Аннотация: Судьба талантливого человека, стремящегося реализовать свой дар в условиях несвободы общества. История трагической любви.
Черные мысли, как мухи, всю ночь не дают мне покою:
Жалят, язвят и кружатся над бедной моей головою!
А.Н.Апухтин
Она никогда не притворялась, и это был большой дар,
потому что я долгое время общался с великой притворщицей,
а жизнь с настоящей притворщицей заставляет
мужчину мрачно смотреть на многие вещи, и он теряет
желание разделять с женщиной что-либо и даже начинает
лелеять мечту об одиночестве.
Эрнест Хемингуэй. 'Лев мисс Мэри'
Глава первая
Юра был очень красив, я любовалась им. Он весело всматривался в приятеля, и мое присутствие веселило его. Мы оба действовали на него как сильное возбуждающее средство. Я его понимала. Он привык жить затворником, а тут давнишний с институтских времен приятель пришел к нему домой и попал к нам в гости, и Алексей, и я, и необычность ситуации радостно волновали нервы. Юра и так постоянно жил на пределе, в порыве. Пассивное спокойствие, затаиться и выждать было чуждо ему. Это при том, что он был йог и не пил ни чая, ни кофе, ни спиртного. Я с трудом могла вообразить себе, какой он был комок нервов в прежние времена, когда он вел нормальный образ жизни.
Я была такая же безрассудная и нерасчетливая. Он сказал однажды, что именно за это полюбил меня, а я... Юра был очень дорогой для меня человек. Он и Вадим. Не было на свете такой вещи, которой я бы для них не сделала, мне было больно сознавать, что есть Вадим и есть Юра, я бы хотела, чтобы он и он был один человек!..
А я... сама я была дрянная девчонка, просто дрянная, не заслуживающая уважения, и когда вспоминала обо всем, презирала и временами очень не любила себя. Не понимаю, за что они могут любить такую дрянную, внешне некрасивую, неумную, неинтересную девицу. В голове не укладывалось, как Юра полюбил меня и позволил приблизиться и быть с ним, я каждый день и час боялась, что он посмотрит трезвыми глазами, увидит обман свой, и все тут же кончится - мой кусочек счастья, тот маленький уголок мира и покоя, который я получала рядом с ним.
- Твое мнение все еще не изменилось... что между мужчиной и женщиной нет никакой разницы? - спросил Алексей со снисходительной полу-усмешкой.
Я встала, чтобы уйти, я уже слышала на кухне постукивание крышки о кастрюлю; но задержалась в дверях: я хотела знать, что ответит Юра.
- Да нет... Разница есть.
- Ну, это прогресс! Ты стал менять свое мнение.
- Есть. - Юра помолчал. Стучала крышка на кипящей кастрюле. - А может, это чисто условно... всего лишь кажется нам... Результат различного воспитания и исторически сложившихся представлений? Витюша, как ты считаешь?
- Я сейчас вернусь, а ты пока не говори без меня. Хорошо? Я тоже хочу слушать.
Он рассмеялся, и я услышала, уже повернув за угол коридорчика:
- Вот чисто женская логика! Ты ей задаешь вопрос, а она говорит: подождите минуту, я буду готова слушать вас. - Когда я возвратилась, он говорил: - Физиология, конечно, существенный момент. Но если бы только физиология, я бы сказал, что в принципе нет разницы... В принципе...
- А что тут считать принципом, а что поверхностным, внешним?
- Природой заложено у женщины стремление заботиться о ком-либо, о детях, о муже. В этом основа отличия ее поведения от мужского. Ее цель - создать семью. Поэтому она терпеливо ждет, надеется, верит там, где мужчина сто раз уже плюнул бы и ускакал, сломав голову, в сторону дальнюю. Кстати, твоя Лорка... то, что она портит тебе кровь, и будь я на твоем месте, больше одного дня я бы не стал терпеть, я ей говорил прямо этими словами, она явно торопит семью к краху. Ей посчастливилось, что у тебя такой характер.
- Ну, спасибо.
- Так вот это у нее чисто мужская черта.
- А она что говорила?
- Вопила!.. Два часа, по часам, держала меня на телефоне. Наверное, теперь я у нее в злейших врагах.
- Да нет, ничего.
- Во всяком случае, если у тебя было какое-то облегчение хоть на время, скажи мне спасибо. Она все равно ничего не поймет, но полезно, что она будет знать, что не все с ней согласны. Женщина по собственной воле не разрушает свое счастье, а она у тебя совсем как мужик...
- Я бы не сказал.
- Как ты терпишь... ну, ладно!.. Есть такой характер: из страха перед какой-то неприятностью в будущем - сам торопится эту неприятность приблизить, чтобы поскорее перешагнуть через нее. Неспособность ждать, потому что ожидание страдания хуже самого страдания. Но может быть, главное в таком поведении то, что он не хочет ждать, чтобы крах свершился помимо его воли - по воле другого человека - вне зависимости от его планов и в такое время, выбор которого тоже не зависит от него. Если мы здесь имеем в виду личное счастье человека, боязнь, что когда-нибудь в будущем он будет отвергнут, брошен, получается парадокс - человек переживает крах, но не когда-нибудь, а сию минуту.
Мне кажется, это больше мужская черта, чем женская: женщина цепляется за счастье, надеется, ей надо иметь семью, это ее цель. Она будет цепляться и верить, а мужчина сам себе приблизит то, чего более всего страшится. Зато для женщины важнее, чем для мужчины, момент чужой воли. Она обычно влюбляется в того, кому она безразлична. В ответ на постоянное и надежное чувство женщина чаще всего реагирует неприятием вплоть до отвращения. Для того чтобы увлечься, а тем более обрести глубокое чувство, ей нужна неуверенность, игра на нервах, момент чужой воли, принимающей решение, потому что если это решение зависит исключительно от нее самой, оно часто оказывается отрицательным. Чем больше неопределенность в отношении к ней мужчины, который ей все-таки чем-то, конечно, понравился, и чем более эта неопределенность склоняет чашу весов не в ее пользу - решение, принимаемое его волей - тем сильнее ее влечет к нему, тем меньше она может рассуждать, сомневаться в его достоинствах и в своем чувстве к нему. Те шестерни и колесики, которые у каждого человека в глубине души должны зацепиться своими зубчиками, чтобы привести в движение весь механизм чувства, желания, обожествления и чего там еще должно случаться при таких обстоятельствах - эти шестерни и колесики ее души зацепляются, происходит волшебное превращение, и она, естественно, с муками и страданиями из-за неуверенности в его чувствах к ней, начинает стремиться к нему, на время в ней остается лишь одно страстное, непреодолимое желание - видеть его, быть с ним, главное знать, что он принадлежит ей.
Мужики в этом плане самостоятельнее, плевать им на чужую волю. Понравилось, влечет его - идет; не хочет - не идет. У мужика другое: собачье чувство, когда возникает страстное желание схватить кость не потому, что она тебе нужна, а всего лишь потому, что кто-то утягивает ее у тебя из-под носа. Это глубоко в натуре человека. Он безотчетно может, в момент утягивания кости, уверенно и искренне влюбиться в женщину, на минуточку потеряв способность видеть и здраво рассуждать и забыв о том, что она совсем ему не по душе и не по сердцу и не по уму и что еще вчера он был не только к ней равнодушен, но она казалась ему противной внешне, а ее тяжелый характер и чуждый ему взгляд на вещи устрашали его. Вот какие чудеса творит над нами собачье чувство.
- Сэр, из ваших слов следует, - произнес Алексей, - что женщина влюбляется только в мужчину, который плевать на нее хотел. А на того, кому она не безразлична, она сама плюет? Момент чужой воли - это хорошо. Снимаю шляпу. Но... Извините. - Они посмотрели друг другу в глаза, и оба покатились со смеху. Два взрослые, сорокапятилетние мужика сидели передо мной и хохотали ни о чем. И я заразилась их весельем, тут же заразилась и смеялась с ними ни о чем. Алексей сказал, посерьезнев: - Но хитрость-то в том, что момент чужой воли срабатывает одинаково и у мужчин, и у женщин. По существу, твое утягивание кости и есть тот самый твой момент чужой воли...
- Ты не уловил разницу. Мужчина, если его влечет, стремится к ней, даже если и она стремится к нему...
- Ясно, ясно. Я хочу сказать, что если принять твой тезис, получается, что женщины самостоятельней и независимей в выборе, То есть зависимы наоборот: им противопоказано одобрение избранника... будущего избранника. На самом деле, и у мужчин может быть такая черта. Если есть неопределенность, человек сильнее загорается, и подгоняется упомянутой неопределенностью. Он тогда не рассуждает. Какая разница, мужчина или женщина? Только получив то, чего хочет, он или она - одинаково - когда все наладится, опасности нет, все прочно, тогда они на спокое начинают думать. Появляется время думать, у мужиков точно так же: после того, как все сделается надежным, физиология тянет взбрыкнуть... И парадокс краха... побыстрей перейти через крах, чтобы не мучиться, не ждать - от характера зависит человека. У женщин тоже так же бывает.
- Так ты чего, Лешка, сам теперь утверждаешь, что между мужчиной и женщиной нет разницы?
- Я не совсем еще дурак. Ты залез в отношения полов: кого и когда влечет; потом - кто сам приближает свой крах... Я думаю, что разница именно в том, что мужчина - мужчина, а не женщина; а женщина - женщина. И нечего мудрить, сэр, запутывать сюда характер. Разница - в физиологии, а физиология уже дальше командует, как кто воспринимает и как реагирует. От этого и характер. У женщин он жуть - бр-р!.. У мужиков тоже бывает, но по-другому. Работу свою хотя бы вспомни, и все поймешь.
- Не знаю, - сказал Юра с улыбкой. - Все-таки ты не прав, Лешка. Детские представления, что женщина - особое существо, не такое, как мужчина, неверно. Таинственное существо... Ха-ха. Мы в молодости, по неведению, заблуждались. Я с тобой не согласен: физиология ни при чем - она различная, но она не делает природу мироощущений, поведения людей различной. Можно только по внешним проявлениям характера уловить разницу... конечно, по принципиальным, важным проявлениям. Я тебе сказал: первое - мужики в большей степени способны рвать, не терпеть, не ждать и приблизить свою беду по собственной воле... второе - женщины более терпеливы и цепки, но в то же время строптивы, подвержены духу противоречия, нелогичны и неразумны. Но все это не в работе, не во всей остальной жизни, а только в любовных отношениях, или в прочей сфере человеческих взаимоотношений, в той тонкой субстанции привязанностей и антипатий, которую ты соизволил обозвать отношениями полов... Но вот что эти различия? природа это? или это так потому, что условия жизни и воспитания, начиная еще с мальчиков и девочек, различны? Я не знаю.
- Ну, если ты не знаешь... - Алексей качнул головой снизу вверх и раздвинул руки.
- Ехидничаешь, - сказал Юра. - Витюша, обедать будем?
- Конечно. - Они посмотрели на меня, и я почувствовала, как щеки мои стали горячими.
- Вика тоже занимается йогой? - спросил Алексей.
- Ехидничаешь, ехидничаешь, - сказал Юра. - Все равно накормим? А то Лешка Зверев обжора - он возьмет и нас сожрет.
Мы улыбались и смотрели друг на друга.
- А как же? - ответила я Алексею, быстро встала и, неловко проходя через дверь, стукнулась о косяк правым плечом. Я подумала, от такого удара будет сильный синяк, большой и черный.
Я налила себе тарелку фасолевого супа, начала есть, не замечая вкуса: мое внимание целиком было занято Юрой и Алексеем, мне казалось, им не вкусно. Они продолжали говорить, впрочем, ели с аппетитом. На секунду у меня мелькнула мысль, они торопятся проглотить, потому что суп не нравится им.
Глазами я встретилась с Алексеем, он печально улыбался, это было постоянное его выражение. Видимо, он был из тех людей, которые больше молчат, чем говорят, это не значит, что слушают, зачастую они просто погружены в себя.
Я отвела мой взгляд в сторону, сделалось не по себе, и положив ложку на стол, рванулась к плите, где у меня варилась картошка. Я выключила газ, обмотала тряпкой кастрюлю и вылила воду в раковину. Потом мне понадобилось опять зажечь огонь, я сняла крышку с кастрюли и поставила картофель подсушиться.
Я всегда знала, глаза в глаза, и даже самой себе в зеркало в глаза - это совсем не то, что смотреть на любой другой предмет. Сжимается внутри, какая-то неловкость, а если себе - страшно, жутко иногда, как сумасшествие, и побыстрее хочется отделаться от пытки. Я прислушалась к голосу Юры, он интересно говорил, как всегда, мне стало спокойно при звуке его голоса, я отключалась от всех мыслей, когда слушала его, завороженная и счастливая. Я слушала, что говорит Юра, и я смогла выбраться из смущения, я даже смогла посмотреть в лицо Алексею без напряжения и дрожи, а он опять смотрел вниз, в стол, грузный и лысеватый, и безразличный, какой-то совсем не такой, как Юра.
- Мне не надо много, не надо. Хватит, - сказал он, когда я накладывала мясо и картошку.
- Да брось ты, - сказал Юра. - Ешь, поправляйся.
- Куда еще? Я вон и так.
- Ничего, ничего. Ты важный и солидный. И тебя все любят. А мы, - сказал Юра, - тощие, как скелеты, не в коней корм. Конечно, говорит Томас Манн, надо быть глупцом, чтобы выступать столь осанисто, но зато таких людей любят, а значит, они достойны любви. Ты уж извини, не уважаю я солидных.
- Валяй, не извиняйся.
- Ты, конечно, приятное исключение. А все-таки - железный закон: когда я серьезен по-настоящему, мне некогда делать серьезный вид. Когда человек по-настоящему занят большой мыслью, делом, ему некогда следить за тем, как он выглядит со стороны.
- Максималист, - сказал Алексей. Он рассмеялся. Все время, пока Юра говорил, интонацией голоса и мимикой лица показывая, что насмехается над своими же словами, мы все улыбались. - Максималист. Йог и вегетарианец, - мстительно сказал Алексей. - А мясо ешь? Хорош вегетарианец. Мясо, кажется, неподдельное... и очень вкусное.
Я пожала плечами и глупо хихикнула. Я была ему очень благодарна.
- Иногда ем, - сказал Юра, грустно вздохнув.
- Какой же ты йог?
- Вика виновата. Разврат. Ты, старик, не знаешь, что значит женщина...
- Где нам?..
- Настоящая любящая женщина. И если она к тому же еще только что из детского садика... Да, - встрепенулся он, - могу представить тебе: комсомолка Вика. У тебя жена когда была в комсомоле? А моя жена - комсомолка!.. И когда вот такая маленькая девочка попадает в хозяйки, а темперамент у нее по-детски неконтролируемый сознанием... Получается разврат. И мясо, и пустая потеря времени, и...
- У меня на работе, - сказал Алексей, - одна старуха в шестьдесят лет замужем за парнем, которому еще нет сорока. Он не москвич, она где-то в командировке подцепила его. Это сейчас ему под сорок, а когда они поженились, ей было, наверное, лет пятьдесят пять, а ему тридцать четыре-тридцать три, вот так... Ты бы мог жениться на шестидесятилетней?
- А что? В каком-то отношении, может быть, здесь есть свои плюсы. Самое ценное - время - экономится. Подвижная старушка?
- Чрезвычайно, - сказал Алексей.
Они сидели, весело улыбающиеся, а мне было не весело. За одну секунду Юра нанес мне две обиды, и то, что он даже не заметил, не понял, было третьей обидой. Вся радость померкла. Я понимала, что он, может быть, не виноват, что он вошел в роль и нанес мне обиды непреднамеренно. Но он задел по больному месту. Он говорил обо мне, как о маленькой, а его намек на пустую потерю времени сразу после того, как упомянул о темпераменте, был ужасен, он был понятен нам обоим, мы не раз уже говорили в прошлом, и ссорились, и портили друг другу кровь.
'Получается пустая потеря времени', я больше ничего уже не слышала. Для него все, что вырывало его из одиночества, было пустой потерей времени! Я хотела заплакать и спрятаться куда-нибудь от них.
Я сжала рот, зажалась, чтобы не выдать своего состояния. Я еле сдерживала слезы.
- А ты что сегодня читаешь? - спросил Алексей.
- Полонского. Жил и творил сто лет назад. Раньше даже. Прекрасный, оказывается, поэт, я его открыл для себя. Кстати, это к нашему с тобой разговору о прошлых и нынешних временах... Секублит!.. Призывники-ударники в литературу!.. - неожиданно произнес Юра серьезно, без улыбки. - Секублит!..
- Это что значит? - с усмешкою спросил Алексей.
- Или, например, такой лозунг на строительном бараке. Мосжилстроевским стройкам - рабочую инициативу! Какое сердце поэта не вздрогнет при этом звуко- и смыслосочетании!.. Что это такое? Я этого не понимаю!..
Секублит - секция улучшения быта литераторов. Она вместе с призывниками-ударниками помянута в довоенной Литературной энциклопедии. Том издан в 1932 году. Но лозунг сегодняшний. Каков уровень? Призывники-ударники в литературу.
Надеюсь, ты не хочешь, чтобы я читал их, а не подлинных? Настоящих... Я хочу стоять на плечах гигантов. Сейчас прочту вам. 'Мы, как карлики, стоящие на плечах гигантов; если мы можем видеть дальше и больше, чем они, то это не потому, что наше зрение острее или что мы выше их, но потому, что мы вознеслись благодаря их гигантским размерам'. Французский поэт и философ Бернар Сильвестр написал в XII веке!.. Ньютон повторил почти слово в слово. 'Если я увидел больше других, то только потому, что я стоял на плечах гигантов'.
- Хорошо, - сказал Алексей.
- Сад моей мечты не в мосжилстроевских стройках. Бр-р, как жутко произносить. Вот такая и литература. Все задавлено. Все отринуто, или притянуто за уши. Искусственно, насильно притянуто, исковеркано, изничтожено. Какие-то промышленные объекты, медицинские теории, военные кампании стали героями книг. Но содержание искусства - человек, его душа, настроения, боль и радость, желания и запреты, малейшие нюансы шевелений душевных - вот это самое ценное и интересное.
Во все времена честный человек был в одиночестве, в отчуждении, он всегда был в проигрыше. Требовалось огромное мужество, самоотвержение и вообще другой взгляд на жизнь и цель жизни, чтобы идти своим путем. Мы говорим, что сейчас особое, черствое, жестокое время, чтобы оправдать себя... для самообмана. Время всегда было одинаковое. И люди всегда были такие и этакие, смотря по тому, нутро у кого какое. Кто лезет в чиновники? Вверх по лестнице кто лезет? А кто уходит в сторону и его на аркане - не то что вверх - к лестнице близко не подтащишь? Лев Толстой записал в дневнике. 'Нельзя выдумать для жестоких поступков более выгодных условий, как то сцепление чиновников, которое существует в государстве'. Вот святые слова. И есть, и сейчас есть, люди, которые видят эти условия, без тошноты не могут видеть и, сломив голову, бегут прочь. Куда угодно, кем угодно, на какую угодно зарплату - прочь от малейшего намека на жестокость, от сопричастности к жестокости, от той выгоды, которой сопутствует жестокость.
- Ну, ты философ, Юрка.
- Я не философ, я писатель. Хотя философия жизни меня интересует, но опять же не как философа, а как писателя. Характеры, их столкновения, малейшие, самые незначительные движения человеческой души - вот что волнует меня в первую очередь. Впечатление; настроение; запахи, звуки, зрительная информация - это для меня главное. И страдания человеческие тоже, и это нельзя считать жестокостью. 'Кажется странным и безнравственным, - это все великий Лев Николаевич, - что писатель, художник, видя страдания людей, не столько сострадает, сколько наблюдает, чтобы воспроизвести эти страдания. А это не безнравственно. Страдание одного лица есть ничтожное дело в сравнении с тем духовным, если оно благое, воздействием, которое произведет художественное произведение'.
- Чего-то я не пойму, - лениво произнес Алексей. - Не пойму, чего ты хочешь доказать.
- А ничего я не хочу доказать. Ничего я не доказываю. Да и бесполезно. Твердолобые чинуши, вроде тебя, все едино не станут загружать мозги бесполезной чепухой дольше, чем от вдоха до выдоха, у них другие интересы. Я просто говорю, что во времена Полонского были те же люди вокруг него, каких мы часто и теперь видим, и я наблюдаю, как люди с завистью воспринимают - с злой завистью - чужие зарплаты, должности, предметы быта. Мне все это - и знаменитости всякие - было всегда до феньки.
Но я надеюсь, теплится надежда...
В толпе дорог найду мою тропу,
Не уподоблюсь сытому невежде,
Поэту-вору, обывателю, клопу
На теле человечества. Я вырвусь,
Я убегу к истокам Красоты.
В тоске и в радости тревожно вырастет
И зацветет мой сад мечты!
Все-таки прочел, оно давно у меня вертится, - почти с досадою сказал Юра и смущенно улыбнулся. Он указательным пальцем показал на Алексея. - Оно есть у тебя.
- Было что-то такое когда-то...
- Да уж лет семнадцать назад. - 'Ого!' подумала я. - Трудно, конечно, ждать от близких знакомых, чтобы они всерьез тебя принимали и наизусть помнили твои стихи. Они тебя знают, как облупленного. Известно, мы живем среди посредственностей, таланты, выдающиеся гении - это где-то там, далеко, в другой компании, или в другую эпоху.
- Ну, а что тебе не до феньки? Что тебя интересует? - спросил Алексей.
Юра посмотрел на него и мгновенно ответил:
- Смысл жизни. Жизнь и смерть. Художественная литература. Страх смерти, как стимул поисков настоящей цели в жизни. Не выгода себе, не благоустройство личное, а именно настоящая цель ЖИЗНИ, всеобщей, единой, взаимосвязанной. Ты живешь, не задумываясь над смыслом и целью своего пути. Как травоядное. Как растение даже. Но ведь у тебя мозги. Зачем же ты их не используешь? Не надо, не возражай. Те мелочи, которые ты повседневно разрешаешь - разве это те Цель и Смысл, о которых следует задуматься? Известно, что человек, для которого выполняются все его желания, никогда ничего не создаст: ни музыку, ни в области литературы и живописи. Если б не было смерти, не было бы потребности искать и развиваться умственно, нравственно. Парадокс? В литературе, к сожалению, подмена, обман, увиливание от прямого ответа на вопрос вопросов, на самый страшный вопрос из одного слова: смерть. Если я умру, зачем все нужно? К чему жить? к чему стремиться? К могиле?.. Все этого боятся, только скрывают, но всем настолько страшна эта мысль, что мы приучились не думать, не помнить, иначе и дня не смогли бы прожить под прессом ужаса близкой смерти.
А ведь цепляемся - лишний год, месяц, каждый лишний день. Таковы уж наши инстинкты. Поэтому и существует род человеческий. Но каково недомыслие!.. Но прогресс человека и всей человеческой мысли тоже благодаря неразрешимости страшного вопроса. Я как приучился к серьезному чтению? С малолетства я искал в книгах ответ на мучившие меня вопросы. С жадностью вчитывался, вгрызался в десятки и сотни повествований. Сначала, в детстве и чуть позднее, я мог в своих поисках идти только увлекательной дорогой. Но годам к пятнадцати - а может, годом раньше - жажда знания погнала меня на трудные, серьезные, скучноватые, а порой и непроходимые дороги, поля, овраги и пастбища. И многие труднопроходимые дороги при серьезном отношении к ним, после затраты определенного усилия подарили мне увлекательное путешествие, радость познания и иногда счастье. И все же на самый трудный вопрос - смерть и смысл жизни - я не получал ответа. Были умалчивания, явная ложь, лицемерие. Правдивого ответа не было. Даже Лев Толстой в своих поисках, казалось, вот-вот еще самую капельку, такую маленькую, что только протянуть руку, раскрыть глаза пошире - и все тебе откроется, даже Лев Толстой в самый последний момент напускал туману. Его пугал правдивый и суровый ответ на этот неразрешимый вопрос вопросов. Отсюда его метания, богоискательство, самообманы и самообольщения. Даже он, великий из всех великих художников, в страхе перед бездной зажмурил глаза.
- Ты его, правда, так сильно любишь? - спросил Алексей. - Я его не люблю за его сухость и нравоучительство. Слишком у него все как-то размеренно... высушенно. Его поучения раздражают.
- Не знаю, меня не только не раздражает... Я его перечел всего. Всё! Это никакое не нравоучительство, это - мудрость, к которой он подвигался всю свою жизнь... За такой шедевр, как 'Анна Каренина', жизнь можно отдать.
- Лихо ты распоряжаешься. И страдания отдельного человека тебе с твоим Толстым - ничто, в сравнении с какой-то эфемерной благостью. Жизнь - самое ценное, что есть... Помнишь Достоевского? Одна-единственная слезинка ребенка может пошатнуть всю гармонию мира.
- Я так же думаю. Но природа наша так устроена, что и то правда, и это правда. С разных сторон, прямо противоположные истины - истинны. Я тебе сейчас скажу одну вещь, я не знаю, смогу ли я так поступить, когда до дела дойдет. Но я хотел бы так поступить. Понимаешь? - Алексей покивал нетерпеливо. - Если бы в моих руках оказался единственный экземпляр 'Анны Карениной' и для его сохранения человечеству, для будущего потомства нужно было мне погибнуть, то я хотел бы - хотел бы - погибнуть, но чтобы книга осталась. Это такой взлет, такое совершенство человеческой мысли, слова, образов. Прекрасная вершина в цепи человеческих свершений.
- Литература никогда ничего не добавляла и не могла улучшить в нашей жизни, ее роль ничтожна...
- Сиюминутно - да. Нельзя требовать какого-то ощутимого влияния. Но постепенно великая литература работает на общий прогресс человечества...
- Чепуха. Никому не нужно. Разве что для развлечения, времяпрепровождения...
- Ты не прав.
- А как ты тогда оцениваешь тот факт, что многие тяжкие преступники, убийцы - были любители художественного чтения?
- Ну, и что? При чем тут это? Мы говорим о ценностях общечеловеческих. О том, что совершенствуется, постепенно совершенствуется нравственность, дух всего человечества. А это меньшинство, ну, низменные отклонения меньшинства, каких-то выродков.
- Да нет. Не меньшинство.
- Вот мое тело. Руки, туловище, ноги. Здоровое тело. А вот больная клетка. Вот затесалась мертвая клетка. Здесь раковая клетка - тьфу-тьфу, не надо... Болячка какая-нибудь... Я ем. Я питаю весь свой организм. Всему мне это на пользу. Но при этом я кормлю и больные клетки тоже. Ну, и что? В целом я человеческое создание, носитель духовных ценностей, понятий, нравственных, благородных идеалов. Ты считаешь, мне не нужна пища? Ну, такая, может, не нужна. Нужно поголодать, чтобы убились вредные клетки. Но - духовная пища? Тело, организм это навоз, на котором произрастает дух. Так и общечеловеческие ценности - они нетленны, передаются от поколения поколению навечно, развиваются, совершенствуются, и каждое достижение мысли человеческой способствует этому. Художественная литература, если она настоящая, в первую очередь.
Глава вторая
- Не сразу я отказался от суеты, - сказал Юра, когда мы остались вдвоем. Алексей уехал на встречу с женой, у них были билеты в театр Сатиры. - Раньше щенячья потребность быть в компании, неспособность оставаться на своем месте и эти постоянные перемещения в пространстве - вот что мне было интересно.
Поначалу неосознанно, еще без какого-либо принятого решения, я стал тяготиться пустыми развлечениями. Просто бессознательно я начал убегать от суеты - в свои дела... в свое дело... Во-первых, я уставал от нее, она мне разонравилась. Во-вторых, было дело, для которого требовалось время, и дело перетягивало: я все холоднее сторонился суеты, пока не расстался с нею полностью. А словами я впервые оформил свое поведение, цель и принципы мои гораздо позднее. Я был в ВТО на Новый год, лет восемь-девять назад... пожалуй, точно: праздновали новый, семьдесят второй год. М-м... Там было много знаменитостей. Васильев и Лиепа, и целая куча известных артистов. Сплошь всякая такая публика. Все эти залы на четвертом этаже заставлены были накрытыми столами. Не знаю, пятьсот, тысяча, или две тысячи человек. Очень много.
Где-то в середине ночи, уже во второй половине празднества, когда веселье развернулось во всю ширь, разгулялся народ, разошелся, никого уже не было за столами, бродили по углам, врезались в танцующую толпу, подсаживались к чужой компании, чокались, преувеличенно смеялись и болтали возбужденный вздор, уже отрыгалось пересыщением... Я увидел в середине зала за пустым столом в полном одиночестве великолепно талантливого, знаменитейшего актера. В полном одиночестве, хотя рядом с ним сидела его жена, смазливая и пухленькая. Он не только талантливый, он по-настоящему умный и интересный, я еще до того раньше кое-что слышал о нем и его самого слышал; я им восхищался, и уважал его. Первый порыв какой, когда видишь такого человека? Зависть и стремление. Он распространяет вокруг себя как бы светящуюся сферу, ему никто не нужен - он сам солнце - в его сфере тепло и свет, и интересная жизнь, другая жизнь, и полная насыщенность, отсутствие скуки.
Зависть к тем, кто рядом с ним, и стремление сделаться одним из окружения, приобщиться тепла и света другой - его жизни.
И вдруг меня осенило: все это не так, все это иллюзия, наши неверные представления, привычно связанные с такими людьми. Я увидел, ему скучно. Он в одиночестве, он скучает, больше чем я. Меня осенило, не смейся: он такой же человек. Ему скучно. Ему нужно тепло, развлечение, свет от кого-то другого.
Он лишь изредка поднимал голову и смотрел вбок на веселящуюся публику, он был совершенно трезвый, вертел что-то руками на белой скатерти и смотрел на свои руки, серьезный, одинокий за большим столом персон на восемь, которые разбежались искать веселых встреч, жена сидела рядом, и на ее лице припечаталась неестественная ухмылка. Потом жену пригласили на танец, и он остался уже и внешне один за целым столом, заставленным посудой, закусками и бутылками. И вот тут я впервые подумал. Притягательный магнит, который заключен в нем именно для пустых, никчемных людишек, для него самого ничего не значит. Для него существует только одно: его дело, мастерство, какое он способен вложить в свое дело, то бишь талант, это от Бога, и труд, на какой он сам способен заставить себя, отбросив лень, посторонние заботы, развлечения, словом, до минимума сократив пустую потерю времени. Труд и свершения. Интерес его жизни не в фамилии его, не во внешности, не в разговоре, а в том деле, которое он делает, и глупо искать контакта с ним, чтобы пощекотать свои эмоции отраженным интересом великого человека. Нужно самому создавать свой интерес, свое дело, и жить своими достижениями, как и он.
Юра сидел в кресле, а я на диване, он встал, но вместо того, чтобы подойти ко мне, отодвинул стул от письменного стола и поправил загнутый угол ковра на полу у самой стены, под книжными полками, где и не видно было ничего, он только из своего кресла мог заметить этот никчемный беспорядок. Потом он передвинул вазу с цветами на письменном столе, не знаю, на два-три сантиметра, это были мои цветы, он их мне подарил вчера, в субботу, к моему приходу. И после этого он стал осматривать книжные полки, прикасаясь рукой то к стеклу, то к книге, восстанавливая одному ему известный порядок после Алексея, а может быть, после моей утренней уборки пыли. О, как он раздражал меня! Видала я зануд, сама зануда, но такого... Боже, я, кажется, ненавидела его, конечно, не его самого - присущее ему стремление украшать жилище. Он не доверял мне, умению моему, оскорблял мои старания хозяйки.
Он рассказывал о дочери, когда она была маленькой и он жил вместе с ней, это была святая тема, о какой-то раскиданной каше и о том, как она хотела днем смотреть кино и требовала, чтобы выключили свет, не верила, что дневной свет не выключается. При этом он ходил по комнате и наводил порядок, вышел в прихожую, по голосу я слышала, заглянул в большую комнату. Я не воспринимала его слова, только слышала голос, я повторила себе пять, восемь, десять раз скороговоркой 'это мелочи, мелочи, всё мелочи, не это главное, я всегда с ним счастлива, пройдет, главное - что он как он есть, он очень хороший, я очень счастлива, очень, очень, главное, было, опять будет, а это минута, мелочи, пройдет...' Но я уже не могла помнить тот огромный радостный мир, в котором я и Юра жили последние месяцы. Мир прошлый и настоящий растаял, как далекое облачко, словно не было ничего. Раздражение и злоба заволокли мое зрение и я не помнила - хотя старалась вспомнить и вернуть себе крупицу спокойствия - что много раз в недалеком прошлом уже через минуту мне казались странными и удивительными мое раздражение, моя горестная злоба, и как я потом тут же насовсем забывала о них и их причинах. Но сейчас мое горе было огромным, неподвижным, как ночная духота летом, упадок настроения, тьма душевная взяли полную власть надо мной.
- Я не могу больше, - выкрикнула я сквозь сжатые зубы. Слезы навернулись на глаза. Он с удивлением смотрел на меня, и тут же глаза его сердито прищурились и нахмурился лоб. - Я так не могу!..
- Что ты не можешь? - сухим вдруг и безжизненным голосом спросил Юра. Мне сделалось страшно, слезы потоком полились из глаз. Я закрыла лицо ладонями. Он повернулся, сел в свое кресло и взял книгу. Склонив голову, он смотрел в раскрытую книгу, глаза и лицо его помертвели.
- Ты можешь сейчас читать?
- Могу. Я все могу, что надо.
Сердце мое заныло и провалилось в желудок, в котором я ощутила спазмы и нестерпимую боль. Злобы больше не было, были страх и горе, его помертвение могло означать самое худшее, всеобщий конец света не был бы так страшен для меня.
- Что же будет?.. Всё?.. теперь всё?.. - спросила я. Он молчал и читал книгу. Я, ничего не соображая, подскочила к нему, схватила книгу и бросила, почти не видя Юру, ужасаясь тотчас же своему поступку. Он поднял лицо свое ко мне, я не могла вынести, какое оно чужое, чужое и мертвое. - Прости!.. Прости...
- Бог простит.
Не зная, что предпринять мне, чтобы прекратить эту муку, я опустилась на колени возле кресла, я хотела, чтобы Юра улыбнулся мне весело, оттаял, но что-то сломалось невозвратно и, кажется, по моей вине.
- Юра...
- Встань, - сказал он отчужденно. - На коленях... зачем?
- Ничего. Мне так удобно. Ты теперь жалеешь, да? - Он пожал плечом. - Жалеешь о близости нашей?
- Ничего я не жалею.
- Ты хочешь, я уйду?
- Я хочу, чтоб ты делала, чего ты сама хочешь. Чего хочешь, то и делай. Перестань плакать. - Он усмехнулся. - Столько слез, откуда может столько взяться?
Когда он говорил грубо и обиженно, и недовольно, еще оставалась надежда. Теперь, увидев его спокойствие и холодную доброжелательность, я поняла: надежды больше нет.
Я сказала, и голос мой был вымученный и надтреснутый:
- Мне надо ехать к маме, но я не могу так расстаться с тобой. Не могу. Не могу, что ты чужой. Я перестаю тебя чувствовать, нельзя так. Тебе плохо со мной?
- Скучно, - со вздохом сказал он.
- Что скучно?
- Все это скучно. Не нужно... эти сцены. У тебя жуткий характер. Жуть. Тот еще подарочек.
- У меня характер?.. Надо же так повернуть. Ты так ведешь себя, не доверяешь... Проклятый ковер!.. Я не знаю, когда я тебе нужна, когда не нужна... чем нужна... Могу я подойти к тебе, не могу подойти. У меня вырабатывается комплекс. Понимаешь? Если я буду бояться сделать каждый шаг, сделать любое движение, - я покачала головой, - я зациклюсь на этом... Может угаснуть чувство...
- Чье? твое?
- Да...
- И прекрасно! - с уверенностью сказал он. Но этим он меня не мог обмануть, я видела, ему нужно защитить слишком ранимое самолюбие его, и горячая его незаинтересованность сплошное притворство. И все же я не могла не выяснить до конца, что содержится в самой глубине его мыслей и желаний. Меня так и тянуло спросить и я спросила:
- Тебе тяжело со мной? Я тебе мешаю?.. - Он молча смотрел в окно напротив, не делая ни малейшей попытки прийти мне на помощь, никакого движения мне навстречу; я надеялась, что он как всегда тактично, легко и без упрека утешит меня. А он молчал, сбивая меня с толку. Я всегда старалась сделать другим больше, чем они мне, чтобы никогда не услышать упрека, что я кому-то что-то обязана. Он, может быть, на самом деле тяготился моим присутствием, и может быть не отвечал мне, потому что не хотел поступить нетактично и обидеть меня. - Надо расстаться? - спросила я.
- Наверное, лучше всего.
- Ты этого хочешь?
- Я же сказал, что хочу, чтоб было, как ты хочешь.
- Но сам ты чего хочешь?
- В настоящий момент я хочу сидеть и читать и чтоб меня не дергали. Глобальных объяснений на полночи я не хочу, не надо. Ты не в первый раз заводишь разговор о своих комплексах. Слишком они тебя волнуют. Но это у меня скоро выработается комплекс... на твои комплексы. Ты такая же эгоистка, как твоя сестрица. Она все толкует об эгоизме и эгоистах, все у нее эгоисты... не замечая, что сама она гребет только под себя в прямом и в переносном смысле... Очень вы себя любите... носитесь с собой...
- Ну, знаешь. Ты такой же.
- Может быть. Но я научился спокойствию...
- Равнодушию.
- Да, это ее любимое словечко. Вера им оправдывает свое рвачество. Постоянно говорит об эгоизме, как все эгоисты, дает на копейку, а требует, чтобы ей возвращалось рублями, десятками, сотнями рублей. Все у нее мерзавцы, негодяи... как там? - отвратительные личности; конечно, никто не хочет терпеть ее претензии. Она с ее ажиотажем и с фантастическими требованиями, которые она хочет, чтобы немедленно были выполнены, уже много раз меня подводила. Пристает с ножом к горлу. Она у нас постоянно бедная и несчастная, ее надо жалеть, помогать, уступать, выполнять ее требования - иначе человек отвратительный мерзавец. То она ко мне ходит и плачется, какой Жуков негодяй и дрянь. А когда она мне насвинячит так, что мы с ней по два-три месяца не разговариваем - при встрече я здороваюсь - она ему жалуется на меня: тогда я негодяй и дрянь... отвратительный мерзавец. При том сколько я ей сделал; она этого не понимает. Не в том дело, что я сделал, а в моем к ней отношении, в моральной поддержке, я бы сказал, опеке - это ведь важнее всего. Но не понимает. Не помнит. Если она вошла в раж, она не слышит себя, совершенно не отдает себе отчет в своих словах, и что ей говорят, она вместо этого тоже слышит совсем другое. Как у тебя - минута психопатства заслоняет всё.
- Да... Ты прав. Я виновата...
- На работе никто не хочет терпеть ее повышенную требовательность. Вера, конечно, умная - для женщины очень умная. И понимает, что как-то не так ведет себя...
- Как я опять все испортила!..
- Поэтому ищет себе оправданий. Одно из них - что к себе она тоже чрезвычайно требовательная. Но это ее личное дело. Она может себя хоть в землю втоптать, все что угодно. Себя - да. Но никто не дает права никому насиловать другого. Не понимает... То есть, может быть, понимает, но не может побороть свое психопатство...
- Ты уже не сможешь забыть, что сейчас произошло...
- Я научился спокойствию и радости внутри себя. Я научился сдерживаться. Главное не в том, чтобы что-то сделать другому и из-за этого возомнить о себе, что ты такой благодетель, что можешь уже теперь хоть ноги об него вытирать, как истеричные барыни в стародавние крепостные времена... Лучше не сделать и не испортить настроение человеку, чем что-то сделать - и лишить его радости своей грубостью, или повышенной требовательностью и гноем раздражения. Я не стараюсь все захватить, что проплывает рядом и на что упал мой взгляд. Я не боюсь потерять. Мне не надо, мне хватит. И вместо того, чтобы портить людям настроение, считаю себя обязанным сделать или, по крайней мере, сказать что-нибудь приятное и доброе. Зачем каждый раз тыкать носом человека?.. Вера слишком хорошо живет, и всю жизнь жила хорошо и благополучно. Как девчонке, ей крупно не повезло. Это из нас, из мальчишек, еще в детстве выбивают - в прямом смысле кулаками - всякую избалованность, капризы и ложное самолюбие, а также вспыльчивость, упрямые претензии и завистливую злобность. Удивительно - она считает себя отзывчивой, самоотверженной даже. Болтает о равнодушии. Но ни один равнодушный не испортил окружающим столько крови, сколько она.
- Папа меня больше любит, а мама - Веру. Она неуравновешенная, но незлая. - Он сделал движение возразить и ничего не сказал. Я смотрела на него, с ужасом вдруг подумав, как я могла разозлиться, какая я дура: я даже одну секунду ненавидела его. Это казалось диким, невообразимым, но это было. Он молчал, я, наконец, решилась. Быстро приблизила мою голову к его голове, обняла и поцеловала в щеку, хотела в губы, он уклонился, и я опять поцеловала его в щеку, в подбородок, в шею. Он ответил мне поцелуем, когда я подставила ему свою щеку, легонько прижал ладонью мой затылок и стал водить по волосам от макушки к затылку, задумчиво и мягко водил по волосам. Я спросила шепотом: - Ты забудешь все? Насовсем забудешь? - Он кивнул, хмыкнул - иронически или весело - и молча гладил меня по волосам, пока я еще несколько раз поцеловала его, не умея остановиться. - Юра, ты, правда, забудешь?
- Я уже забыл.
- Как хорошо вместе. Мне ничего не надо. Какая я дура. Я сейчас не понимаю, как я могла на тебя обидеться. Вот сейчас я все помню, что это ерунда, ты такой хороший, что что бы ни было, не надо обращать внимания. А в такую минуту я почему-то забываю. Надо запомнить, и всегда помнить.
- Психопатка. - Он засмеялся и по-настоящему обнял меня. - Дурная ты баба, Витюша... Так завопить - из-за чего, спрашивается?
Мне на секунду стало не по себе, но ни раздражением, ни обидой не наполнило душу, а только боязнью, что он не сможет забыть и недовольство и сожаление, оттого что он полюбил меня, будут накапливаться в нем. Я сказала укоризненно:
- Ну вот, ты опять вспомнил. А сказал, что забыл. А у меня сейчас такое чувство, как будто ничего не произошло, не было ничего у нас плохого. Даже странно.
- И у меня так же. Не обращай внимания, это я так. Ничего плохого не было.
- У тебя накапливается.
- Нет. Я ведь без упрека, просто вспомнил. Ну, помню - но я сказал не для того, чтобы тебя как-то упрекнуть или обвинить в чем-то...
- Ты не жалеешь?..
- Нет. - Он качнул головой. - Нет, золото ты мое свинцовое. Хомут чугунный на шее моей. Это чтобы я не спал на жизненной дороге, не зарастал мхом и плесенью - Господь Бог послал мне тебя, мой подарочек драгоценный... Да, характер у тебя.
- Очень тяжелый?
- Тяжеловатый. Работать надо над собой. Ничто само собой не приходит.
Он с этими словами притянул меня, усадил к себе на колени, несколько раз целуя рот ко рту, отрешенно, почти механически, и я сразу же потеряла контроль над телом, сладкая волна прошла от макушки до кончиков пальцев ног, ноги задрожали, а в голове заволокло туманом и сознание отключилось.
- Не хочу уходить, - шепотом сказала я. - Юра... мой Юра... любимый.
- Всё! Время позднее. - Он отстранил меня, я почувствовала досаду сопротивления, но силою воли смогла заменить ее, отряхнув уныние, на относительное спокойствие, это была настоящая боль возвращения к действительности откуда-то из потусторонних сфер. - Пока ты доедешь, я тут буду волноваться. Обязательно позвони мне.
- Ты ляжешь спать?
- Конечно, нет. Я подожду твой звонок. Пойдем, я сейчас провожу тебя на автобус.
- Не надо, поздно уже.
- Обязательно провожу.
- Нет, нет. Ты опять завтра не выспишься, Я сама отлично доеду. Ну, родной, не надо, не ходи.
- Да ты что? У меня здесь темень. Пьянчуги сегодня ходят. Чтобы я сидел и волновался.
- А что со мной будет?
- Вот когда случится, тогда узнаешь. Но пока я ходячий, ничего не случится. Провожу тебя. - Он начал переодеваться,
- Если бы не мама, я бы осталась. Что-нибудь соврала бы...
- Врать нехорошо.
- Она совсем разболелась. Я должна поехать.
- Еще бы не должна. Ты с пятницы не звонила.
- Не могу же я звонить из-за города, где нет телефонов.
- Не нравится мне это.
- Зачем ты мне это говоришь? А мне нравится? Как я могу сказать ей правду?
- Придумай что-нибудь. Вера не догадывается?
- Я ее почти не вижу. В пятницу, когда я уходила, она как раз пришла.
- Одна?
- Да. Андрей с Ириной остались дома.
- Она, правда, не догадывается?
- Да с чего бы? Я с нею не откровенничаю.
- Хороши сестры, - как бы в шутку заметил Юра.
- Ладно, не будем ссориться на прощанье, - сказала я неожиданно резким тоном.
- Разве мы ссоримся? - спросил Юра.
У меня снова испортилось настроение - оттого что я расставалась с ним, никак не могла оттолкнуться, порвать невидимую привязь. Тянуло остаться, но нельзя было, нельзя, должна я была вернуться домой. Каждый раз после воскресенья я должна была вернуться.
Только на выходные дни я обманом завоевывала себе свободу от дома, иногда и на неделе, если получалось выдумать командировку, а он опять затронул неприятную тему, и не по душе мне были его слова, нехорошо он говорил о слишком серьезной, слишком непростой, неразрешимо сложной проблеме нашей тайной любви.
Тяжко это было - наши изматывающие встречи, когда я забросила все без исключения дела домашние, личные. О нашей свадьбе не могло быть речи из-за Веры, из-за самого Юры, а без этого невозможно было ничего объяснить моим маме и папе. А главное сейчас, что более всего меня тревожило, болела мама, и я боялась признаться, произнести для себя откровенно - тяжело болела. Все вместе окончательно испортило настроение, не нравилось мне все это, и его слова, и моя ложь, неопределенное наше будущее тревожило, возмущало, не нравилось. Я все-таки взяла себя в руки, но, боюсь, мой вид был не очень радостный, когда я сказала:
- Нет, конечно, не ссоримся. Ты не думай ни о чем. Хорошо? - Я обняла его, прижалась к нему, всем-всем телом ощутила каждую клеточку его тела. - Я тебя очень-очень люблю... Я тебя никому не отдам!.. - Я снова говорила с полною искренностью и радостно, если только надрыв душевный может быть радостным.
Глава третья
Он меня проводил до метро, спустился вместе со мной. Войдя в вагон, я сразу села, двери закрылись. Он остался на платформе.
Колеса громыхали, выстукивая знакомое место из 'Патетической сонаты', как научил меня прислушаться Юра. Напротив меня за стеклом вагона неслась назад неразличимая стена тоннеля. Я была усталая и возбужденная; передо мною нарождался призрак бессонной ночи: я только в объятиях Юры могла расслабиться и крепко уснуть до самого утра, да, да, лишь с Юрой я была счастлива. Я посмотрела влево и вправо от себя, несколько человек сидели в почти пустом вагоне. У меня в сумке лежала книга Стендаля 'Красное и черное', великий роман, по словам Юры, но я сейчас не хотела читать. Я со страхом ждала, и правду говорят, чего боишься, оно обязательно приходит, как в сказке - не оглянешься, не вздрогнешь, чудовище не причинит вреда, испугаешься - растерзает. И точно, я стала замечать, в неведомых глубинах моего я, в мозгу или в груди я не знаю, в самой-самой глубине моей появилась маленькая, еле видимая белая точка.
В нее потянуло, против воли моей, мою душу, точка была белая, но что попадало в нее, тонуло во мраке, исчезало, как в тоннеле, по которому мчался вагон метро. Белая точка начала расти, заполняя меня, а может быть я втягивалась, растворялась в ней, и вот я целиком заполнилась белым туманом тоски, угрызений совести, мучительных позывов памяти, если назвать одним словом - Вадим. Да, да, это был Вадим, неспособность радоваться, за исключением редких минут с Юрой, но Юры не было уже сейчас, был Вадим и недавние два года - и мечты-надежды с Вадимом, и тоска-мучения с Вадимом. Одинаково было жалко, одинаково больно и страшно чувство потери всего с ним связанного. Несбывшиеся мечты двухлетние, и муки тоже - всё, всё, и нежелание жить, и ужас посередине Крымского моста, когда я стояла над пропастью, вода далеко-далеко внизу ехидно шевелилась, насмехалась надо мной.
И мое угасшее намерение и слабость моя казались мне варварскими и унизительными, весеннее солнышко золотило счастливые лица людей, а я не видела его света, чернО было мое намерение, и душа моя, напитанная чернотой, не воспринимала света, пересохший рот, как только я глянула вниз, не в силах пошевелить парализованными ногами, чтобы исполнить задуманное, запекшиеся губы и безумные, испуганные, широко открытые глаза, перелом внутренний, мгновенный скачок от нежелания жить к невозможности жить радостно и черный страх перед лицом вечной смерти, страх перестать жить - вот такая я бросилась к Юре, такую он увидел меня и принял, и я нашла утешение и забвение в редкие минуты, иногда даже часы, а бывали бесперерывные день и ночь счастья, вот когда наслаждались покоем и моя душа, и тело мое.
Белый туман тоски, сосущий мои силы, мою бодрость, обескровливающий мою решимость выбора между старой и новой страстью, забвения всего ненужного и лишнего, - я не могла с ним справиться в одиночку. Несчастная, замученная угрызениями совести душа исходила невидимыми, горькими слезами, как можно, как я могу перескочить от одного влечения, еще не изжив его, к другому, не укладывалось в голове.
Я любила Юру еще до этого ужаса на Крымском мосту. Десять лет назад я увидела его впервые на свадьбе у Веры, он был так весел и счастлив, как будто это была его свадьба, будто гора свалилась у него с плеч, может быть, так оно и было. Потому что Вера хотела выйти за него замуж, но он был тверд после первого брака, последовательный женоненавистник, хотя и женился через год во второй раз, и опять неудачно. А она твердо решила выйти замуж, не переступая порог двадцати четырех. Ему тогда было тридцать три и он покорил меня, запомнился мне, девчонке, окончившей девять классов, но потом много лет я его не видела, часто слышала от Веры упоминание его имени, так что у Андрея, мужа Веры, выработался комплекс на него. Вера по-видимому пыталась сделать решительный шаг и, когда ничего не достигла, приняла предложение Андрея, наверное, она не уважала его и стеснялась, что он сослуживец папы, милиционер, добрый Андрей много терпел от ее выходок. Юра прав, подумала я, она эгоистка и психопатка, как я, но я не эгоистка, наоборот - я всегда в первую очередь обвиняю себя, интересы другого человека ставлю выше своих.
Вот так вертелось в моей голове. И опять Крымский мост, перелом внутренний; и Юра, он знал о Вадиме, я все ему рассказывала, он сам так хотел. И я не смела скрывать от него, потому что если бы он догадался или узнал о чем-то помимо меня и заподозрил меня в неискренности, он не смог бы простить. Я любила его, любила и мучила, я ощущала себя последней дрянью, непостоянной и нечистой, и жизнь вообще представлялась мне непрочной, зыбкой. Если я могла отбросить одно влечение, которое только что казалось мне святым и неизменным, как самые святые и неизменные основы жизни, значит, ничему нельзя верить - я могу так же ошибиться и отбросить следующее влечение. И меня тоже могут отбросить.
Но не одни только угрызения совести мешали мне прекратить мучения мои и Юры. Вадим постоянно был рядом, ежедневно на работе я виделась с ним, и память плоти - память двух лет - была сильнее нового спасительного стремления, старое - это была погибель моя, распадение и необратимое умирание души человеческой во мне.
И я, бестолковая дура, ничего не могла поделать с своими чувствами, своей памятью, я старалась и не могла забыть.
Юра много беседовал со мной, объяснял, умом я понимала, Вера давала советы: 'Так не может больше продолжаться!..', мои отношения с Юрой, сам факт нашего знакомства, были скрыты от нее.
Вадим был рядом, жалко его было, я ни на зернышко не сомневалась в его искренности, хотя он никогда не собирался уйти от жены и жениться на мне, ни в чем не полагала его виноватым. Я любила его, и он любил меня и страдал молча, вглубь загоняя сердечную боль, калеча уже совсем пустяковые остатки сердечного здоровья, это мне было хорошо известно. Наши встречи я прекратила, когда еще только возобновилось мое знакомство с Юрой, задолго до нашей с ним близости. Я сказала удрученному Вадиму: все кончено. Не в первый раз я пыталась порвать с ним, он был согласен на что угодно, лишь бы мне было хорошо, ведь он не собирался жениться на мне. Он был очень добрый, мягкий. Все было кончено. Его удрученность переворачивала сердце. Нет, грязи я бы не стала терпеть, прежде всего из страха потерять Юру, для которого главным во взаимоотношениях, наиглавнейшим была чистота.
Обрадовалась Вера, я рассказала о разрыве и намекнула на мужчину много старше меня, последнее не смутило ее. Я ей была благодарна, она могла быть и злой и доброй, чрезмерно настойчивой - и внимательной. Сложный человек была моя родная сестра, несчастная в своей неуспокоенности, ни в чем никогда не умеющая найти удовлетворения на сколько-нибудь длительное время.
И если папа и мама ничего не знали ни о Вадиме, ни тем более о Юре - Вера и Андрей, по родному заботливые, довольные благоприятным поворотом в моей судьбе, не были посвящены в мои самоистязания, избавиться от них не позволяли мне позывы плоти, которые пересиливали разум мой. Я вспомнила те случаи обостренной совестливости, на дыбы встающего самолюбия и обиды, когда я рвала с Вадимом и через несколько бессонных ночей сама, без малейшего намека от него, устремлялась лежать в его объятиях; привычные наши ласки - мне больше ничего не нужно было, ничто другое не могло остудить, успокоить горячечный нарастающий бред в раскаленной голове, пока я вновь не прижмусь к нему, я боялась, что сойду с ума. Но так было до появления Юры. Вот как я запуталась... Как я запуталась!
Я снова услышала стук колес вагона. 'Патетическая соната': та-ра-та-та... та-ра та-та.
Да, все у меня хорошо. Прекрасно. Лучше не бывает. Это и есть счастье? Любимый человек... такой человек меня любит. Юра... Человек не осознает свое счастье, не понимает. Я представила его зримо, я его ощутила, и, будто бы от прикосновения его, помутилось в голове, волна прошла внизу живота, и онемели ноги. Человек не ценит свое счастье, то есть он и хотел бы оценить и остаться в его убаюкивающем, жизнерадостном потоке, но что-то внутри, помимо воли, препятствует, эта белая точка, из нее исходит туман, разъедающий огонь жизнерадостности, душу пронизывают лучи стужи, и всему телу неуютно, зябко, в душе нет веселого подъема.
Ох, уж эти мрачные предчувствия. Я вышла на своей станции, и стали завладевать мною мысли о доме, а второе коромысло тянулось назад, в сегодняшний, вчерашний дни, и мне было печально и грустно, третий прожектор высвечивал старое, потерянное, от той потери веяло тоской.
Тоска... тоска... Но не скука - где уж тут скучать?
Я не заметила, как поднялась на эскалаторе, прошла сквозь двери, обогнула здание станции. Еще несколько шагов, закончилось ограждение вдоль тротуара, прежде чем перейти неширокую полосу мостовой, я подняла глаза на свой дом напротив. Все четыре окна - на кухне, в маленькой проходной комнате, в моей комнате и в большой комнате, где жили папа и мама, - все четыре окна были ярко освещены, как будто в квартире был праздник, свадьба.
Часы на углу нашей улицы и Грузинского вала показывали почти одиннадцать часов вечера. Поздно... поздно. И страшный этот свет в окнах. Дура я. Наверное, я уродилась такой безрадостной, всё и всегда мне кажется в мрачном свете, прошлое дарит мне горестные сожаления, я не нахожу в нем ничего желанного, а из будущего дуновение зреющих разочарований и бед питает нехорошие предчувствия. Ветром обдало, проехал автомобиль и обрызгал меня. Я перебежала улицу, чувствуя, какой холодный воздух, холод и ожидание беды пронизали дрожью меня.
Наш ужасно медленный лифт громыхал и тащился сверху ко мне целую вечность. Потом он тащился на пятый этаж. Дверь лифта я открыла рывком и захлопнула за собой, сбегая на полпролета вниз на свою площадку. Я быстро нажала на звонок, держала чуть дольше, чем надо. Отпустила и стояла перед дверью, ждала, пока откроют. Я твердо знала уже, что откроют не так, как всегда. О ключах в сумке я вспомнила, но не стала думать о них. Я поймала себя на дикой мысли: я не знаю, кто мне сейчас откроет.
Глава четвертая
Она стояла и слышала, как дыхание с шумом выходит из открытого рта, чувствовала тянущую тяжесть в груди и в животе, отнимающую силы. Какая-то темнота мешала зрению, глаза по временам ничего не видели. Она слышала отчетливо удары своего сердца. Когда к двери прикоснулись с внутренней стороны, звякнул замок, Вике показалось, что она упадет сейчас в обморок. Она впилась глазами. Дверь отворилась. Дядя Сережа, как всегда элегантный, в костюме с иголочки, при всей его аристократической рафинированности смотрел мутно, как пропойный пьяница. У него была одна-единственная привычка, совершенно не подходящая к его внешности и всему характеру его, одна фраза, смертельно надоевшая окружающим, и он произнес ее вместо приветствия:
― Против факта не попрешь. Не по-опрешь, - протяжно, как пьяный, сказал дядя Сережа. Он опустил ладонь на лоб себе. - А-ах... Уже увезли. Поздно, дорогая.
Вика вошла, сделала шаг и прислонилась плечом к стене. Там, дальше по коридору, на входе в большую комнату, она увидела Зою. Присутствие в доме в такой час дяди Сережи и Зои было настолько необычным, что Вика не удивилась лишь потому, что ощущала страх, онемелый ужас, как бывает во сне, когда хочешь кричать, бежать, но язык и ноги не подчиняются. Слабость мешала ей видеть, слышать окружающее и самой спросить дядю Сережу, но ее обоняние ощутило запах - враждебный, противный запах, непонятно чего, воздуха больницы? только душного по-особому и тошнотворного. Этот стойкий запах окончательно погрузил ее в бесконтрольную панику и лишил воли, потому что вместе с ним от всей квартиры на Вику вдруг направились токи чего-то злого и враждебного. Она не заметила, как Зоя встала рядом с ней. Зоя обняла ее за плечи. Вика думала о дяде Сереже, как у него булькает в горле при каждом слове.
― Леночка... На восемь лет... Лучше бы я... Невероятно! В голове... невероятно!..
Из большой комнаты вышла Вера, медленно и плавно приблизилась к ней с спокойным лицом, которое на короткое время исказилось в уродливой гримасе, когда она постучала кулаком себя в грудь, говоря:
― Я мерзкая!.. я отвратительная! мерзкая дрянь!.. - заплакала неожиданно, облилась слезами и уткнулась лбом в стену рядом с Викой, крепко ухватив ее об руку. Дядя Сережа всхлипнул. Андрей попытался обнять жену:
- Ну, ну... Вера... Вера! держи себя в руках...
Она выкрикнула истерично, не поворачиваясь от стены:
- Отойди!.. от меня.
- Где мама? - спросила Вика.
Он посмотрел на нее жалостливо и растерянно и тут же отвел глаза. Он молчал нестерпимо долго.