Римлянин ушел, не оглядываясь, на труп его коня быстро слетелись вороны, а трое славян, пройдя еще пару верст вдоль дороги, разложили костер. Коренастый достал из мешка литую из бронзы фигурку, поставил на камень. Если бы Эгидий мог увидеть сейчас лицо варвара, он бы не узнал в нем грозного человека, который заставил его читать вслух папское письмо.
-Нечем сегодня потешить тебя, князь мой небесный, Стрибоже. Попался было в руки ромей, да такого и бить не в честь.
-Ромеи теперь все такие, - задумчиво заметил Войслав. - С тех пор как Богов оставили, половины души лишились.
-Однако же, смог Равеннский экзарх Каллиник дочку Агилульфову захватить, - заметила Виста, до того молча возившаяся у огня.
-Только и хватило на то, чтобы девку умыкнуть, - Войслав презрительно сплюнул на дорогу, не забыв при этом действе отвернуться подальше от огня-Сварожича.
Его друг не ответил, погруженный в воспоминания.
...Горели костры в граде Зимно, и справляли тризну по человеку, который был побратимом и самым близким человеком князя, и недавно сложил голову в бою. Туманила брага глаза людству, а может быть, то были слезы печали, выступавшие на глазах вопреки удалой пляске под мерный рокот бубна, в который равномерно бил Мышеня-гудошник - не было от Днепра до Дуная искуснее его музыканта. На столах горками лежали блины, обильно политые маслом - с икрой, с рыбой, с мясом, с творогом, украшенные петрушкой, укропом и зеленым луком - да не лез в горло кусок, зато хорошо шли меды, на горьких травах настоянные. В срединном месте града, на площади, образованной сходившимися к ней рядами узких улиц, стоял помост, подобный лобным местам позднейших времен. На нем, глядя сверху на пирующих за столами, и на тех, кто состязался друг с другом в поминальном бою, и на Мышеню, без вина хмельного от своей игры, и на все, что было в граде и не скрывалось от княжьего взора за стенами длинных домов-контин, сидел за отдельным столом, одновременно близкий и все же недосягаемый, человек, облаченный в красные одежды, с высокой меховой шапкой на голове.
Если бы воевода Радогость, недаром носивший имя того князя, который одним слухом о своем скором нашествии некогда заставил римлян вернуть для защиты столицы войско аж из Вретань-земли, присутствовал на пиру в ином качестве, проще говоря, если бы хоронили кого-нибудь другого, он бы непременно озаботился расставить надежные дозоры, которые успели бы оповестить людство о приближении христианского войска, ведомого гепидом-предателем. Князь Мусокий, созданный для высоких дум, в которых он находил место для всех славянских племен, о простом не подумал. Тем более не подумали и другие, привычные полагаться на князей. Только и остается теперь, что вспоминать о том, как не посрамили славянского имени - другие, не он, Чедраг Лютый, которого тогда еще не называли Лютым, и который остался в живых, оглушенный в бою и оставленный за мертвого.
Долго еще воины Приска не могли забыть, как язычники бросались против мечей и копий, словно желали встретить смерть как почетную гостью на пиру.
...-Да о чем ты думаешь то, Чедраг? - удивленно окликнул Войслав.
-Пустое, - отозвался Лютый.
* * *
Надсадно скрипели колеса арбы, в которой Гильду, Эгберта и Вульфстана везли на восток. Рядом с ними, и позади них, и опережая сажени на две, совершали свой путь другие повозки, нагруженные разной кладью, ехали верхом на ослах люди племён аравийского, иудейского и италийского, всего числом около полусотни. Слишком опасно купцу ездить по дорогам в одиночку, и потому Шихабуддин ибн Умар пристал к каравану, который сам собой собрался из торговцев, желающих отбыть в Счастливую Аравию, и теперь гарцевал вдоль дороги туда и сюда вдоль движения толпы - был его жеребец, кормленный жареной рыбой, горяч и слишком нетерпелив, чтобы брести вровень со всеми.
На ишаке сидел слуга Шихабуддина, человек по имени Маруф Репейник. Эгберт не мог понять - то ли он не сводит глаз с них троих, то ли, напротив, не видит перед собой ничего, настолько неподвижны были глаза араба и его коричневое лицо. Время от времени Маруф начинал что-то напевать себе под нос, но слов не разобрал бы даже человек его племени.
... Там, где Маруф родился, мир состоял из сухого песка, кривого кустарника, пробивавшегося из-под песка, и вездесущих, вертких ящериц. За редкое лакомство показался Маруфу финик, который ему впервые довелось отведать в Вади Давасир, когда он нанялся погонщиком каравана.
Фарида, прозванная Гувейдой, что означает "горб верблюда" и должно служить указанием на высокий рост красавицы, пускала в свою палатку таких, как Маруф, и время летело быстро, но в каждое новолуние на шесте над палаткой появлялась тряпка, окрашенная в цвет крови, и это означало - женщина сейчас ни для чего не пригодна, да и через несколько дней теплое место окажется занято другим. Потому что таких мужей, как Маруф, у Фариды было общим счетом восемь человек, все - двоюродные и троюродные братья Маруфа, такие же как он погонщики, род которых вековым обычаем был связан с родом Гувейды. Один сменял другого, а тот уходил сопровождать очередного купца, и так происходило много раз, с регулярностью вращающегося колеса.
Когда Фарида затяжелела в четвертый или пятый раз за свою жизнь, это мало заинтересовало Маруфа. Жизнь бедняка и без того слишком трудна, чтобы забивать голову такими вещами. Много позже, когда, вернувшись из поездки, он пришел, чтобы предаться привычным утехам, потому что подошла его очередь, Фарида на вытянутых руках показала ему нечто, завернутое в полотенце из верблюжьей шерсти:
-Это принадлежит тебе, Маруф из рода Кяльб.
Торопясь размотать сверток, Маруф дернул рукой край тряпки, ожидая найти внутри что-нибудь ценное, и замер, когда увидел сморщенное красное личико.
-Девочка или мальчик? - озабоченно спросил он. - Если девочка, зароем ее в песок, но что если мальчик? Великий Хубаль, как я прокормлю его?
-Это мальчик, - безжалостно заверила Фарида.
Великое благо для араба иметь сыновей, но разве жизненные блага предназначены для бедняков? В поисках выхода Маруф много часов потратил на размышления, но так и не смог придумать ничего, кроме как прибегнуть к милости богатого Шихабуддина из Хадрамаута.
Когда Маруф пришел к шатру купца, Шихабуддин сидел на дорогом, расшитом пестрыми узорами ковре и насыщался жареным ягненком, уложенным на огромный серебряный поднос. От запаха мяса погонщик не смог удержать во рту слюны, и это было приятно Шихабуддину. Глиняные блюдца, расставленные в пределах досягаемости купца, были завалены виноградом, инжиром, еще какими-то неведомыми Маруфу плодами, но он смотрел лишь на баранину, и голод сосал под ложечкой, а ноги слабели. Жир стекал с обгладываемого куска на пестрый ковер - на это Шихабуддин не обращал внимания.
Так продолжалось несколько минут. Наконец купец оторвался от бараньей кости и бросил ее на песок между собой и Маруфом (тот удивился, насколько чисто было высосано все, что хоть немного напоминало мясо).
-Досточтимый Маруф из рода Кяльб, чем я могу услужить тебе?
Маруф низко склонился перед купцом:
-О достойнейший из достойных, я нуждаюсь в деньгах.
-В деньгах?! - Шихабуддин, казалось, был очень удивлен, будто впервые в жизни слышал такую просьбу. - Тебе следовало сказать мне об этом раньше, о достойный Маруф. Я охотно раскрою тебе свой кошелек. Под маленькую лихву, не более двух сотых долей с дирхема... в день. Только ты должен будешь принести клятву, что до тех пор, пока не наступит полный расчет - ты будешь служить мне в любое время, когда светит солнце, и когда светят луна и звезды, служить верно, подобно хорошему псу.
-Согласен.
...Хозяин поравнялся с арбой и бросил поводья Маруфу, который поймал их на лету.
-Найди кусок ткани... чтобы сделать полог и укрыть нас от посторонних глаз, - распорядился Шихабуддин, слезая с коня и взбираясь на арбу. Эгберт не задумываясь бросился между ним и Гильдой, и сразу почувствовал во рту соленый привкус крови. Слегка встряхнув в воздухе тяжелый кулак, толстяк схватил Эгберта за шею:
-Маруф, пригляди за ним...о Хубаль, милостив ты к нему, что мне не до него...
Жилистые лапы Маруфа обхватили мальчика, стаскивая с телеги и не давая дотянуться до горла араба. Гильда испуганно вскрикнула, но Шихабуддина интересовала не она. Эгберт смотрел и не верил глазам: причмокивая губами, жирный араб срывал с Вульфстана одежду, а Вульфстан, так и не оправившийся после того удара копья, безвольной тряпкой болтался у него в руках.