Если по нашей вине погибнет синий кит и другие представители его рода, можем ли мы рассчиты-вать на сохранение рода человеческого? Если мы способны закрыть глаза на жестокое обращение с китами, которое когда-нибудь приведет к смерти последнего из них, может быть, мы закроем глаза и на жестокое обращение с нашими двуногими со-братьями?
Виктор Шеффер,
американский биолог
I
Китобойная флотилия "Владивосток" терпела бедствие. Её не трепа-ли тайфуны, не разнесло по океану пятнадцать её "малышей" - китобойцев, никоторый из них не был выброшен на скалы, и никого не раздавил в смертельных объятьях пресловутый кракен или другая какая каракатица. И все-таки флотилия терпела бедствие, потому что вторую неделю, будто слепая, рыскала в тумане и за все это время не взяла ни одного кита. И хотя рейсовый план практически был выполнен, никто не отменял планов месячного и квартального. Тем более, что выполнение каждого из них су-лило экипажу изрядную премию.
Капитан-директор ежедневно по нескольку раз собирал совещания ком-состава, топал ногами и молотил кулаками по столу, требуя от синоптиков погоды, а те сбились с ног и перестали спать, толкаясь день и ночь вокруг своей невозмутимой "Ладоги", стараясь выцарапать из машины эту черто-ву погоду, но... Спутники сверху показывали, что стоит флотилии чуточ-ку, на десяток-другой миль, отвернуть к западу или, наоборот, на восток, к американским берегам - и там её ждут солнышко и полная благодать. А вообще спутникам было наплевать на китобоев и на китов, за которыми флотилия рыскала.
Киты тоже чихать не хотели на хлопоты китобоев и на туманы - также. Для них была бы еда, и они ползали по традиционным путям-дорожкам - с севера на юг, с востока к западу и обратно - и невдомек им было, что туман многим из них продлевает жизни. Хотя бы на пару недель.
Большая часть команды - и самой китобазы, и "малышей" мучилась вовсе не из-за планов. Её терзала хандра - от безделья, от скуки. Люди уже оглохли от беспрерывного рева тифонов, подающих туманные сигналы, они стали злы и раздражительны. Раздельщики сутками напролет дулись в карты, проигрывая уже заработанное и что ещё заработать предстоит. Не-которые счастливчики, из тех, что "срывали банк", паковали чемоданы, чтобы с первым же транспортом улизнуть на берег - а чего тут маяться, ес-ли уже денег куры не клюют. Ходили слухи, что двое или трое парней проиграли тысяч по шесть-семь, а один мастер разделки выиграл 60 тысяч (в то славное время новенькая "Волга" стоила около пяти тысяч деревян-ных).
Временами, совсем одурев от безделья, раздельщики выползали из своих нор на разделочные палубы. До получаса, а то и дольше топтались в кова-ных сапожищах возле бортов, опираясь, как на посохи, на фленшерные ножи, бездумно разглядывая туман за бортом. Иногда автоматически, словно роботы, доставали из-за голенищ точильные бруски, также автома-тически чиркали ими по лезвиям своих секир, похожих на хоккейные клюшки, после этого убирали точила назад, в сапоги и разбредались по каютам.
В тревоге пребывали и штурмана китобазы. За эти проклятые недели они ни разу не видели звезд над головами и не имели точного представле-ния о своем местонахождении. Проходимость радиоволн, как назло, была отвратительной - видимо, из-за магнитных бурь, - и определения с помо-щью системы дальней радионавигации "Лоран" были даже не приблизи-тельными. Доверять им можно было не больше, чем навигационному счислению. Потому и штурмана оказались в немилости у "босса", как за глаза называли капитан-директора.
Самой расхожей шуткой на базе стала строчка из веселой песенки -"то ли дождик, то ли снег, то ли будет, то ли нет...", исполнить которую почитал за обязанность всякий несиноптик, встречая где-нибудь на палубах или в помещениях судна кого-то из синоптической группы. Противно и жестоко. Все ведь понимали, что дело вовсе не в синоптиках.
Вдобавок ко всему на флотилии вдруг вылезла продовольственная про-блема. В течение предыдущих месяцев питавшаяся "от пуза" команда в последнее время - уж недели три - стала видеть на столах только гречу да китовое мясо - гречку с мясом, гречку "так" - да пампушки-булочки с кофе по утрам.
Уже не первую путину снабжение продуктами обеих "северных" флоти-лий - "Владивосток" и "Дальний Восток" - обеспечивал хоть и старень-кий, но вполне надежный теплоходик "Павел Соловьев". Обычно он брал продукты в канадском Ванкувере и в должное время доставлял китобоям, поскольку большую часть путины охотились они близ американских бере-гов - от Аляски до Калифорнии. И все были довольны.
Свинью им подложил ещё один "земеля" - дальневосточный танкер "Мозырь". В один прекрасный летний день танкер этот, сдав в Ванкувере груз нефти, на выходе из порта помыл свои емкости - танки и продукты помывки, скалотину, выкатал за борт, ещё не миновав территориальные воды канадских партнеров. Партнеры, конечно, танкер быстренько аресто-вали, вернули его в порт, и капитан "Мозыря" стал за решеткой дожидать-ся решения суда. И поделом бы ему: не сори в чужом доме. Хотя грамотные люди на базе говорили, что тут дело не чисто, что все дело в большой политике.
Незадолго до означенного времени на другой стороне Тихого океана до-рогие наши друзья из северной Кореи арестовали американский пароход "Пуэбло", признали его шпионом, накрепко привязали в своем порту и ну давай разоблачать. Американские хозяева "Пуэбло" на это обиделись и прислали к берегам Кореи свои "канонерки" - крейсер и фрегат. Мы, конечно, тоже не лаптем щи хлебали, а наш Тихоокеанский флот был тогда покруче 6-го американского. Наши послали в район корейского конфликта сторожевой корабль, который и крейсерам мог бы задать перца. Но тут, на другой стороне, и подвернулся злосчастный "Мозырь". Канадские партнеры американцам вовсе близкая родня, и на всякий случай запретили заходы всех советских судов во все канадские порты. На неопределенное время. Хотя говорили, что "Мозырь" вообще ничего не нарушал.
Незадачливый трудяга "Павел Соловьев" только-только подгребал к Ванкуверу за очередной порцией харчей, когда случился этот казус. И пришлось тихоходу "Паше" развернуться на 180º и шлепать через весь самый Тихий океан до Владивостока и, уже с отечественными продуктами, - обратно. А ему, с его "парадным" ходом в 11 узлов, при благоприятных условиях требовалось на все про все два месяца с гаком. И к моменту, с которого начался наш разговор, полезная и питательная для организма гречка даже любителям ее уже в глотку не лезла. Люди по инерции в опре-деленные часы являлись в столовые и кают-кампании, брезгливо копошились вилками в тарелках, затем выпивали чай или компот или что там на третье и вставали из-за столов. И напрасно капитан с замполитом личным примером демонстрировали, что жизнь прекрасна, и, давясь, глотали обеды и ужины. На команду это не действовало. Команда перешла на одноразовое питание - завтраки, когда подавались булочки с кофе.
Однако оказалось, и это ещё не беда. Худшее наступило, когда на всей флотилии не осталось ни крупинки соли. Вокруг пересоленный океан, а соли, тем не менее, нет. Теперь уже и утренние пампушки из пресного теста стали казаться несъедобными. Но хуже всего было все-таки отсутст-вие китов, а вернее - вынужденное безделье. Сказывались, конечно, и пять месяцев, уже прошедшие от начала путины, а тут ещё это. Что называется, одно к одному. Поэтому люди были постоянно на взводе, ссорились по пустякам, а то и вовсе без поводов. Померещится кому-то, что на него гля-нули не так или слушают не тем ухом - вот и ссора, едва не до кулаков. Народ-то всё крутой, ядреный.
II
Вчера вечером мы с Толей Костырко, третьим штурманом, поцапались. Да что там поцапались - подрались. Тоже из-за пустяка. И окажись мы один на один, как знать, чем бы все кончилось.
Каждый вечер от пяти до семи, до ужина то есть, мы собираемся в каюте у Тимофеича, второго помощника, на посиделки. Тут, на базе, все своими командами гуртуются, чтоб от тоски не свихнуться. К Тимофеичу приходят все штурмана, кроме старпома (у них своя "лушпайка" - при капитане), пожарник, он же пятый помощник, Седов, начальник первого отдела Слава Приходько, кадровик Просин, начальник рации и все синоптики, правда, без начальницы Дарьи Антоновны. Тётя Даша или Ламантина, как её тут за глаза прозывают, предпочитает общество главмеха Олендского. А тут все публика молодая, оторванная, как говорит кэп. Если не считать Просина, молодящегося перестарка. Ему сорок лет, но лицо у него сморщенное, как у старого гнома, отчего он жутко страдает. И чего он только не делает, чтобы от морщин избавиться: и зарядку по утрам и вечерам, а то и днем на баке "крыльями" машет, и маски, говорят, накладывает разные, - и все не впрок. А до женского общества он большой охотник. Вот и приходит туда, где женщин побольше. До дюжины народу набьется, и всем вроде, место есть, все при деле.
Вообще-то на это время моя вахта приходится, но старпом на пару часов подменяет меня на мостике, зато на утренней вахте я возвращаю ему должок, стою один, хотя, по Уставу судовой службы, утреннюю вахту должен нести старпом вместе с четвертым.
Кстати, пора представиться. Я - четвертый штурман на базе. Поначалу был на "малышах", прошлым летом ходил вторым на "Закаленном", а нынче накладка вышла. По нелепой случайности от своего корабля отстал и шел к нему пассажиром на "Гуманном" (кстати, в компании с синопти-ческой группой). И едва мы догнали флотилию возле Камчатки, как Тащеев, капитан-директор, выдернул меня, будто морковку, вместе с синоптиками на базу и "посадил" на должность четвертого. Я сперва было на дыбки: а как же "Закаленный" без меня, незаменимого; тем более, что и долж-ность у меня там выше. Но кэп отрезал: не ерепенься, мол, мне здесь четвертый позарез нужен, а на "Закаленный" уже нашли "фигуру" (он любит "фигурально" выражаться), и в деньгах ты здесь не потеряешь, если не выиграешь. В общем, пришлось хвост поджать - поди, не согласись с капитан-директором - и выполнять работу "главного звездочета" флотилии, как меня тут прозывают. Чем, вообще-то, я потихоньку горжусь. Фактически я контролирую перемещение всей флотилии в продолжение всей путины - с помощью Солнца и звезд, что только и возможно на моей вахте. В основном.
У китобоев я полтора года, а до того, после Таллинской мореходки, три года в пароходстве "молотил", успел даже "длинный" диплом выработать - штурмана дальнего плавания, но только справки о плавании собрал, а корочки поменять все как-то не получается. Однако меня и с "маленьким" дипломом здесь уважают - я это потрохами чувствую.
Вчера сбор у Тимофеича был особый - по случаю тезоименитства хозяина. Тридцать три ему стукнуло. Говорят, возраст Христа.
Когда я пришел, там уже дым стоял коромыслом. Откуда что взялось. Видимо, все сообща из своих заначек стол собирали. Был даже торт, от которого к моему появлению лишь малая толика осталась. Играла музыка, непонятно какая за гомоном голосов, но никто, конечно, не танцевал. Да и негде было. Все сидели по диванам, обнявшись, кто с кем. Бутылок на столе было много, большинство уже опустошенные.
- Место главному звездочету! - завидев меня, перекрыл всех Тимофеич. Ростом маленький, едва ли метр шестьдесят, лицом на чукчу смахивает, но голосище!.. С таким голосом глашатаем служить или цирковым конферансье - как их там? - шпрехшталмейстером. Кстати, он и поет здорово, под свою гитару. Но тут явно не до песен было.
Все потеснились, втиснули меня между Славкой Приходько и радисткой Леной Ухановой. До моего прихода у них со Славкой, видимо, шел тесный диалог. Однако недовольства никто не выказал.
Кто-то сразу налил в стакан шампанское и поставил передо мной - за здоровье хозяина, дескать. Я, однако, отказался: мне ещё вахту стоять, - вручил через стол имениннику подарок - зуб кашалота, с выжженной на нем шхуной (а что ещё?), и принялся за еду. Еда состояла главным образом из консервов и кофе, давно уже остывшего, да вот остатка торта - его мне Рита Гамаюнова придвинула, инженер-синоптик, заместительница тети Даши.
Мне сразу стало хорошо, уютно как-то. Сидеть бы еще рядом с Ритой. И тут я услышал голос Костырко - тот разместился справа от Славки.
- А по-моему, - вещал Толик медленно и рассудительно, - мореходная астрономия становится мертвой наукой. Это мы все секстаном звезды ловим, а на военном флоте, почитай, на самом задрипанном катеришке, уже приборы спутниковой навигации стоят. Нажал на кнопку - чик-чирик - и место твое как на блюдечке, с точностью да трех метров. И ноу проблемз. Скоро, думаю, и у нас так же будет. Вспомните, как с локаторами было... - и это говорит штурман!
- На, убоже, что мне не гоже, - прервал я монолог Костырко, оставив свой кусок торта.
- А ты, что ли, против, Костик? - по-за Славкиной спиной спросил меня третий. Хотя, как я понял, и весь этот спич мне предназначался. - Мне кажется, по приходе домой ты свою астролябию можешь в антикварную лавку сдать. Или бичу какому задарить - тот за цветмет пузырь выторгует. Из чего там твой персональный секстан - из латуни, кажется. Она нынче в большой цене.
- Ты, Толь, на грубость нараваисси, - я начинал злиться от этого разговора и тона, каким говорил Костырко. Чего он хочет? Или хмель ударил в голову? - Ты сам-то веришь в этот бред: астрономия - мертвая наука. Ты когда секстан в руках держал? Год назад, когда четвертым был?
- А что толку от твоего секстана? Две недели шарахаемся, как слепые котята.
- К утру будет ясная погода, вот увидите, - неожиданно вступил синоптик Коля Отавин.
- Да не в этом дело, - начинал закипать я. - Дело в спутниковых навигаторах и прочих продвинутых технарях. Ты можешь объяснить, - обратился я к Костырко, - почему так получается: чем больше техники на судах, чем больше технарей, тем больше аварий происходит? И каких аварий! Да потому что для них, вроде тебя, астрономия с навигацией стали мертвыми науками. Потому что они азы судовождения стали забывать, а то и вовсе забыли. А на кой, если ящик висит на переборке. Чик-чирик! Это как японские школьники со своими компьютерами - таблицу умножения напрочь забыли. Так они хоть техникой своей пользоваться умеют. А наши... Ты, наверное, уже не помнишь, в какую там дырочку в секстане заглядывать. Сам ещё салага, а корчишь из себя матерого китобоя, - съехал я до оскорбления.
После этих слов Костырко вскочил с дивана и, опершись левой рукой о плечо сидевшего между нами Славки, правой двинул мне в подбородок. Неожиданно как-то, подло. Я тоже вскочил и уже через Славкину голову левым боковым завалил третьего на диван. У него из носа брызнула кровь, завизжали женщины, Славка поднялся между нами. Цепляя посуду, я вы-лез из-за стола и едва не бегом пустился на мостик. Погуляли... Стыдно, хоть провались. Вернулся назад. Все как на привидение воззрились. Подошел к третьему, подал руку:
- Извини, Толик, погорячился.
Тот вяло ответил на рукопожатие: - Ничего, - другой рукой он зажимал нос платком.
* * *
- Что так рано? - удивился старпом, когда я поднялся в рубку.
- Да так, - говорю, - нагулялись. Скука там.
Лаврентьич, явно обрадованный скорым моим возвращением, по-спешил в свою компанию, к старшим командирам флотилии. Я вернулся к вахте, принялся осматривать горизонт, хотя никакого горизонта за туманом не было видно. Правда, уже различима была волна перед форштевнем. Возможно, и впрямь к утру развиднеется.
Я совсем успокоился, даже запел потихоньку - я частенько напеваю про себя во время вахт - время идет быстрее: "Ну что тебе сказать про Сахалин...". По рубке медведем топает Васька Гузий, мой вахтенный матрос, и тоже мурлычет что-то. Обычно он поет: "Ихалы козаки эх да по доро-зе...". Авторулевой пощелкивал слегка, исправно выполняя его работу.
Едва я промычал один куплет, в рубку зашла Рита, стала рядом, спросила строго:
- За что ты его так?
- А ты не слышала нашего разговора?
- Нет. Там, по-моему, никто никого не слышал. Каждый слушал се-бя.
- Ну не скажи. Мы с Петровичем очень хорошо друг друга слыша-ли. Не пойму только, откуда у него такая неприязнь ко мне. Может к тебе ревнует? Он тебе в любви не объяснялся, случаем?
- Мне тут уже многие объяснялись. Такие все любвеобильные. И все как на подбор холостые.
- А ты?
- Держусь пока. Что-то глаз ни за кого не цепляется. Так за что же ты его?
- По техническим разногласиям.
- Если все технические разногласия кулаками разрешать, что от базы останется? Наверное, нас, синоптиков, следовало привязать к позорной мачте и закидать камнями. Как виновников плохой погоды. Но ведь мы даем капитану районы с хорошей погодой, так он не идет туда. Ему киты нужны. А китам чихать на наши проблемы, китам нужна кормежка. И идут они...
- Сейчас их в Калифорнийском заливе надо брать, - забыв о такте, прервал я Риту. - Сентябрь - месяц родов у кашалотов. А они там рожают, близ Калифорнии.
- Откуда ты это взял?
- Я недавно книжку одну прочел. Очень интересную и полезную для нашего брата. "Год кита" называется. Виктора Шеффера. Только ее в русском переводе нет, и наши славные китобои в основном своему опыту доверяют.
- А почему ты не сказал об этом капитану?
- Зачем? Ну что такое книжка какого-то американца, да еще в пересказе четвертого штурмана, в сравнении с опытом Героя Труда Кузнецова или самого капитан-директора Тащеева? Или гарпунера-наставника нашего Коли Железнова. Засмеют. И ведь... они же там роженицы, с малышами, а мы их хлопать будем.
- Да уж, ради планов наши будут хлопать без разбора. И так уже сколько случаев...
Я промолчал, не желая продолжать тему, от которой накатывало раздражение вперемешку со слезой.
- А ты не жалеешь, что сюда, на флотилию попал? - вновь заговорила Рита. - Ты ведь прежде в пароходстве работал?
- Не знаю, что и сказать. Я еще в мореходке мечту лелеял - китобоем стать. Это ж такая слава! Кстати, я в контору устраивался, в Управление Китофлота - на флотилию "Слава". Хотя ее уже давно расформировали, базу на вечный якорь на Чуркином мысу поставили. Как отдел кадров. Вернее кузницу. Ей на смену сразу две новенькие базы пришли - "Дальний Восток" и наша. Но я с выходом в первый рейс протабанил. По весне в зональных соревнованиях участвовал и в первом же бою рассечение получил - так меня парниша из Благовещенска боднул. Накрасили меня зеленкой, а через день физиономию мою разнесло - сам себя узнавать перестал. Ал-лергия вдруг объявилась. На зеленку и на йод. Выход в море, конечно, зарубили. И вылечить не могли. Чего только не выписывали. Как подопытную свинку разными снадобьями мазали. Покуда я это дело вообще не прекратил. Сам вылечился. Не знаю, что меня надоумило - будто голос свыше. Спускался к бухте - я на Первой Речке, на сопке у одной бабули квартировал, возле горбольницы. Черпал бидончиком морскую воду, дома кипятил ее и лицо окунал - почти в кипяток...
- Так ты, значит, боксер? И как же ты мог Петровича?..
- Забылся, Рита, вскипел. Уж очень больно он меня зацепил да и ударил первым. Реакция сработала. И за астрономию обидно. Мертвая наука, видите ли. А ты, сама-то не жалеешь, что здесь оказалась? По-моему, женщинам вообще в море трудно.
- Некоторым очень даже не трудно и не скучно. Нашей тете Даше, к примеру. А мне китов жалко. Если бы не диссертация, я бы, наверное, ушла.
- А я иногда жалею, что меня с китобойца сюда, на базу забрали. Там как-то веселее жилось. Хоть и народу мало и каюта на двоих и штивает - спать, пристегнувшись, приходится, - и женщин там совсем нет, и Риты нет Гамаюновой.
- Это комплимент?
- Неуклюжий?
- Оригинальный. Спасибо.
- На здоровье. А китов мне тоже жалко. Представляешь, забьют его, всадят иногда штук пять гарпунов, тянут лебедкой к борту, еще живого, а он так от боли - не то кричит, не то зубами скрипит. Я так и не понял, как может кашалот скрипеть зубами, если они только на нижней челюсти растут. Или они кричат все-таки? И какую боль должны они испытывать, такие гиганты!
- Я слышала, что, возможно, уже в следующем году охоту на китов запретят. Я так буду рада, если это произойдет.
- Я, наверное, тоже порадуюсь, хотя...
- Что "хотя"?
- А ты представляешь, что наши пять флотилий дают государству, и вдруг лишиться всего этого? Но это не главное, по-моему. Что тогда будет с Колей Железновым, Лембитом Ярвисом, Петькой Кругликовым и остальными гарпунерами - их сотни. Ведь ничего другого, как бить китов, они не умеют. Нам-то что? Штурман, он и в Африке штурман. Мы хоть к рыбакам, хоть назад, в пароходство. А этих даже матросами не возьмут, потому что большинство из них глухие, как пробки, и пенсию им платить не станут - молодые еще. А у них семьи.
- Ты смотри, какой заботливый! Да они свои семьи на года уже обес-печили, все эти Кругликовы и Кузнецовы. А кто не обеспечил, тот еще не глухой - найдет работу.
- Вот и поговорили. Кофе хочешь?
- Хочу.
- Василь Михалыч, - окликнул я матроса, клевавшего носом справа от нас. Вечно он клюет, а говорят, лучшим марсовым матросом на флоти-лии был, в гарпунеры собирался.
- Аюшки, - отозвался Гузий из своего угла. - Пора смену поднимать? - он оглянулся назад, на часы.
- Смену еще рано, а вот кофейку бы организовать.
- Как обычно?
- Да, покрепче и без сахара.
- Сей момент, - Вася затопал в штурманскую.
- У тебя есть девушка? - вдруг спросила Рита, когда за Василием за-творилась дверь.
- Была. А теперь и не знаю. Разнесло нас как-то. Разошлись, как в море корабли. Она год или два назад мореходку должна была закончить. Наверное, тоже штурманит где-нибудь.
- Как интересно! Расскажи о ней.
- Ты случаем фильм такой не видела - "Девушка и море"? Приторно-романтическое кино. Это, вроде, про нее, как бы на основе действительных событий. Хотя действительного там - только имя героини. Вера ее зовут. Все остальное - блажь.
- А ты расскажи про действительность.
- Долго рассказывать, а вахта кончается. Мне еще журнал заполнять. Если хочешь, заходи после вахты ко мне. В любви объяснятся не буду, не бойся.
- Я тебе неинтересна?
- Честно?
- Разумеется.
- Я тебя боюсь.
- Вот так раз. Это отчего такие страхи?
- Мне кажется, ты гораздо умнее меня, а я опасаюсь умных женщин. Вон Вася кофий нам спроворил.
- Но приглашение-то остается в силе?
- Конечно.
- Я приду.
III
Сказать, что Рита красива - значит, ничего не сказать. Она красива необыкновенно, вдохновенно красива. Будь я художником, я бы только и делал, что писал ее портреты на фоне океанских пейзажей. Увы, я не ху-дожник, хотя когда-то и мечтал стать новым Васильевым и ходил в детскую изостудию.
В какой-то книжке, в учебнике истории, кажется, я видел скульптурный портрет царицы Нефертити. В профиль Рита удивительно похожа на тот портрет. Если надеть на нее такую корону или шапку, как на скульпту-ре, будет один к одному египетская царица. К тому же она стройна и изящна, как... не знаю, с кем и сравнить. С джейраном, может, но джейранов я не встречал. Несколько раз мы загорали вместе наверху, на пеленгаторной палубе. Она была в белом, с голубыми горошками купальнике - я просто дурел от нее. Пялился - глаз не мог отвести. А этот ее запах!.. Сумасшедший букет ее духа и духа океана.
Она, конечно, знает о своей красоте, но держится без тени заносчивости, запросто со всеми. И всем она добрый товарищ.
Говорят, такие красивые женщины бывают несчастны в любви. И это, по-моему, объяснимо. В обыденной обстановке наш брат, сильный пол, просто пасует перед ними, съеживается. "Ему б кого-нибудь попроще бы...". Это здесь, на базе, на пятом месяце путины каждый второй мужик, если не двое из трех, готовы вручить ей сердце и руку вместе с заработком. И наверняка уже многие предлагали - не зря она говорила. Я вообще-то тоже... готов. Не пойму даже, то ли влюблен в нее, то ли от восхищения млею. Иногда она мне недоступной кажется, как статуя Свободы. А иногда готов признаться ей, пару раз даже отправлялся, но дверь их каюты... Подойду, а стукнуть в дверь боюсь. Словно по ней тысяча вольт заряжена. Шандарахнет и - с копыт. А ну как отфутболит она меня, как всех прочих. Даст пендаля, и лети себе, добрый молодец. Этого я не вынесу. Я не вы-ношу, когда мной пренебрегают. Да и как знать, может, она уже с кем-то, не отфутболила кого, а я тут слюну пускаю.
Рита учится в аспирантуре университета, готовит диссертацию, ради нее и на флотилию пошла. Она рассказывала об этом, когда мы на "Гуманном" пассажирами из Владивостока шли.
Погода тогда стояла - закачаешься. И мы - синоптическая группа и я, - чтобы не мельтешить под ногами у судовой команды, собирались на пеленгаторной палубе и млели на солнышке целыми днями. Коля Отавин длинной жердью вытягивался едва не от борта до борта, а мы - Ира Ширяева, Рита и я - усаживались вдоль него, свесив ножки под релинги, и трепались с утра до вечера с перерывом на обед. Только Дарья Антоновна маялась в одиночестве. На "малыше" ее укачивало, и почти весь переход она пролежала - либо на своей койке в каюте радистов (каюту на это время предоставили женщинам), либо на диване в кают-компании.
Я уже тогда, сидя рядом с Ритой, таял от ее близости, жадно вдыхал ее запах и с трудом сдерживался, чтобы не обнять - рука так и тянулась к ее плечам.
Сегодня, после вахты она придет ко мне. И что я ей расскажу? О том, чего не было, вернее, что не состоялось. И наверняка не состоится уже. Да я, с появлением Риты, уже и забыл, не вспоминал прежнее. Мое нынешнее существование происходит на ее фоне, на фоне мыслей о ней. Зачастую мысли эти наперед выходят, затмевая все прочее. Только боюсь, что и с нею нас разнесет в разные стороны, как разнесло когда-то с Верой...
IV
- Вы меня слышите, господа гардемарины? По-моему, вы ни черта не слышите. Так вот, для глухих и бестолковых повторяю. Тот не моряк, кто не ходил под парусами...
- Бедные мотыли, - вздохнул кто-то из курсантов довольно громко, - они-то и не знают, что никогда им не стать моряками.
- Это вы про что там? - повернулся капитан на голос.
- Да я про мотористов и механиков разных, товарищ капитан, - пояснил Генка Шкарин. - Им ведь под парусами делать нечего.
- Ну, мы, слава богу, не мотористы. Еще Петр Великий в наставлениях говорил: "Штурмана - народ хамский, но дело свое разумеющий..."
- А посему в кабак пущать, - хором подхватил, словно проснувшись, строй.
- Если по кабакам станете шастать, толку от вас будет как от чурбанов. В прежние времена флот был деревянный, но моряки на нем служили железные. А теперь наоборот...
Однако сурово встретил грозный капитан только что прибывших из Таллина на практику курсантов. Двумя шеренгами они стояли на пирсе перед трехмачтовым парусником, переплетенным ажурным кружевом снастей, с названием "Капелла" на борту.
Впрочем, вид у капитана Смирнова был совсем не грозный. Круглое красное лицо, толстые губы и нос картошкой. Роскошную фуражку свою с золоченым "крабом" он то и дело поправлял, приподнимая над широкой лысиной. То ли ему почесать ее хотелось, то ли пот вытереть. Ему было жарко в парадном кителе с четырьмя шевронами на рукавах, и фуражка ему явно мешала.
Курсанты стояли сонными мухами - сказывалась веселая ночь в душном вагоне скорого поезда "Таллин-Рига" - и слушали в пол-уха. И чего он такой неласковый? Не накормил, не напоил, выспаться не дал, а сходу страсти накаляет. И вообще, это им уже знакомо - про деревянные корабли и железных матросов. Им до зевоты было скучно от капитанского спича.
- Разрешите вопрос, товарищ капитан? - раздался голос из строя.
- Кто спрашивает?
- Курсант Пухов, товарищ капитан.
- Слушаю вас.
- Нам в училище все говорят, что семьдесят процентов из всего, что там преподают - вода, которую надо процедить, чтобы стать настоящими штурманами. Вопрос. Много ли воды нужно процедить здесь, чтобы стать железными матросами?
- Повторите, как ваша фамилия?
- Курсант Пухов.
- Так вот, курсант Пухов, я постараюсь, чтобы вам было достаточно воды на всю практику. Скажем, драить палубу деревянными торцами с песком - это вам не языком молоть. И хотя я люблю остроумцев, я лично прослежу, как это будет получаться у вас. Во всяком случае через три месяца я сделаю из вас, в том числе и Пухова, классных матросов. Второй класс должны зарабатывать все, лучшие получат первый. Хотя не исключаю, что кто-то не впишется и даже уйдет - такое почти каждый год бывает. Но будем надеяться, что вы обойдетесь без потерь. Николай Иваныч, продолжай, - капитан повернулся к стоящему чуть позади старпому.
Старпом, приземистый и широкий, как краб, шагнул вперед. Капитан, поправив фуражку, развернулся и двинулся к воротам, где "под парами" стоял бежевый "Москвичонок".
- Вторая рота, сми-иррно! - кочетом прокричал "дядя Миша", руководитель практики Чунаев, с правого фланга.
- Вольно! - досадливо отмахнулся капитан. Не до церемоний ему было. Утром старпом доложил, что накануне вечером двое его матросов устроили потасовку в "Луне" и угодили в вытрезвитель - надо было вызволять архаровцев. Матросы-то толковые. Нашли время бузу затевать, когда новая партия салажат на подходе.
Через минуту "Москвич" затарахтел движком и умчался за ворота. На его месте из ниоткуда возникла какая-то девчонка, в короткой юбке в клеточку и светлой кофте без рукавов. Она стояла неподвижно и с интересом наблюдала происходящее.
- Через пару дней, - негромко, чуть сипловато говорил старпом, - мы с вами на этом судне, - он кивнул за спину, - выйдем в море, на девиацию. Пойдем пока не под парусами. На судне есть вспомогательный дизель - вот на нем и пойдем. В тот же день вернемся назад, чтобы начать подготовку к настоящей практике. Для начала вам предстоит освежить, очистить корабль от планширя, - старпом отступил назад и стал на широкий дубо-вый брус, окаймляющий борта корабля, - и до клотиков, - ткнул он паль-цем куда-то наверх. - Работа нудная и нелегкая, но необходимая - для продления жизни судна. И проделывается она каждый год после зимнего перестоя. Кроме того, вам предстоит изучить и освоить бегучий такелаж - у нас сто тринадцать наименований различных концов, многие из них дублируются. Вы должны освоить такелажные работы - вязание узлов, плетение огонов, матов, кнопов, мусингов и еще много хорошего. Только тогда вы станете матросами, способными работать на любом современном судне. В том числе и военном. А сейчас вас распределят по вахтам и кубрикам, накормят завтраком, и до обеда вы свободны. В пределах бортов, разумеется. Кто хочет, может отсыпаться. Сразу после обеда начнется ваша первая практика. Да, зарубите каждый на своем носу первое железное правило: в гальюне орлами не сидеть. Всякий, кто нарушит его, будет штатным гальюнщиком минимум на неделю. Это ясно?
- Как ясный день, - ответил за всех курсант Пухов.
- А коли так, р-разойдись!
* * *
Девчонка была так себе, не девчонка, а пацан в юбке. Невысокая, крепко сбитая - явно знакомая со спортом, - с копной каштановых волос на голове, она приходила почти каждый день, становилась в тени пакгауза под вышкой яхтклуба и наблюдала оттуда за всем, что происходит на бар-кентине.
Курсанты полторы недели циклевали, шкурили, олифили и лакиро-вали заново все лакированное дерево на корабле: неохватные мачты и длинные реи, двери, люки, ограждения трапов. Ветер разносил кудрявые завитки старого лака из-под циклевок или битого стекла, воздух пропитался крепким духом олифы и лака. От него в первые дни многих тошнило, потом притерпелись, привыкли, кто-то даже вдыхал с удовольствием.
Утром третьего дня Костя Пухов сидел, как на коне, на верхнем марса-рее фока. Страха не было, хоть было довольно высоко - метров семнадцать от палубы. Осколками стекла Костя соскабливал старый лак на толстенном бревне. Кое-где лак облупился, обнажив серые проплешины, зато в других местах он, казалось, закостенел, стал таким же твердым, как и стекло, которым его скоблили. Косте приходилось перебрать множество стекляшек, крупные разбивать на несколько мелких, прежде чем попадется подходящая, с хорошо режущей кромкой. Кромки эти быстро стачивались, скрашивались, и нужно было подбирать новый осколок. За страховочным поясом у Кости заткнута была фирмовая циклевка, но она была тупа, как колун, и не скоблила, а лишь выглаживала поверхность. Чтобы ее заточить, нужно было обращаться к боцману или плотнику - заточка инструмента вменялась в их обязанности. Но обращаться к ним - парни поняли с первого дня - это как к боженьке взывать. Они оба всякий раз матюгались, словно курсанты этими циклевками не работают, а злокозненно их тупят. Лучше уж скоблить стекляшкой.
Костя скоблил и напевал себе под нос все, что на язык наворачивалось. Песен в его арсенале было множество - от привившихся от отца "Ноченьки" и старых романсов до самых новых сочинений Пахмутовой на стихи Добронравова. А вот залихватски-скабрезные "Коряги-мореходы" или "Флибустьерская шахна", которые горланили в настроении корешки, Костя не чествовал.
Затупив очередной осколок, он швырнул его за борт - между стенкой и планширем - и, подняв голову, увидел ту самую девчонку. "Делать, что ли, ей нечего?" - подумал он. - Наверное, уроки прогуливает. - И неожиданно для себя крикнул, махнув рукой:
- Давай к нам, помогать будешь!
Услышала она или нет, не понять было. Она никак не реагировала, не двигаясь с места, смотрела зачарованно.
Вечером того же дня часть курсантов отпущена была в увольнение, и Костя встретил девчонку в "огороде", парке, недалеко от их стоянки. Она была не одна, а с какою-то молодой, очень на нее похожей женщиной - то ли матерью, то ли старшей сестрой. Она тоже увидела Костю и вроде узна-ла его. Именно его, хотя шли они втроем с Генкой Шкариным и Борей Марчуком, которых она наверняка тоже видела на "Капелле". Косте хотелось подойти, заговорить с нею, но эта женщина... Как она была некстати!
На следующее утро баркентина отвалила от причала яхтклуба и на дизеле вышла в Рижский залив, несколько часов кружила по волнам, ходила взад-вперед вдоль берегов - от буя до буя. Два незнакомых человека в гражданском все это время суетились возле компасов, ставили на них неведомые курсантам приборы, смотрели через них в сторону береговых маяков и знаков, крепили разные железяки в нактоузах, отдавали команды рулевым и перебрасывались непонятными, хотя и явно не иностранными словами. Часть курсантов - из вахтенной вахты - уже осваивала рулевое управление. Штурвал был деревянный, гладко отполированный, диаметром почти в рост, и установлен так, что рулевому приходилось смотреть на компас через плечо.
Двум вахтам - рабочей и учебной в этот день дозволено было сачкануть, и курсанты не уходили с палубы, даже на обед спускались неохотно - ведь большинство из них, выросшие в умеренно-континентальных краях, а то и в Сибири, впервые дышали морем. И не могли надышаться.
К вечеру "Капелла" вернулась назад и ошвартовалась на противоположном, левом берегу Даугавы, вблизи от моста через реку. Вечером следующего дня, стоя на вахте у трапа, Костя вновь увидел "старую знакомую".
Давно закончились на берегу занятия по такелажному делу, убраны были на борт все снасти и инструменты. На берегу и на палубе судна не было ни души: умаявшись за день, курсанты и экипаж разбрелись по своим щелям - кто по кубрикам, кто по домам. Раскрасневшееся солнце уже вали-лось на закат, за развесистый каштан, и Костя не сразу разглядел в его густой тени ладную светлую фигурку. А разглядев, поднялся с палубы на сходню и решительно направился к ней.
Еще трижды до выхода "Капеллы" в рейс они встречались в городе. Вера, как заправский гид, показывала Косте Ригу, водила в Домский собор, сожалея, что знаменитый его орган на ремонте и нет возможности послушать органную музыку, приглашала к себе домой, говоря, что у нее прекрасные родители, что отец начальник цеха на судоремонтном, а сама она грезит морями и мечтает стать капитаном. Как Анна Ивановна Щетинина.
Шальную мысль о том, чтобы взять ее с собой, подбросил Генка Шкарин, когда Костя поведал ему о своем знакомстве.
- Вот в Таллин сбегаем, - сказал он, - вернемся сюда и заберем ее. Как раз занятия в школе закончатся. Родичам записку, что, мол, к подруге - есть у нее подруга? - отдыхать уехала - разыскивать не будут. И - в путь.
Первый рейс был действительно до Таллина, самый, наверное, памятный рейс.
- Это вам не круизная лайба, и вы тут не туристы на отдыхе, - говорил капитан перед выходом. - Дизель наш будет работать только в крайних случаях, когда невозможно пройти под парусами. Заказывать буксиры для вывода на рейд мы тоже не будем: себе дороже. Так что сегодня вы поработаете вместо буксира.
Сперва была спущена на воду шлюпка левого борта. Курсанты налегли на весла - греблю они освоили еще в Таллине, на своей базе в Пирита - и оттянули баркентину от стенки. Когда и справа появился просвет, смайна-ли на воду вторую шлюпку и уже парой, на двух линях тащили судно к выходу в залив под надсадные команды второго и третьего штурманов: "Два-а-раз! Нава-лись!" Наваливались, чертыхаясь и кляня все на свете и, прежде всего, капитана, покуда на ладонях не вздулись и полопались кровавые мозоли и на запястьях, казалось, вот-вот порвутся жилы.
Наконец капитан приказал поднять шлюпки и поставить часть парусов: кливера, фок и оба фор-марселя. В первую же ночь был новый парусный аврал, подняли все, какие можно, паруса и с попутным ветром через двое суток уже были на Таллинском рейде.
Из Таллина, однако, назад не вернулись, а пошли в Питер. Сначала бросили якорь в виду Петергофа, ходили на шлюпках на берег, на экскурсии, потом был Ленинград, недельная стоянка в Неве, прямо напротив Исаакиевского собора, толпы зевак у борта, походы в Эрмитаж, музей инквизиции в Казанском соборе, и только в середине июня "Капелла" вернулась в Ригу...
Когда Вера нарядилась в приготовленные заранее тельняшку и робу, обула рабочие ботинки - гады, а на коротко остриженную голову глубоко натянула мичманку, она обернулась стопроцентным курсачом, и никто из сторонних не признал бы в ней девушку. Разве лишь при пристальном рас-смотрении. Однако на судно провели ее ночью, когда Генка стоял у трапа. На Гешину койку она и спать легла. А утром, во время завтрака Костя Пухов посвятил всех обитателей носового кубрика в свой секрет.
- Если это кому-то не нравится, - сказал он, - прошу поднять руки.
Рук никто не поднял.
- Если кто настучит, - продолжил Костя, - будет иметь дело со мной.
- И со мной, - вставил Генка Шкарин.
Впрочем, предупреждения их были излишними. Все были заинтригованы, и "стучать" никто не собирался. Каждый готов был поделиться с Верой завтраком или стоять на стреме у гальюна, если девушка туда заходила. И даже курсанты, жившие в кормовом кубрике, едва не до последнего дня не ведали о тайне носового.
На следующее утро "Капелла" снялась на Калининград. Противные вет-ра вынуждали к частым сменам галсов, парусным авралам в дневные часы и ночами, когда, не успев передохнуть от предыдущей суматохи, парни вываливались из коек под звонки громкого боя, полусонные, выбирались на палубу и в кромешной темноте, иногда под проливными ливнями, карабкались по вантам на реи, отыскивали свои снасти. И все это под "сладкозвучный" глас капитана или вахтенных штурманов: - Трави брасы левые! Пошел брасы правые! Пошел дирик-фал! Пошел гафель-гардель! Эрнсбакштаги на правую, мать вашу так!.."
И потом, после очередного поворота, едва добравшись до коек, едва смежив веки, курсанты вновь выносились наверх, погоняемые шальными звонками и окриками. И так полторы недели.
Калининградский порт смердил нефтяными испарениями. Уже через сутки все рубки на судне, капы и люки, окрашенные белым, и даже шлюпки, покрылись переливчато-сизым налетом, который трудно было смыть даже с каустиком. Днем его смывали, а к следующему утру он вновь нарастал, еще более густой и едкий. Лучше уж ливни и шторма в море, чем этот воздух, вязкий, удушливый.
В городе тоже было душно и пыльно. Наводили тоску мрачные развалины - следы войны, которые еще оставались даже в центре. В зоопарке изнывало от жары полуголодное, полуоблезлое зверье. Но дни напролет но-силась над городом музыка и здравицы в честь новой победы советской науки - в космосе летали "Ястреб" и "Чайка" - Валерий Быковский и Ва-лентина Терешкова.
- А ты, случаем, не хочешь в космос? - спросил Костя Веру, возвратившись на борт из увольнения.
- Нет, я в город хочу, - посетовала девушка. - Я уже все бока на ваших койках измяла. И мороженого хочется.
Все это время Вера не высовывалась из кубрика. Когда проходили проверки, а они были почти ежедневно, она забиралась в чью-то свободную койку и накрывалась с головой. Получался отдыхающий после вахты курсант, которого не смел тревожить даже капитан. Только ночами выбира-лась она на палубу - в туалет да умывальник и просто на свежий воздух. И теперь понятно было ее желание сходить в город, но без курсантского билета - откуда у нее билет? - прошмыгнуть через проходную порта было невозможно. Поэтому Костя лишь сочувственно погладил ее по плечу.
По соседству с "Капеллой" в порту стоял теплоход "Усолье", пришедший с грузом сахара-сырца с Кубы. Сахар был загружен в трюма насыпью, и при выгрузке в вагоны он просыпался сквозь прорехи ковшей, образовав на пирсе высоченные зыбучие дюны, дурманящие густым медовым духом. В одну из ночей недремлющая вахта с "Капеллы" отсыпала из дюны пару мешков - от двадцати тысяч тонн не убудет - и спрятала в своем кубрике, в балластном отсеке. Один мешок, однако, пришлось "подарить" судовому "казнокраду", артельному матросу, ведающему продуктами - за молчание. Зато второй стал серьезной "подпиткой" в продолжение оставшейся прак-тики.
Уходили из Калининграда без сожаления, с легким сердцем: оставалось два перехода - до Клайпеды и в Таллин. А там защита курсовых и конец практики, там долгожданные каникулы.
В Клайпеде места у причалов не было, поэтому стали на рейде на якоре. Стоянка предполагалась короткая, всего сутки. И в эти сутки капитан приказал отмыть курсантов в бане. Спустили на воду обе шлюпки, и все практиканты были доставлены на берег. Часть судовой команды тоже предпо-чла основательную баньку на берегу бане судовой - там не мытье, а так, морока. Вера тоже запросилась на берег: за месяц сидения на борту, в душном кубрике она, по собственному ее выражению, обалдела. Хотелось ступить на твердую землю, походить, хоть немного.
Костя долго сомневался: если судовая команда до сих пор не знала всех курсантов в лицо, то был риск нарваться на училищного руководителя практики - этот помнил всех. На переходах Чунаев почти не вылезал из своей каюты, но в каждом порту непременно сходил на берег, иногда надолго оставляя подопечных без надзора. Здесь он тоже засобирался в баню.
Наконец Костя вместе с Генкой решились: с двойной подстраховкой провели Веру к штормтрапу и благополучно доставили на берег. Пока ребята парились, она гуляла поблизости, чтобы не прозевать возвращения.
На борт возвращались в сопровождении второго штурмана Спилы. Ян Яныч сидел на корме, управляя шлюпкой. К борту "Капеллы" подошли в несколько минут - от судна до берега было всего с полмили. Сразу закрепили шлюп-тали, и курсанты один за другим запрыгали по штормтрапу наверх. К этому времени они уже с ловкостью обезьян скакали по трапам и по вантам бегали, как пауки по паутине.
Ян Яныч оставался сидеть у румпеля, лицом к штормтрапу и не мог не увидеть, как неуклюже карабкается наверх очередной курсант, а заметив это, не обратить внимания на его немальчишеское сложение.
- Товарищ курсант! - сорвался штурман со своего места. - Назад! - он запрыгал через банки, расталкивая сидевших на них гребцов, и успел ухватить Веру за ногу. Но только ботинок с нее сорвал.
Костя, поднявшийся на палубу прежде Веры, выхватил ее наверх и вместе с ней бросился к трапу, ведущему в кубрик. Впрочем, прятаться было негде, некогда и не имело смысла. И трюк с "отдыхающим после вахты" теперь не прошел бы. Влетевший через минуту вслед за ними Яныч довершил разоблачение...
- И чем все закончилось? - спросила Рита, когда я замолчал, возбужденный воспоминаниями.
- Грустно. Тогда по радио вызвали пограничников, Веру, словно шпионку, долго допрашивали в каюте капитана, а потом принялись за нас. Я тогда здорово передрейфил. Организация этого вояжа - стопроцентный шанс вылететь из мореходки. Спасибо двум москвичам - до конца дней своих помнить буду Валерку Колосова и Димку Зиброва: взяли огонь на себя. Они вроде расхотели быть мореходами - кажется, в артисты собрались, в театральное. Да и практика им оказалась не в жилу. В общем, надумали уйти и отчисления не боялись. А для меня быть отчисленным - пожалуй, смерти не так страшился. Я уже не мыслил для себя иной дороги, кроме морей.
Ребят вместе с Верой свезли на берег и из мореходки, конечно, выставили. Выход судна в Таллин задержали. Уже на следующий день на борту появилась целая толпа корреспондентов из разных газет, а еще через день несколько центральных изданий выдали на первых полосах сенсационные "бомбы" - все с одним названием: "Девушка и море". А еще через год или два фильм состряпали - с такой же шапкой.
- А Вера? Что с нею стало?
- Какое-то время мы переписывались, а потом она умолкла. Я письмо за письмом шлю - ответов нет. В общем, потерял я ее, долго не мог успокоиться.
- И все? Так и не встречались больше?
- Встретились и опять потерялись. Нас из выпуска ровно дюжину во Владивосток направили - двоих к рыбакам и десять - в пароходство. Прилетел я весной, в солнечном апреле, с дипломом и радужными надеждами - как и все другие, наверное, - в пароходство явился. Думал, меня сходу на какой-нибудь лайнер назначат, а тут говорят, не спеши, паренек. Сначала аттестацию пройди, докажи, какой ты есть штурман. Учебный диплом, из мореходки, для них что филькина грамота. В общем, новые госэкзамены, плюс медкомиссия, плюс куча инструктажей да еще подтверждения на ви-зу дождаться надо. Только через месяц, а то и больше первые из нас свои пароходы получили.
Общежития и никакого другого жилья пароходство нам не обещало. На время аттестаций жить направляли на "Норильск". Ты наверняка видела его - у центральной набережной стоит. Там их полно таких, отходивших свое лайнеров. Вид еще сохранили, а плавать... разве только на буксире - от стенки до стенки. Часть из них в качестве плавучих гостиниц используется, а большинство просто так, ржавеют потихоньку. Множат тоннаж советского флота.
Ну, подгребаю я к "Норильску", временной своей обители. Ребят еще никого не видел - я первым прилетел. Подхожу к трапу. Вахтенный матросик, вижу, копошится, корму лайнера подмалевывает. Я на трап, а матрос мне женским голосом:
- Ваше направление!?.
- Это она была?
- Да, Вера Хализова. Собственной персоной. Еле узнала. Ведь четыре года прошло, а мы тогда росли и менялись. Когда узнала, едва не расплакалась. Спрашиваю, как да что. Говорит, на третьем курсе мореходки здесь, во Владике. Сейчас на практике, пароход свой ждет. В мореходку поступить ей Щетинина помогла. Кто-то из газетчиков подсказал: напиши, мол. Написала. А Анна Ивановна, говорят, дверь к министру ногой откры-вает. В общем, по персональному распоряжению министра ее и приняли.
Мы тогда договорились вечером встретиться, посидеть где-нибудь. Но она почему-то не пришла. Может, пароход ее в тот же день подгреб - другого объяснения не нахожу. Она - человек обязательный. Словом, встрети-лись и разошлись.
- И где она теперь, так и не знаешь?
- Нет. Наверное, штурманит где-нибудь в пароходстве, я говорил тебе. А вообще, я и думать о ней забыл. Разошлись, как в море корабли. Видно, не судьба.
- А почему ты все-таки из пароходства ушел? Там перспективы, загранка.
- Да, конечно, только все не так просто. Я во Владивосток летел новую жизнь начать, с чистого листа. Но с чистого не получается. Прошлое, хоть и короткое, под названием "личное дело", не сотрешь ластиком. На мое имя в кадры вместе с подтверждением на визу сопроводительная записка пришла. Привет от замполита. А написал в ней незабвенной памяти Миха-ил Федорович, что, мол, направленный к вам кадр, то есть я, не может за-нимать должность штурмана до снятия взысканий. У меня их к выпуску два накопилось - два строгача. Один совсем свежий - после штурманской практики схлопотал, а другой... его бы снять давно пора, да я как-то пренебрег, забылся. Думал, как застарелая болячка, отпадет. Не отпало однако. Вон когда аукнулось
- И что ты там натворил, за что выговоры?
- Первый - за шутку. Я над боцманом, бывшим своим старшиной, подшутил. Дурак был, о последствиях не думал. Сперва сделаем, а потом репу чешем.
- Ты еще спать не собираешься?
- Нет, рано еще.
- Тогда рассказывай...
V
Вторая рота роптала. Над строем повис гул недовольства, а командир роты, только что представленный курсантам, не понимал - почему.
А чего тут понимать? У всех командиры - залюбуешься, - блестящие морские офицеры - от каплея в четвертой и до кавторангов в пятой и восьмой. Даже у "маслопупов" из первой роты, таких же, что и вторая, перво-курсников, командиром роты капитан третьего ранга Лосяков. Хоть и не богатырь, и вовсе вроде мелковатый, зато ладный и ловкий и все при нем - от белоснежной с золотым "крабом" фуражки до кортика - по случаю праздника. А у них, будущих штурманов и капитанов, суетится перед строем какой-то солдафон в зеленом плаще и такой же фуражке и желто-коричневых туфлях. Шубин. Григорий Яковлевич. Пехотный капитан.
Кто-то в строю уже окрестил: Григорий Яклич Желтые Ботинки. Один к одному.
Лицо у него круглое и даже как будто румяное, но при этом все в мелких морщинах. Особенно лоб под козырьком. Маленькие глазки будто паутиной опутаны. И голос у ротного такой же, сморщенный, со скрипом, как его желтые ботинки. Перед строем рычит грозно, аки лев, а подбежит к чифу, начальнику училища - ну чисто шавка в глаза заглядывает.
В общем, оскорбили вторую роту. И хуже всего эти смешочки со стороны "маслопузых", эти сочувствующе-издевательские взгляды.
Ладно, проглотим, переживем, будем вежливы, то есть равнодушны. Вторая рота успокоилась, стихла. Григорий Яклич приступил к назначениям. Старшина роты, командиры взводов и отделений назначались из курсантов, которые до поступления в мореходку уже отслужили - кто на военном флоте, кто в пограничных и даже ракетных войсках. Таких в новом пополнении училища оказалось вполне достаточно - было из кого выбирать.
Старшину роты Григорий Яклич выбрал себе под стать.
Женя Петин - так звали старшину - роста был ниже среднего, но по возрасту самым старшим в роте, и внешность имел вполне устрашающую.
В лице его была некая складчатость, вроде бульдожья, широкий, приплюснутый нос, маленькие, неопределенного цвета глазки и тонкие губы, которые не закрывались, когда он говорил, а захлопывались, как створки кошелька, на замок. Впрочем, говорил он мало, а больше командовал, как и положено старшине, хрипловатым, с подвывом лаем.
С первого дня ротные остряки обозвали его Страшилой, и в продолжение месяцев полутора - двух одно его имя приводило салажат, каковых в роте было большинство, в щенячий трепет. Покуда они его не раскусили.
До поступления в мореходку жил Женя Петин в шахтерской Горловке, в Донбассе, успел поработать на шахте - то ли крепильщиком, то ли проходчиком, затем четыре года отслужил на крейсере "Киров", последнем старом крейсере на Балтике, закончил службу в звании главстаршины на боцманской должности и, не заезжая домой, поступил в мореходку. Это было бы удивительно, поскольку все, что вдолбилось в его голову за семилетку, почти начисто к тому времени выветрилось. Выручили льготы для отслуживших действительную службу абитуриентов.
Однако с поступлением в училище и назначением старшиной льготы эти заканчивались.
Во всем остальном Петин был такой же курсант, как и все прочие. Преподаватели в мореходке народ суровый, с богатой жизненной практикой за плечами, и им было глубоко наплевать, кто ты есть - старшина роты, комвзвода или рядовой салага - спрос был со всех одинаков. Пожалуй, даже, командирские нашивки накладывали на их обладателей моральную обязанность - быть образцами и в учебе.
Подзакисшие мозги бывшего шахтера Петина сделать его образцом как-то не спешили. А вроде наоборот противились этому. Особенно в дисциплинах точных, наподобие математики, или технических, типа электро-навигационных приборов. Что же до сопромата или теоретической меха-ники - тут вообще была погибель.
Петин, как никто другой, был внимателен на лекциях, конспектировал все и дословно, а если не успевал, переписывал конспекты в личное время. Он до последней минуты использовал самоподготовку, а сопроводив роту в экипаж, задраившись в баталерке, долбил, зубрил и грыз такие неподатливые науки. В изнеможении далеко за полночь добирался Петин до своей койки, плюхался на нее, родимую, чтобы... напороться на ножки банки (табуретки), заботливо подсунутой под койку старшины кем-то из его подчиненных оболтусов.
Одетый в форму и бушлат или шинель - по погоде, - слегка сутулый, в глубоко натянутой на голову мичманке, Петин производил впечатление весьма внушительное. Но когда он впервые, в тельняшке без шевронов и семейных трусах поверх бледных мослов, появился на физподготовке, реноме старшины рухнуло в одночасье. Когда он, извиваясь, как килька на кукане, подтягивался на перекладине, и тщетно, когда, домчавшись до гимнастического коня с намерением перескочить через него, только упирался брюхом в торец - на большее ни сил, ни решимости не доставало, пацаны откровенно потешались над ним. А бесцеремонные окрики-понукания преподавателя физкультуры каплея Муринова, бывшего лыжника и гимнаста - тому тоже до лампочки было, что перед ним не абы кто, а старшина - они довершили дело.
Вскоре Петина, чтобы окончательно не подорвать его авторитет, освободили от физкультуры. Освободили его и от занятий строевой подготовкой, потому что на крейсере "Киров" маршировать Петина не учили. Строевой подготовкой в роте, помимо комроты Шубина, занимался командир второго взвода, тоже бывший шахтер, бывший строевой сержант Жора Рябинин, который, пожалуй, во всех отношениях был полным антиподом Петина. Петин постепенно превращался в свадебного генерала, а начавшиеся однажды злые шутки курсантов над ним не прекращались ни на один день.
Не проходило дня, чтобы под койку старшины не поставили вверх ногами банку или не заложили в его подушку пару гантелей или двухпудовую гирю. И хотя старшина всякий раз настраивал себя на то, чтобы проверить свое ложе, прежде чем завалиться на него, он всякий раз забывал сделать это и непременно напарывался на ножки под матрацем, либо бился головой о железо под наволочкой.
И каждую ночь второй взвод, в кубрике которого стояла койка старшины, просыпался от свирепой брани и угроз ставшего совсем негрозным начальника.
В конце концов Петину это надоело, и он распорядился перенести свою койку и тумбочку со скарбом в третий взвод, где, ему казалось, опостылевшие безобразия прекратятся. Койку перенесли, Петин спокойно - в кои-то веки! - уснул, а рано утром проснулся от жуткого холода в ... гальюне.
Еще во сне старшине слышалось то ласковое журчание ручейков (когда накапливалась вода в бачках для смыва), то устрашающий рев Ниагарских водопадов (во время автоматического смыва толчков), затем его прихватил атлантический шторм и куда-то понесло норд-вестом. Его и впрямь едва не сдуло с койки сквозняком, когда распахнулись настежь для проветривания окна и двери гальюна.
Еще лежа, вцепившись - чтобы не унесло - в одеяло, Петин уяснил обстановку, затем соскочил на ледяной кафель и зарычал грозно:
- Дневальный!
Как Сивка-Бурка явился на зов дневальный Пухов - а кто же еще? - серьезный и исполнительный.
- Это что такое?! - ревел Страшила, тыча пальцем в свою койку. В трусах, босиком на фоне декабрьской тьмы за окнами... у дневального Пухова съежилось сердце от жалости.
- Это койка, товарищ старшина, - сказал он с какою-то готовностью.
- А как... как... - от холода и ярости Петин не мог сформулировать вопрос.
Не могу знать, - пришел на помощь Пухов. - Я спал. Мне только по вахте передали: не будить старшину, чтобы выспался.
- А рота где? Кто увел?
- Я думаю, в училище рота, завтракает. Построением командовал Рябинин. Он и приказал...
В то же утро Женя Петин явился к Шубину и попросил освободить его от должности старшины.
- Кого предлагаешь на свое место? - сразу спросил Желтые Ботинки. Хотя зачем и спрашивал? Кого же еще, если не Рябинина?
Вечером того же дня на переходе в экипаж Петин маршировал в общем строю на "шкентеле" - в последней шеренге. Неловко, но явно с облегчением. Старшинских нашивок на его шинели уже не было: срезал сразу после разговора с комроты. С того вечера, будто по команде, прекратились шутки над Петиным, и спал он спокойно и безмятежно. Как младенец...
VI
В конце второго курса, в апреле месяце - еще не закончилась экза-менационная лихорадка - роту по каким-то неведомым признакам разде-лили на две половины. Одной из них вскоре предстояло отбыть в город каштанов Одессу, на учебное судно "Горизонт", другая направлялась в Питер, на однотипный с "одесситом" "Зенит". Часть курсантов, из тех, что постарше, шли на индивидуальную практику - в пароходство или к рыба-кам, в "Тралфлот". Костя Пухов, не найдя себя ни в одном из списков, в недоумении ринулся к командиру роты.
- Что за шутки, Андрей Тимофеич? - сходу, без стука ворвавшись в кабинет, выпалил он. - Меня что, визы лишили?
- Выйдите вон, товарищ курсант, - сдерживая ярость от неслыханного нахальства, тихо, даже не подняв голову, выдавил Белобородов. - Вый-дите и обратитесь как положено.