Аннотация: Мистическая повесть времён Гражданской войны
ШАШКА
(мистическая повесть)
Часть первая
Глава первая. ДУНЯ
При крещении пьяненький батюшка, обидевшись на отца за небогатое подношение, а может ещё за какие прегрешения, назвал новорожденного Евдокидунием. Русскому человеку, конечно, такого имечка не выговорить и потому все стали звать его просто Дунькой. Много носов пришлось расквасить малолетним ровесникам за обидное женское прозвище, но ничего не поделаешь, это в станице обычное дело - если уж прилипла кличка, то намертво. Даже в семье его так звать стали.
Так и остался он по жизни с женским именем Дуня и со славной казачьей фамилией Каратаев.
У батяни кроме него было пять сестёр, брат Петруха и он - последыш. Быть младшеньким в казачьей семье не сахар. Мало того, что сёстры, взрослые уже девахи, постоянно шпыняли, так Петька, хоть и был всего двумя годами старше, нос задирал, изображая из себя наследника отцовского хозяйства. Хотя наследовать-то особо и нечего было - отец, по станичным меркам, считался просто "справным" казаком. Имел обычную хату-мазанку, подворье, пяток коров, шесть лошадей, ну и кур да гусей без счету. Землицы, правда, было маловато - станичное общество нарезало наделы земли только на сыновей, а на девок не полагалось...
Постоянно в батраках при них жил приблудный безответный глухонемой мужик, пришедший когда-то давно в станицу неизвестно откуда. Из-за большого родимого пятна в пол-лица звали его не иначе как Каин. Вроде получалось, как бы каиновой печатью отмечен. В страду, конечно, нанимали ещё батраков, не без этого - не успевал отец вместе с Каином в четыре руки со всем хозяйством справляться, рыбалить, на охоту ходить, а дочкам-то на приданое надо было зарабатывать!
Больше всего завидовал Дунька тому, что старшему брату по наследству перешла дедовская шашка с потемневшей дубовой рукоятью, позолоченным эфесом и хищно выгнутым лезвием. Прогиб у неё был чуть-чуть больше чем надо и это придавало шашке особый шик и красоту. На серебристой режущей кромке было несколько едва заметных зазубрин - это, если верить рассказам отца, одно время басурмане приноровились в плечи черкески полосы железа вшивать, чтобы берегли они их от казацкой шашки. Только бесполезно было - всё равно разваливал их дед от плеча до пояса страшным ударом. Потому как удар этот был чисто каратаевский - только они умели рубануть так, чтобы тело человеческое мягко и плавно развалилось на две половины, выпустив сизые петли кишок. Шептались ещё станичники, что шашечки у них были не простые, а заговорённые, потому как без колдовства не под силу простому смертному так половинить человека.
Старший брат часто снимал дедовское оружие со стены и на зависть Дуне выходил на двор лозу порубать. Такие упражнения в казачьих семья поощрялись - сызмальства пацаны к оружию должны привыкать. А к своей шашке отец строго-настрого запрещал прикасаться. В свои пятьдесят лет был он ещё не слабым казаком и всегда приговаривал, что выпустит любимую шашку из рук только после смерти и пусть она тогда внучатам достанется - Петенькиным деткам.
Частенько горько плакал по ночам Дунька от такой несправедливости. Зависть и обида душили его, во сне и наяву грезил он шашкой, принадлежавшей бы только ему, ему одному. Он почти ощущал как ребристое дерево рукояти ложится в ладонь и непередаваемый стальной звон лезвия отдаётся в руку и волнует кровь. Просыпаясь, с горечью осознавал, что нет у него никакой шашки и, накрывшись подушкой, давал волю слезам. Плакать надо было беззвучно и осторожно - не дай Бог, отец услышит или прознает, что Дуня плакал, порки тогда не миновать - казак слёзы лить может только один раз в жизни - на похоронах матери. Вспомнив об этом он ещё больше начинал рыдать, страшно становилось когда представлял он мёртвой свою мать - тихую безответную женщину, часто украдкой ласкающую своего младшенького сыночка.
А утром, ехидный Петька докладывал отцу:
- Опять наш Дунька нынче ночью как баба ревел...
Не торопясь, отец облизывал ложку и с размаху бил по лбу Петруху:
- Доносчику первый кнут! А ты Дунька, марш на двор за розгами!
Глава вторая. КУЗНЕЦ
Несколько раз, улучив удобную минутку, когда бывал отец в благодушном настроении и подпитии подкатывался Дуня к нему с просьбой:
- Бать, батяня, мне бы шашку купить... скоро занятия строевые, а у меня ни какой нет...
- Отстань, - резко обрывал его отец:
- Денег нет пока, вишь, сестрам твоим приданое надо, девки уже на выданье, а абы какую шашку покупать, так себе дороже будет! Цыть пока, надо будет, к сроку справим...
После Покрова станичное общество назначило для молодёжи военные сборы проводить: джигитовкой заниматься, лозу да кочаны капусты на полном скаку рубить, пластунскому делу обучаться.
Вечером вынес отец из чулана старый кавалерийский палаш и вручил его Дуньке:
- Накось тебе эту сабельку. Штобы капусту крошить и такая сойдет...
Закусив губу, водил Дунька точильным камнем по ржавому лезвию тщетно пытаясь стереть глубокие раковины и хоть чуть-чуть убрать зазубрины. Со стыдом представлял он как под насмешливые взгляды стариков- станичников будет не рубить, а переламывать упругие ветки неуклюжим куском железа, даже отдалённо не напоминающим настоящую казацкую шашку. Рядом, заложив одну руку за спину, ходил по двору и вертел своей шашкой злыдень Петруха. Дунька старался не смотреть на него, но сверкающее полированное лезвие само собой притягивало взгляд.
Наконец-то, перед самым рождеством, пошел отец вместе с Дунькой к кузнецу Остапу насчет шашки договариваться.
Был кузнец необычайно широк в груди и сильно колченог. Рассказывали про него, что десять лет провёл в басурманском плену, где нехристи у него жилы с ног вытянули, но всё равно он смог убежать. Там же в плену много секретов оружейного дела узнал и поговаривали, что даже самому хану Гирею шашку ковал.
Катясь шариком от закопчённой кузни, стоящей в глубине подворья, подошёл Остап к ним. Сдержано поздоровкались. Отец угостил самосадом из кисета. Закурили, поговорили об озимых, о погоде, и видах на урожай. Наконец, перешли к главному.
- Сколько Остап, возьмёшь за то, чтобы шашечку моему последышу отковать?
Прищурился кузнец, не спеша стряхнул пепел с цигарки:
- Двадцать червонцев золотом.
- Двадцать червонцев? - ахнул отец: - Да в базарный день...
- Вот и покупайте себе шашки на базаре! - кузнец зло сплюнул на цигарку, растоптал её кривой ногой и, не оглядываясь, пошёл прочь.
- Погодь, погодь, Остап, давай поторгуемся!
- Не торгуюсь!
- Да согласен, согласен я на твою цену!
Кузнец, остановился:
- Ладно уж, коли так, то по рукам!
- Слышь, Остап, это самое..., - отец замялся: - А шашечка-то,... гм, гм..., заговорённая будет?
Строго и долго посмотрел кузнец сначала на отца, а потом на Дуню. Лицо его до самых бровей заросло седой бородой, от которой пахло палёной шерстью. Лысая башка была на диковинный манер повязана грязной тряпицей. Чёрные выпуклые глаза пронзали насквозь:
- Так вить цену-то я за заговорённую и назначил. Простая-то, знамо дело, дешевше будет. Знаю, что мальцу твоёму только такая и нужна..., не простой он хлопец у тебя.... Да уж, не простой.... Ты Дуня, на следующий молодой месяц прибегай ко мне в кузню, вместе ковать будем - надо чтобы шашечка твоя с самого рождения привыкала к тебе.
Не попрощавшись, кузнец заковылял прочь...
Глава третья. МЕРТВАЯ ГОЛОВА
Наконец-то дождавшись когда месяц тонкой серебряной чёрточкой прорезал зимнее небо, Дуня примчался к кузнице. Сквозь щели притвора сверкали огненные всполохи, что-то шипело, громко ухало и звенело. Перекрикивая этот адский шум, раздался зычный, как из бочки, бас кузнеца:
- Входи уж, чего там у двери толчёшься!
Толкнув дверь, Дуня вошёл и замер в удивлении. Внутри кузница действительно походила на ад: стены были закопчены до такой степени, что казались сделанными из блестящего антрацита, в центре, синим пламенем жарко горел и гудел горн. Два мускулистых, голых по пояс молотобойца в кожаных фартуках, с размаху колотили огромными кувалдами по светящейся и выстреливающей огненными искрами железяке, которую держал щипцами сам кузнец.
Кивком головы хозяин кузницы остановил работу своих подручных и они бесшумно куда-то исчезли, растворившись в таящемся по углам сумраке.
- Значицца шашечку надобно отковать тебе, Дуня... - после долгого молчания заговорил кузнец: - Сделаем тебе шашечку, сделаем. Вечерами я сам её ковать буду, ну а ты на подхвате станешь..., посмотришь как в огне, да меж молотом и наковальней она рождаться будет, как мы её из пекла в купели калить станем.... Много чего удивительного в работе увидишь, но зазря меня ни о чём не спрашивай, знай что так оно надо... без этого НАСТОЯЩУЮ шашку не выкуешь. Щас отдохнём чуток, да когда время к полуночи ближе будет, пойдем заготовки откапывать. Есть у меня дальние схороны...
Больше часа уже брёли они по заснеженной степи. Даром что колченогий, кузнец, не оглядываясь, прытко семенил по полям и буеракам да так, что Дунька едва поспевал за ним.
Наконец, спустившись в ничем неприметную балку, остановились на краю заросшего камышом болотца. Остап прошёл несколько шагов взад - вперёд и, вытащив откуда-то крошечную лопатку, сунул её в руки Дуне:
- Вот, копай здесь!
Мёрзлая земля на удивление легко поддалась отточенному лезвию лопаты и вскоре Дунька углубился почти на несколько вершков. Неожиданно, в темноте ямы что-то забелело и, подковырнув странно лёгкий камень-голыш, он с ужасом увидел, что это был человеческий череп, зловеще ухмыляющийся беззубой верхней челюстью.
Кузнец, стоящий рядом, коротко хохотнул:
- Не боись мертвяка, живых опасаться надо.
Под черепом торчало из земли несколько ржавых металлических прутков. С кряхтеньем ступив в яму, Остап легко вытащил из земли длинные полосы металла:
- Вот Дуня, это заготовки на твою шашечку. Ровно семь лет ржа болотная выедала из них всякую гадость, а мертвая голова злобой напитывала. Не может настоящая шашка без злобы быть, тогда это не оружие, а так... пустая железка будет...
Кузнец ударил прутками друг о друга и над ночной степью поплыл долгий мелодичный звон:
- Слышь? Поёт уже, поёт твоя шашка! Крови и сечи просит...