В небольшой комнате торцом к окну стоит письменный стол. За ним сидит средних лет человек и бесцельно разглядывает вещи, загромождавшие стол. Его взгляд лениво скользит по системному блоку компьютера, по монитору с раскрытым окном Excel, на некоторое время задерживается на сложной аудио-видео системе, состоящей из видеомагнитофона, музыкального центра и походного телевизора, затем перелетает на настольную лампу с оплавленным пластиковым абажуром и падает на клавиатуру...
Юля ненавидела дождь. Юля ненавидела осень. Она ненавидела эти улицы. Эти листья. Эти машины. И весь этот проклятый город. Она прожила здесь всю жизнь, и, как ей казалось, все время она ненавидела. Каждый день она шла домой с работы, возвращаясь в пустую квартиру и проклинала все на свете...
Учитель вошел в класс, и галдеж сразу смолк. Он подошел к столу и поставил на него портфель. Было жарко. Из окна в класс лилось солнце, и доносились азартные крики мальчишек, которые играли во дворе в футбол. Муха ползла по крышке стола, исчерканной синей шариковой ручкой и изрезанной ножиком. Она еле слышно жужжала. Пахло мелом и свежей краской...
Гуманитарное образование, помимо знаний, конечно, прививает еще и особого рода снобизм. Окончивший университет не только a priori убежден, что он на порядок умнее и лучше того, кто этого вуза не кончал, но и искренне верит, что обладает полным запасом знаний во всех областях культуры: история, литература, живопись, музыка. Что он знает всех писателей, которых следовало прочитать, а кого он не знает, тех и знать-то не стоит. Такие люди с крайним предубеждением относятся ко всякому, пытающемуся сообщить им новые знания, уверить их в том, что их эрудиция - не всеохватна.
*
Я сидел в сквере, когда вдруг заметил, что молодая, красивая женщина на соседней лавочке смотрит на меня, улыбается, кивает, приглашая подойти и сесть рядом. Я растерялся. Я был застенчив и страшно смутился. Мне очень хотелось подойти, но я не мог, потому сидел, отвернувшись, и проклинал себя за свою робость, мешающую мне знакомиться с людьми. Вдруг я увидел молодого мужчину в белых просторных брюках и изящной, расшитой и с кружевами курточке, лицо его обрамляла черная борода. Он, улыбаясь, направлялся прямо к той женщине, моей соседке. Сел рядом, они обнялись. Некоторое время поговорили как старые знакомые. Потом встали и ушли, обнявшись.
Женское коварство...
*
Мы, книгочеи, только и делаем, что обмениваемся впечатлениями от прочитанных книг. Я сказал однажды: "В романе Анри Барбюса эпизоды мирной жизни невыносимо скучны, будто написаны третьестепенным бульварным романистом. Когда же действие переносится на линию фронта, повествование становится захватывающим, в нем появляется нерв, подлинный трагизм, и автор одним махом оказывается гением". Меня выслушали, сказали: да, правильно. Разве не так рождается литературоведение?
*
У нас в консерватории был курс лекций по мировой литературе, рассчитанный на два года, по одной паре в неделю. Доцент с филфака, приходивший его читать, заявил в самом начале, что отпущенного ему времени хватит, только чтобы перечислить имена и произведения, для рассказа о них времени уже не останется. Я подумал тогда: врет мужик. Книг, конечно, понаписано много, но литературная классика - это небольшое, вполне разумное число произведений, а все остальное читать не следует. Чем больше живу, тем больше убеждаюсь, что доцент-то был прав.
*
У моей тети исключительно сильный характер. Ее первый муж был очень красив, мастер потрепаться, так что говорили: ну, ты, Ольховский - Москва. Однако когда он напивался, что случалось довольно часто, хотя и не каждый день, то зверел и свою жену и маленькую дочь бил. Тетя терпела недолго, взяла дочь и от него ушла. На такое, мне сказали, не каждая женщина способна. Она вышла замуж во второй раз за инвалида, у которого нога не сгибалась в коленке. Но зато, когда он напивался, что случалось довольно часто, хотя и не каждый день, то был ласковым и добрым, никого не обижал. От него тетя родила еще одну дочь.
*
Долгое время я и не догадывался, как же велико количество пишущей братии. Я получил представление об этом, начав изучать немецкий язык. Я брал немецкие адаптированные книжки, с удовольствием читал их и не мог понять, чем они, собственно, хуже прославленной классики. Однажды я взял книгу Фридриха Глаузера, швейцарского писателя начала прошлого века. Там во вступительной статье рассказывалось, что в германской Швейцарии в начале века была вот такая группа писателей, писавших во множестве книги - называлось пять или шесть имен, не говоривших мне абсолютно ничего. Затем, вот, сякая группа писателей - снова указывалось пять или шесть незнакомых мне имен. Потом хрен знает какая группа писателей, снова пять или шесть имен. Потом группа писателей, пять-шесть имен, к которой принадлежал Фридрих Глаузер; они все своим учителем считали Готфрида Келлера и старались ему подражать. Тут только я начинал чувствовать почву под ногами, потому что имя Готфрида Келлера было мне знакомо.
*
Тонкая, твердая доска вместо картона, мутно-коричневая ткань с махрами, тянущиеся за ней ветхие, с остатками краски ниточки - старинное Евангелие сильно отличалось от других книг, вместе с которыми стояло на полке. Внутри него был текст на русском и церковнославянском. Это Евангелие в детстве часто попадалось мне на глаза. Но тому, чтобы взять его и читать, мне долгое время мешал могильный крестик на его переплете.
*
В будущем наверняка придумают электронное устройство, которое будет считывать мысли и сразу же без задержки превращать их в печатные издания. Тогда выдуманный, вымученный, выбранный из тысячи вариантов и вылизанный литературный текст не будет стоить вообще ничего.
*
Табуированная лексика, проще говоря, русский мат, становится для писателей досадной условностью русского языка. Как, в самом деле, передать речь персонажа, который без мата ни одной фразы сказать не может? Конечно, табуированные слова на бумаге выглядят глупо, кажется, что литература ругается матом как подросток - грязно, неловко, эпатируя окружающих и пытаясь доказать всем, что она уже взрослая. Я знаю, чем все это кончится. Рано или поздно, появится же в России великий национальный писатель. Он напишет гениальные произведения. Все слова, что он употребит, будут освящены его гением и войдут в золотой фонд русского языка. Табу с них будет, таким образом, снято. Кстати, такое уже происходило в Англии. Я видел старые издания Диккенса, где вместо слова damn стоит многоточие.
*
У входа в Ленинку мне вручили рекламный проспект одного издательства, предлагавшего за какие-то вполне разумные деньги издать брошюрку собственных текстов. Издательство обещало регистрацию книги в Книжной палате, присвоение ей ISBN, рассылку по библиотекам, в том числе два экземпляра обязательно отослать в Российскую государственную библиотеку. Подняв от рекламного проспекта глаза, я увидел объявление на двери: распродажа списанной из фондов РГБ литературы производится ежедневно, с 11 до 17...
*
Помню, как писал свое первое и последнее стихотворение. Поиски рифмы и размера уводили меня от мысли, которую я пытался выразить - мне такое не понравилось. Один мой знакомый, увидев тот мой поэтический опыт, забрал с собой листок и на другой день принес гладкое, ловко написанное стихотворение, где моя мысль была сказана великолепно. Я восхитился его поэтическим талантом. Как-то мне нужно было в Питер, и так как у этого моего знакомого там жили родственники, я попросился в Питере у них остановиться. Было решено, что он передаст со мной этим людям письмо, которое будет служить удостоверением моей легитимности. Я думал, мой знакомый сейчас сядет и напишет это письмо - что там писать-то? Но нет, он попросил меня прийти завтра. Сказал, ему нужно время, чтобы сосредоточиться, подождать, пока фразы станут приходить ему в голову. На другой день он передал мне короткую записку, составленную из самых обыкновенных, довольно неуклюжих фраз. Прозу этот мой знаковый вообще не считает искусством, говорит, что когда читает роман, ему кажется, что он впустую тратит время.
*
Сейчас уже ни за что не вспомню, почему хотел уйти с письменного экзамена по гармонии пораньше. Я по-быстрому сочинил недостающие три голоса, движение кое-где разнообразил фигурацией, наскоро проверил и сдал свою работу - не прошло и двадцати минут после начала экзамена, рассчитанного на два часа. Принимавший экзамен профессор был очень недоволен. Возвращая работу, он сказал, что задачу я написал очень плохо. "Вы, чем ставить рекорд скорости, лучше бы подумали хорошо над решением. Вам так писать стыдно" Я глянул на листок. Там стояло: пять с двумя минусами.
*
Три дня я ходил в Эрмитаж. С тоской смотрел на выставленные в витринах глупые, бесполезные вещи. Мрачная гробница Александра Невского, вся из серебра, нелепыми завитушками похожая на причудливую груду посинелого металлолома. Длинные и тяжелые рыцарские мечи, не верилось, что ими можно сражаться. Рядами выложенные геммы - невзрачные камушки с какими-то пятнышками и вмятинами, на речном берегу можно набрать пригоршни таких. Галерея войны 1812 года утопала во мраке, не разобрать ни лиц, ни надписей под портретами. Я скучал и от души жалел наивных музейных работников, трепетно оберегающих все это никому не нужное барахло.
В крыле, где висят картины, бледная девушка в свитере и больших совиных очках приостановилась перед пышными рубенсовскими телесами, прочитала надпись: "Пан", - прошептала чуть слышно: "Противный", - и побежала дальше. Я тупо воззрился на картину: "Притча о сборщиках винограда". Матовый рембрандтовский колорит, рука тянется, чтобы смахнуть пыль и паутину. Огромная темная зала, внизу копошатся какие-то люди. Разве я помню, что это за притча о сборщиках винограда? Слева большое окно, из него льется неяркий северный свет. Поперечные перекладины рамы кривые - поломаны, что ли? Я приблизился, носом чуть не ткнулся в картину (служительницы не было поблизости) - рама прямая, как надо. Я отстранился - перекладины кривые. Я изумился: как можно так нарисовать, что вблизи кажется одно, издалека другое? Я снова приблизился вплотную, носом к картине, но тут ко мне подошел милиционер и сказал, что время шесть часов и музей закрывается.
Говорят, красота спасет мир...
*
Жив ли еще Евгений Владимирович Герцман, замечательный, единственный в России исследователь античной музыки? Он написал книгу "Античное музыкальное мышление", книгу ни для кого. Специалисты-музыковеды ее не читают, убеждены, что от античной музыки ничего не осталось. Эту книгу стали бы читать историки, но им не хватит специальных музыковедческих знаний. Один мой знакомый историк взялся было читать книгу Герцмана - и бросил, сказал: это полный маразм. Он ничего там не понял. А ведь он был музыкант-любитель, играл на тромбоне...
*
Чем веселее и плодотворнее я занимаюсь вечером, чем легче и интереснее мне читается, чем сильнее впечатление от прочитанного, тем труднее потом засыпать. На темном ночном небе ясно видны звезды. Мозг, освобожденный от дневных забот, рождает мысли.
*
Вспоминал только что прочитанного Борхеса, и все казалось, будто читал не прозу, а стихи. Говорят, у хорошего вина есть вкус, а есть послевкусие...
*
Отец в четыре года научил меня читать. Я читал за обедом, книга с одной стороны, тарелка с едой - с другой; читал после школы, читал, когда мои сверстники играли во дворе, читал, вместо того чтобы смотреть телевизор. Я ведь книжный червь с самого нежного возраста! Однако у меня и в мыслях не было поступать в университет на филфак. Я испытывал страх, не перед книгами, их я любил, а перед непонятным, но грозным словом - литература. Этот страх внушила мне школа.
*
Я вышел на конечной станции метро, сел на маршрутку. Ехал долго, вышел на кишащей людьми площади, где вереницей стояли рейсовые автобусы, рядом шумело плотным трафиком шоссе, а вокруг, куда ни глянь, коробки многоэтажек. Впечатление, что Москва бесконечна...
*
Книги нравятся людям одной какой-то своей гранью. Художественность, гениальность - это уже совсем другая грань. Мастерство писателя - третья. Искусство вообще многогранно. Когда все грани отшлифованы, когда сам кристалл чистоты и глубины замечательной, так что свет играет в нем, распадаясь на тысячи бликов, тогда говорят, что это - высокая классика.
*
Видел фотографию: на постаменте памятника Марксу и Энгельсу подписано краской: Wir sind unschuldig, "мы не виноваты". Придумавшие научный коммунизм не виноваты в том, что эти ужасные русские там у себя построили...
*
Теперь все слова можно писать...
Это было задолго до 1991 года, советская власть в самом разгаре. Я - толстый, апатичный подросток, сижу в полутемном зале местного Дворца культуры. На сцене репетирует труппа молодежного театра. Без костюмов. Красивые, раскованные и очень спортивные молодые люди в майках и джинсах. Я с последнего ряда смотрю. Вот некий юноша радостно объявляет: "Князь Генрих обосрался!" У него переспрашивают: "Князь Генрих обосрался?" - "Князь Генрих обосрался!" "Нет, нет!" На сцену поднимается режиссер, стройный, волосы с проседью аккуратно зачесаны, обезьянье лицо в глубоких морщинах. "Понимаете, эта реплика должна быть..." Его голос гаснет у самой рампы, до последних рядов доносится лишь невнятное бормотание. "...вот так: князь Генрих обосрался! Или даже..." Бормотание. Актеры слушают. "Князь Генрих обосрался!" Он показывает рукой у своей задницы. "Так, понятно? Давайте еще раз".
Всё думаю, не снился ли мне сон, красивый и неприличный...
*
Русская интеллигенция была убеждена, что Советский Союз - это центр зла, и его надо разрушить. Русская интеллигенция искренне верила, что когда Советский Союз рухнет, всем сразу станет хорошо. И Советский Союз рухнул. Но стало не хорошо, а плохо, еще хуже, чем было раньше. И русская интеллигенция удивилась: а как это? Никто и не думал, что, разрушая Советский Союз, разрушают собственное государство.
*
Русская интеллигенция жила верой в светлое будущее, не социалистическое, так капиталистическое - велика разница? Эта вера рухнула совсем недавно... Нашему поколению придется жить как-нибудь без нее.
*
Одна и та же история повторилась два раза один к одному. В XIX веке в цивилизованной Европе возник марксизм. Хорошее, интересное учение. Русская интеллигенция познакомилась с ним, впитала - и сделала вывод, что собственное государство надо разрушить. Тем временем в Европе появилось новое учение - про открытое общество, свободу слова, права человека... Русская интеллигенция познакомилась с ним, впитала - и снова сделала вывод, что собственное государство надо разрушить. Я думаю, не пора ли русской интеллигенции поиметь совесть? Нельзя же всякое учение, что возникает в цивилизованной Европе, испытывать на шкуре собственного народа...
*
Давно известно, что мысль и слово способно разрушить государство. Поэтому государство как может, сопротивляется, запрещает людям болтать чего не надо. Но все эти философы, писатели, журналисты - как маленькие дети: что нельзя, они именно это и делают.
*
В полной тишине, когда все вынужденно молчат, любое даже шепотом сказанное слово раздается как гром среди ясного неба. А много ли можно сказать, когда вокруг тебя все орут? Придумавший свободу слова придумал лучший способ заткнуть людям глотки.
*
Писатель Михаил Веллер собрал и пересказал нелепые, анекдотические происшествия, случившиеся в СССР, я по радио слышал, с каким злорадством он их читал. Можно подумать, в других государствах никогда не случается ничего глупого, смешного, карикатурного... Михаилу Веллеру хорошо: он переселился в Эстонию. И получается, что совком никогда не был и к СССР никакого отношения не имеет. А нам что делать? У нас-то нет другой родины, кроме России, и истории, - кроме той, что была...
*
Мать рассказывала про одного своего коллегу по работе, стоявшего на учете в психдиспансере. "Подойдешь, он на вид как нормальный, говорит про политику, коммунистов ругает..." Это было до 1991 года. Тогда выражения "говорить про политику" и "ругать коммунистов" были синонимами.
*
Он учился на тромбоне. Был тощим, сутулым, ходил, чуть раскачиваясь из стороны в сторону и словно ничего не замечая вокруг. Про таких говорят: смурной. Однажды он предложил мне билет на рок-концерт, "Рок чистой воды"... Как-то я застал его за пианино. Он сидел, сдвинув стул к басам, двумя пальцами с размаху лупил по клавишам, вызывая звуки оглушительные. Их он слушал, уронив голову, так что торчали острые шейные позвонки. Ни намека на мелодию, на музыкальный смысл... Этот человек не искал музыки, он хотел только балдеть под децибелы.
*
Части света суть: Европа, Азия, Африка... Одного москвича спросили, какое его любимое место в Европе. Москвич отвечал, что в Европе почти не бывал, только однажды посетил Кёльн, и оттуда его друг композитор Давид Тухманов свозил его на машине в Бельгию. То, что к востоку от Немана, не Европа, это - Russland.
*
Помню, как в детстве первый раз писал музыкальный диктант. Мелодия показалась мне такой грустной и прекрасной, что я чуть не разревелся. Это был самый обычный диктант, сочиненный каким-то музыкальным теоретиком. Все думаю, не из пресыщенности ли исходит пресловутое стремление к совершенству?
*
Я писал романы о морском спецназе, где действие происходит в Норвежском море, на Балтике и на Каспии. Никогда прежде я не видел моря. Однако же описывал подробно и тщательно.
*
Я завидую мастерам: слесарю, плотнику, хорошему шоферу. Их мастерство видно, каждый может его оценить. А кому нужно мастерство писателя? Люди удовлетворяются такими плохими текстами... Но всего обиднее слышать: "Я книг вообще не читаю". Для таких людей я зря живу на свете.
*
Не смог бы работать смотрителем художественного музея. Каждый день наблюдать, как людям безразлична живопись...
*
Можно, отгородившись от мира, стать лирическим поэтом, описывая свои переживания, или философом, в одиночестве рождая мысли. Но, замкнувшись в себе, нельзя стать прозаиком. Потому что предмет изображения прозы - люди и человеческие отношения.
*
В пещерах Чуфут-Кале показывают каземат, где 21 год содержался воевода Шереметев, - решив, что требуемый за него выкуп слишком велик, он предпочел остаться в плену. Колоссальная энергетика упрямства...
*
Однажды мне придет в голову сюжет. Я потрачу не меряно сил, чтобы его записать, буду подолгу всматриваться в мерцающий на экране текст, перечитывать его, искать фразу. И когда удастся ее найти, фразу, жгучую, емкую, единственно возможную, я буду радоваться, как никогда и ничему не радуюсь в этой жизни. В конце концов, выйдет книга. Ее выставят на полке в книжном магазине, мимо будут ходить люди; скучая, глазеть на незнакомое имя на обложке и искать себе какое-нибудь нормальное чтиво.
*
Писателям мы обязаны знанием человеческой души. Писатели сообщают о себе вещи, которые обычно никто никогда не рассказывает. Но такая беззастенчивость не проходит даром. Одна девочка переспала с молодым, но уже известным писателем и потом кричала на весь Литинститут, что все писатели извращенцы. Это она только заметила...
*
Требуют похоронить тело Ленина. Говорят, душа его не находит покоя, потому что тело не предано земле. И не думают ни об Архангельском соборе в Кремле - там рядами стоят гробы с останками московских царей, - ни о мощах святых... В том-то все и дело! Тело Ленина - с поправкой на атеизм, конечно, - выставлено для поклонения как святые мощи. Разве Церковь может такое допустить?
*
Последнее время все больше поощряются литературно обработанные человеческие документы. Вот, даже букеровскую премию дали инвалиду, подробно описавшему свои мучения. Бедных писателей лишают последней возможности прикрыться фиговым листом так называемого вымысла...
*
О Сократе писали Платон, Ксенофонт, Диоген Лаэртский... Сам Сократ не написал ничего. Слава Сократа - это слава замечательного, исключительно живо выписанного литературного персонажа.
*
Слава Канта как философа есть следствие философии Канта. Слава Сократа как философа не есть следствие философии Сократа. Она есть следствие философии Платона. В платоновском государстве Сократа казнили бы точно так же, как, впрочем, его и казнили на самом деле.
*
Говорят, бальзаковский метод: как ученый-естествоиспытатель наблюдать общество и нравы, а потом их описывать. Бальзак был сыном буржуа, он смог проникнуть в высший свет, только став знаменитым писателем и уже описав его, этот высший свет. Юность Бальзак провел в закрытом пансионе. Всю жизнь он по 16 часов в день проводил за письменным столом и мог посвятить обществу только один час. В общество Бальзак отправлялся, чтобы блистать красноречием, он вовсе не занимался там наблюдениями. Все удивляются, откуда у Бальзака такое знание жизни... Но Бальзак вовсе и не знал жизни! Он был удивительным по силе фантазером и выдумщиком, его фантазии соотносились с действительностью очень своеобразно.
*
Бальзак совершенно серьезно считал, что пишет историю общества и нравов. Представьте себе: история, составленная из вымышленных фактов, случившихся с вымышленными людьми...
*
Перепелки в клетке на подоконнике в кафе, невзрачно-коричневые, на спинках редкие и тонкие словно иглы белые перышки. Боишься уколоться. Время от времени словно стремительно вращающийся стальной прут рассекает воздух. Перепелиный крик... Клювиками жадно тянутся к узкой щели, откуда в клетку задувает свежий после дождя уличный воздух. Перепелки в кафе не просто так, они несут перепелиные яйца.
*
Ясно и очевидно, если кто-то не умеет рисовать, или стоять на голове, или играть на музыкальных инструментах. Но ведь каждый может, слава богу, написать письмо или заявление о приеме на работу. У иных перо так и бегает по бумаге. Попробуй убеди таких, что они не умеют писать точно так же, как рисовать, стоять на голове или играть на музыкальных инструментах.
*
Распространенное убеждение: толстые журналы публикуют только своих.
*
Если для того, чтобы стать поэтом, непременно нужно побывать в аду, то, вот, говорю, что я побывал там. Я побывал в аду нелюбви. Я до сих пор из него не выбрался.
*
Карл Май, придумавший Винету - его книгами до сих пор зачитываются в Германии. Карл Май много путешествовал, и говорят, в его биографии есть загадки. Для меня самое загадочное, это как Карл Май мог, объездив мир и столько повидав, предпочитать живым наблюдениям свои по-детски нелепые вымыслы.
*
Один человек говорил: "Поколение писателей семидесятых, Юрий Казаков или Варлам Шаламов - конечно, это не литература уровня серебряного века, но все равно, хорошо, гениально. Но потом, начиная годов с девяностых, вообще облом, ничего нет!.." Мне послышались нотки злорадного удовлетворения в его голосе. Как будто так нам и надо, что среди нас гениев нет. А потом понял: в самом деле, иметь гениев у себя под боком и неприятно, и хлопотно. Им ведь придется поклоняться почти как небожителям. А гений окажется каким-нибудь смурным мужиком, который только и умеет, что гениально писать...
*
От компьютера только глаза болят, а так, править за ним текст очень удобно. Можно как угодно исправлять, допечатывать, переставлять местами куски текста любой величины. Полная свобода. Не то, что на листе бумаги - вычеркивать и переписывать, делать помарки и переписывать заново... Подарок научно-технического прогресса. Который не стоял на месте от того, что человечество к нему привыкло, про него забыло или даже сочло его вредным, гибельным. Сто лет назад научно-технический прогресс вдруг изменил облик жизни, человечество переживало тогда медовый месяц. Теперь медовый месяц кончился, и начались трудовые семейные будни, немного склочные, как и положено, зато продуктивные.
*
Аберрация сознания: не могу себе представить годы с 1917-го по двадцатые. Хотя столько читал, столько думал о них... Какие в эти годы были рассветы? Как светило солнце? Как падал снег? Провал, ничего нет. Про другие годы кажется, что могу представить, а эти - нет. Почему?
*
Мечтать о долголетии глупо. Это по молодости кажется: мои года - мое богатство. Но вот оказывается, что тебе семьдесят, затем восемьдесят лет, казалось бы, самый раз гордиться, что столько прожил. Но только ты уже так стар... Эти прожитые годы тебе теперь на хрен не нужны.
*
Один знакомый говорил, что правильно перевести прозу еще возможно, в прозе фраза не ограничена метром и ритмом, употребив много слов, можно точно передать смысл. Вот поэзия, это уже непереводимо. Я научился понимать текст на трех языках. Что я увидел? Что воспринимать энергетику текста можно, даже недостаточно зная язык... Что энергетика оригинального текста частично утрачивается даже в очень хорошем переводе... Что разные языки слишком по-разному устроены, чтобы с абсолютной точностью переводить с одного на другой... Что сколько ни изучай чужой язык, все равно не будешь понимать на нем, как на родном... Зачем я учил три языка?