Один - монументалист, другой - автор высказывания "краткость - сестра таланта".
Один - граф, пишущий о судьбе простого народа, другой - сын крепостного, пишущий о жизни всех сословий во всех ее проявлениях.
Один - ищущий Бога и проповедующий необходимость очищения души, рассылая по всему миру трактаты и труды, другой - безбожник, лечащий людей, строящий школы и библиотеки и помогающий всем подряд, не привлекая к этому внимания.
Один - удалятся в деревню, отпускает бороду и ходит в зипуне, другой - столичный модник, театрал, завсегдатай всех модных салонов.
Один - называющий врачей мерзавцами, другой - врач...
Можно бесконечно перечислять, чем они отличались. Гораздо сложнее найти точки соприкосновения - ну кроме, собственно, того, что оба были преданы литературе, но опять-таки, и отношение к литературе у них было разное. Один видел в ней нечто возвышенное, считая ее средством для воспитания масс, другой называл ее своей постыдной страстью, любовницей, с которой он изменяет своей законной жене - медицине.
Возможно, именно благодаря этому они и сошлись. Уж слишком много у них было тем для споров, слишком во многом они были несогласны. Общались тесно, но не слишком часто. И не слишком долго. И, наверное, к счастью. Иначе... ну, поубивать бы друг друга они не поубивали б, но убились бы точно - спорили воодушевленно и горячо, что подрывало физические силы обоих - Толстой был здоров, но далеко не молод, Чехов - молод, но слишком нездоров.
Чехова возмущала идея Толстого о душе. Толстого возмущало, что Чехов этой идеи не воспринимает.
"Говорили о бессмертии. Он признает бессмертие в кантовском вкусе; полагает, что все мы (люди и животные) будем жить в начале (разум, любовь), сущность и цели которого для нас составляют тайну. Мне же все это начало или сила представляется в виде бесформенной студенистой массы; мое я -- моя индивидуальность, мое сознание сольются с этой массой -- такое бессмертие мне не нужно, я не понимаю его, и Лев Николаевич удивляется, что я не понимаю".
(Возможно, конечно, немаловажную роль сыграло то, что момент "обращения в свою веру" был выбран неудачно -- разговор о душе Лев Николаевич завел, придя к тяжелобольному Чехову в клинику, и еще проговорил с ним четыре часа, отчего у его молодого коллеги открылось сильное кровотечение. Завяжи он этот разговор в другой момент, может, Чехов и оценил бы эту идею, но...)
Эту идею Чехов отлично обыграл в "Чайке", вложив этот текст, практически, слово в слово, в уста Нины Заречной. В первом акте. В сцене, когда Костя Треплев выдвигает на суд матери и Тригорина свою пьесу, Нина читает монолог, который воспринимается публикой как откровенный бред. "Общая мировая душа -- это я... я... Во мне душа и Александра Великого, и Цезаря, и Шекспира, и Наполеона, и последней пиявки. Во мне сознания людей слились с инстинктами животных..." -- "Это что-то декадентское", -- комментирует Аркадина. (А Толстой, между прочим, очень не любил декадентов...)
Толстой, в свою очередь, удивляется, как Чехов, будучи образованным и вроде бы неглупым человеком, может не понимать таких, с его точки зрения, простых вещей. Впрочем, он быстро находит ответ - Чехов безусловно талантлив, но сам не понимает того, что пишет. То есть, душа-то у него правильная, и пишет он душой, а вот разум еще не дорос...
Толстой понимает причину "невежества" Чехова и старается при случае наставить его на путь истинный, Чехов понимает причину "занудства" Толстого и не обижается. Прекрасно изучив характер Льва Николаевича, Чехов видит все его недостатки, но ни на минуту не сомневается в величии этого человека, продолжая его уважать как писателя и как сильную личность.
"Толстой ругает докторов мерзавцами и невежничает с великими вопросами, потому что он тот же Диоген, которого в участок не поведешь и в газетах не выругаешь".
"Толстой-то, Толстой! Это, по нынешним временам, не человек, а человечище. Юпитер. В "Сборник" он дал статью насчет столовых, и вся эта статья состоит из советов и практических указаний, до такой степени дельных, простых и разумных, что, по выражению редактора "Рус. вед." Соболевского, статья эта должна быть напечатана не в "Сборнике", а в "Правительственном вестнике"".
"Толстой, я думаю, никогда не постареет. Язык устареет, но он все будет молод".
"Каждую ночь просыпаюсь в читаю "Войну и мир". Читаешь с таким любопытством и с таким наивным удивлением, как будто раньше не читал. Замечательно хорошо. Только не люблю тех мест, где Наполеон. Как Наполеон, так сейчас и натяжки, и всякие фокусы, чтобы доказать, что он глупее, чем был на самом деле. Все, что делают и говорят Пьер, князь Андрей или совершенно ничтожный Николай Ростов, - все это хорошо, умно, естественно и трогательно; все же, что думает и делает Наполеон, - это не естественно, не умно, надуто и ничтожно по значению...
...Если б я был около князя Андрея, то я бы его вылечил. Странно читать, что рана князя, богатого человека, проводившего дни и ночи с доктором, пользовавшегося уходом Наташи и Сони, издавала трупный запах. Какая паршивая была тогда медицина! Толстой, пока писал свой толстый роман, невольно должен был пропитаться насквозь ненавистью к медицине..."
Впрочем, "Война и мир" - далеко не единственное произведение Льва Николаевича, подвергшееся критике Чехова... А уж сколько повестей Чехова обругал Толстой! Повесть "Мужики" привела Толстого в такой праведный гнев, что он потребовал, чтобы Чехов отредактировал или вообще переписал это безобразие, которое, по мнению великого писателя и нравственного ориентира, оскорбляет простой народ...
А Чехова, напротив, возмущало то, как Толстой пишет о простом народе, поэтизируя крестьянскую жизнь - родившись в семье крепостного, зная всю эту жизнь не понаслышке, "выдавив из себя раба по капле", он не мог всерьез воспринимать рассуждения "крестьянского графа"...
В общем, поводов для споров у них было много. И даже тогда, когда Чехов тоже стал великим писателем и нравственным ориентиром, они не прекратились. И не прекращались до самой смерти Чехова... Да и потом... Перечитывая "Душечку" Чехова, Толстой нет-нет да и прищелкивал языком, возмущаясь, что вот как хорошо написано! И ведь сам написал и не понял...
Он даже время от времени продолжал ругать Чехова, причем, как-то непоследовательно - то называл его Пушкиным в прозе или великим художником, несравненным художником жизни, а потом тут же вдруг начинал упрекать в отсутствии идеи... Причем, упрекал с какой-то обидой, досадой. Многие не понимали причины этой обиды - казалось бы, как же так можно, споры спорами, но сейчас-то уж можно было забыть о разногласиях и простить...
Толстой не забыл. И не простил. Только вот не на разногласия он обижался, и не на споры - он любил их, как и любил своего упрямого собеседника, безбожника, не боящегося ни бога, ни черта. Он уже давно простил ему "Мужиков", "Душечку" и "Чайку", и все высказывания по поводу его "Войны и мира", и "Воскресенья", и все остальное тоже простил.
Не простил только одного.
Смерти.
Толстой обиделся. Он обиделся на то, что теперь они не смогут спорить, рассуждать о том, о сем, говорить о жизни, о литературе, о религии и вообще обо всем на свете. Его оппонент, который даже не заметил, что стал лучшим другом, его бросил. Прекратил спор раз и навсегда.
Их споры так и остались неразрешенными. Они так и не пришли к общему мнению. И, наверное, не пришли бы никогда, даже если бы дожили до наших дней.
В советские времена их обоих причислили к классикам. Толстого - того самого, который провозглашал непротивление злу насилием, - окрестили "зеркалом революции", а Чехова, который не раз признавался в любви к буржуазному строю, изобразили тихим интеллигентом, протестующим против царского режима. Их портреты висели рядом, их произведения были включены в школьную программу. Их имена известны каждому образованному человеку. И тот, и другой теперь - символы русской литературы.
Да, в этих "светлых образах" осталось слишком мало от оригинала. Но зато появилось больше точек соприкосновения. История обладает изысканным чувством юмора.