Дон Лифшиц хоть и играл в шахматы, но все равно был придурок. Когда Дон Лифшиц переставлял свою королеву или, скажем, слона с одной клетки на другую, он сморкался в платок тем сильнее и противнее, чем ближе был мат.
Иных подростков в своем дворе Дон Лифшиц обыгрывал в три сморчка. На взрослых парней из техникума у Дона уходило в среднем пятнадцать сморчков и один довольный пук. Противный был этот Дон Лифшиц, потный, жирный и чужой.
И всегда жрал бутерброды с копченой колбасой. Похоже, дома у Лифшицев этой колбасы не переводилось - видимо, пиздили ее где-нибудь, хотя мать Дона Лифшица работала то ли бухгалтершей, то ли парикмахершей, а отец был маленький еврейский инженер на обувной фабрике. Чего он там инженерил - неизвестно, но копченая колбаса - она у них дома была всегда.
Тогда это казалось мне верхом несправедливости: почему Лифшицам удается пиздить вкусную колбасу, а моему бате - только технический спирт и шестерни большого диаметра?
Однажды и я играл партию с Доном Лифшицем. Почему его звали Дон? Разве стал бы настоящий дон сморкаться в платок так, как это делал Дон Лифшиц, поедая мою королевскую пешку?
Разве хрюкал бы настоящий дон, ставя мне пакостную и безнадежную до сжатия пальцев вилку, когда я уже собрался свалить в обочину пасущегося на моих суверенных землях Лифшицева коня? Ни в коем случае - настоящий дон вежливо сопереживал бы моим потерям. Он обязательно сказал бы что-нибудь о том, что это - только игра. И похлопал бы меня по плечу.
А жирный, чужой Лифшиц не с нашего двора - он хрюкал, довольный как слон, только что прозябавший где-то на задах, за пешечным частоколом, и вот уже трубящий своим хоботом в ухо моему королю - караул, мол, устал, гражданин король, пора сливать воду.
И когда я встал, ненавидя себя и шахматы, и всех жирных и чужих, вслед мне продребезжал такой победный сморчок, что я заодно возненавидел и простуду, и с тех пор каждый день обливался по утрам и делал зарядку. Чтобы не быть похожим на Дона Лифшица.
И все равно продолжал заходить в тот двор, где царствовал Дон Лифшиц, чтобы послушать, как он сморкнется еще кому-нибудь вслед.
Один раз я застал такую картину: Дон Лифшиц сидел на своем излюбленном месте, на скамейке у длинного деревянного стола, пожирая спизженную колбасу, и рядом с ним сидела вся Лифшицева родня - его отец-еврей, его мать-еврейка, его усатая бабка-еврейка - та, у которой был известный всему району дурной глаз.
А напротив Дона Лифшица сидел еще один их сородич, которого Дон Лифшиц называл дядей Мишей - плешивый, в двубортном пегом пиджачке, с такими глазами, что ясно - вот, сейчас, гад, сморкнется.
Под летним солнцем с обеих сторон потела в топтании королевская рать. Доска красного дерева - не обычная Лифшицева, а видать, тоже спизженная - не иначе, дядей Мишей - исходила лаком и рожала жуткие блики.
Дон Лифшиц не сморкался. Дон Лифшиц отложил бутерброд, и колбасой лакомились хищные мухи. Дон Лифшиц переживал. Он, наверное, боялся, что у дяди Миши тоже может оказаться простуда.
Он подвинул своего слона, и дядя Миша, вместо того, чтобы сморкнуться, блеснул вдруг всеми своими вставными зубами и очень противно прошептал:
- А вот, молодой человек, я вас и поймал.
Дон Лифшиц поднял и поставил коня, а дядя Миша пропел противным тенорком:
- Вот тут вы мне, юноша, и попались!
Дон Лифшиц тронул ладью, отдернул палец, будто ладья была кусачая, и двинул ферзя.
- Тут мы вас и словили! - Прогремел дядя Миша противным баритоном и стукнул по доске конем.
Дон Лифшиц вздохнул, мама Дона Лифшица вздохнула, а бабка рассердилась и поглядела на дядю Мишу своим дурным черным глазом - Лифшиц Дон был единственный ребенок в семье, и на него возлагались большие надежды. (А я был третий ребенок, и на меня не возлагалось ничего, кроме ремня.)
И отец Лифшица тоже вздохнул, а потом спросил:
- Ну, Михаил Нехемьевич, как?
Дядя Миша закурил папиросу и поглядел в небо - там уже собирались тучи, грозные, как боевые слоны.
- Идемте пить чай, Яша, - сказал он наконец. - Пусть Додик соберет фигуры, а мы с вами поговорим. Мне есть что вам сказать.
И вся семейка разом поднялась и пошла к дому, а Дон Лифшиц остался.
Вот нижняя губа Дона Лифшица задребезжала, вот он стал тыкать пальцем в ту клетку, на которой все еще было очень хорошо, и в ту, на которой все стало совсем хреново. Войско Лифшица было разбито наголову. Белый король лежал ничком, а белая королева строила глазки черному. Лифшиц бормотал.
Я подошел к нему, положил руку на его жирное плечо и сказал:
- Да ладно, Дон. Это ведь только игра.
Мне вдруг захотелось утешить этого сопливого шахматиста. Сказать ему, что в стране, выигравшей великую битву, проигрывать в шахматы не так уж и стыдно.
Что придет день, когда у всех в этой стране будет много жирной копченой колбасы, которую сейчас на обочине шахматной доски доедают голодные мухи, и никто не подумает на Лифшицев, будто они пиздят ее у нас.
Что ему совсем не обязательно уебывать в свой Израиль - ведь в шахматы можно играть и у нас во дворе.
- Это же - гроссмейстер, - ответил Дон Лифшиц. - Ему - не стыдно. Если бы он походил на эф-пять, я бы дотянул до эндшпиля. А вообще, ты прав, это только игра.
Сказав так, Лифшиц осклабился, достал свой платок и... высморкался. Совсем по-нашему. Безо всякой задней мысли.
Небо зарастало тучами. Они уже не были похожи на стада боевых слонов - это были боевые чернильные осьминоги, сторукие бестии, вылезшие из моря и выпрыгнувшие в небо, чтобы сделать нам страшно.
Сейчас пойдет дождь и смешает все фигуры - черные и белые, и черный пехотинец ускачет купать белого коня в желтой траве. Сейчас...
В тот вечер я пил у Лифшицев чай и ел копченую колбасу. Тетя Зоя играла на аккордеоне Летку-Енку, дядя Миша умножал на спор восьмизначные числа в уме, а Яков Борисович гордо демонстрировал спизженную пару модельной обуви.