(Отрывок Љ1. 23 часа 58 минут по местному времени.)
Над ночной стороной планеты, на высоте тысячи километров, висел боевой спутник. Он был весь угольно-черный, и только плоскости солнечных батарей поблескивали в лучах звезд. Снизу могло показаться, что он стоит на месте, потому что он двигался по геостационарной орбите и летел в пространстве со скоростью вращения Земли. Он спал, но объективы его прицельной оптики и антенны систем наведения зорко глядели вниз, на темную, с россыпями редких огоньков, глыбу материка. Спутник не обладал собственной волей, хотя и обладал зачатками разума, он лишь подчинялся приказам. Приказам оттуда, снизу. Он спал чутким сном без сновидений и ждал своего часа. Те, кто его создали, сами не знали, когда этот час наступит, возможно, они для того его и создавали, чтобы этот час никогда не наступил.
Но он наступил. В приемных антеннах индуцировался управляющий сигнал, кристаллический мозг спутника проснулся и стал разворачивать боевую программу. Включились двигатели, струи сжатого воздуха потекли из сопел, ориентируя спутник относительно нескольких неподвижных звезд и относительно предполагаемых целей на поверхности планеты. Спутник завершил маневр и вышел на исходную позицию для произведения залпа. Начался отсчет.
А внизу, над затянутой облаками равниной, шел снег...
(Отрывок Љ2.Время не зафиксировано).
Этот дом был построен в незапамятные времена. Был он краснокирпичный, четырехэтажный, но гораздо выше своих четырехэтажных собратьев, с тремя полуколоннами и какой-то почти масонской символикой на фасаде. До Октябрьской революции там располагался доходный дом, по причине своей дурной славы не приносящий почти никакого дохода, после революции - многосемейная коммуналка. Во время войны крышу пробила немецкая авиабомба, прошла сквозь все четыре этажа и застряла между перекрытиями в подвале. Но не взорвалась. Очевидно, событие было НЕДОСТАТОЧНО ВЕРОЯТНЫМ, чтобы произойти. В пятидесятых годах в этом доме жил один известный писатель, который позже застрелился. Потом, уже в начале семидесятых, в доме случился пожар. Огонь уничтожил большую часть помещений, но подвал не затронул. Пожар погасили, надеясь в скором времени отремонтировать дом. Однако, не отремонтировали. Привинтили к фасаду табличку "Памятник старины. Охраняется государством", обнесли забором и благополучно забыли о нем. Так и стоял он, почти в самом центре Москвы, глядя пустыми глазницами окон на поднимающиеся вдали дома новостроек, на медленно текущую жизнь прилегающих переулков. Сквозь прогоревшие и обрушенные стропила крыши внутрь него летом стекали потоки дождя, зимой наметало высокие конические сугробы.
Несколько десятилетий дом стоял совершенно пустым. Даже неприхотливые бомжи обходили его стороной. Однако, совершенно пустым дом только казался. Если бы кто-нибудь решил докопаться до истины, ему бы пришлось вначале разгрести внушительный завал на первом этаже, расчистить подходы к малозаметной двери, потом, выломав ржавый замок, спуститься по ведущей вниз, в подвал, лестнице, чтобы оказаться в просторном помещении с нагромождением всяческого хлама, скопившегося здесь на протяжении полутора столетий. На этом просто любопытствующий и остановился бы. Чтобы двигаться дальше, надо было знать, в какую сторону двигаться, а, главное, ЗАЧЕМ. И если бы проникший сюда человек знал эти две вещи, то ему понадобился бы еще и отбойный молоток, чтобы вскрыть кирпичную кладку, надежно укрывавшую вход в самое нижнее подземное помещение.
Некогда здесь была лаборатория. Или что-то в этом роде. На длинных освинцованных столах в беспорядке стояли какие-то бутыли, колбы и реторты с помутнелыми от пыли стенками; на дне их виднелись грязные хлопья высохшего осадка. У потухшего горна грудой лежали замысловатые инструменты, наводящие на мысли о пытках. Рядом громоздились механизмы непонятного назначения, вместо некоторых деталей почему-то включающие в себя человеческие кости. Но самое главное, причина и одновременно следствие существования этой лаборатории, находилось в дальнем углу.
Там располагалась ниша, наглухо заложенная кирпичом. Никто из людей даже представить себе не мог, что находится в этой нише. Оттуда, сквозь десять рядов кирпичной кладки в течение многих лет доносились скребущие звуки. Звуки стихали, иногда надолго, но потом возобновлялись опять. И, если бы здесь находился кто-нибудь посторонний, то однажды он увидел бы, как один из кирпичей в последнем, наружном, ряду кладки пошевелился и выпал. Послышался шорох, возня, будто кто-то с той стороны ниши пытался расширить отверстие. На некоторое время все стихло. А через минуту все повторилось. Так продолжалось довольно долго, но эти события никого не интересовали в радиусе многих километров от того места, где происходили. Здесь царил глубокий мрак, и в этом непроглядном мраке кто-то медленно и неуклонно расширял пролом в стене. Медленно - потому что голыми руками, неуклонно - потому что ему некуда было спешить. У него впереди была целая Вечность...
(Отрывок Љ 3. 02 часа 40 минут - 18 часов 55 минут.)
В какой-то момент он понял, что путь к свободе открыт. Он расширил пролом и выбрался в более просторное помещение. В подземелье была непроглядная тьма. Но ему не нужен был свет, он довольно хорошо видел и в полной темноте. Тело, отвыкшее двигаться за многие годы заточения, слушалось плохо. Хромая и придерживаясь за стену, он добрался до единственной железной двери, ведущей наружу. Дверь была заперта. И с обратной стороны заложена кирпичом. Тогда он вернулся назад, к сложенным в кучу инструментам, и стал искать лом или кувалду. Но все, что он находил, было слишком легким или неудобным для того, что он задумал. Он мог бы сделать это и руками, однако сейчас он почему-то больше всего боялся, что вернутся его мучители, кто бы они ни были. Те, кто упрятал его сюда. Впрочем, он смутно догадывался о невозможности их возвращения.
Но все равно боялся. Хотя, казалось бы, чего бояться существу, над которым не властны даже законы энтропии? Слова "энтропия" не было в его словаре, в его лексиконе преобладали, в основном, библейские обороты. Но он ее ощущал. Ощущал, как он сам вытесняет накатывающийся на все живые сущности хаос наружу, за пределы себя. Он был воплощением вероятностной игры, сосудом упорядоченности среди хаоса. События, которые гарантированно могли бы привести его к смерти, попросту не случались. Если и было что-то, что могло его уничтожить, то оно лежало далеко за пределами обычных человеческих возможностей, таких, например, как выстрел в голову или изоляция в каменном мешке на сотни лет. Подобные вещи он мог растворить в себе без остатка. Но, может быть, именно поэтому он чувствовал такую ВНУТРЕННЮЮ боль, такие страдания, которые и не снились простым смертным. Бессмертие только внешне кажется привлекательным. На самом деле это ни с чем не сравнимое страдание, мука, которой нет человеческой меры.
Он все-таки отыскал здоровенную ржавую наковальню с острым зубцом и стал ломать кирпичную стену рядом с дверью. Это заняло у него очень много времени, но что значили эти жалкие часы или дни по сравнению с той вечностью, которую он провел внутри своей темницы!
Когда пролом расширился настолько, что могла пройти голова и плечи, он бросил туда наковальню и, обдирая кожу, стал вкручиваться в дыру. С той стороны его ожидали темнота, холодные капли воды с потолка и разбегающиеся крысы. Он вспомнил, что бесконечно давно ничего не ел и поймал одну. Крыса пищала, пыталась кусаться, пока он не оторвал ей голову. Потом съел. В принципе, он мог бы оставаться здесь довольно долго, питаясь ТАК, но он хотел большего. Если бы те, кто его запер в этом подвале, только знали, какое страшное существо они сотворили! А, может быть, они и знали...
Замок верхней двери вылетел с одного удара. Он разломал дверь на отдельные доски, пробрался сквозь завал обугленных перекрытий и, преодолев последний лестничный пролет, оказался на первом этаже здания. И тотчас же ослеп от сияния, льющегося из оконных проемов. То, что на улице сейчас ночь, не имело значения: его глаза за много лет совершенно отвыкли от ОБЫЧНОГО света! Он уронил наковальню и закрыл глаза ладонями. Прошло несколько долгих минут, прежде чем он снова стал видеть.
И тут откуда-то слева послышался шум, кто-то шел сюда, перебираясь через груды мусора и не особенно таясь.
Он напрягся, подхватил наковальню и спрятался в темноте, в простенке между окнами. В полуразрушенную комнату вошел человек. Был он одет в красное с белой оторочкой пальто, в красный же колпак и имел широкую, лопатой, белую бороду. В руке он держал большой мешок с нарисованными серебром звездами. Человек поставил мешок на пол, туда, где почище, а сам отвернулся к стене, расстегнув снизу свое красное пальто. "Маленькой елочке холодно зимой. - Напевал он. - Маленькую елочку взяли мы домой..." Зажурчала струйка, от струйки шел пар. Человек стал уже застегиваться, но тут услышал за спиной какой-то неясный шум. Он оглянулся...
И как-то так само собой получилось, что он убил этого человека, переоделся в его одежду, обшарил карманы, открыл мешок. Там было немного сладкой еды и масса бесполезных вещей, которые он выбросил. Потом он засунул окровавленную наковальню в мешок и выглянул на улицу. Никого. От дыры в заборе до дверей дома по снегу пролегла цепочка следов. Одна цепочка. Он вскинул мешок на плечо и пошел рядом со следами мертвого теперь человека. Ничего подозрительного и странного в этом не было. Как будто кто-то пришел сюда, к "памятнику старины", справил тихонько нужду и ушел. Навсегда.
Город его совершенно не удивил. Как, например, не удивил бы его библейский Вавилон или любые другие человеческие города. Придет время, и он даст этому скопищу людской глупости настоящее имя. А пока город был просто город. Он шел по улицам, мимо сияющих витрин магазинов, сквозь праздничную толпу, которая готовилась не спать всю эту ночь, проходил под цепочками горящих гирлянд и транспарантами "С новым Годом, дорогие Москвичи!". Город готовился к празднику. В скверах таились орудийные расчеты, готовые ровно в полночь выстрелить в мутное небо фонтаны цветастого пламени, ударить грохотом по барабанным перепонкам толпы ротозеев. На площадях высились украшенные лампочками елки, собирались ряженые дед-морозами оркестры. По улицам курсировали конные милицейские патрули.
Глядя на людей, он разделил их условно на два сорта, на две категории. Людей первого сорта было большинство. Это были люди, неспособные воспринять его веру, изначально предназначенные его КОНКУРЕНТУ. Или конкуренту конкурента. С этими было все ясно. Но были и другие. Их было меньше, но они были. И почти сразу же он нашел одного такого человека.
Он свернул с освещенной улицы в лабиринт темных и грязных переулков. От стены отделилась неясная тень.
-Слышь, Дед Мороз, с наступающим тебя! "Ширнуться" не желаешь? - Спросил какой-то человек, одетый в китайский малиновый пуховик и треух, из-под которого торчал крючковатый нос.
-Что? - Переспросил Дед Мороз. Таким, как у него, голосом вполне могла бы разговаривать деревянная икона.
Человек оглядел его, оценил мертвенную бледность лица, глубоко запавшие глаза и невероятную худобу.
-"Вмазаться", говорю, не желаешь? Ты разве не из наших?
-Да. - Ответил он. Вот тот, кто был ему нужен! Вот тот, кто станет первым новообращенным! Первым Апостолом его новой веры!
-Если да, тогда пошли. Тут недалеко.
-Да. - Снова сказал он и, схватив человека за горло, приподнял его над землей и прижал к стене. Человек захрипел, задергался, но он не отпускал его.
-Брат мой! - Сказал он. - Я хочу сделать тебе подарок. Дать тебе жизнь истинную и вечную! Готов ли ты принять мой подарок? Готов ли следовать за мной, подчиняться мне и верить в меня, как в своего Господа?
Что-то щелкнуло, и острое узкое лезвие воткнулось сквозь дед-морозовское пальто ему под ребра. Но он только поморщился, перехватил кисть с ножом и сломал ее. Человек дико заорал, насколько позволяла сжимающая горло рука. Но его палач, не обращая внимания на вопли жертвы, забрал из безвольных пальцев выкидной нож и тут же воткнул его человеку в живот. Человек задохнулся криком и начал умирать. Его глаза выкатились из орбит, по щекам поползли слезы.
-Я прощаю тебе твою глупость, брат мой. И повторяю вопрос. Готов ли ты служить мне и верить в меня, как в своего Господа? Иначе ты сейчас умрешь.
Человек отчаянно моргнул, что, вероятно, означало согласие.
-Хорошо. - Сказал его мучитель, а теперь и его хозяин, удовлетворенно.
Он отпустил человека, поставил его на ноги и, чуть наклонившись, поцеловал в губы. Как брата. Страдание и отчаяние, так долго сдерживаемое внутри, вырвалось из его рта и перетекло в тело новообращенного. Тот выгнулся дугой, задергался, потом затих и сполз по стене.
Он наклонился к нему. Приподнял его голову за подбородок, заглянул в подернутые пеленой агонии глаза будущего Апостола.
-Поздравляю тебя, брат мой. Теперь ты обрел жизнь вечную.
Через какое-то время человек очнулся. Странное дело, он был жив! Жив! Однако теперь его и Деда Мороза связывала невидимая, но прочная нить, ограничивающая свободу воли. Нить оканчивалась таким же невидимым острым крючком, вогнанным в мякоть, в самую сердцевину Апостола. Плата за существование. Но не слишком высокая. Его Хозяин подергал нить, словно бы проверяя ее прочность. Остался доволен.
-Вот теперь ты действительно уверовал. - Сказал он. - Иди в мир и принеси мне посох. Ибо пастырь без посоха - просто пастух.
И отвернулся.
(Отрывок Љ 4. Время не зафиксировано.)
...Он не помнил, ни кто он такой, ни откуда он, а если когда-то и помнил, то за прошедшие годы эти воспоминания стерлись, не оставив следа. Он был, как брошенный в запруду камень, брошенный в сонное болото Божественного промысла чьей-то рукою, и теперь уже неважно, чьей. Возможно, он являлся продуктом бесчеловечных опытов, производившихся кем-то в подпольной лаборатории, возможно, просто жертвой недоразумения. Но, так или иначе, его оставили здесь, а зачем - не сообщили.
Предоставленное само себе сознание даже в относительно короткий срок претерпевает необратимые метаморфозы, но кто знает, во что превращается ум человека за столь громадный срок заточения? Самая кощунственная и, может быть, утонченная насмешка заключалась в том, что он умел читать. И те, кто замуровали его здесь, знали об этом. Они оставили ему Библию! Пока у него были свечи, он ее читал, учил наизусть целые отрывки. Потом, когда свечи закончились, повторял их вслух, кое-что добавляя от себя. Он обращался к Богу с пространными речами, беседовал с Ним, как беседовал бы с живым собеседником, просил Его, умолял, угрожал. Бесполезно. Отсюда, из каменного мешка, Бог не слышал его. Или не хотел слышать. Он пытался убить себя, испробовал несколько способов, но ничего не получилось. Совсем ничего не получилось. Он был узником вдвойне! У обычного узника есть хотя бы слабая надежда, что после смерти мучения, наконец, прекратятся. Здесь же был совсем другой случай. Он оказался БЕССМЕРТНЫМ! Или почти бессмертным. Он не помнил, когда впервые у него появилась эта безумная мысль, превратившаяся впоследствии в не менее безумный план освобождения. Проходило время, проходило, но... не кончалось. Сколько лет прошло? Десять, пятьдесят, сто? Волна безумия накатила на него, затопила до краев и схлынула. Он все ждал, что ему откроется Истина, и она ему открылась. Нет, не Господь явился ему во мраке подземелья, не ангел и не Дьявол. Просто он вдруг понял, что совершенно один. Один, равный Богу.
Ладно, Господи, сказал он Ему однажды, не хочешь по-хорошему, пусть будет по-плохому. Если верить той книге, а у меня нет оснований ей не верить, потому что других книг я не помню, Ты создал этот мир и Ты знаешь, что здесь чего стоит. Но не вмешиваешься. Почему? Не можешь? Ты создал человека по своему образу и подобию, и говоришь, что любишь свое создание, и Ты создал человека смертным, чтобы после смерти воздать по делам его. Так отпусти меня и воздай! Ты говоришь, что достаточно даже просто уверовать в Тебя, и тогда врата Рая откроются. Я верую в Тебя! И не помню, чтобы хоть в чем-нибудь согрешил, хоть в чем-нибудь нарушил Твои заповеди. Но почему тогда я лишен возможности предстать перед Тобою?! Может быть, Ты не хочешь меня видеть? Тогда не надо ни Рая, ни Ада, просто прерви мое существование, и все. Или ты не можешь и этого? Может быть, Тебя и нет вовсе? Нет же, Ты есть, есть! Потому что есть я, есть такой, какой я есть. Потому что я - вызов Тебе! Я знаю, почему ты ничего не делаешь. Ты просто НЕ ХОЧЕШЬ! А я - ХОЧУ! И поэтому рано или поздно до Тебя доберусь!
Потом он съел Библию. Книга оказалась горька во вкушении, но сладка во чреве, как и надлежит настоящей книге. Теперь Библия была у него внутри, стала частью его самого.
И, прожевав последнюю страницу, он стал разбирать стену.
Он слышал голоса, которые увещевали, молили, требовали прекратить это, отступиться. Но он не отступал. Постепенно голоса стихли. Мысли, воспоминания, образы и отдельные слова распались, сгнили, и осталось лишь всепоглощающее чувство отчаяния, одиночества и нечеловеческого величия. Он очистился от скверны. Стал выше всех возможных человеческих проявлений. Он был одна несгибаемая воля. Именно одиночество и отчаянье заставляло его ломать кирпичную кладку, ломать голыми руками, по миллиметру в несколько суток. Ковырять соединяющий раствор маленьким гвоздиком, а когда тот стерся - то ногтями, срывая их до крови. Через некоторое время он уже не ощущал боли. Боль - это всего лишь символ, необходимый живым существам, чтобы чувствовать себя живыми существами. Но ему больше не было в этом надобности. Ногти вырастали, и он снова брался за дело. Однажды он обнаружил, что видит в полной темноте. Видел он в каком-то СВОЕМ диапазоне восприятия, в котором обычный мир выглядит несколько иначе. Но даже в этом другом восприятии стена оставалась стеной, а кирпичи - кирпичами. Периодически он ловил крыс и питался ими. Он мог бы даже не есть, но заметил, что на сытый желудок работа идет эффективнее. Все его желания подчинились одной-единственной мысли, одному порыву - выбраться отсюда. Через тысячу лет, но - выбраться! И он выбрался.
(Отрывок Љ5. 23 часа 00 минут.)
Апостол подошел к заданию творчески. Он принес Хозяину не просто посох, он принес меч. Древний самурайский меч в деревянных ножнах, почти без зазора переходящих в рукоять, со стороны выглядевший как простой, слегка изогнутый, посох. Посох настоящего пастыря всегда скрывает в себе меч, иначе грош цена той вере, внутри которой нет меча. Откуда он его добыл, можно было догадаться по косому, уже почти затянувшемуся, рубцу на щеке Апостола, оставленному разбитым стеклом какой-то витрины.
Сам Апостол тоже преобразился. Вместо китайского пуховика на нем теперь было кожаное пальто с чужого плеча, хоть слегка и подпорченное на спине пробившими его пулями. Но это было даже хорошо, это наводило на определенные мысли. Еще у Апостола появился сотовый телефон и пистолет Макарова.
Они вышли из переулка. На обочине стоял черный "Мерседес", который Апостол экспроприировал в соответствии со своим новым статусом. С собой Апостол привел десятерых жаждущих бессмертия. Они столпились вокруг автомобиля в ожидании обещанной вечной жизни. Пятеро бездельников, три наркомана и две проститутки. Дед Мороз оглядел их. Не все из них ему подходили, но это ведь только начало. Самой заманчивой была мысль обратить в свою веру не только людей подходящих, но и людей первой категории, тех, предназначенных Другому. А если не обратить, то, по крайней мере, заставить служить.
Как и подобает настоящему Деду Морозу, он раскрыл свой волшебный мешок с подарками и одарил каждого пришедшего к нему. Не забыв, впрочем, накинуть на их шеи невидимые удавки контроля. Весь ритуал занял каких-нибудь пять минут. Потом он убрал окровавленный меч в ножны и смотрел, как новообращенные поднимаются с земли, с удивлением глядя на вновь обретенный мир и друг на друга. Теперь обращение человечества было лишь вопросом времени.
Апостол распахнул перед Хозяином заднюю дверцу.
-Карета подана! - Сказал он. - Нас ждут великие дела!
Бессмертный уселся, положив меч на колени. Он сразу догадался о предназначении этого четырехколесного экипажа, так как во множестве видел подобные самодвижущиеся экипажи на улицах города. Но его невозможно было ничем удивить. Когда провел Вечность, голыми руками ковыряя стену, человеческие творения кажутся просто смехотворными. Ничтожными потугами удержать неудержимое, запечатлеть ускользающее время. Но он все изменит. Человечество станет нечеловечески великим, потому что ему больше нечего будет бояться.
Бессмертный двигался по улицам незнакомого города внутри металлической повозки и смотрел на людей, идущих по тротуарам, едущих в точно таких же металлических повозках, выходящих из домов и входящих в дома. Над городом поднималось зарево праздничной иллюминации. Где-то неподалеку играла музыка, одни спешили добраться поскорее домой, чтобы усесться за праздничный стол, успеть как следует проводить старый год и с полными животами встретить новый. Другие торопились в гости, на торжественные вечеринки и в рестораны. Чужие лица, чужое веселье. Все, все чужое! Кто из них может разделить его ношу? Кто поможет ему? Поймет его и сможет избавить от нечеловеческой пытки бессмертием? Никто. Зато он может дать им то, что они, сами того не подозревая, всегда ищут. В каком-то смысле он может даже конкурировать в этом вопросе с самим Богом. Да, он чувствовал себя основоположником новой религии, религии ИСТИННОГО бессмертия, религии истинного страдания. Ведь смысл любой религии в том, чтобы дать другим то, что тебя самого заставляет корчиться в мучениях. Разве не так? И да будет так!
(Отрывок Љ6. 23 часа 55 минут)
Апостол включил в машине радио. "Говорят, под Новый Год что ни пожелается, все всегда произойдет, все всегда сбывается!" - пели кукольные голоса. И это была истинная правда.
-Останови. - Сказал он Апостолу.
Машина затормозила и остановилась. Вокруг расстилался безлюдный пустырь, вдали, на набережной, светилась редкая цепочка огней. Горбатилась вмерзшая в речной лед баржа. Дед Мороз открыл дверцу машины и вышел, ставя меч перед собой на манер посоха.
Он поднял лицо к небу. Оттуда, из темной глубины облаков, бесконечным потоком сыпался снег.
-Я знаю, Ты слышишь меня.- Сказал он, обращаясь к небесам. - Теперь Твой ход. Давай посмотрим, чья вера истиннее! Твоя или моя. Попробуй остановить меня. Конечно, если Ты ХОЧЕШЬ!
Падал снег. Острые иглы снежинок ложились на промерзшую землю, на крыши застывших автомобилей, на гранитные парапеты подземных переходов и станций метро. Снег скрывал вмерзшие в грязь окурки, уличный мусор, скрывал капли крови вокруг растерзанного кошкой голубя, следы собак и следы людей. Таял на лицах прохожих, проникал за шиворот и колол шею. Город медленно, но неуклонно погружался в бесконечный, дымящийся океан зимы.