: множество живых тел спешили одновременно проникнуть через него в полуподвал. Они спешили, падали на пол и расползались в разных направлениях.
Немного спустя стало тихо. Но тотчас ветер ударил реку. Взбешенная вода и проливной дождь набросились на башню. Поток грязной жижи хлынул в комнату.
Находившиеся под окошком плиты пола превратились в огромную лужу.
Все живое попятилось и бросилось в противоположный угол.
XXV
Шум бури разбудил моего англичанина: с наступления ночи и до этого времени он мучился в беспокойном сне.; иногда он бредил, но его глаза оставались закрытыми. Иногда он открывал их. Теперь он открыл их совершенно. При свете молнии я увидел, как блестели его белки.
- The tempest?
Я не ожидал услышать его голос. Вот почему я вздрогнул и невольно толкнул моего соседа.
- Что?
Он повторил:
- The tempest?
Это слово так походило на слово "буря" нашего языка, что я понял:
- Да.
Он сделал усилие и приподнялся. Несмотря на мое сопротивление, он облокотился о мои колени. Его голова оказалась возле моей груди. Его взгляд, его блестящие глаза встретились с моим собственным взглядом. Я почувствовал, что англичанин дрожит:
- Death-agony... this will be the death of us.
- О чем вы говорите?
Он пожал плечами:
- Regard must be paid to...
Я его перебил:
- Не понимаю. О чем вы говорите?
Он снова пожал плечами, и на этот раз легкий стон сорвался с его губ. Его тело всей тяжестью легло на мои колени. Его голова упала на мою грудь. На мгновение его дыхание прервалось. Он потерял сознание.
Как и прежде, ужасное зловоние било мне в нос. При свете молнии я увидел, что англичанина вырвало. Его блевотина испачкала мою рубашку и расползлось по ней зеленым пятном. Меня самого чуть не вырвало.
Через несколько мгновений он очнулся. Горячей, сухой рукой он схватил пальцы моей левой руки, и я закричал. Англичанин меня отпустил и тоже крикнул в полголоса:
- What is it?
- Вы сломали мне пальцы! Мне больно!
Я подхватил свои взаправду сломанные пальцы и, не в силах вынести страшную боль, завыл как волк.
- Excuse me, i do not know about it.
Я заплакал. Я выл и плакал, и горькие слезы струились по моим щекам и губам. Язык слизывал их, и соленый вкус наполнял мой рот.
Англичанин что-то повторил, но я не обратил внимание на его слова. Он снова что-то повторил, и на этот раз я не обратил никакого внимания на его слова. Тогда он сжал мое колено. Его ногти вонзились в меня. Новая боль всполошила мой разум, я перестал плакать и посмотрел на англичанина: я понял, что случилось что-то ужасное.
XXVI
Я не ошибся. Несмотря на царивший в комнате мрак, я заметил, что англичанин сильно взволнован. Он трясся как лист, сжимал мои колени. Он икал.
Мне показалось, что этот человек собрал все свои силы. Что силы этого человека вспыхнули костром. Что это были его последние силы, поднявшиеся из глубин его тела и осветившие его лицо предсмертным светом.
Говоря по правде, это был свет молний. Это молнии наполняли нашу тюрьму светом. Они падали с неба почти непрерывно, и черная комната превратилась в пылающую. Все это - говоря по-правде. Но для меня крик ветра, вопли грома, завывание бури были последним осознанным усилием умиравшего англичанина. Я счел их за его последнюю волю к жизни. Я принял их за безумное, направленное ко мне желание, ибо между нами двумя только я мог сделать что-то для нашего спасения.
Он прижался ко мне еще сильнее, но выпустил на мгновение мое колено. Он снова схватил меня за руку, и на этот раз я не ощутил боли. Он положил мою руку на свою ногу, показывая, что он хотел, чтобы я нашел что-то в его кармане.
Этот карман находился справа, и так как его правая рука уже поддалась смерти и онемела, он сам не мог ничего достать из этого кармана. Я подчинился ему. Опустил руку и ощутил прикосновение грязной, почти расползшейся материи. И ничего не нашел.
- How long he is!
В то же мгновение, когда англичанин выговорил свои непонятные слова, моя рука на что-то натолкнулась. Поняв это, англичанин радостно вскрикнул. Он вздохнул и прошептал:
- My God!
Я вытащил руку из кармана и посмотрел на то, что нашел. Это были кремень и огарок свечи.
Я высек искру и зажег свечу. Маленький, слабый огонек осветил комнату дрожащими лучиками... Я сказал, что эти лучи осветили комнату, но было бы точнее сказать, что лишь один из ее углов наполнился светом. Это был тот угол, где находились мы с англичанином.
Глазам нужно время, чтобы привыкнуть к свету после почти полного мрака. Несколько раз я моргнул. Способность видеть восстановилась, и вдруг какая-то неведомая сила подбросила меня вверх. Я вскочил на ноги, и опиравшийся на мои колени англичанин тяжело упал на пол. Он застонал, но я пропустил его стон мимо ушей: взгляд выхватил из темноты чудовищное зрелище, волосы на голове встали дыбом. Мурашки побежали по спине, но несмотря на это я словно прирос к земле. Ужас охватил меня, и этот ужас приковал меня к месту.
Англичанин снова застонал. Он увидел то же, что и я, и если бы он имел силы вскочить, он бы вскочил. К его несчастью, к его отчаянному страху он иог лишь облокотиться о плиты пола и смотреть на то, что приближалось к нам. Мы застыли так, в тех же позах, что мгновение назад приняли наши тела: я, на ногах, со свечей в руке, окруженный слабым светом; он, лежа на полу, опершись на плиты, время от времени постанывая. Мы оба хранили молчание: никто не принял бы стоны и охи англичанина за выражение чувств живого человека - они были стонами и вздохами самой смерти.
Мы имели все основания остолбенеть от страха. Никогда в жизни, даже во время моих ночных кошмаров, я не видел ничего подобного. Едва первый луч света осветил пол нашего угла, едва мои глаза привыкли к свету, я увидел, что все плиты пола были покрыты чем-то темным. Сначала я подумал, что это была вода, проникшая в комнату через окно. Но тут же понял, что это было живое существо.
Оно было очень большим, это существо. Оно волновалось, словно и впрямь было водой. Шаг за шагом (если это уместно назвать шагами) оно захватывало плиту за плитой. Мало-помалу оно приближалось к нам, к нашему углу. Оно угрожало затопить наше беззащитное прибежище.
Конечно, я уже понял, что это было. Понял, что ЭТО не было ОДНИМ живым существом. Понял, что это множество живых существ.
Как и англичанин, который трясся и смотрел на приближение чудовища, я заметил множество маленьких головок, появлявшихся и снова исчезавших на общем теле. Они качались над черной массой: то, что я принял сначала за поток воды, было множеством змей, соединившихся в единое существо.
Там была, наверное, тысяча змей. Буря заставила их искать убежище, где они могли бы спастись от проливного дождя. Они уже знали эту комнату калансонской башни. Многие из них гнездились в ней. И они поспешили сюда, спасаясь от ударов бури.
Но не только они проникали в полуподвал через дыру в стене. Воды взбесившейся реки и вода ливня тоже начали затоплять комнату. И змеи, погружаясь в огромную лужу, спешили найти какое-нибудь место посуше. А в этой комнате было только одно сухое место: тот угол, где находились англичанин и я.
- The race for power!
От неожиданности я уронил огарок свечи. В то же мгновение мрак воцарился в комнате.
- Боже мой!
- Fair and softly!
- Что? - почти крикнул я.
- To strike a light!
- Тихо!
Мы еще долго могли обмениваться словами: мы не понимали друг друга, и вылетавшие из наших глоток слова оставались без должного ответа. Но было что-то, что заставило нас замолчать: возле моих ног, возле простертого тела англичанина послышался ужасный шум - это было шипение, мощное и злобное.
За стенами башни грохнула молния. Дыра зажглась ослепительным светом. Этот свет вырвал комнату из темноты. На мгновение гром заглушил шипение, но свет молнии выхватил из мрака самую страшную картину в моей жизни.
Бурное море змей уже затопило последнюю плиту, отделявшую нас от него еще какое-то время назад. Гнусные твари уже почти обвились вокруг моих ног. Они уже касались злосчастного англичанина. Они уже вставали на хвосты, чтобы через него перебраться. Они уже захватили все, что могли захватить. И мы упустили наш шанс на спасение, потеряли всякую возможность спастись, возможность отступить, возможность броситься куда-нибудь в сторону.
Англичанин закричал. Я услышал его крик несмотря на то, что этот почти обезумевший человек не имел сил кричать. При свете молнии я увидел, что он открыл рот. Его крик достиг моих ушей. Он поразил мои сердце и душу, сотряс мое тело.
Еще один удар грома взорвался за стенами башни. Еще одна молния осветила комнату. На этот раз я увидел,что англичанин вытянул левую руку. Он сделал это с усилием, которое показалось мне усилием человека, потерявшего всякую надежду; человека, который продолжал сражаться со смертью только в силу своей человеческой природы, лишь в силу страсти, которая рождается вместе с человеком и живет в нем до последнего стука сердца.
Я увидел, что этот бедняга вытянул свою левую руку и погрузил ее в море змей. Я увидел, что море змей прянуло назад и затем возобновило атаку. Я увидел, что рука англичанина скрылась в живой волне.
Еще один удар грома за стенами башни. Еще одна молния осветила комнату.
Я увидел, что англичанин выдернул руку из чудовищного моря. Я увидел, что его пальцы сжимают кремень и огарок свечи.
Глаза англичанина были закрыты. Но в свете новой вспышки я увидел, что он внезапно открыл их. Они загорелись. Они заискрились так сильно, что на мгновение я закрыл мои собственные глаза.
Когда я снова открыл их, ничто не изменилось. Наша тюрьма была погружена в темноту, повсюду слышалось змеиное шипение. Но вот еще один удар грома за стенами башни, еще одна вспышка молнии, и вдруг я увидел, что англичанин поднял руку в попытке меня коснуться. Я услышал:
- Do you take me?
Я молча смотрел на него. Он повторил:
- Do you take me?
Я покачал головой. Он сделал еще одно усилие и встал на колени. Змеи бросились вперед. Несколько из них скользнули между ногами англичанина. Несколько - отползли назад. Они немного помедлили. Но англичанин уже ничего не мог сделать, чтобы спастись от этих тварей.
Мне показалось, что они медлили с прыжком целую вечность. Но вот они бросились на грудь бедолаги. Несмотря на то, что змеи жалили его плоть, англичанин не двигался. Его силы были давно исчерпаны. Его тело не шевелилось. Каким-то чудом его ноги выдерживали всю эту тяжесть. Его глаза, как и прежде, отражали свет молний. Жизнь оставалась только в его левой руке. Она вытягивалась, она удлинялась, словно и впрямь могла удлиняться, осовободившись от данного ей природой человеческого устроения. И, как прежде, она сжимала кремень и огарок свечи.
- Well, I declare!
Я не верил соим ушам: в его голосе прозвучала настоящая насмешка.
- The devil is not so bad as he is painted.
И теперь я услышал в голосе англичанина насмешку. Но в тот момент, когда он выговаривал эти слова, в комнате было темно. На всякий случай я сказал:
- Мне жаль.
На несколько мгновений все в природе застыло в молчании. Можно было подумать, что буря прошла, и дождь, ветер, удары молнии вернулись туда, откуда они пришли. Можно было поверить, что они оставили в покое наш бедный мир. Но это было не так.
Через несколько мгновений сильный удар сотряс башню замка, и башня дрогнула до самого основания. Молния осветила полуподвал, и я увидел лицо англичанина.
Он по-прежнему стоял на коленях. Его рука вытянулась ко мне. Но его лицо превратилось в маску статуи: оно было красным и распухшим, его покрывали черные пятна; глаза блестели из-под ставших непомерно большими век; губы сочились кровью; лоб сморщился; волосы поседели.
Я должен был ему помочь, должен был прийти на помощь. И это не было невозможным... конечно, это было невозможно, но по какой-то причине еще ни одна змея меня не ужалила. И, по меньшей мере, я мог сказать слово утешения этому несчастному человеку, сошедшему с ума.
Я ничего не сказал. Не глядя на змей, я попятился.
Мои ноги погрузились в глубокую лужу. Я бросился дальше, и так как пол камеры имел наклон к одной из стен, очутился по пояс в воде. Несколько раз точка опоры уходила у меня из-под ног. Несколько раз я падал. И, прежде чем оказаться у противоположной стены, я промок до нитки.
Было темно. Я проделал все, о чем рассказал, в полном мраке. Но когда я достиг, наконец, противоположной стены, что-то странное проникло в комнату через окошко.
Это был довольно большой светящийся шар. Он проскользнул в полуподвал, появившись внезапно, безо всякого предупреждения, безо всякой предварившей бы его появление вспышки молнии. Он просто родился из темноты. Он плыл от окошка к углу, кишевшему змеями. К углу, где находился мой бедный англичанин.
Я видел его лишь несколько мгновений. Мое дыхание пресеклось, я превратился в само внимание.
Он достиг угла.
Змеи не обратили на него внимание, но англичанин заметил его. В свете этого шара я увидел, что его рот открылся.
Он засмеялся.
Он отшвырнул кремень и огарок свечи.
Шар взорвался с оглушительным грохотом.
Я был ослеплен. Я упал и погрузился в воду, потеряв сознание.
XXVII
Благодаря какой-то случайности я не утонул.
XXVIII
Я потерял сознание в тот же миг, когда моя голова коснулась воды. Это случилось сразу после взрыва светящегося шара. И последнее, что я заметил... по правде говоря, я ничего не заметил, но, согласно традиции, всегда говорят о чем-то, что было замечено прежде, чем лишиться сознания. Мне нечего сказать.
Когда я снова открыл глаза, утро уже наступило. Слабый свет проникал в комнату через окошко. Буря ушла. Ветер едва касался старых камней башни. Река вернулась в свои берега, и ее воды отступили.
Утренний свет озарил царившее в комнате разорение. Лужа почти высохла, просочившись в землю между плитами пола. И лишь небольшие остатки грязной жижи густели на глазах там и сям. Стены были покрыты потеками. От пола к потолку поднимались тяжелые испарения. Повсюду валялись неподвижные тела змей.
Ничто не шевелилось в комнате. Только испарения, поднимаясь к потолку, зримо колыхались. И поток воздуха, смешиваясь с ипарениями, заставлял их танцевать над могилой. Я говорю о могиле потому, что комната воистину превратилась в могилу - змей и моего несчастного англичанина. Комната превратилась в могилу, поглотившую все живое. Кроме меня.
Взрыв шаровой молнии убил и отвратительных тварей, и англичанина, и мой разум. Он убил не только змей и человека, но и мое сердце и мои чувства. Точнее, он лишил меня всех человеческих чувств, за исключением отвращения. Прийдя в себя, я понял, что потерял и страх, и ужас, и ненависть, и любовь. Я остался одни. И весь мир, все, что меня окружало, все обесценилось. Жизнь потеряла цену. Ценной осталась лишь смерть.
Я приподнялся. Моя рубашка была в лохмотьях. Руки сочились кровью. Сломанные пальцы распухли и почернели. Я прикоснулся ладонью к щеке, и кровь осталась на ладони. Голова болела. Волосы спутались. Болезненные слезы текли из глаз, и по этой причине слабо освещенная комната приняла странные очертания.
Я был обезображен. Я должен был кричать от боли. Я должен был думать о смерти. Должен был сделать хоть что-то, чтобы спасти свою жизнь. Я должен был биться в агонии. Но я ничего не сделал. Я не кричал и не думал о смерти. И я не бился в агонии.
Я думал о жизни. По какой-то причине, из какого-то твердого предчувствия я точно знал, что не умру: мое время еще не истекло; не я, а кто-то другой, в другом месте смотрел смерти в лицо. Я точно знал, что меня ждала жизнь. И я думал о ней. Но ничто не шевелилось в моей груди. Никакое доброе чувство не оживляло мою душу. Никакие добрые мысли не тревожили мою голову.
Я думал о жизни и думал о ней с уверенностью. Но в то же время я понял, что жизнь - несчастье, преддверие ада. Впервые я подумал именно так. Впервые понял эту простую истину.
Было б лучше,
Если бы я тебя никогда не узнал;
Погребальный стон
Уже готов сорваться с моих уст.
Воистину ты позволил мне
Перевести дыхание,
Но мои глаза покрыты мраком.
XXIX
Я обманулся, когда решил, что ничего живого не осталось в комнате.
Я встал с пола, посмотрел на разорение, учиненное бурей, речной водой и ветром. Я смотрел на змеиные трупы и на труп англичанина. И вдруг англичанин пошевелился.
Мои ноги сами шагнули к англичанину. Он снова пошевелился и коротко застонал. Я сделал еще один шаг. Англичанин открыл глаза и посмотрел на меня. Я сделал еще шаг.
Теперь нас разделяли лишь несколько футов. Я должен был сделать еще один шаг, чтобы приблизиться к этому человеку. И я шагнул. Взгляд англичанина снова встретился с моим взглядом, но я не ощутил ничего, хотя глаза этого несчастного о чем-то просили. В них были печаль и мука. Он ничего не говорил. Но можно было понять, что он звал меня, как мог бы звать меня человек, сошедший с ума, но на короткое мгновение вновь обретший способность мыслить.
Я наклонился к нему - с отвращением. Без сомнения, он прочитал все, что было в моем взгляде, и понял, что его жизнь и смерть меня не волновали. Он понял, что по доброй воле я ничем ему не помогу. Понял, что я наклонился к нему лишь по той единственной причине, которая всегда заставляет людей всматриваться в умирающих.
Мне показалось, что в галазах англичанина вспыхнула насмешка, что его губы чуть приоткрылись, что он хотел мне что-то сказать.
Я сел рядом с ним и наклонился еще боьше, чтобы лучше расслышать его слова: я совершенно забыл, что не знал и не понимал его язык.
Он закрыл глаза и прошептал:
- Life lies in front of you.
Я пожал плечами: эти слова не говорили мне ни о чем.
XXX
Мало-помалу утро превратилось в день. Мало-помалу день превратился в вечер. Мало-помалу вечер превратился в ночь. Это были последние утро, день, вечер и ночь, что я провел в тюрьме моего собственного замка. В течение этого времени не случилось ничего необычного.
Итак, утро превратилось в день, и слабые сумерки сменились несколько мрачноватым светом. В окошко нельзя было ничего увидеть, но сам окрас окна говорил о тучах, говорил о том, что небо все еще было покрыто тучами ушедшей вместе с ночью бури.
Было довольно холодно. Все происходило в июне, но в глубине башни было холодно и сыро. Мое тело, прикрытое только лохмотьями рубашки, дрожало.
Я созерцал. Я рассматривал англичанина. Мои мысли блуждали где-то далеко, но я замечал все. Я слушал непонятные слова соседа, снова потерявшего сознание и сорвавшегося в черную пропасть бреда. Время от времени я начинал считать следы змеиных укусов на его груди и руках. Время от времени я старался проникнуть в мысли этого человека, но безуспешно. Время от времени я пытался увидеть его глаза, но они прятались под чудовищно распухшими веками. Время от времени я пытался понять смысл выражения его лица, но это было невозможно: лицо англичанина превратилось в неподвижную маску, и на нем не было никакого выражения.
Я делал все это потому, что у меня было множество времени, и я не знал, на что его употребить. Только однажды я сделал что-то осмысленное - поел.
Когда дверь камеры открылась, я не бросился к ней. Тот же стражник, который вчера принес миску с варевом, вошел в комнату. Он входил со множеством предосторожностей, но, заметив мертвые змеиные тела, взбодрился духом и улыбнулся:
- Какая удача! Вот это да! Теперь ты сможешь умереть как человек.
Я ничего не ответил.
Стражник поставил миски на пол. Он кинул взгляд на меня и попятился, увидев в моих глазах смерть. Я смотрел на него безразлично, но уже тогда точно знал, что вскоре он умрет. Он это понял и поспешил к двери.
Запах отвратительного варева привел англичанина в чувство. Он открыл глаза: они выпрастались из-под опухших век, и мы обменялись взглядом.
Как и прежде, он о чем-то просил своим почти безжизненным взглядом. Эту просьбу можно было понять. И я понял: англичанин хотел есть.
Он хотел есть, но у него не было сил подняться и взять свою миску. У него не было сил даже на то, чтобы вслух попросить о еде. Он смог только пошевелиться и жалобно на меня посмотреть.
Не из сострадания, но ради удовлетворения любопытства я взял одну из мисок и приблизил ее к нему. Он пытался наклонить голову, пытался наклониться к миске, пытался взять еду. Я наблюдал все эти попытки. Я смотрел, как он пытался сделать хоть что-нибудь, чтобы утолить свой голод. Его болезненно исказилось. Он терял последние силы. Наконец, он упал без чувств.
Я и сам был голоден. Вчера мне не удалось поесть. И теперь меня терзал страшный голод. Когда англичанин потерял сознание, я схватил его миску, потому что она была ближе ко мне. Я погрузил ладонь в горячую жижу и, не обращая внимания на боль, начал есть.
Я ел жадно, прожорливо, зачерпывая ладонью эту простейшую пищу и поднося ее ко рту. Я глотал ее с такой быстротой, что через несколько мгновений миска англичанина опустела. Остатки варева стекали по моему подбородку и даже по щекам. На губах ощущался вкус чего-то жирного и даже прогорклого. Но для меня это был сущий пустяк: я смотрел вокруг себя, пытаясь найти вторую миску, потому что мой голод только усилился после первой порции.
Конечно, я должен был подумать о моем соседе. Я знал, что он тоже хотел есть и должен был оставить в покое содержимое второй миски. Но тогда я не думал о нем, почти забыв о его существовании: я был голоден как волк и, в отличие от него, мог остаться в живых. Судя по его взгляду, он знал, что умирает. Я знал, что останусь жить.
Я нашел вторую миску. Я схватил ее, как если бы все вокруг принадлежало лишь мне. Еда англичанина отличалась от моей только одним - она успела остыть, и я безболезненно погрузил в нее пальцы.
Когда я уже заканчивал, и в миске оставалось совсем чуть-чуть восхитительного варева, англичанин открыл глаза и снова пошевелился. От неожиданности я вздрогнул и резко повернулся к моему соседу. Он смотрел на меня. И вдруг, сам того не ожидая, я ощутил себя так, как если бы на моих глазах была попрана справедливость, как если бы кто-то совешил ужасный поступок.
Я хотел ускользнуть от взгляда англичанина, но его глаза не выпускали меня из виду. И я склонил голову и поставил миску на пол... я так хотел съесть все! Я так хотел съесть все, что, когда взгляд англичанина заставил меня отставить миску, я заплакал. И тотчас мое отвращение к этому человеку сменилось настоящей ненавистью. Я вскочил на ноги, сделал несколько шагов и приблизился к нему.
Как всегда, он следил за мной глазами. Как всегда, его взгляд о чем-то просил. Как всегда, он безумно смеялся. По крайней мере, мне показалось, что он смеялся: на самом деле англичанин молчал, потому что он уже не мог смеяться.
Его рот открывался и закрывался. Его рот был в постоянном движении. Его язык высовывался наружу и снова скрывался в глотке. Его язык облизывал губы... Против воли подчинившись его взгляду, я сел рядом с ним. Он повернул голову и прошептал, собравшись с последними силами:
- As far as in me lies...
Я закричал:
- Ты уже умер! Я хочу есть!
Он ничего не ответил.
Я снова встал на ноги, чтобы вернуться к миске англичанина. Я взял эту миску и снова приблизился к нему. Я снова оказался возле него.
Он закрыл глаза, но его рот оставался открытым. И я, зачерпнув немного варева, поднес пищу к его губам и попытался протолкнуть ее в горло. Моя ладонь уперлась в зубы, и расплескавшееся варево выпачкало собой лицо англичанина. Он ничего не сделал. Холодное варево осталось на его губах, на подбородке, на лице.
Я застонал. Этот человек заставил меня оставить ему еду, а теперь оказалось, что он не может есть! Я снова заплакал.
Слезы жгли мне глаза. Они жгли мои душу и сердце, бившееся так, словно оно хотело вырваться из моей груди. Это не были угрызения совести. Это не была обращенная к англичанину жалость. Это была жалость, поднявшаяся из глубин моего существа и обращенная лично ко мне. Это была злость.
Слезы затянули мой взгляд соленой пеленой. Комната пришла в расплывчатое движение. Дневной свет погас. Руки схватили миску с остатками пищи.
Как собака, я окунул лицо в миску и начал глотать загустевшую жижу. Как собака, я пил это варево, спеша выпить все и время от времени озираясь. Но я не успел выпить все. Со стороны англичанина послышался слабый стон.
Я оторвался от еды. Как жулик, как мелкий воришка, я спрятал миску у себя за спиной. После этого я посмотрел на соседа.
Глаза англичанина были открыты. Его взгляд... что толку об этом говорить? Я показал пустые руки и наморщил лоб:
- Что случилось?
Он ничего не ответил, но какая-то смертная тоска появилась в его глазах. Это было невыносимо. Я моргнул.
И снова я встал на ноги и приблизился к нему. Он ничего не говорил, только смотрел и шевелился. И вдруг, он пополз вперед. Я попятился.
Он умирал на глазах, но полз. Он умирал, но пытался что-то сказать. Он умирал, но пытался подползти ко мне и коснуться меня. Теперь его глаза наполнились слезами. Его сердце билось. Его душа выплескивалась в разум и затопляла голову.
Он полз и полз. Я пятился и пятился. Но моя спина уперлась в стену, и мне пришлось остановиться. Немного спустя англичанин коснулся моей ноги. Я закричал.
И в тот же миг, как это бывало не раз, англичанин потерял сознание.
XXXI
Не знаю, сколько времени он оставался без движения, но думаю - около часа.
Такой несчастный, но такой ужасный, англичанин открыл глаза. В них все еще было какое-то выражение, какая-то просьба. Правда, теперь уже они не умоляли о еде. Я задрожал.
Он положил голову на мою ногу и сжался в комок. Он не закрыл глаза, но его взгляд отрешился от мира, устремившись неизвестно куда - куда-то так далеко, что, казалось, пронзал стены нашей тюрьмы. Время от времени он возвращался ко мне, и тогда я читал в нем что-то, похожее на чувства ребенка. И вдруг я понял, что этот человек нуждался в матери, в ком-то, кто мог его успокоить, мог согреть его человеческим теплом, мог подать ему ложную надежду. Я понял, что бедняга хотел защититься от страха, от смертных видений, от самой смерти, от демонов, которые его окружали.
Я не мог его защитить. Но я понял его чувства, потому что я сам отнюдь не однажды нуждался в материнских тепле и ласке; потому что видения смерти нередко окружали меня самого. Я понял его чувства потому, что сам неоднократно был близок к смерти.
Но я не мог, не хотел его защитить. И все же я сел рядом с ним и поправил его голову так, чтобы она не давила мне на ногу. Я прикоснулся рукой к его лбу. Он, наконец, закрыл глаза и с облегчением вздохнул. Его перепачканное едой лицо успокоилось. Он превратился в ребенка.
Я тоже превратился в ребенка. Перед моим взглядом ожило знамя моего отца, ожили тени. Я вновь увидел длинную вереницу вооруженных людей. Увидел склон холма, с которого вниз сходила дорога, скрывая поворот. Увидел оруженосца, наклонившегося к шее своего коня. Он улыбался... я увидел все.
Крепость Шинон, этот старый замок графов Анжуйских, снова встала перед моим взглядом. Ее донжон, могучий, тяжелый и страшный, отблескивал золотом в свете последних лучей солнца. Река текла у его подножия, но, как и раньше, уже была погружена в сумрак вечера. Как тогда, как в первый раз, я заплакал.
И вдруг, комната наполнилась снегом. Он медленно падал и не достигал земли. И как тогда, было очень тихо...
Англичанин пошевелился. На мгновение он открыл глаза, и мы обменялись взглядом. Я попытался освободиться, но англичанин застонал. Его стон был очень слабым. Нужно было внимательно слушать, чтобы его услышать.
Я взял миску с остатками еды и немного зачерпнул ладонью. Поднес ладонь к его рту. Попробовал его накормить, но мои пальцы уткнулись в стиснутые зубы. Он слегка повернул голову. Его шея напряглась.
И снова я попытался его накормить. Но мое усилие пропало даром: англичанин закрыл рот, когда я поднес к нему ладонь с едой. Когда же я убрал руку, его рот снова открылся. И слабый стон сорвался с его губ.
Я не врач. Но я понял, что могила уже открылась. Понял, что в мире уже не было ничего, что могло бы его спасти: он должен был вот-вот умереть. Но пока он был еще жив, и его душа трепетала у самых уст.
Я оставил миску в покое.
XXXII
Внезапно что-то изменилось. В течение приблизительно часа мы не двигались. Теперь я почувствовал, что англичанин зашевелился. У него не было сил, чтобы вытереть лицо, но он шевелился и даже пытался ползти! К моему удивлению, он вытянул руку и схватил меня за ногу. Его тело легонько дрожало. Его голова едва приподнималась над полом. Но его взгляд ожил и осветился каким-то желанием. Быть может, это желание вернуло его к жизни.
Я не понимал, чего он хочет. Сначала я подумал, что у него началась агония, но это было не так. Но вскоре мне все стало ясно, едва я посмотрел туда, куда устремился взгляд англичанина.
Все было просто. Пока мы обретались в детстве, пока наши мысли блуждали так далеко, что мы не могли замечать изменения реального мира, день уступил место вечеру, и солнечные лучи проникли в комнату. Из нас двоих англичанин первым заметил это. Он увидел, что несколько плит осветились солнцем, что теплые лучи согревают их. И он захотел, в последний раз в своей жизни, погреться на солнце.
У него не было сил самостоятельно добраться до освещенных плит пола. Он хотел, чтобы ему помог я. Его разум был уже мертв, и даже вернувшись к реальной жизни, англичанин остался настоящим ребенком. Он окончательно уверился в том, что я - его мать или, по меньшей мере, близкое и родственное ему существо, которое должно было помогать ему во всех ситуациях.
Как я уже говорил, я отлично понимал этого человека, потому что сам частенько нуждался в помощнике и защитнике, в матери, в близком и родственном существе. И теперь, очнувшись от воспоминаний, я сразу понял, что он хотел.
Взяв на себя однажды роль сиделки, я должен был играть ее до конца. Как и прежде, я испытывал отвращение к англичанину, меня тошнило от страшной вони, бившей мне в нос. Как и прежде, я хотел бросить этого человека на произвол судьбы. Но, как и прежде, я не смог это сделать.
Я подхватил англичанина под руки и помог ему подняться на ноги. Он оперся на мое плечо. Слабо шагнул и сделал еще один неуверенный шаг. Наконец, он остановился, и вся тяжесть его тела сразу обрушилась на меня. Я чуть не упал и выругался в полголоса. Но я смог удержаться на ногах и потащил англичанина дальше.
Этот короткий путь показался мне очень длинным. Каждый шаг давался мне со страшным усилием. Каждый шаг пригибал меня к земле. Каждый шаг ломал мои кости, отзываясь болью в моем истерзанном теле. Но я делал эти шаги, один за другим, а англичанин только вздрагивал на моей спине. Он пытался что-то сказать, но его дыхание прерывалось, слова застревали в глотке, словно он ими давился, так что никто в целом мире не смог бы понять ни единого слова. Дар речи уже покинул несчастного.
Наконец, мы дотащились до освещенных солнечными лучами плит пола. Наконец, я смог усесться на пол, а мои плечи освободились от тяжести человеческого тела. Я вздохнул. Англичанин вытянулся в линию так, чтобы не потерять ни одного солнечного луча.
Он лежал. Он купался в теплом свете. Но он не мог согреться. Его глаза были открыты, и ослепительный лучи били прямо в них, но он не моргнул ни разу. Он смотрел прямо на ту дыру в стене, через которую свет проникал в комнату. Его тело вздрагивало. Его пальцы скоьзили по полу, по мху, словно что-то искали, что-то хотели найти и взять с пола, со мха... не знаю, что и зачем.
Я наблюдал за всем этим и понимал, что он доживал последние отпущенные ему мгновения. Я наблюдал за ним и заметил, как смертные изменения мало-помалу захватывали его лицо. Я видел, как англичанин превращался в труп. Но сам он потерял способность здраво судить о своем состоянии: время от времени его взгляд встречался с моим, и тогда я видел, что это был не более, чем больной ребенок. Этот ребенок надеялся на выздоровление. Он не желал понять, не желал признать, что умирает. Он не понимал, что такое смерть: он никогда ее не видел.
Я точно знаю, что он думал о будущем, об ожидавших его в будущем играх. Словно котенок, он следил за солнечными зайчиками и думал о том времени, когда сможет схватить их и с ними познакомиться. Я точно знал, что он думал о времени, когда сможет с облегчением вздохнуть.
Тем временем солнце катилось по небу, и вечер уходил. Тени удлинялись - медленно, но неотвратимо. Пятна света двигались по плитам пола. И мой англичанин стремился за ними поспевать. Едва сумрак касался его, он за меня цеплялся и открывал рот. Он ничего не говорил, но я слышал его жалобные слова. Тогда я помогал ему переместиться. Я касался его холодного тела, дотрагиваясь до самой смерти.
Это продолжалось довольно долго. Я устал. Какие-то видения начали извиваться перед моими глазами, но я не мог их понять, они оставались неузнанными, они походили на обломки стен, на солнечные лучи, на освещенные дыры, на вырванный из пола мох. Я был ослеплен ожиданием смерти, ожиданием облегчения.
Наконец, солнце село. Вечер умер. Сумерки пали на землю и заполнили комнату. Пятна света погасли.
До самой ночи я слышал тяжелое дыхание англичанина. Он все еще дышал, но его тело все более и более остывало. Это был конец, но смерть где-то медлила. Я закрыл глаза и провалился в сон. Но это был беспокойный сон, я был и в нем, и оставался в комнате. И все же, как это часто бывает, я пропустил момент смерти.
Мне показалось, что нечто толкнуло меня под локоть. Я быстро открыл глаза и моргнул: стояла такая темень, что ничего не было видно. Я всматривался в мрак и не понимал, что случилось. Но почти тотчас я вспомнил все: англичанина, его близкую смерть, ожидание смерти. Моя рука сама вытянулась вперед. Ладонь прикоснулась к телу, и я отдернул руку: она наткнулась на что-то очень холодное и твердое; на что-то, что не могло быть человеческим телом.
Все во мне сжалось. Отвращение пронзило сердце. Я понял, что англичанин умер уже довольно давно. Он не шевелился. Он совершенно застыл.
XXXIII
И вдруг я вспомнил об огарке свечи. Он был где-то в комнате. Я вспомнил, что вчера, прежде, чем змеи бросились на него, англичанин поднял огарок с пола. Я вспомнил, что когда шаровая молния проскользнула в нашу тюрьму через окошко, англичанин держал этот огарок в руке. Я вспомнил, что шаровая молния взорвалась именно потому, что англичанин швырнул в нее огарок и кремень.
Я встал на колени и начал искать. Я ничего не видел в темноте, но мне казалось, что огарок и кремень должны найтись. Сердце бешено билось, заставляя меня искать и искать.
Это было непросто. Я полз на четвереньках вправо и натыкался на мертвых змей. Я полз влево, и мои ладони натыкались на мертвых змей. Они были повсюду, эти ужасные останки. Но нигде не было огарка свечи.
Время от времени мое тело болезненно содрогалось, и тогда в сломанных пальцах левой руки оживала боль. Но я не обращал на эту боль никакого внимания, продолжая искать. Одну за другой я обыскивал плиты пола, одну за другой отбрасывая в стороны мертвых тварей.
Наконец, благодаря какому-то необъяснимому чуду, я нашел огарок свечи и кремень. первая искра погасла без толку. Вторая - тоже. Но, несмотря ни на что, я смог раздобыть свет, и он, слабый, дрожащий, наполнил комнату в меру своих скромных сил.
Обнаружилось, что я отполз довольно далеко от покойника. Я посмотрел вокруг себя и заметил одну из мисок с остатками варева. В свете огарка она казалась очень грязной. Она походила на призрак, на что-то невероятное и неестественное. Я поспешил отвернуться.
Немного спустя я двинулся к трупу англичанина. Маленький огонек дрожал передо мной, и тело моего соседа шевелилось. Это было ужасно, но страх не мучил меня. Моя душа совершенно очнулась от смутных видений, и сердце поняло, что это было движение разбуженных светом теней.
Я подошел к трупу. И если до этого момента я мог еще сомневаться, то теперь убедился, что это был самый настоящий покойник. На всякий случай я наклонился к нему и дотронулся до него. На меня смотрели остекленевшие глаза, мне улыбались приоткрытые, посиневшие губы. Я ощутил слабый, но уже омерзительный запах. Быть может, это не было правдой: быть может, я ждал ощутить этот запах и ощутил его. Но мне это было без разницы.
Я огляделся в поисках какого-нибудь покрывала, какой-нибудь тряпки, которой мог бы закрыть лицо англичанина. Но ничего не было. По крайней мере, я ничего не нашел. Поэтому я схватил за шиворот его собственную рубашку и с силой рванул. И, потеряв равновесие, упал на пол: рубашка была такой старой, такой грязной и такой прогнившей!
Но, несмотря на это малосмешное присшествие, а точнее - именно благодаря ему, я получил то, что хотел: кусок материи, которой прикрыл лицо трупа.
После этого я погасил свечу и лег на пол. Через несколько мгновений на меня снизошел глубокий сон. Это был первый нормальный, спокойный сон за последние две ночи.
Это был воистину превосходный сон.
И все же, несколько раз мне казалось, что мой англичанин плачет.
XXXIV
Когда я проснулся, утро уже наступило, но было сумрачно и промозгло. Свет почти не проникал в комнату через ставшее темным окошко.
Слышался какой-то шум. Сначала я подумал, что это был шум дождя, но сразу понял, что обманулся. Ясно различались человеческие голоса, крики, непонятные слова и грохот канонады.
Я подошел к двери. Приложившись к ней ухом, я почувствовал, что она вибрирует. И вдруг, что-то очень тяжелое ударило в стену башни. Посыпались камни. Какая-то сила швырнула меня на пол, и я потерял сознание.
Через некторое время я очнулся и открыл глаза. Глубокое изумление охватило меня: я видел всю комнату и не узнавал ее - так она изменилась! Через огромную брешь в нее проникал свет мрачного дня. Потолочная балка раскололась, здоровенный обломок упал рядом со мной на пол, совсем рядом с моей головой.
Я встал на ноги и, медленно, осторожно, приблизился к бреши. Она находилась значительно выше пола, но ничто не мешало до нее добраться: пол под ней был завален камнями, деревом и чем-то еще. Все эти обломки образовали некое подобие лестницы - пологой, с ясно различимыми ступенями.
Я поднялся по ней и в тот же миг оказался на берегу реки. Ее воды текли как обычно, омывая прибрежный камыш; в воде отражались низкие тучи. Тяжелая дымка сползала с берега. Это был дым сгоревшего пороха.
Трудно было понять, что делать. С одной стороны, я освободился из тюрьмы. Но с другой - я оказался меж двух огней: англичан и защитников замка. Стало ясно, что начался штурм. Стало ясно, что я окружен врагами. Но я не знал, где находился более страшный враг - в моем осажденном замке или в лагере англичан.
На несколько мгновений я потерял способность двигаться. Я размышлял и, наконец, решил положиться на англичан. Из моей груди вырвался вздох, ноги сами понесли меня на неясные крики: там, очевидно, находился английский лагерь.
Я шел берегом реки. Вода огибала башню, камыш прятал меня от взглядов, позволяя идти незаметно. Вскоре я замети людей. Они не видели меня, и я мог внимательно их рассмотреть. Без сомнения, это были англичане.
Убедившись в этом, я вышел из моего камышового убежища и замахал руками, даже крикнув во весь голос, чтобы наверняка привлечь внимание этих людей. Они услышали мой крик и заметили меня. Обменялись удивленными взглядами: еще бы им было не удивиться! Они побросали свои дела и подбежали ко мне.
- Who is you?
- Не понимаю.
- You is Frenchman?
- Меня зовут Жак де Калансон. Я - господин этого замка.
Так же, как я не знал их язык, они не знали мой. Но слова "Калансон" и "сеньор" звучали почти одинаково и для них, и для меня. Один из этих людей переспросил:
- Calanson? Seignior?
- Да, да!
Их удивление росло на глазах: перед ними стоял какой-то оборванный и сильно избитый юноша, и этот юноша говорил им что-то про господина калансонского замка. Наконец, один из них - начальник, как можно было понять - пожал плечами и взял меня за руку.
- It's alien to my thoughts. I have no time for him. My Lord...
Едва второй услышал "милорд", как он тут же согласно закивал головой:
- Yes, yes! My Lord...
Мы двинулись вперед, но наше путешествие не было продолжительным. Через пару мгновеий мы пришли в лагерь англичан. Еще через одно - приблизились к большому шатру.
- Come in.
Каждый мог понять эти два слова. И я понял их. Вошел в шатер и увидел несколько человек, сгрудившихся вокруг стола. Обернувшись на шум нашего появления, они воззрились на нас. Один из них нахмурился:
- What is it?
Мой провожатый вышел вперед и сказал:
- Excuse me, my Lord. It came on my head...
Они обменялись несколькими словами. Наконец, тот, кого называли "милорд", холодно посмотрел на меня и сказал по-французски:
- Кто вы? Почему мои люди доносят, что вы имеете какое-то отношение к сеньору де Калансон?
- Они не так меня поняли, - ответил я. - Это я - сеьор де Калансон. Меня зовут Жак де Калансон.
Нет никакого смысла рассказывать дальше. Скажу лишь, что милорд мне поверил. Он выслушал мою историю и пришел в ярость. Он сказал, что еще до вечера я войду в свой замок, как его законный владелец... если покину короля Франции, "этого ублюдка королевы Изабеллы", и перейду на службу короля Англии, "настоящего рыцаря, который, к моему сожалению, не может еще прибыть во Францию".
Я в жизни не знал короля Франции. Более того, этот король Франции послал на смерть моего отца, покинул своих рыцарей в самый разгар злосчастной битвы, обрек на смерть своих людей, спрятавшись за крепкими стенами своего неприступного замка.
С другой стороны, я в жизни не знал и английского короля. А ведь именно он затеял военную авантюру, приведшую к таким печальным последствиям. Это он заставил рыцарей моей страны в стать на защиту доменов. Это он жаждал французской крови. Он превратил рыцарскую войну в кошмар и ужас, в войну без правил, в совершенно неслыханную войну.
Я в жизни не знал ни того, ни другого. На мой взгляд, оба были моими врагами. И тот, и другой обременили себя тяжкой виной передо мною самим, перед моей страной, перед моим бедным замком. Это было именно так. Это было горькой истиной. Но, несмотря на это, я должен был сделать выбор. Должен был взять руку одного из них.
Я посмотрел в лицо милорду. Кем он мог быть? Я не знал: каждый бандит имеет лицо. Я вспомнил "папашу", его приятеля, его дружков, находившихся за стенами моего замка. И я сделал выбор.
- Вы обещаете мне, что именно я стану хозяином замка?
- Конечно. Обещаю.
Мы обменялись взглядами, и милорд, повернувшись к своим людям, сказал с улыбкой:
- Господа, позвольте представить вам моего друга, сеньора де Калансон. Самым подлым образом он был лишен отцовского замка... Мы уже осадили замок Калансон, в котором спрятались наглые воры. Теперь мы постараемся взять его штурмом. До наступления вечера. Не так ли?