То, чего в те годы (да и многие годы затем, а значит - всегда) не доставало мне, ему было отмеряно с избытком. Его уверенность в себе была абсолютной и прочитывалась в каждом его слове и в каждом движении. И никогда и нигде не допускал он ничего случайного, спонтанного, зряшного. Казалось, что каждую свою фразу и каждый жест он загодя и в деталях обмысливает, репетирует, выверяет с секундомером, чтоб потом - хоть в очереди за маслом или в переполненном троллейбусе вцепившись в поручень - гордо являть, будто бенефициант в центре сцены.
Сергей Карелин писал стихи. Завораживающие и ни на что не похожие.
Я тогда же пытался тоже сочинительствовать и затевал чуть не через день новый роман или повесть, или хоть какой-то рассказ (чтоб прямо назавтра всё начатое забросить и за что-нибудь очередное взяться опять), тем паче, что все мои тогдашние эти потуги случались не по зову сердца, а в силу - скажем так - семейных обстоятельств. (Дело в том, что мой отец на тот момент был в Крыму ведущим поэтом, и в нашем доме постоянно гуртовались писатели, художники, артисты всех мастей, и каждодневный этот процесс деланья "прекрасного" стал для меня настолько естественным и единственным, что жизнь свою без весомого литгрядущего и без корочки Союза Писателей не представлял я ничуть.)
Карелин писал потому, что не писать не мог. Поэзия была его способом мышления, его образом жизни, хлебом насущным и главной сутью. Дух захватывало от его хлестких, безумных метафор. Форма для него была пластилином, чтоб любые фантазии походя воплощать. А тогдашние наши юношеские взрывные, но толком еще нераспознанные чувства (что абстрактным абсурдом рвались из каждого сверстника), он легко и играючи превращал в мощные бицепсы строк и нанизывал на скелет ярких рифм.
Во всей поэзии на излете шестидесятых было всего-то четыре главных фамилии: Вознесенский, Евтушенко, Рождественский и Сулейменов. Карелин в этом ряду по праву заслуживал пятое место и в учебники по литературе обязан был непременно войти.
Он был старше меня на год. Мы учились в одной школе: он - в десятом, я - в девятом.
Сейчас я не вспомню, как мы познакомились, как прознали про обоюдные литературные пристрастия (видимо, знакомство наше было настолько обыденным, что и запоминать-то было не о чем), но весь мой девятый класс мы виделись каждый день, спешили друг к другу на переменах, а после уроков шли к моему отцу.
Карелин засиживался часами, просил настырно:
- Александр Андреевич, а вот это еще посмотрите? Я вчера ночью его написал.
- Так, может, лучше в другой раз? А то ведь сами знаете, молодой человек, каждое стихотворение должно вылежаться... - отец возражал вяло и обреченно.
- А оно уже вылежалось! - Карелин в ответ лепил с жаром. - Я его три раза уже переписал.
Отец - вздыхал, подносил к близоруким глазам мелко исписанный листок и - читал вслух, очень медленно, почти по складам и что-то отчеркивал, на что-то кивал, улыбался, а что-то - ругал. Горячо. Убежденно. Как ругают друг друга поэты.
А еще - мы тогда зачастили на Литобъединение в Союз Писателей, и здесь Карелин читал свои - яркие и мощные, неожиданные и даже обескураживающие по форме и невероятные по содержанию - стихи, захватывая вихрем слепящих образов, внезапных ритмов и рифм, и срывал (и, причем, не раз) даже аплодисменты.
На многих Литобъединениях довелось мне бывать, но никаких аплодисментов я там никогда не слышал. Карелин - единственный тому пример. (Впрочем, в ту пору поэзия, сродни карелинской, хоть и рубилась на корню всеми подряд редакторами, но всеми подряд читателями была востребована безмерно).
Однако кроме жизни школьной, распахнутой для всех, кроме приоткрытой для избранных жизни литературной, была у Карелина еще и третья - тайная жизнь.
В обиходном лексиконе тех лет не существовало еще ни слова "путана", ни выражения "братки", но именно так нынешний читатель обозвал бы этих тогдашних карелинских знакомцев. Свою третью жизнь Карелин скрывал ото всех, никого даже близко сюда не подпускал и лишь мне - украдкой, урывками и почти шепотом - доверял куцые о ней рассказы.
Невероятный непознанный иной мир открывался предо мной из этих рассказов. Мир, где рушилось, рассыпалось, разлеталось вдребезги все мое привычное обыденное мирозданье. А Карелин к тому же то наотмашь швырял невозможными подробностями ("Представляешь, какие у них бабки?! Это ж он в морду таксеру сует не пять, а целых восемь рублей, и они впятером набиваются в "Волжанку". А водила даже не пикнул и до Алушты гнал под девяносто."), то обескураживающие цитаты восторженно ввертывал ("Представляешь, она, женщина, а сама без всякого стеснения мне, мужчине, говорит: "Белые чулки для меня, будто презервативы." - представляешь?").
Однажды - мельком и издали - Карелин показал мне самого (как теперь скажут) продвинутого, самого крутого из всех его тех тогдашних знакомцев и - опять же шепотом - сообщил: "Это - Сеня Адмирал. Его знают буквально все."
Сеня разочаровал меня: щупленький, в невзрачном костюмчике с тугим галстуком под самый подбородок и всего-то лет девятнадцати от силы (а ведь мне-то рисовались седовласые и все в наколках воротилы воровских сходняков).
Карелин показал мне даже дом, где, как он выразился, "Сеня квартирует с родителями" (дом - хоть и стоял в самом центре города, но - был задрипанным, почти трущобным, с потолками 2.30 и "удобствами" во дворе).
Недавно рядом с тем домом оказавшись, я спросил бывшего со мной в тот момент моего давнишнего симферопольского товарища: "А не знал ли ты в нашей юности Сеню Адмирала, который вот здесь вот квартировал?"
"Конечно, знал," - был ответ. - "Его знали буквально все. Он в нашей школе на всех утренниках Бармалея играл. Однажды у него спросили: "Сенька, а тебе не надоело Бармалея играть?" А он и говорит: "А по мне что Бармалей, что Адмирал". Так и стал Адмиралом. Жизнь у него, правда, не сложилась. Пил запоями. Работал где придется и кем ни попадя. И давно уже умер. А когда - сейчас и не вспомню. Кажется, в восьмидесятые..."
* * *
После школы Карелин провалился на вступительных в институт и - ушел в армию. Отслужил. Вернулся в Симферополь. Поступал опять и опять провалился. И про всякие институты думать забыл. Устраиваться на работу не стал. Фарцевал книжками (В те годы сказали бы именно так: фарцевал книжками, хотя глагол "фарцевать" имеет совершенно другое значение), ходил на Литобъединение, читал стихи, срывал аплодисменты.
Я к тому времени уже учился в Москве и бывал в Крыму наездами. С Карелиным мы виделись редко, и все наши встречи сводились к нескольким бесцветным фальшивым фразам ни о чем. Он о себе старательно не рассказывал и подчеркнуто не расспрашивал про Москву.
Отец тогда вел Литобъединение, и куда больше о Карелине я узнавал от отца: о новых карелинских ошеломляющих задумках, о замечательном поэтическом масштабном грядущем, которое пред ним, пред Карелиным, обязательно распластается (Если, конечно, вовремя за голову возьмется," - всегда при этом добавлял отец).
Но как-то раз (февраль 73-го) приезжаю на каникулы и еще не успел чемодан на пол поставить, как выходит из кабинета отец и без всяких приветствий и предисловий выпаливает прямо в лоб:
- Посадили твоего Карелина. Денег ему, видите ли, захотелось. Напал на инкассаторов. А те его, конечно, скрутили. А он писал потом из тюрьмы слезные письма нашему председателю, просил характеристику, просил помочь. А с чего помогать? Председатель даже отвечать не стал.
Вот и вся, собственно, история. И более никогда и ничего не слышал я о судьбе поэта Сергея Карелина.
Но когда б ни вспоминал я о нем, всякий раз вижу пасмурный весенний день и дождь, что застал нас по дороге из школы: мокрые тротуары, апрельская мощная и от мокроты яркая крымская зелень и на исходе улицы Мокроусова - вдруг (именно - вдруг, именно - ни с того, ни с сего, потому что за мгновение перед тем нас единственно волновало, куда бы укрыться?) вдруг Серега схватил меня за локоть и выпалил:
- А хочешь, вот тебе стих про вот это, про всё, - и прочитал мне самое, пожалуй, незатейливое, безыскусное и поэтому совершенно неожиданное четверостишье из всех, что мне довелось от него услышать, но в котором оказались сконцентрированы и ювелирно огранены и вся наша юношеская безмятежность, и тогдашний задор.
Сорок лет минуло с того дня, и ничего не осталось от бесчисленных карелинских поэз, ни взрывных метафор, ни оголтелых рифм, зато живы до сих пор тот апрельский день и яркая мощная весенняя зелень, и крымский дождь, что застал нас по дороге из школы, и явственно слышу я счастливый задиристый карелинский голос:
- Дождик струями рослыми
Через окна в дома стучится,
Словно Бог и двенадцать Апостолов
Захотели враз помочиться.
И ни одной более строчки его не сохранилось во мне. Все они навсегда пребывают в том времени.