Песня звучит всегда. Даже в старости, когда наслаждение колышется бархатным покрывалом, баюкая душу и согревая дыхание, даже тогда песня живет. Но в юности... о, как горит она, выжигая легкие, расплавляя ум!...
Юношеский рассудок неотделим от плоти. Вожделение, стыд, беспричинная ярость - порывы души и тела мгновенны и охватывают весь организм разом, вдруг. Куда влечет песня жизни? Ха-ха-ха! Жалкие юнцы, падающие звезды. Никуда она не влечет, она просто сжигает пелену мира, заслоняющую переливчатый огонь реальности от взора. Но молодость не успевает всмотреться, да и не хочет. Она просто бросается в него, как котенок прыгает на ветер, играющий травой, как щука хватает тень пескаря.
Очень хочется прикоснуться к настоящей, чужой и осязаемой вещи. И с восторгом почувствовать, как этим прикосновением она становится твоей. Но самое жгучее желание - поймать, удержать то мгновение, когда эта вещь действительно существует, живет.
Вот, этот кованый нож, с ребристой костяной рукоятью, с чуть шершавыми, мягкими вмятинами на лезвии, как будто не молот, а крепкие пальцы нежно выглаживали его, вот он напрягся и замер, скользнув в темную щель каменной кладки. Одно усилие - и с легким раздраженным звяканьем он сломался, обнажив хрупкую, колючую сердцевину.
Вот бритва рассекает кожу, вспарывает холст, прорезает границу - в эти секунды ветер иного, скрытого за оболочкой, холодным жаром пронизывает все существо и чудится, что жизнь есть. Что ты обладаешь ею.
В юности все вещи кажутся плотными и целостными, их упругие оболочки представляются осязаемыми и настоящими; на, возьми, разрушь их, овладей ими - и вдохнешь мгновенно освободившуюся радость бытия. Поэтому нет страха и нет смерти, а ускользающий призрак реальности оставляет после себя не боль утраты, но только новое вожделение.
Большинство произведений литературы, культуры вообще - юношеские. Даже если их создает зрелый человек, они - прежде всего - разрушительны. Толстой уморил красавца Болконского, Достоевский загнал умницу Раскольникова в каторгу, Тургенев выпихнул симпатягу Рудина на баррикады, Пушкин... н-да, тоже мало кого пожалел. Стендаль, Гессе, Заболоцкий, Фриш, Стейнбек - список можно длить до бесконечности. Эта разрушительность не в том, конечно, что главный герой завершает свое литературное существование огорчительным образом, нет. Ее суть в преобладающей акцентировке намерений, оценок, в сознательности и интеллектуальном присутствии автора и его нравственной, жизненной позиции. Шекспир, несмотря на юность своей эпохи, гораздо взрослее невзлюбившего его псевдо-старца Толстого. Шекспировские герои амбивалентны по отношению к собственным страстям, их поступки не оценочны, но исполнены самостоятельной жизненностью, позволяющей интерпретировать их каждому следующему поколению по-своему.
Да, руководствуясь этим критерием, можно сказать, что формальная вершина зрелости - акын. Исландские саги, заведомо отказывающие происходящему в понимании. Но их кажущаяся взрослость есть одновременно и младенчество, поскольку отсутствие личностных присутствий в тексте есть результат не преодоления этой фазы, а еще лишь незнание о ее существовании.
Знать о личностном мало, и мало его понять, преодолеть. Личностное надобно еще и отечески простить, не без усмешки, разумеется. Смех молодости - заразительный, едкий, радостно независимый от объекта и мысли. И осмеивающий самое смысл объекта. Ведь его не жаль, была б нужда - еще найдется. Зрелость улыбается над жестом, не отвергая его, но восхищаясь - который раз - удивительно детской способности мира создавать "неведомых зверушек", в которых и этот несовершенный жест уместен, и живет.
Трудно совместить внимательный разбор душевных движений и красоту художественного жеста. Достоевскому с Толстым, по крайней мере, это не удалось. Попытки подробно выговорить вслух то, что составляет вязь случайных волн эмоции, требуют не только искренности, чуткости и памятливости; для того, чтобы это сделалось высокой литературой необходимо сильнейшее творческое напряжение, позволяющее удерживать в рамках единого, унитарного акта восприятия весь создаваемый художником мир. Мало кто способен на это. В сущности, практически никто. Оттого крупные формы, не укрепленные стерженем приключения - хоть любовного, хоть героического (а есть ли меж ними разница?...) - разваливаются на части, десятки раз начинаясь заново.
Белому тоже не удалось. Нет, "внимательный разбор" его столь совершенен и окончателен, что даже и его бы не надо. Это ведь не душевные уже движения, это величайшая развращенность умствования вокруг собственной и самой лишь себе конгениальной эмоции. Пятигорский говорит (впрочем, и про Кафку, бугаевского сверстника и соратника), что "это уже ад". Почти, Алексан Моисеич, почти так. Не ад, но мытарства. Муки инфантильного духа, не возжелавшего труда над собой.
Лесков - взрослый писатель. Его зрелость не в принятии и оправдании мира, а во внимательности к нему. Эта внимательность мастерового, ремесленника, рукодела, она лишена понимания и "обнажения сокрытого". Она просто и честно равна миру, впрочем, "со всей нашей почтительностью".
Мы часто покупаемся на вполне соблазнительную внешнюю мудрую зрелость буддийской, вообще - восточной модели мировосприятия. Да, по сравнению с нашей евроамериканской моделью, сформированной преимущественно "людьми Книги", ее преимущество в степени лояльности к проявлениям мироздания неоспоримо, но это совершенно не та лояльность, которую мы можем отождествить с истинной взрослостью, зрелостью. Ибо что за цена такой мудрости, которая не хранит внутри себя в равных долях безумие любви и ненависти, торжество всепрощения и недоумения, череду признаний и отторжений?
Да, как говорил великий проповедник яростного, но неосуществленного европейского устремления к зрелости Фридрих Ницше, "трудно быть судьей и мстителем собственного "я"", но еще сложнее сохранять внутри этого состояния и собственное "я", и его защитника, и его антогониста. И благожелательность к равноправному, но враждебному существованию всего этого же, только принадлежащего не "собственному" и не "я".
Юношеская литература - это сокровенная суть литературы вообще. Ведь она есть вместо смерти, она знакома с Ней и только что сидела за одним столом. Взрослая литература - это слова вольноотпущенника, это проповедь после воскрешения, во время короткого отпуска "для отдыха от дел и осмысления пережитого". Взрослый человек уже был мертв, и теперь не имеет сил и возможностей бояться и врать. Он просто есть, потому, что его нет, не было еще миг назад, и не будет совсем вскоре.