Левин Леонид : другие произведения.

Зазеркальные отражения

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 6.41*4  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Это - неотредактированная версия. Новые и отредактированные книги Леонида Левина на http://www.lulu.com/shop/search.ep?keyWords=%D0%9B%D0%B5%D0%BE%D0%BD%D0%B8%D0%B4+%D0%9B%D0%B5%D0%B2%D0%B8%D0%BD&type= Если по ссылке не получится - сайт Lulu.com наберите в поисковике Леонид Левин
  
   Жене ... Как всегда, с любовью...
  
  
  
  
  Леонид Левин.
  
  
  Зазеркальные отражения
  
  
  
   Изложенное в романе не является абсолютной правдой, однако и не есть сущий вымысел. Это часть истории страны и мира, фрагменты жизни различных людей, частью реально существующих, частью уже ушедших от нас, частью вымышленных. Главное, такие люди могли существовать в реальности, в истории, возможно, жили рядом, ходили по соседним улицам, просто автору не удалось их вовремя встретить. Другое дело ситуации романа. Часть описанного на этих страницах происходила с разными людьми в действительности, часть смоделирована в воображении автора. Поэтому роман не документален, это не историческое произведение. Автор просит историков не волноваться и не тратить зря нервы, перелистывая телефонные справочники, выискивая неточности и несовпадения с хронологией. Более того, - все имеющиеся совпадения - случайны. Основное - дух эпохи, неповторимый, исчезающий вместе с уходящими сегодня в безвозвратное прошлое действующими лицами.
  
  
   All rights reserved. No part of this book may be reproduced, stored in a retrieval system or transmitted in any form or by any means electronic, mechanical, including photocopying, recording, or otherwise, without the prior permission of the author.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Глава 1. Торговец оружием.
  
   Тусклый свет нью-йоркского дня, гротесково ломающийся в переплетении снующих перед полуподвальным окном чужих ног неловко протиснулся сквозь запыленное стекло и устало лег на старый, с поцарапанной столешницей стол. Сей непременный атрибут жилья, как и многое другое, найден на гарбидже, и старательно затем обклеен декоративной пленкой "под дерево". Этакое наивное напоминание о первых днях эмиграции, о времени веры и надежды. Надежда умирает последней. Вера, в отличие от надежды - вечна. Даже не надеясь, всегда веришь. Веришь, страшась признаться самому себе. Вера - вечная энергия жизни. Вера видоизменяется как любая энергия. Она меняет облик и хозяев, принимает различные формы, орошается слезами, лепестками цветов, кровью, опаляется огнем. Одним словом - живет.
  
   Облезлый стол, заклеенный копеечной пленкой - наивный символ честной и интеллигентной бедности. Пришло время, и пленку постигла та же печальная участь ветшания, что и дерево стола. Древесина сопротивлялась годы, порождение химической индустрии - месяцы. Стол старел в добропорядочной буржуазной семье, пленка - в сыром и дешевом прибежище эмигранта. Какая разница. Конец один.
  
   Из всех известных материалов не ветшает только сталь. Сталь может гореть, случается ей оказаться разорванной в клочья, но даже самый мелкий осколок стали, не кажется ветхим и жалким - он исправно несет в себе выкованную и закаленную на века безупречно правильную кристаллическую структуру. Сталь бессмертна словно птица Феникс. Оружейная сталь предопределена к многократному перевоплощению и омоложению в огненной купели. Люди, плавят, обтачивают, шлифуют куски стали, меняют ее форму и структуру, но, в отличие от творения рук своих, на вечность не сподобились, аморфны, уязвимы и недолговечны.
  
   Оружие - высшая степень благородства металла, его родовая аристократия, детище лучших мастеров. Это уже потом пошла сталь на гражданку и преуспела на цивильном поприще. Периодически, впрочем, проявляя, затаённый бешеный норов и разрывая в клочья порождение вторичной гражданской ипостаси, круша и сминая в бессмысленной злобе творения, созданные с помощью стального чуда тленными руками создателей и повелителей металла.
  
   На дубовом, покрытом полиэтиленовой пленкой столе перед старым зеркалом лежит вороненая сталь. Пистолет, даже разобранный на составляющие части, резко отличается от окружающей данности, словно джентльмен, случайно попавший в пивнушку, отличен от толкающейся вокруг серой шпаны. Ствол с основанием и рукояткой, боевая пружина, затвор, магазин, патроны. Все такое привычное, четкое, определенное в своей законченной, элегантной простоте. Последнее нечто, оставшееся надежным и родным в непонятном и враждебном мире. В обществе, живущем по иным, не принимающим, отторгающим чужака законам.
  
   Пальцы самостоятельно, отработанными до автоматизма ритуальными движениями, разбирают оружие. Кажется, они живут особой, загадочной жизнью, лишь частично контролируемой головным мозгом. Этакие самостийные крепенькие парубки-удальцы, исполняющие на столе ритмический танец. Танец не новый, не оригинальный, запрограммированный и накрепко заколоченный в моторную память годами службы. В строгой, выверенной уставами и проверенной жизнью последовательности, словно карты в смертельном пасьянсе, ложатся детали на пухлую пачку ежедневной газетной жвачки, сдабривают жирным оружейным маслом бумажную пищу полноценного интеллектуального рациона среднего американца. Бумага наполнена войнами, кровью, новостями из жизни звезд, обзорами различных диет, информацией о погоде и пошлыми размышлениями наиболее активных читателей, гороскопами и рекламой, рекламой, рекламой. Бумага вобрала в себя много всякой всячины и дряни. Впитает и масло ... Хорошее, качественное оружейное масло сохранит сталь долгие годы вынужденного забвения.
  
   Легким щелчком загоняю полную обойму в металлическое лоно, насыщаю в последний раз прожорливый зев, дослав патрон в патронник, втыкаю тупую головку пули в вечно голодную пасть ствола. Завершив положенный ритуал, уложу вороненую тушку в уютное логово кобуры. Сотру на всякий случай отпечатки пальцев с нестареющего стального тела и произнесу приличествующую случаю надгробную речь.
  
   - Покойся вечным сном. Мир да пребудет с тобой, скромный труженик серых военных будней. Наши дороги навсегда расходятся. ... Мне в другой мир, мир о котором мало знаю, который дико возненавидел и одновременно страстно возжелал. Мир, в котором обитают красивые женщины, а не продажные шлюшки. Пятизвездочные отели с генералоподобными швейцарами сменят, наконец, дешевые мотели с пятнистыми матрацами и высунутыми в окно шамкающими кондиционерами-астматиками.
  
   - Пришло время, могу признаться в этом тебе, а значит и себе. К черту моральное кокетство! Всю прошлую затрапезную, проклятую жизнь подспудно, неосознанно желал втиснуться в мир богатых людей так страстно, как ни разу в жизни не возжелал ни одну из женщин. Изрядно битый выучил, наконец, простую словно Колумбово яйцо истину - "Деньги, большие деньги - в этом мире все, остальное - игра, мираж, лицедейство, придуманное ублюдками моралистами". Ну не все ли равно швейцару как я заполучил отстегнутые ему чаевые? Главное, зеленоватые бумажки радуют сердце под роскошной генеральской пелериной, нежно греют тело, промерзшее до печенок на ветреной вахте по регулированию потока таксистов у парадного подъезда.
  
   Цена денег постоянно высока лишь в одной свободно конвертируемой валюте - людской крови, в человеческих жизнях. Если платишь, значит - проиграл, неудачник и дурак. Если тебе платят другие - ты выиграл, ты - победитель. А победил, тотчас забудь цену оплаченного, переверни страницу, дрыхни сладко, без мучительных снов. Попробуй, может и получится. А если нет - вспомни, как спал под другими звездами, завернувшись с головой в серое теплое нутро шинели, жадно ловя каждую секунду сна и жизни. ... Но это лишь ночью, а днем живи на всю катушку. Даже полюби вновь ... если сможешь. А не сможешь - купи.
  
   Ну, пора! Довольно скулить! Игра сделана, плата получена. Чужая, далекая жизнь попала в расчет ... И не одна ... В океане, на дне, захоронены безымянные некто, оплатившие первые членский взнос в прекрасный, проклятый, желанный клуб красных ковровых дорожек. Согласно современным законам камуфляжа, на красном ковре удачи кровяные следы совсем неразличимы и неопределимы среди множеств других, таких же по цвету и консистенции.
  
   Повезло, майор! Все! Баста! Отыграл, пусть сволочную, согласен, но большую, огромную игру, сорвал банк. Сорвал с тех, кого возненавидел. Остался жив. Случай ... Погибла только душа. Тело живо и жаждет жизни. А что есть душа? Что это за субстанция? Где место ее обитания?
  
   Интересно, догадываются ли обманутые работодатели об ожидающей их небольшой неприятности? Возможно. Но меня это уже не интересует. Пусть думают, что использовали меня, неверного, как одноразовое оружие Аллаха. ... Но, черта с два. Это они - мое оружие. Их деньгами, с помощью одних мстил совсем другим, вскормившим их. ... Может не совсем тем? ... Возможно. Скорее всего, именно не так. Ведь скопом, не глядя, огульно отомстил, всему богатому и уверенному в непогрешимости миру не принявшему меня в расчет. Потому счет был велик и до желчной горечи зол.
  
   Мстил, а может только считал что мщу, за погибших друзей, за собственную исковерканную судьбу. Так ли это? Может только отговорка? Жалкая попытка самооправдания. Перед собой? ... Перед Богом? ... Что есть Бог? Не знаю!
  
   Давай надежная старая сталь. Выручай. Вывалим на чашу весов загубленную душу. Но тогда на другую отправим позор отступления за последний мост, развал страны по имени Родина. Присовокупим солнечную Абхазию, где с русские с чеченцами дружно убивали волооких грузинских солдат. И, добавим заодно Чечню, где ракетными залпами НУРСов российские войска разрывали на куски злых чеченов вместе с идейно ненавидящими москалей оуновцами и деловито отрабатывавшими деньги прибалтами. С грохотом вывалим скопом, размолоченный в щебенку Грозный с окровавленными, распятыми в окнах дудаевского дворца российскими солдатиками. А вдогонку - подобных им, но пока живых, голодных, грязных, злых, тонкошеих полу детей - полу солдат, что, не выяснив национальной принадлежности, подвесили за белые ноги в оконном проеме захваченную девчонку-снайпершу с белесой челкой. На самый верх бережно переместил старика с засаленными орденскими планками, вылавливающего объедки из московской помойки. Плохо - так всем. Виноваты - так сообща. Кровь за кровь ...
  
   Оправдательный списочек получается, будь здоров. Вот и цель захвачена в перекрестье прицела. Теперь все происшедшее выглядит, пожалуй, вполне благородно. Выходит мстю! Мстю я им! Кому им? А всем!
  
   Но деньги, деньги!? Деньги получены и лежат в банке. Надолго хватит. Теперь я на другой стороне. По другую сторону. Да, немного дурно пахнет. Деньги сбрасывают на землю высоту, обрывают перья с благородства порыва ... Долу склоняется чаша весов ... Сыплется мишура святой мести, осыпается позолота пряника ...
  
   Ладно, черт с ним, с порывом. Все просто и ясно. Оставим высокое ... Жизнь прекрасна! ... Только сны, дикие сны всю ночь. Почему так гадостно по утрам и голова налита свинцом, и во рту отдает мышиным пометом. Почему?
  
   Совесть? К черту совесть. Кто-то однажды уже назвал ее химерой. Может, оказался прав? Не спится, майор? Прими самое дорогое патентованное снотворное и усни.
  
   Злоба? Господи, но ты же знаешь, что я не родился таким! Жизнь, сука, постаралась, выдавила из сердца все мяконькое, доброе. ... Понимание, прощение. ... Оставила заскорузлые рубцы.
  
   Честь? Понимание личного долга. ... Врете! Никому, ничего не должен! ... Не должен!
  
   Если уж совсем честно, если только для себя одного, как говорится - только для "служебного пользования", то - смертельно устал. Плевать на все и вся, сейчас основное - выскочить из этого срамного Брайтоновского полуподвального бейсмента с его шелушащимися чиповой, дешевой краской стенами, с убивающим человеческое достоинство столом, с благотворительным матрасом, заляпанным спермой сменяющихся поколений временных владельцев.
  
   Словно раздолбанный, использованный матрас, я затоптан и заляпан дерьмом и кровью. А ты, стальной земеля, вот уж парадокс - чист. Ты, изначально предназначенный, сконструированный, выточенный, выштампованный и собранный как орудие убийства, не замаран смертью. Так покойся же с миром, вычищенный и смазанный. Хлипкое зеркало на стене отражает поверхность стола, руки, пистолет. Только руки. Рамка склонилась на растянутой бечеве. Нет лица в зеркале ... Дурно шлифованная поверхность вбирает свершившееся, прошлое. С сегодняшнего дня, я - человек без прошлого.
  
   Да было ли оно, прошлое? ... Было, было.
  
   Вот собираю, обряжаю в последний путь свидетеля. Смог бы, рассказал всю историю. Не соврал, не переиначил. Занятная и долгая вышла бы исповедь. Только исповедываться некому. Разве зеркалу? ... Можно и зеркалу. В вере своей, имя которой - неверие, никому не исповедовался. Ни замполиту, ни попу, ни мулле, ни рэбэ, ни пастору. Одна жизнь заканчивается, другая еще не началась. ... Межвременье. ... Давай зеркало, готовься, слушай безмолвно ...
  
   Что есть память? Мутное зеркало. Часть изображения нечетко, другая совсем пропала, кое-что удается представить, вообразить, что-то - домыслить. Может у кого-то и по-другому - чисто словно венецианское стекло. Тому - повезло. Мне - нет. Возможно, душа замутнела, словно дешевое настенное зеркало, предназначенное стать магическим кристаллом.
  
   Ворожит зеркало, гипнотизирует, лишает воли, затягивает открывшейся глубиной, прохладной поверхностью пригубливает усталые глаза. Накатывает волной память. Накрывает тяжело, с головой, не выплыть, не вдохнуть. Медленно наползает тяжелыми веками на глаза. Бархатными шторами отсекает внешний мир реального бытия от существующих только в памяти образов и событий.
  
   Собрал силы - вынырнул. ... Исповедь зеркалу? Глупо ... Глупо!
  
   Держит, не отпускает проклятое стекло. Активизирует клетки усталого мозга. Черт с тобой, зеркало, крути свое немое кино времени ...
  
  * * *
   Прибыл в благословенную страну Америку я истошно законопослушным и оказался оглоушен обилием разнообразной информации, свалившейся на бедную голову. Что делать, ведь еле дотащил за океан усталое, израненное тело, истерзанную душу в наивной надежде на очищение и обновление. В пустой, увы, надежде обрести покой и начать жить с чистого листа. Пытался сложить, то, что разодрали и измарали в клочья, там за океаном, на Родине. В мыслях такого не имелось обзаводиться в Америке пистолетом - сыт по горло, наигрался этим добром вволю, баста. Думал, что завязал на всю оставшуюся жизнь.
  
   Однако, как говорили древние - человек предполагает, а судьба располагает. Ушла к богатому и молодому недавно еще любимая женщина. Следом повалило словно из дырявого мешка. Пришла беда - отворяй ворота. Процесс одновременного расставания с женщиной, знакомства с городом и безуспешного поиска работы занес меня однажды на оружейную ярмарку.
  
   В раскинувшихся на сером бетоне тентах из потрепанного переездами брезента защитного, оливкового и других военно-маскировочных колеров, вершилось пиршество вороненой стали в различных ее ипостасях, но единого назначения. Убей - вопило из всех стволов, на всех языках мира. Убей! Убей! Убей!
  
   Боевое оружие возлежало на столах, словно языческие идолы и амулеты в варварском капище неведомых богов. Шаманами воздевали к брезентовому небу руки продавцы, клянясь Молохом в совершенстве и полном функциональном взаимодействии всех частей выставленного товара. Вокруг толклись в причудливом ритуальном танце-преклонении мужчины и женщины, молодые, старые и вовсе сопливые неофиты стальных божеств.
  
   Последний раз нечто подобное пришлось наблюдать при выходе из Афгана. Вчерашние верные боевые друзья, сваленные в кучу на промасленном брезенте, казались не грозным боевым оружием, а охапками иссушенного солнцем и перекрученного степным ветром сушняка саксаула, годного только для растопки, но не дающего долгого огня и тепла. Оружие, столь естественное и необходимое на войне для защиты собственной и отнятия чужой, враждебной жизни, сразу стало противоестественной и обременительной обузой по другую сторону перейденного в полдень моста через реку. За этой чертой начиналась иная жизнь, со своими законами и приоритетами, оружие в которой оказалось лишним. Позже выяснилось, что и мы, его живые придатки - тоже ... До следующей "священной" войны. Случилось сие давно, на другом краю земли. Пора бы уже и забыть, а не забывается почему-то. ...
  
   Теперь, под другим, сочащимся дождем небом, иное оружие щупали и тискали прелюбопытнейшие типы. Бородатые, насупленные мужики с толстыми, словно окорока руками, выпирающими из коротких рукавов черных маек с белыми скалящимися черепами. Стриженые девки, с тугими, обтянутыми джинсами задиками и многократно проткнутыми во всех возможных местах ушами, носами и пупками. Средних лет мужчины в ковбойских шляпах и сапогах узорчатой кожи. Жирные черные подростки в нелепых, болтающихся ниже бедер штанах, с волочащейся по земле мотней, отчего их ноги казались уродливо короткими, а туловища непропорционально длинными. Смуглые мексиканцы в повернутых на гангстерский манер козырьками назад бейсбольных шапочках и убегающим блудливым взглядом темных словно ночь глаз. Ласкали плотоядными взорами оружие волосатые, обросшие бородами, словно лесные тати мужики в засаленных фланелевых рубахах и лысые, плохо выбритые, потасканные жизнью белые мужчины в заношенной одежде. Крутились рядом с прилавками непонятного пола особи кто с косицами на затылках, кто с короткими, военного типа стрижками. Около оружия, заворожено пуская непроизвольную слюну, слонялись хилые юнцы в долгополых, черных и зеленоватых плащах, в шинелях исчезнувших армий со споротыми погонами и петлицами.
  
   Обособленно ходили кучками черные африканские люди во всем черном при галстуках, и черные люди в круглых цветастых африканских тюбетейках и нарочито национальных накидках. И те, и другие придирчиво заглядывали в распятые пасти затворов, в стволы, гладили приклады, примеряли магазины. Белые люди, покрытые с шеи до пят дерьмовыми татуировками и без оных, щелкали спусковыми курками курносых дешевых кольтов. Склонялись к прилавкам заурядные физиономии и поражающие индивидуальностью благородные лица античных героев. Разные обличья с одинаково пустыми глазами, с каиновой печатью роковой страсти к оружию.
  
   Толпа индивидуумов не представляла единого целого. Только ненависть свела эти экспонаты паноптикума в одном месте в одно время. В реальной жизни большинство являлось типичными актерами-неудачниками, претендующими на роли героев. Ожесточенные мнимыми и реальными обидами они ненавидели большую часть остающегося за краем их захолустного бытия мира. Ненавидели более успешных соседей и запасались оружием, обещающим простое, единственно доступное их мышлению решение проблемы. В надежде пересидеть напасть и спастись в бетонной берлоге, приобретали оружие для защиты от обезумевших жертв конца мира, предсказанного кликушей проповедником из глухого захолустья. Насмотревшись до икоты и одури продукции Голливуда, выбирали оружие для отражения нашествия полчищ русских, кубинцев, инопланетян, пауков и зеленых человечков. Сгорая от еле сдерживаемого внутреннего огня ненависти, выбирали оружие, чтобы крошить, рвать в кровавые клочья длинными очередями представителей иных рас, наций, религий, обличий - одним словом "проклятых чужаков и пришельцев", очищать богом данную землю от неверных, устанавливая только им ведомое царство чистоты и порядка.
  
   Толпа состояла из смертельных врагов, но здесь и сейчас, на территории Оружия, соблюдала видимость принятых в обществе законов приличия, играла роли стрелков-любителей или спортсменов-охотников.
  
   Поток фанатов оружия завертел, понес от прилавка к прилавку. Людское торжище потолкало, покрутило и, волею судьбы, исторгло из непривычно пахнущих дешевыми дезодорантами объятий возле неприметного стола, заваленного кобурами-долгожителями всех армий мира.
  
   Бесспорно, кобура первой вспомнила хозяина, протянув навстречу потертую лапу клапана с татуировкой синих инициалов, привлекла внимание. Тут уж и сам присмотрелся, узнал верную подругу, неделимую часть свою, с которой спал и ел, срал и жил, летал и падал, умирал и воскресал из мертвых ... Старую кобуру каюсь, небрежно швырнул на стол начарта при увольнении в запас, когда сдавал личное оружие и собирал подписи на бегунок. Бросил все в остром нежелании служить новоявленным панам, вчерашним босякам, жадно прихватывавшим добро. Все подряд, что попадалось под руку из наследства великой державы.
  
   Как оказалась здесь, роднуля? Какой ветер закинул тебя за тот же бугор, что и непутевого хозяина?
  
   - Ну, здравствуй!
  
   По природе своей я может и сентиментален, да жизнь выдубила не только шкуру, но просолила все полагаемые гуманоиду чувства так, что лишней влаги на глазах давно не показывалось. Ну не удавалось ее, слезу эту самую, выжать даже когда ой как хотелось. Случалось без неё, окаянной, совсем тошно. Например, когда провожал в последний полет друга, выковырянного, или точнее сошкрябанного по кускам из обугленного кокпита сшибленной стингером вертушки. Когда отправлял в запаянном цинковом гробу на "Черном тюльпане" "двухсотым" грузом на родину. Душа ревела и стонала, а глаза резало под веками всухую, будто стекольной крошкой и один только выход оставался, одно вечное российское, всеармейское общечеловеческое лекарство - медицинский спирт. Он, родимый, раздирал в клочки медленно ворочающееся сознание и память, опрокидывал в благословенное, темное небытиё сна, выдавливал мутную слезу на щетину щек.
  
   Размяк, видать, майор за океаном на заморских харчах. И не хотел, а что-то такое изменилось в лице, может, если не закапало, то повлажнело под глазами. Тут-то стоящий за стойкой продавец, а может владелец, всего этого музейного добра моментально усек меня. Выхватил не рукой, жестким прицельным взглядом, из толпящейся массы. Перехватил глазом - словно цель на мушку посадил и протянул кобуру.
  
   - Твоя? ... Вижу, что твоя! Возьми, если твоя. - Неожиданно сказал сухой, поджарый смуглолицый продавец на приличном русском. Говорил вполне правильно, разве только с легким, почему-то чертовски неприятным, акцентом.
  
   Остановился, рассмотрел продавца. Невысок. Неширок в кости, строен. Короткая стрижка - перец с солью. На висках соли больше. Лицо мне не знакомо. В той, прошлой, биографии его не существовало, факт. В этой, нынешней, с ним тоже жизнь не сталкивала. Следовательно, вопрос он задал на засыпку, наудачу. Выгорит, клюнет - прошло, не выгорит, гуляй парень мимо. Буркнет: - "Sorry! ". Отвечу мимоходом: - " No problem! That"s OK!" Всех то дел.
  
   Нет проблемы. В этом случае остается тихо отчаливать уже навсегда. Без возврата к прошлому. Но кобура-то - здесь. Чем черт не шутит, когда бог спит. Вдруг открою клапан, а там впрямь инициалы, выдавленные на новой, замшевоподобной обратке в далеком, ох неправдоподобно далеком, году. В день получения первого офицерского личного оружия на складе от начальника стрелкового и артвооружения печального пьяницы лейтенанта Кушинова. ... Остановилось время, понеслось вспять, вышвырнуло в Забайкалье ...
  
   ... Кушинов, наверное, являлся самым старым лейтенантом Советской Армии. И самым безответным. Лейтенанта била и презирала жена, его игнорировали солдаты и сверхсрочники. Казалось, начальство напрочь забыло о его существовании, а деньги платили просто автоматически, словно подавали нищему. То ли поэтому он пил, то ли потому, что пил все, произошло, но так получалось. Никто ответа не знал, и никого это не волновало. Говорили про него, что ходит и мух во рту носит. Бродил он действительно словно тень, бочком проскальзывая между солдатами в своих нечищеных, потрескавшихся сапогах с задранными носками, в складчатом, пропыленном "пэша" со съехавшей набок портупеей, в нахлобученной по уши полевой фуражке. Больше ничего надеть не имелось - пропил.
  
   Тогда он был один такой - урод в семье. Но после Афгана, Тбилиси, Карабаха и чеченского позора, Российская Армия постепенно превращалась в сборище и прибежище Кушиновых. Ко всему притерпевшихся, со всем смирившихся, перманентно и глубоко несчастных серых неудачников. Бедных, не получающих месяцами жалкого, нищенского довольствия людей, подрабатывающих, ради куска хлеба для семьи, грузчиками и охранниками на наглых, самодовольных нуворишей - "новых русских". На вылезшую непонятно откуда высокомерную вороватую элиту, которую, по идее, новая "демократическая" Российская Армия и призвана, в первую очередь, защищать. Она защитит вас господа, как же, разевай рот пошире.
  
   Растаял Кушинов в гомоне оружейного балагана, словно не существовало такого никогда на Земле ... Опомнился. ... Тряхнул головой, скидывая напасть, освобождаясь от наваждения. Продавец не исчез, смотрел. Губы растянуты приветливой улыбкой, а глаз словно нет на лице.
  
   - Возьми. - Повторил продавец, по-русски. - Вижу ... Узнал товар, шурави. Твоя - дарю. ... Понимаю. ... Память.
  
   - Нет уже шурави. - Буркнул продавцу. - Были да все кончились.
  
   Однако кобуру взял, хватило дури. Отвернул больше клапан, проверил. Инициалы оказались на месте. Память, будь она трижды проклята, не подвела. Но, вспомнив здешнюю, брайтоновскую, присказку о бесплатном сыре и мышеловке, повертел предлагаемое добро в руках, положил на прилавок. Мягко положил - не кинул.
  
  - Спасибо, но подарки мне не по карману.
  
   - Ну, не хочешь подарок, купи. Дешево отдам, пять долларов всего. Купи шурави.
  
   - Разве, что с пистолетом. - Попробовал, отшутится. Но вышло неудачно. Продавец, черт его побери, вытащил из-под прилавка сверток, сунул в руки и ткнул большим пальцем себе за спину, в сторону дощатой двери, ведущей в подсобку за стендом, увешанным старыми, пользованными охотничьими ружьями с исцарапанными тусклыми прикладами.
  
   - Там посмотри. Сам. Я тебе доверяю, шурави.
  
   - Ладно, посмотрю.
  
   Только лишнее это все, какой из меня покупатель. Лох я, а не покупатель. Но кому расскажешь, как обманула богатенькая итальянка, которой с земляком перекрасили и оклеили обоями почти весь дом. Изрядный такой, двухэтажный домишко. Неделю пахали как проклятые с утра до ночи. Осталось последний угол докрасить, но тут потребовала стервозная баба предъявить лайсенз, показать иншуренс. А какой у нас к черту иншуренс, а тем более лайсенз?
  
   - Нет? ... - Удивилась, ощерилась фарфором имплантов, - Тогда, вам господа работать нельзя, уходите, а то я полицию вызову.
  
   У меня от такой наглости просто язык отнялся, онемел. Подумал, может, не понял чего, неправильно перевел. Увидел, как побледнел старший в артели и осознал - плакали наши денежки. А начиналось все нормально, улыбки, пивко в ленч из холодильника. Самое дешевое, правда. Сигарет пачку на день давала.
  
   Может, прав оказался старшой и действительно обиделась тетка? Ведь, несмотря на все ее потуги мы вдовушку так и не оттрахали. А как хотела она этого, ох как хотела ... без бинокля видно. Разгуливало по дому это чучело, высушенное ежедневной аэробикой в одной рубашке покойного муженька на голое тело. Время от времени "девушка" то влезала на стремянку, то наклонялась пониже к полу, якобы проверяя работу, а на самом деле - демонстрируя два печеных яблочка с куском пегой мочалки посредине. Сначала мы стеснительно отворачивались, уважая ее преклонные годы, а затем просто перестали замечать, словно стол или шкаф.
  
   Мы, хоть и безденежные эмигранты, но, пардон, офицеры и джентльмены, а не геронтофилы ...
  
   Хитрая старая сучка смилостивилась, заплатила жалкие пятьсот долларов - четверть от договорной суммы. Видимо поняла по глазам, что иначе трахнули бы точно, но по голове и больно, а так утерлись русские и ушли. Обманула, стерва, да нам не привыкать стать. Правда, раньше нас дурили свои, родные ... Но, то не особо обидно ... Свои же ... Им иначе нельзя.
  
   Да, покупатель из меня никакой.
  
   Зачем же взял тогда сверток? На кой черт зашел в комнату с замасленным столом для чистки оружия? Наверно судьба такая. Но - не жалею. Не отказываюсь от того первого шага. Да и поздно. Жизнь не переиграть.
  
   Ладно, развернул замасленный сверточек, хотя шестое, звериное чувство подсказывало - не надо, не бери, уходи отсюда подобру-поздорову. Может внутренний голос, может ангел-хранитель, вернувшийся на мгновение, может предки с того света умоляли меня. Все одно кто - не внял, развернул. Как чувствовал, что там вечный спутник и надежный друг "макар" старого образца. Взял в руки, погладил по тусклой вороненой щеке.
  
   Бесшумно отворилась дверь и в комнату проскользнул продавец оружия.
  
   - Бери, бери шурави, дарю. Зачем мне твои деньги? Пистолет здесь все равно никому не нужен. Что эти, - он брезгливо дернул плечом, - понимают в настоящем оружии? Им подавай игрушки. Извращенцы они все. - Продавец прижал ладонь руки к левой стороне груди. - Это тебе шурави подарок от меня. Бери, бери, не стесняйся. Ты, шурави, если хочешь, поговори со мной. Ты не бойся, поговори. Я дано с шурави не говорил. Вот и в расчете.
  
   Приглашая присесть к столу, придвинул стул. Сам, плавно повернувшись, через мгновение проявился чернильным силуэтом в затененном углу комнаты.
  
   - А не хочешь говорить - посиди, попей чай. Я знаю вы, шурави, любите чай. Это настоящий чай, хороший, крепкий и сладкий. Ты посмотри какой у него цвет. Посмотри - он густой и одновременно прозрачный, он пахнет букетом душистых и очень целебных трав, растущих в самых отдаленных уголках света. Чай освежает язык и рот, очищает кровь, заставляет ее быстрее струиться по жилам. Чай возвращает молодость телу и легкость мыслям. Вы - шурави, часто пьете простой дешевый чай, а запиваете его водкой ... и счастливы. Правоверным - водку пить нельзя. Поэтому Аллах оставил нам хороший чай.
  
   Гостеприимный хозяин споро застилал стол чистой скатеркой, ставил чайничек, пиалы, блюдца, тарелочки с печеньем. Говорил продавец оружия словно исподволь, уговаривая. Не слышалось в его голосе фальши или заискивания. Вроде бы не настаивал, оставлял окончательный выбор за мной, мол, хочешь - иди, хочешь - оставайся. Плавно, без перерывов и пауз текла его речь, успокаивала, завораживала. Журчала, словно вода в древнем арыке.
  
   Чай, заваренный в небольшом фарфоровом чайнике с бледными розами по бокам, действительно источал невероятно приятный аромат цветов, трав и еще чего-то неведомого, экзотического, пряного. Напиток просвечивал через тончайшие стенки китайского фарфора, янтарными бликами в лучах падающего от лампы неяркого света. Маленькая дощатая комнатка, скорее и не комната даже, а выгородка в брезентовом балагане, оставалась в полумраке, скрадывавшем убогость стен и стеллажи с оружием. Исчезла со стола первопричина происходящего - кобура. Отделила прошлое, железное, страшное. Подвела к сиюминутному домашнему и уютному чаепитию, настроила на неспешный и необязательный восточный разговор и исчезла. Остался вежливый, все понимающий человек - продавец оружия. Зачем думать дурно? Истосковался, видать, человек, хочет поговорить, отвести душу. Подзабытый язык вспомнить. Что ж, можно и поговорить под чаек. Тем более, как теперь говорят, на халяву. Ведь не пустяк - боевое оружие дарит.
  
   Но оружие - ерунда, заурчал подло и требовательно, приземлено пустой желудок и, оказалось, что самое главное сейчас - хоть что-то запустить в его ссохшиеся недра. Ладно, чай не водка - язык не развяжет. Надоест, пойдет разговор не так - встану и уйду. Всего-то дел. Остался, не ушел. Пили чай. Сидели. Говорили за жизнь, за прошлое. ...
  
  - Кто твои уважаемы родители, шурави? Живы ли они? - Задал вопрос продавец оружия. Я промолчал, а он и не настаивал, не дождавшись ответа, продолжил разговор.
  
   - Ты удивлен, шурави, что я правильно и грамотно говорю по-русски. Верно? Да, я потратил много времени на освоение вашего трудного для восточного человека языка. Могу сказать откровенно, знаю его много лучше, чем большинство твоих земляков - простых и необразованных людей. Я долго жил в твоей стране, шурави. Но язык и великую литературу Страны Советов начал учить задолго до того как оказался на русской земле. Так уж получилось, что мои родители выросли в семьях марксистов-революционеров, в столице Афганистана, в Кабуле. Родители, когда выросли и получили образование, тоже стали марксистами и революционерами. И я их сын воспитывался марксистом, комсомольцем и революционером. Поэтому, когда победила революция, меня одного из первых направил товарищ Нур Мухаммед Тараки, тогдашний лидер партии и государства, в вашу страну, учиться на авиаинженера, в один из лучших вузов - Харьковский авиационный.
  
   Внутренний голос, твердил мне - молчи, не подавай вида, засунь болтливый язык поглубже в задницу, попей чай и уходи, не вдаваясь в подробности, откажись от подарка и беги отсюда без оглядки. Но редко мы следуем хорошим советам собственного второго "Я". Чаще всего приказываем ему самому заткнуться. Малая часть людей, только те, кого остальные считают везунчиками и удачниками, на самом деле просто честно и без возражений мгновенно внимает голосу ангелов-хранителей. Обычный советский человек, не слышит, не желает слышать этот тихий голос. За что и получает полной мерой от судьбы елдой по голове. Я и есть такой бывший советский человек. Поэтому, расслабленный мирной обстановкой, теплотой янтарного чая, нежным вкусом печенья и полумраком, располагающим к откровению, размяк и раскрылся душой, словно цветок, решивший, что прилетела пчела, а, оказалось, взгромоздился навозный жук.
  
   - Знаю ХАИ. Я его тоже закончил, правда, заочно. Да и сам из Харькова. Родился, правда, далеко-далеко от него, за Полярным кругом, но в училище уходил оттуда.
  
   - Какое совпадение, шурави! Это ли не знак судьбы, посылаемый путникам, случайно забредшим в оазис среди знойной пустыни? - Он вновь наполнил пиалы.
  
   - Моих родителей, да будем им спокойно в садах Аллаха, подлые собаки Амина поймали после переворота в захолустном пригородном кишлаке. Сначала пытали, потом били до полусмерти, смеялись, по-пролетарски сурово вдалбливая им в глотки, марксистские идеалы вместе с обломками зубов и сгустками крови. Вдоволь натешившись, объявили приговор "Революционного трибунала", поставили на колени лицом к выгребной яме и, расстреляв обоих, скинули трупы в жижу.
  
   Продавец оружия замолчал. Прикрыл глаза. Сухая кожа обтянула желваки, проявив на мгновение страшную маску жестокого восточного воителя. А еще через мгновение он продолжил. - Я очень любил их, особенно мать. Об их последних минутах мне случайно проболтался приехавший из Афганистана на учебу в училище МВД один из тех, кто убивал. Напился пьян на вечеринке землячества, не знал, кому описывает подлые подвиги. Я зарезал его в темном углу Конного рынка. Труп нашли только утром следующего дня. Милиция решила, что пьяного афганца убила и ограбила местная шпана. Его мертвого, действительно кто-то решился обокрасть. Было проведено скорое расследование. Воришку поймали. Выбили показания. Судили в назидание. Расстреляли.
  
  - На каникулы я улетел в Кабул. Никого не найдя из семьи, поехал в Хост, к Пакистанской границе. Мне расхотелось становиться авиатором. Перестали интересовать самолеты. Месть стала целью жизни. Сначала святая месть Амину и его подручным.
  
   - Значит, когда наши спецназовцы убрали Амина и его "правительство" ты снова пришел в Кабул?
  
   - Нет, шурави. Слишком поздно. Поезд ушел. Обладая тем, чего не имелось у большинства моджахедов - знаниями вашего языка, вашей техники, нравов, людей, я очень пришелся ко двору в Пешаваре, в одном из учебных центров. Там "друзья" - американцы, - он скривил в презрительной улыбке тонкие губы, - преподавали "бедным, но гордым борцам за демократию" науку запускать "Стингеры", учили ставить мины, владеть стрелковым оружием. Много чего преподавали ... Сначала сам учился, потом учил других. Переводил с английского инструкции для подаренного оружия, с русского - для захваченного в боях советского.
  
   Он задумался, опустив на руку сухую, точеную, будто у породистого коня, голову, украшенную шрамом у виска.
  
   - Так вот, ты каков, парень! Враг! Душман! Дух проклятый! - Я откинул на край стола сверток и, сжав кулаки, резко поднялся из-за стола. Хозяин оружия не шелохнулся, внешне не прореагировал, остался сидеть в той же позе.
  
   - Стой шурави, не торопись. - Проговорил тихо, устало, - Не уходи от меня, шурави. Неужели тебе неинтересно просто выслушать бывшего врага? Ведь судьба уже возможно сводила нас. Я стрелял по тебе из ПЗРК и не попал. Ты в ответ бил по мне длинными злыми очередями, пускал ракеты, но не убил. ... Садись и пей чай. Война закончена. Здесь - мы только чужаки. Что в этой богатой стране знают о нашей войне? То, что им подсовывали глянцевые страницы журналов? Значит - только ложь. Кто здесь понимает прошедших ту войну людей? Никто. Мы с тобой, шурави и есть люди той войны. Мы знаем правду. И цену правды. Мы прошли ее, эту проклятую войну. Пусть с разных сторон - но прошли. И выжили, а значит победили. Оба. Хоть порознь, хоть по разную сторону, но оба. Садись, шурави. Пей чай ... Здесь мы больше не враги ...
  
   Я медленно опустился на скрипнувший в тишине стул. Пожалуй, он оказался в чем-то прав. Не враги, это точно. Но, друзья ли?
  
   - Дети? Есть ли у тебя шурави, дети? Кто будет заботиться о тебе в старости? - Допытывался продавец оружия, подливая чаю в пиалу.
  
   Не ответил ему, да он, наверное, и не ожидал услышать ответа. Какой ответ еще нужен.
  
   В Нью-Йорке начался дождь, застучал по окнам, зажурчал в водостоках. Торговец оружием, вчерашний смертельный враг, поил меня душистым нектаром. Чайник тонкого фарфора стоял на чистой скатерке, закрывающей стол для чистки оружия. Капли барабанили по крыше балагана. Отдельные удары сливались в дробный шум, наводящий грусть, выворачивающий наизнанку память ...
  
   До искушения оставалось совсем ничего, малый шажок, пустяк. ...
  
   ... Сколько же лет прошло? Непроизвольно встряхнул головой и вновь, выскочив из волны воспоминаний, очнулся в старом подвале.
  
   Машинально продолжил начатое дело, но сборка оружия для профессионала - работа механическая, оставляющая мозг в бездействии. Предоставленный самому себе, мозг не отдыхает. Словно сверхмощный компьютер просчитывает он сценарий жизни, со всеми реализованными и утерянными вероятностями, задействует базу данных, память, анализирует.
  
   Естественная машина времени, постепенно погружаясь в прошлое, пронзает его толщу слой за слоем. Так при погружении аквалангист пронизывает пласты воды, каждый из которых наполнен своей, присущей только ему одному, жизнью, различающейся цветовой гаммой, плотностью, насыщенностью кислородом и обитателями.
  
   ... Оглядел вычищенный и смазанный пистолет, поднял глаза от стола и посмотрел в зеркало ... Исчезли в патине потускневшей серебряной амальгамы одни видения, их место занимали другие. Медленно возникали тени, постепенно проявляясь в памяти, как проявляется изображение на фотобумаге лежащей в лужице проявителя, освященной рассеянным красным светом.
  
  
  
  
  Глава 2. Офицеры.
  
   Залегший среди голых сопок забайкальский гарнизонный городок встретил молодых лейтенантов, спрыгнувших с подножки притормозившего на три минуты поезда, диким, неведомым холодом.
  
   Забайкалье неприветливо ударило в лицо жестким, злым, пробирающим до костей морозом, не охлаждающим, а обжигающим кожу, зубы, глазные яблоки, губы. Подхватило стонущим ветром, мгновенно выдувшим из-под шинелек остатки теплого вагонного воздуха. Обдало стылым, пропитанным запахом застарелой помойки, воздухом. Ворвалось внутрь, вместе с дыханием сквозь стиснутые зубы, заледенив потроха, и застыло жутким неповоротливым сталактитом нахлынувшей ночной тоски.
  
   Земля истекала холодом, поверхность ее лопалась, как лопалась потом кожа на руках технарей, обслуживающих вертолеты голыми руками без перчаток. Почва, распятая страшным морозом, рвала плоть змеящимися изломами трещин. Диким космическим холодом дышала сквозь рваные разрывы ее грудь, и воздух колебался и шуршал слоями в ночи, создавая нереальные, сюрреалистические картины в тусклых разводах желтых колец вокруг висящих на невидимых в темноте нитях проводов одиноких станционных огней.
  
   Вокруг заледеневшей глыбы мусора и всяческой дряни, наваленной на месте бывшей урны, толклись в безнадежных поисках съестного огромные псы со стоящей дыбом, мохнатой от мороза шерстью. Рядом со псами копались в мусоре мелкорослые, ненамного больше псов, но такие же мохнатые, коровенки. В угольно черном небе, словно сигнал главного железнодорожного тупика планеты Земля, серебрилась замерзшая навеки Луна.
  
   В пристанционном поселке не светилось ни одно окно, ничто не выдавало присутствие человека. Только хлысты дыма, срываемые ветром, неслись параллельно земле из труб, размытых среди ночи, прижавшихся к земле домишек. Станция Безречная встречала прибывших торжественным караулом стихий ночи и зимы ...
  
   Каким-то неведомым, доставшимся от диких пращуров чутьем, замерзая, уже в полубреду, еле двигая закостеневающими конечностями, ввалились мы в теплое, вонючее бревенчатое чрево станционного зала ожидания. Внутри топилась круглая чугунная печка с выведенной под потолок суставчатой металлической трубой. Вокруг печки на лавках и на полу сидели и лежали, вбирая тепло, одинаково чумазые люди, одетые в что-то невообразимое, отдаленно напоминающее армейские комбинезоны.
  
   Один из них выглядел немного почище. На его плечах, в блике огня, вырвавшегося из-за дверки печки, блеснули на погонах две маленькие офицерские звездочки. Это были не черти, не сбежавшие с Окатуя каторжники, а нормальные советские солдаты - наряд по разгрузке вагонов с дешевым, рассыпчатым, горячим харанорским угольком. Лейтенант был за старшего.
  
   Солдаты засопели, завозились и освободили вошедшим офицерам места возле печки. Не сдвинулся лишь один, неотрывно смотревший в огненную пасть. Солдатик что-то подкидывал в гудящее, лижущее дверцу, пламя, молитвенно шевелил обветренными губами, заворожено глядел на пляски багровых саламандр. Время от времени закопченной железкой он переворачивал нечто, видимое только ему в раскаленных недрах.
  
   - Картошку печем, - Пояснил лейтенант. И вновь уперся отупелым взглядом в гудящее чрево печурки. - Служить к нам, или в командировку?
  
   - Служить.
  
   - Вы, вижу, кадровые, летуны, а я двухгодичник, после института. Вот ... доверяют уголь грузить да в наряды через день заступать. Учили на кафедре, оказывается, не тому и не так. Одна отрада в жизни - дембель, неотвратимый, как смена караула. А вот вам ребята пахать четыре года до замены, а понравится - так и больше. Некоторые привыкают и остаются дольше, не заменяются, не рвутся на Запад, держатся за пайки да надбавки. Впрочем, иным нравится природа. Да и наш брат иногда решает в кадрах остаться. Все зависит от командира, если командир хороший, то служить можно, если дерьмо - то хоть стреляйся.
  
   - А что твой?
  
   - Да, что - мой? Он считает, что у Советской власти в Забайкалье два врага. Внешний - китайцы, а внутренний - двухгодичники. Вот, командую угольщиками, дни до дембеля считаю ...
  
   Лейтенант закинул в печку окурок сигареты, засучив рукав черного, лоснящегося от жирной угольной пыли, танкового комбинезона, посмотрел на часы. К нашему счастью, на его погонах оказались не крылышки, а танки. Не "летун", а "мазута".
  
   - Так, бойцы, пять минут на картоху, и вперед.
  
   Двухгодичник натянул рукавицы, прихлопнул сверху шапку, нахлобучил ее поглубже, и канул в черный провал ночи. Видимо парень не желал смущать присутствием и обделять порцией картохи вечно голодный по первому году службы молодняк. А кого же еще пошлют зимой на разгрузку угля?
  
   - Влипли мы, парни. Здесь июнь - еще не лето, а июль - уже не лето. Бог создал Крым и Сочу, а черт для нас Читу и Могочу.
  
   Судьба нас пожалела и выкинула из поезда за Читой, но все-таки перед Могочей.
  
   Разомлев и оттаяв у станционной печки, мы заснули, не дождавшись обещанной нам бойцами картохи, обхватив вместо подушек тощие чемоданы, почти воткнув в печку ноги в казенных ботинках.
  
   Разбудила нас в восемь часов утра отборнейшим матом старуха уборщица - дышащее чудовищной смесью перегара, тройного одеколона и соленой рыбы порождение сна ужасов, похожая сморщенным, изрубленным морщинами и обветренным лицом на народную героиню - Бабу-Ягу. В руках у милой старушки, естественно, оказалось помело, которым она норовила поддеть и вышвырнуть вон из избушки, не только мусор, оставленный солдатиками, но и нас.
  
   - Разлеглись тут, босяки, убираться не дают, геть, геть видселя. Приехали служить, так служите, а спать еще не выслужили, служивые.
  
   Продрав глаза и подхватив багаж, мы вышли на крыльцо, вынырнули из теплой затхлости зальца ожидания, настоянной на человеческом поте, плесени и металлическом привкусе давно остывшей печки. Случилось чудо, открыв оббитую по краям для тепла войлоком дверь, мы попали в другой мир, совершенно противоположный ожидаемому - холодному, смерзшемуся миру приведений, прошедшей кошмарной ночи. Утро встретило нас переливами радостных, нежнейших, незатуманненых производственными дымами красок. Холодное небо оказалось потрясающе нежным, глубоким и голубым. С розовыми, апельсиновыми, лиловатыми переходами и переливами невероятных пастельных тонов. С робким солнцем, встающим над горбатым от сопок горизонтом. Небо казалось бездонно и беспредельно. Безлесные стояли вокруг сопки, желтые от прошлогодней прихваченной изморозью, словно припорошенной снегом, травы.
  
   Между сопок, змеей вилась однопутка железной дороги, привезшей нас в эти края. Одиноко уходила от станционного закутка в грустную засопочную даль, выложенная бетонными плитами, серая лента шоссе. Бетонка являлась единственной приметой продолжения организованной жизни, звала и влекла к своей, истоптанной и выщербленной тысячами армейских сапог, сотнями танковых траков и автомобильных покрышек, груди. Мы ступили на серое полотно и сделали первый шаг ...
  
  ***
   Побежали, заспешили заполненные службой дни. Изучали нас, мы постепенно узнавали больше о людях, с которыми выпало жить, летать, делить радости и невзгоды военной жизни. Командир вертолетного отряда нормальным достойным человеком. Академий за плечами не имел, но, двигаясь медленно и служа честно, достиг предела по службе. Прекрасно отдавая себе отчет, что дальше без белого поплавка ходу нет, спокойно делал дело, не гоношась, не лебезя перед вышестоящими. Соответственно, не терроризировал, не задалбливал по пустякам подчиненных. Уважал тружеников, ценил их по мастерству, умению, желанию работать, учиться новому - словом по профессионализму. Бездельников и лентяев в погонах, от которых по разным причинам не мог избавиться, просто не замечал, нагло игнорировал и общался с ними исключительно в силу чрезвычайных обстоятельств. Много летал сам и давал летать другим. Конечно только тем, кто умел, а главное хотел летать. Любил вывозить молодых и с первого полета безошибочно определял, станет или нет настоящим вертолетчиком зеленый лейтенант. Как правило, его прогнозы безупречно сбывались.
  
   Замполитов и контриков подполковник на дух не переносил, но видать немного побаивался, а посему старался, по возможности, избегать. Службу нес не в теплом штабном кабинете, где вольготно жилось нелетающему начальству, а на свежем воздухе аэродрома, в ангарах, в ремонтных мастерских.
  
  ***
   Время начала службы выпало тревожное. В семидесяти километрах от взлетной полосы пролегла граница, отделяющая советскую страну от многолюдья малорослых, непонятных человечков в одинаковой синей или зеленоватой унифицированной одежде. Странные, безликие существа судорожно сжимали в одной руке маленькую красную книжечку нелепых цитат толстомордого живого божества, а в другой - карабин. Время от времени, по команде китайского политработника, руки дружно взметались к небу, а на бедные головы советских ревизионистов обрушивался очередной поток проклятий и ругательств.
  
   Вещающие из-за границы радиостанции соблазняли, зазывали нас полным котелком рисовой каши и кружкой сладкого чая. Передавали идиотское предложение на полном серьезе в перерывах бесконечных революционных опер. На наших глазах одни толпы унифицированных людей гонялись за воробьями, другие - месили глину, третьи - лили чугун в домашних доменных печечках. Для поддержания жизни советских соседей в тонусе, периодически через границу пытались прорваться тренированные, выносливые диверсионные группы, иногда крупные, чаще - в несколько человек. Отлично вооруженные, злые, жилистые, голодные, фанатичные террористы, способные за ночь пробежать, навьюченные поклажей и оружием, до сорока километров. Шла Великая Культурная Революция Китайской Народной Республики.
  
   Советская граница прикрывалась от гостей системой укрепленных районов, минными полями, вкопанными по башни танками "ИС-3". Подпиралась граница десятками развернутых и кадрированных, танковых и мотострелковых дивизий, эскадрильями вертолетов, штурмовиков, истребителей и бомберов, системой складов, баз и трубопроводов. Защищать и охранять имелось что. Олово, золото, хром, никель, руды, уголь - всё хранила забайкальская, неприметная и неприветливая с виду земля, покрытая панцирями мерзлоты и коварными топями солончаков.
  
  ***
  
   Вертолет, поднятый по тревоге, обвешанный ПТУРСами, с полным боезапасом, завис, прикрытый сопкой. Всматриваясь в изгиб дороги, мы караулили похищенный китайской диверсионной группой из ангара мотострелкового полка БМП последней модели. Машину нами еще не виданную, за рубеж не проданную, секретную, вооруженный зенитным ракетным комплексом. С полным боекомплектом, между прочим. Угнавшие боевую машину с боем прорывались на ту сторону границы. Трофей очень ждали китайские товарищи, обещано было много, потому прорыв получился дерзким и кровавым.
  
   Расшвыряв огнем пушки и пулеметов, пытавшихся остановить его мотострелков, подбив, погодя, настигавшие его БТРы, БМП рвался за реку. Сидящие в нем люди знали силу и мощь новой машины. Они могли безбоязненно сразиться с нашими устаревшими вертушками, защищенными не броней, а тонким дюралем и вооруженными старыми ПТРУС, предназначенными для поражения тихоходных, послевоенного образца китайских танков Т-44. Теперь вертолету противостояла скоростная, маневренная, ощетинившаяся стволами и ракетами машина нового поколения, управляемая решительными, готовыми на все профессионалами. Люди рискнувшие похитить БМП, понимали, что их ждет в случае неудачи, как по ту, так и по эту сторону границы. А главное - были фанатиками, воспитанными Великим Кормчим.
  
   Командир на работу по этой цели поднял по тревоге один вертолет. Экипаж ставил на кон жизнь, и только подполковник знал истинную меру риска. ... Перед тем как занять позицию для единственного отпущенного судьбой залпа, мы стригли небо над степью. Летели сторонними зрителями сбоку от косых шлейфов пыли БМП и гонящихся за ним БТРов. На наших глазах пустил чадящий дым из с распахнутых люков самый резвый из охотников. Встал на горелых ободах, боднул землю, разбросал по желтой траве плоские, будто вырезанные из серой жести, фигурки экипажа.
  
   Видели, обгоняя, торопящиеся на полном газу танки, стелющие по степи грязные клочья дизельной копоти, но не успевающие перекрыть затаившуюся в ожидании границу. Ее самый уязвимый, последний не законченный инженерным оборудованием, оголенный участок. Наш вертолет спешил занять единственно выгодную позицию за сопкой, не отвечая на начальственный мат в эфире, не поддаваясь на угрозы парторга с особистом, на истошные обвинения в трусости замполита, на истеричные приказы командира мотострелков немедленно подойти к БМП и открыть огонь. В голой плоской степи нас бы сшибли на подлете до пуска ракет.
  
   Подполковник это понимал и решил рискнуть, неожиданно выйдя из-за сопки в лоб БМП. Вертолет выскочил перед похитителями, словно черт из шкатулки и всадил свои ПТУРСы в цель в тот момент, когда те, внутри, опьяненные успехом, орали в ларингофоны шлемов о великой победе над ревизионистами.
  
   БМПешка, проглотив, словно в замедленном кино, каплеобразные в полете тела ракетных снарядов, еще секунду двигалась, не меняя формы и направления движения. Бесконечно длинную секунду внутри БМП ещё орали и казалось, что труд наш напрасен. Нервы вибрировали от напряжения в ожидании следующего мгновения, в течение которого последует ответный удар ЗРК "Стрела" и снесет вертолет на склон сопки. Но по истечении последней, отпущенной судьбой доли жизни, беглая БМП вдруг вспухла оранжевым шаром внутреннего взрыва, откинула в сторону гусеницы, распустила их на металлические дробные ленты, скинула на бок башню со спичкой ствола, вывернула наружу броневые лючки и накладки. Вспухла и замерла, горя и пачкая жирным дымом нежную, словно на полотнах старинных китайских художников, голубизну неба.
  
   Командир не посадил машину рядом с кострищем, не стал кружить над падалью, проверяя проделанную работу. Он поступил как надлежит профессионалу. Мы чуть подвернули и с набором высоты пошли домой, в отряд. Подполковник уходил в отпуск и не собирался задерживаться, размениваться на мелочи, предоставив начальству разбираться, кого и как награждать или наоборот, наказывать. Только по прилете, стягивая шлемофон с потной головы, буркнул, предотвращая возможные восторги любопытствующих, что уничтожение собственной техники не является геройской победой.
  
   Служили в отряде разные люди, отличные летчики, умельцы ремонтники, классные радисты, никчемные пьяницы, прилежные семьянины, жуликоватый замполит ...
  
   Служил в части и рядовой Семеняк. Ну, сказать "служил" - это, пожалуй, слишком. Семеняк отбывал свой срок. Точно также отбывал бы его на каторге, в ссылке, лагере, тюрьме, а еще лучше - на необитаемом острове. Жил сей воин законченным жлобом и ни один сослуживец не мог похвастаться дружбой или просто хорошим знакомством с ним.
  
   Получаемые из дома посылки выжирались рядовым в одиночку, в кочегарке - единственном месте, где его удалось кое-как пристроить к делу. Телом грязен, угрюм, бледен лицом, испещренным черными головками многочисленных угрей, сутул, неопрятен в одежде, косноязычен. Любая трата, даже копеечная, расценивалась им как личная, Семенякинская, трагедия и вызывала очередной приступ вселенской озлобленности, заставляя булавочки-глаза полыхать зеленым огнем под аккомпанемент несущихся нескончаемым потоком проклятий.
  
   Особенно люто Семеняка ненавидел покупку лотерейных билетов. Не то, чтобы остальные солдаты любили данное мероприятие, но, посмеиваясь, не веря в выигрыш, складывались и закупали билеты на звено или отделение. Естественно, предполагая справедливый дележ в случае удачи. Семеняка, углядев распространителя, бросался в бега, прятался в кочегарке, у свинарей, в гальюне ... Однажды его настигли бедолаги лотерейщики, такие же солдатики, как и он сам. Придавили немного. Несчастный страдалец, проклиная мучителей, заплатил за билет, но не захотел делить его ни с кем. Чертыхаясь и кляня судьбу, отсчитал полную стоимость медяками, спихивая "серебро" обратно в недра кармана. Поохал, попричитал, заховал приобретение в глубинах замасленного, напяленного поверх телогрейки "хэбэ".
  
   Не родилось еще на свете человека, ждавшего тиража лотереи с таким страстным нетерпением как Семеняк. Он первым встречал почтальона, вырывал из сумки газету и не найдя таблицы розыгрыша, откидывал в сторону с рычанием обманутого пса, которому вместо кости сунули в пасть палку.
  
   Все посмеялись, привыкли и забыли о причине его гнева. Но однажды, офицеры, травящие в дежурке анекдоты в ожидании автобуса, застыли, оглушенные грохотом солдатских сапог, ураганом пронесшихся по лестнице, шедшей на второй, штабной этаж прямо над их головами.
  
   Опережая всех, огромными скачками, нелепо вихляя на бегу ногами в раздолбанных кирзачах, летел Семеняк. Он что-то судорожно зажимал в грязном, покрытом коростой и цыпками кулаке одной руки, а газету - в другой. Словно спринтер на финише, пролетел, не задерживаясь, дверь кабинета командира, дверь замполита, боднул головой дверь начштаба и влетел, опередив на секунду своих преследователей.
  
   Семеняк выиграл главный приз - "Волгу" ГАЗ- 24, и единственным человеком которому эта паршивая овца доверила клад, оказался майор Иванов. Начальник штаба не поддался на уговоры, смахивающие на приказы, от командиров разных рангов, прослышавших о выигрыше и желавших, так или иначе, договориться со счастливчиком о продаже лотерейного билета. Майор не позволил никому даже краешком глаза взглянуть на заветную бумажку, хранившуюся в сейфе. Сам Семеняка лишь качал опущенной головой в ответ на все соблазнительные предложения, мол, ничего не знаю и не ведаю. Так и тянулось до приезда в часть Семеняки-старшего, отца, такого же бледного и угрюмого, несмотря на привалившее счастье, как и сын.
  
   Отец с сыном молча поднялись по лестнице, молча вошли в кабинет и вышли через минуту обратно. Семеняк-младший не прощаясь, повернул в сторону кочегарки. Старший, надел на голову шляпу зеленого фетра, прихватил в руку кособокий, чуть ли не фанерный, чемоданишко, оставленный в дежурке под роспись офицеру, также молча убыл из расположения части, не пробыв с сыном и пяти минут.
  
   Следом за родственничками из кабинета вышел майор, прошел к умывальнику и долго, тщательно мыл руки, намыливая и протирая каждый палец в отдельности. Так случается, если прикоснешься ненароком к чему-то грязному и тебе лично омерзительному.
  
  
  Глава 3. Ложь большая и ложь маленькая.
  
  
   Сменяя друг друга, словно в слайдоскопе, пролетела в зеркале череда людей, бывших когда-то друзьями и врагами, своими и чужими, просто посторонними личностями, уважаемыми командирами, начальниками и подчиненными, ... замполитами.
  
   Стоп, стоп, стоп ... Остановись лента ... Вот они, те, кто формировал и оттачивал мораль воинов, ковал и перековывал наши характеры. Или ломал их беспощадно и безжалостно. Вот такой как есть сижу в своем бейсменте. Заброшенное за океан ваше порождение, плод трудов ваших. Далеко я от вас политбойцы, аж на другом краю земли. Курю спокойно Мальборо. Оружие чищу согласно "Наставлению". Собираюсь убыть в путешествие. Спокойный, обеспеченный человек ... Спасибо вам дорогие ... Земной поклон ... Без вас тут не обошлось ... Приняли нас, домашних мальчиков, от пап да мам и научили уму разуму по книжкам, да больше личным примером.
  
   ... Насколько хороши, в большинстве своем, оказались строевые командиры, настолько плохи и никчемны, попадались в массе замполиты. Может, сказалось на этом подвиде вырождение, естественное при отсутствии свежей крови и новых идей? Может старая идеология, входящая в противоречие с реальной политикой, делала ложь основной доминантой сей странной профессии? Все более и более шли в замполиты люди ни к чему остальному в жизни не пригодные. Троечники и двоечники, не способные производить качественные вещи, генерировать смелые философские идеи, зато с радостью жующие рутинно, ради благ земных, серую, ни себе, ни другим не интересную жвачку. Ложь становилась постоянным состоянием их бытия, а обман - молитвой. Вот так ...
  
   Эх, поздно ... Все прошло ... Что посеяно, то и выросло.
  
   Да один ли я такой? Нет уж, а куда денешься, если Ложь оказалась Великой Народной Правдой. И постепенно переросла в сокровенное таинство новой российской демократии. Как же иначе, ребята? Недаром ее основу составили выходцы из средних и высших эшелонов элиты КПСС, из замполитов, идеологов, философов, преподавателей марксизма-ленинизма, борцов за чистоту ... Чего? А, чего угодно от унитазов, до демократических мэрий, думских палат, президентских покоев.
  
   Чудно, столько лет пробежало, а помню, как принимали в пионеры посреди огромного торжественного зала Радиотехнической Академии перед бюстом Ленина. Торжественно играл военный оркестр, несли цветы голенастые девчонки. Салютовали, стоя у пьедестала Вождя самые красивые девочки в белых, занятно просвечивающих под прожекторами рубашках и красных галстуках. Ветераны четко объяснили - пионерами могут стать только самые лучшие, верные наследники великих традиций. Ах, как медленно поднимался по горлу комок сладких слез, как возжелалось стать самым лучшим, самым сильным, самым умным в ответ на великую честь - оказаться в рядах пионеров.
  
   Потом выяснилось, что приняли весь класс, без исключений, зачислили первостатейных врунов, впустили известных ябед и невдалых недотеп, приняли даже мальчика, который до четвертого класса писал свою фамилию с ошибками и регулярно описывался. Потом его, правда, перевели в специальную школу для умственно отсталых детей, но зато пионером. Все дружно оказались самыми лучшими. Чего стараться? Где те сладкие слезы?
  
   К приему в комсомол уже слез не осталось, все мы оказались морально подготовлены. Обошлось без комка в горле и волнения. Всё случилось просто и прозаично - заполни анкету, не забудь фотографию, рекомендации получили автоматически, под копирку, заранее знали, что в райкоме очередь и надо иметь рупь сорок за билет и значок. В старом здании райкома скрипели половицы, спертый воздух, душно. Бегали ошалелые секретарши и сновали деловые молодые люди с новомодными пластиковыми папочками под мышкой. Все как один в серых пиджачках, белых рубашках с галстуками. Правда, у одних пиджачки и рубашки казались почище, поновее, брюки наглаженные. У других - брючата с пузырями, пиджачки кривенькие, рубашки с серыми каемочками пота, галстучки - скрюченными веревочками. У первых головы вздернуты гордо и глаза смотрят победно поверх рядовых комсомольских головенок, у других приклонены угодливо, к плечику, а взгляд скромненько устремлен в пол. Все правильно, все по рангу.
  
   Зазывали по одному в кабинет, задавали устало, не глядя пару скучных вопросов. Возражений нет? Нет! Поздравляем. Всё - принят. Следующий. Плати бабки, расписывайся, получай значок. Билетик - чуть позже ... Комсомолец - звучит гордо.
  
   Комок в горле и светлые слезы пришли в жизнь еще один, последний раз, в день принятия воинской Присяги. Читал ее слова, прижимая к груди автомат. Билось по ветру над головой знамя училища, впервые шел в парадном расчете торжественного марша. Другим может оно и по фигу, а меня достало, проняло это событие как положено, до самых печенок. Подняло на волну счастья. Ведь встал в один строй с отцом, с его друзьями. Так эта волна и донесла до сопок Забайкалья.
  
   В Забайкалье мне вообще крупно повезло с замполитами - незабываемые типажи, предтечи нынешних сладкоречивых демократических воришек, ну разве, что попроще, погрубее сработанные. Так на то и армейцы, политесу не обучены-с ...
  
   Ярче всех светится незабвенный образ майора Петронюка. По инерции после училища, я испытывал некое уважение, если не к Петронюку, то к его званию. Молодой еще, глупый, Гренаду пел под гитару, стишки пописывал про комиссаров в пыльных шлемах, про романтику ...
  
   Вся романтика для товарища замполита заключалась в специально сконструированных и изготовленных женой карманах шинели. Если в природе существовал рог изобилия наоборот, не выдающий беспредельно, а беспрестанно поглощающий, то это именно карманы шинели Петронюка. Едва майор появлялся в пределах прямой видимости, солдаты и офицеры начинали лихорадочно осматриваться, на предмет всего открыто лежащего, не привязанного, или плохо привязанного, не прикрученного, не принайтованного. Таковое или немедленно скидывалось в ящики и запиралось, или судорожно зажималось в руках. Желательно в двух сразу. Если не успевал - не ропщи! Все исчезало в комиссарских карманах и ни одна живая душа не могла ткнуть пальцем и сказать, - "Отдай!", хотя бы потому, что ни один человек не видел самого действа, а только его сногсшибательный результат!
  
   О замполите ходили легенды. Поговаривали, что регулярно каждые два - три месяца посылал он в родное село на Полтавщине ящик с "находками". Благодарные родственники обменивали эти находки с изрядной выгодой у местных механизаторов на разного рода услуги, как-то - вспахать, посеять, сжать и тому подобное. Намекали, будто все участники гешефта вели строгий учет и расчет всему доставленному и употребленному. Баланс, как водиться, подводился в местной мутной валюте, отчего обе высокие договаривающиеся стороны не просыхали все тридцать календарных дней майорского отпуска и обеспечивали прекрасные воспоминания на следующие одиннадцать месяцев.
  
   Коронную аферу с подпиской он, впрочем, провернул перед самой заменой ...
  
   Служили мы в очень веселом месте - в доблестном военном округе ЗАБВО, что переводилось остряками " Забудь Вернуться Обратно". Раз угораздило попасть в самый дикий, медвежий угол этого заповедника, то благодарное Государство не только регулярно платило, но и приплачивало к полетным еще и забайкальские, давало ежемесячно продуктовый паек, имелись и прочие льготы. Среди них выделялась одна, особенно ценимая. Теперь и верится в подобное с трудом. Рассказываешь знакомым американцам, а они, бедные, таращат глазенки, напрягают мозги, не могут понять - плакать или смеяться, сопереживать или восхищаться непомерно здоровым идиотизмом советского человека. Льгота эта - подписка на многотомные книжные издания. То есть - просто покупка массы книг! Ничего себе бенифит, думают американцы, лишь из вежливости не крутя пальцем у виска. Пойди в магазин и закупай на радость продавцам и издателям.
  
   Никогда не понять им, рожденным свободными, что значили книги для нас. Их бумажные листы, словно сказочные ковры-самолеты и машины времени перемещали нас в иные, недоступные места, давали отдушину, открывали иные страны и миры.
  
   Когда закрывались глаза и выпадала на казенное одеяло потяжелевшая книга, жизнь ее героев продолжалась в цветных ярких снах молодых лейтенантов, в черно-белых, усталых сновидениях майоров и полковников, в романтических дремах молоденьких вольнонаемных девушек, в дерзких мечтах офицерских жен, томящихся в четырех стенах от вынужденного безделья.
  
   А, может не все так уж плохо? Может хоть какая - то часть казенных людей не спилась, не сошла с ума долгими зимними вечерами, когда за окнами свистел по безлесным и бесснежным сопкам Манжурки сметающий все на своем пути ледяной вихрь, когда размораживались и лопались радиаторы тягачей и автомобилей, трубы теплоцентралей и на долгие месяцы превращались почты, Дома Офицеров, клубы и бани в вымершие, заиндевевшие, заледеневшие до весны катки.
  
   Другая ценная льгота называлась заменой. Наверно из человеколюбия, дабы предотвратить массовое одичание и повсеместное озверение доблестного офицерского корпуса, через четыре года непрерывной службы в этом раю разрешался перевод в другие Округа, даже за границу, в группы войск, охраняющие покой наших социалистических братьев.
  
   Однажды на нас нагрянули две радости сразу - замполит, заменяясь на должность начальника гарнизонного Дома Офицеров где-то в Одесском ВО, выбил напоследок, впервые за все четыре года, невероятное число подписных изданий, практически без ограничений. Выбирай по каталогу, плати деньги, получай квитанцию и расслабься в ожидании вожделенной пищи ума, запакованной в коричневую или серую бандерольную бумагу, перевязанную пеньковыми бечевочками и скрепленную казенными сургучными печатями...
  
   Убыл замполит в сиреневый недосягаемый туман обетованного Одесского ВО, где тепло, где море, где виноград и загорелые, нежные девушки - студентки педагогических и музыкальных училищ под звуки веселых песен собирают урожай.
  
   А мы, мы остались ждать обещанного. Подпиской оказались охвачены все офицеры, прапорщики, сверхсрочники и вольнонаемные служащие отряда. Разговоры через некоторое время начали сводиться исключительно к одному знаменателю - где подписка? И вот, когда все твердо уверились в том, что "замполлитра" надул напоследок, по почте стали приходить книги. Не часто. Не всем. Но некоторым. Не всегда, правда, те, на которые подписались. Но приходили.
  
   - Ты посмотри! Не обманул! Не надурил, вот, получил первый том! - Радостно делились нежданной новостью везунчики со всеми желающими.
  
   Впрочем, радость по почте доставалась не всем, далеко не всем. Весь тонкий психологический расчет пройдохи-замполита строился именно на том, что, наблюдая счастливчиков, остальные бедолаги долго еще не перестанут надеяться и верить в то, что настанет день, придет, наконец, и им вожделенная бандероль. Тонкий полтавский психолог удовлетворил в первую и единственную очередь наиболее влиятельную, активную, зубастую часть маленького сообщества. Заткнул, грубо говоря, пасть, прекрасно понимая, что остальное серое большинство просто утрет в очередной раз свои зеленые сопли и утешится бутылкой, службой, медсестричкой, наконец. Кто-то вообще переведется далеко-далеко, забудет в суете сборов-расставаний-переездов о голубенькой мечте с казенными сургучными печатями...
  
   А если и вспомнит? Так что с него теперь взять? Уже завершен основной товарный обмен социалистического хозяйства "деньги-бутылки". Пролилась голубая мечта струйкой желтоватой жидкости в мутный фаянсовый писсуар, промчалась, тяжело колыхаясь по ржавому коллектору, самотеком, прямехонько в самое синее и теплое море нашей мечты. В один из Одесских лиманов.
  
   Ну как тут не вспомнить народное:
  
   - Кому вольготно, весело живется на Руси?
   Начальнику химической,
   Начальнику физической
   Всем зам по политической,
   и зам по строевой ...
  
   Новому замполиту, совсем не хотелось на зиму глядя ехать в солнечное Забайкалье. Но даже Забайкальской зиме приходит конец. Постепенно оттаяли стены домов, потеплело в защищенных от ветра местах. Весеннее явление замполита в вверенной его заботам части совпало с торжественным завершением строительства первого на Манжурке современного панельного девятиэтажного жилого дома со всеми давно позабытыми удобствами городского быта. С изолированными квартирами, горячей водой, ванными, лоджиями, лифтами.
  
   До сего эпохального события лучшими в гарнизоне по праву считались Блюхеровские дома, построенные легендарным красным маршалом во времена командования Краснознаменной Дальневосточной Армией. Блюхер, видимо, действительно был славным полководцем и весьма дальновидным человеком. Дома, построенные по его приказу, не только выдержали испытание временем и прекрасно сохранились, но по прежнему поражали своей капитальностью, какой-то, давно канувшей в Лету порядочностью возводивших их военных строителей. Краска и штукатурка на фасадах держалась словно новенькая, вчера положенная, являя живой укор толпящимся вокруг более молодым зданиям-инвалидам.
  
   Стены старых домов поражали необъятной толщиной и мощью. Даже при отключении центральной котельной, что происходило все чаще и чаще по мере ускоренного продвижения к светлому будущему, стены промерзали не сразу. Несколько дней они героически сопротивлялись стуже, держали тепло, отогревали в своих топорных, но надежных объятиях утлые офицерские семейные челны.
  
   Естественно, однако, что во времена Блюхера больше думали о победе над японским милитаризмом, чем о таких мелочах быта как горячая вода и ванные комнаты. Не коммунальные квартиры вообще считались достоянием проклятого буржуазного прошлого, недостойного настоящих большевиков ленинцев-сталинцев.
  
   В новом доме все эти извращения имелись. Спроектировали здание в НИИ военного строительства, расположенном, естественно, в столице нашей Родины - городе Москве. Построил объект по московским чертежам военно-строительный отряд центрального подчинения. Покидал все ставшее ненужным вокруг стройки, поелозил по этому хламу бульдозерами, вырыл по периметру десяток ямок, воткнул в ямки хилые прутики, привязал к прочным столбикам и, бодро отрапортовав о досрочной сдаче, умчался подальше от унылых голых сопок.
  
   Под хороший закусон дом побыстрее, до прихода холодов, приняло КЭЧ. Начальство с обеих сторон обмыло приемный акт и, о счастливое стечение обстоятельств, кануло, прыснуло подальше от гарнизона и своего детища. Кое-кто вышел на пенсию, кто-то умчался по замене в благословенные края, другие убыли осваивать новые ударные стройки.
  
   Надо сказать, что дом являлся первым в серии, экспериментальным, улучшенным. На фоне забайкальского пейзажа смотрелся просто здорово. Классно смотрелся Новый Дом между покрытых жухлой травой сопок, двухэтажных серых блюхеровок и единственного на всю Манжурку сочно-зеленого парка. Парка, посаженного героическим генералом Драгунским, сосланным, в процессе борьбы с космополитизмом в этот, тогда никому не нужный и Богом забытый гарнизон, на границе с Великим Дружественным Китаем.
  
   Теперь, во времена острова Даманского, гарнизон стал полнокровным, перенаселенным и шумным, но ни одному из сменявших друг друга генералов не удалось оставить в памяти обитателей ничего подобного Блюхеровским домам и Драгуновскому парку. Этакое положение вызывало нездоровую зависть к "врагу народа" Маршалу и "космополиту" Генералу. Предполагалось, что Новый Дом станет рукотворным памятником эпохи развитого социализма, затмит своим величием первые два чуда Забайкальского края света.
  
   Замполит прибыл в самый разгар борьбы за квартиры в Новом доме и сразу оценил ситуацию. Когда на общем собрании офицеров и прапорщиков майору предложили, по должности и семейству, новую изолированную трехкомнатную квартиру, он встал, с минуту скорбно помолчал, склонив голову на грудь, украшенную колодкой юбилейных медалей.
  
   Выдержав паузу в лучших традициях провинциального русского театра и заинтриговав в достаточной мере публику, замполит широко раскинул руки, словно попытался обнять все присутствующее сообщество и все братские народы СССР. Быть может, его пылких объятий хватило и на весь Соцлагерь, и, чем черт не шутит, на все прогрессивное человечество. Трубно, этак по простецки, прочистил в белоснежный платок носоглотку, критически оценил содержимое платка, аккуратно сложил и спрятал употребленное в карман галифе. Обвел зальце печальными глазами и повел тронную речь ...
  
   - Товарищи офицеры и прапорщики! В нашей героической части я человек новый, еще не со всеми познакомился, пока не вник в обстоятельства быта семей военнослужащих. Это моя вина! ... Но, поверьте! Коммунисту и офицеру, совесть не позволяет, приехав сразу же претендовать на, подчеркиваю, положенную, отдельную трехкомнатную квартиру в Новом прекрасном доме со всеми удобствами. Даже имея семью из трех человек. Ведь, наверняка, среди нас есть люди давно служащие в этом отдаленном гарнизоне, мечтающие о городских удобствах, имеющие многодетные семьи. Так давайте же сначала улучшим их условия жизни, дорогие товарищи! Ведь забота замполита о людях, как не устает говорить дорогой товарищ Генеральный Секретарь Центрального Комитета Коммунистической Партии Советского Союза Председатель Президиума Верховного Совета СССР Леонид Ильич Брежнев в своих исторических речах на Съездах и Пленумах. Есть цель жизни и борьбы партийных работников.
  
   Всеобщее ошарашенное молчание служило ответом ему, а потом зал ошалело зааплодировал. Замполит раскланялся на все стороны света, выпустил из пылких объятий полузадушенные братские народы и скромно добавил, - Если Вы, товарищи, поручите, то постараюсь разобраться и уладить все квартирные проблемы нашей части наилучшим образом.
  
   Товарищи единогласно поручили. В организационных вопросах нелетающий замполит оказался дока. Он сводил концы с концами в запутанных дебрях квартирной очередности, добивался справедливости на заседаниях квартирных комиссий всех уровней, бился, словно лев за квадратные метры и лоджии, грудью вставал на защиту унитазов и кухонных плит.
  
   В борьбе обретал он свое право. Еще недавно розовые упитанные щечки - побледнели, глаза, за стеклами очков в круглой металлической оправе, наоборот покраснели. Как это не парадоксально, но все офицеры отряда, желавшие чего-то нового, действительно сменили квартиры. Кто переехал из деревянного старого дома в деревянный поновее. Другой сменил две комнаты в старом блюхеровском на двухкомнатную квартиру в панельном, кто-то комнату в старом - на две отдельных, пусть в совсем древнем, деревянном.
  
   Замполит тасовал очередников, словно пластмассовые квадратики в детской игре - мозаике. В результате всех этих пертурбаций майор переехал из гостиницы в изолированную двухкомнатную блюхеровскую квартиру в самом престижном - генеральском доме. Параллельно с этими трудами и заботами бравый замполит знакомился с личным составом, вызывал солдатиков и сержантов срочной службы по одному в свой кабинет и долго о чем-то наедине беседовал.
  
   Эти бдения за закрытыми дверями оставались тайной до момента вселения замполита в квартиру. Где-то недели за две-три до торжественного момента, некоторые бойцы, непонятно за какие заслуги, получили кратковременные отпуска с выездом на родину. Другим - отпуска объявили с задержкой в исполнении, на месяц, полтора, два.
  
   Вскоре стали возвращаться в часть первые ласточки, тут все постепенно прояснилось. Бойцы летели из родных краев не порожняком, а неся в своих клювиках дань от благодарных, чадолюбивых родителей. Родители избранных счастливцев случайно оказались не простыми рабочими-колхозниками-интеллигентами, а людьми, "уважаемыми", так или иначе связанными с дефицитом, и, за счастье повидать свое чадо, благодарно поделившимися этим дефицитом с замполитом.
  
   Один притащил никогда до этого в Забайкалье не виданный, голубой, словно петлицы советского летчика, финский унитаз. Другой приволок - изрядную вязанку обоев, Некто, анонимный, слал посылками метлахскую плитку, еще один - бандеролями паркет. Почта оказалась забита отправлениями в адрес народного радетеля. Нужно отметить, много солдатиков попало в часть с берегов теплого Черного моря, со склонов Кавказских гор, а там люди давно поняли все прелести взаимной дружбы и помощи, проще говоря, распрекрасный принцип Советского товарообмена, "Ты мне - я тебе".
  
   По расписанию пришла осень, за ней зима с байкальским сумасшедшим ветерком, с сорока шестиградусными морозами, полезли из носа ледяные сосульки замерзающего на лету дыхания. Тут начали понимать люди, что к чему на белом свете. В чем суть, какова цена замполитовской ласковой заботливости.
  
   С первыми заморозками в Новом Доме начало от холода вести окна. Сыроваты оказались. Справился народ с этой бедой, дружно законопатил все дырочки промасленной армейской ветошью. Следом полез, покоробился на кухнях линолеум. Ну, это вообще пустяк, закрепили авиационным клеем, выровняли утюгами. Обои решили со стен свалится, будто старая кожа со змеи - подклеили все тем же клеем из того же неиссякаемого источника. Сто лет никто зубами оторвать не сможет!
  
   Тут подкралась настоящая беда - проектировщики ли не учли, солдатики ли стройбата схалтурили, но порвались, заложенные на малой глубине трубы отопления и горячего водоснабжения. Как чуял это наш замполит, сидел за блюхеровскими стенами в теплой квартирке-конфетке, отделанной народными умельцами, получившими отпускные билеты сразу после успешного завершения ремонта. Сидел замполит - сострадал ... Очень переживал. Цокали зубами полузамерзшие офицерские семьи - просто страдали. Терпеливый, надежный народ существовал в прошлом - советские офицеры.
  
  ***
   В категорию счастливцев, ранее ограниченную на Руси дураками, пьяными и юродивыми, прочно сегодня поместились, растолкав, потеснив прежних обитателей, замполиты и политработнички всех мастей, рангов и званий - все более-менее шустрые бывшие секретари различных Цеков КПССов, ВЛКСМов, профсоюзов и протчие. Шустро, быстрее всех сменили партай-генноссе вывески, партии, убеждения. Верные Ленинцы, Сталинцы, Горбачевцы - сегодня ... да кто угодно! Ну, просто День Чудес в Стране Непуганых Идиотов! Вчера еще Главный Идеолог социализьма-коммунизьма, пылкий оратор и стойкий борец, а сегодня поутру проснулись - и, здрастьи Вам, тот же Петрушка, не сменив даже костюмчика и галстука, уже первый зазывала в демократическом балаганчике. За другие фокусы агитирует обалдевшую публику. Не хочешь, а поверишь, что Партия - это цвет нации. Ведь все первейшие прохиндеи - ее, родимой, центровые кадры, а значит "Ум" и, пардон, "Честь-Совесть".
  
   Чего же тогда мне стыдиться, господа хорошие? Да мне до вас еще тянуться и тянуться ... усвоил ваши уроки, родимые. Не сразу, а жаль. Видно тупым учеником был, а зря. Ладно, хватит. И так тошно ... Пошли вы все ...
  
   Вынырнул из зеркала в день сегодняшний. В котором нет замполита, Забайкалья, а есть брайтоновский бейсмент, где чищу, любовно оглаживаю детали невинного в преступлениях пистолета. И вспоминаю прошлое пялясь в мутное, туманное, словно покрытое патиной, засиженное мухами зеркало на стене. Но, было же и другое ... Дорогое. ... Заветное.
  
  Глава 4. Вероника.
  
   Вертолет медленно плыл над просторами казахстанской целины, могучим рокотом движков распугивал живность на берегах степных озер, поднимал в небо не считанные стада жирнючих гусей. Птицы были настолько тяжелыми и ленивыми, что после долгого грузного разбега находили сил отлететь всего на несколько метров, где и приземлялись, устало переваливаясь с бока на бок. Гусаки демонстрировали полное презрение к шумному воздушному страннику и полное удовлетворение вольной жизнью. С высоты полета кишащие птицей берега озер казались покрытыми грязно белой пеной, расплескивающейся все дальше и дальше от нашего курса.
  
   Тот год, в начале семидесятых, оказался славен невиданным целинным урожаем. Дорогой Леонид Ильич, откликнувшись на призыв о помощи уважаемого кунака товарища Кунаева, послал на помощь Казахстану тысячи военных машин с водителями, десятки тысяч солдат и офицеров, сотни ремонтных летучек, бензовозов, походных кухонь, десятки вертолетов с экипажами. Воинство, поспешно снятое с боевых дежурств, оторванное от учебы, командированное из района полыхающей очагами перестрелок и провокаций китайской границы, а частично призванное из запаса, тихо спивалось и деградировало. По окончанию целинной страды бацилла разложения успешно разносилась по местам постоянной дислокации.
  
   Причины были множественны и взаимосвязаны. Но самая главная, Первопричина всего лежала на земле в грязи. В прямом смысле слова валялась под ногами. Имя ей суть - Хлеб.
  
   Обочины дорог в Тургайской области колосились золотой пшеницей, никем никогда не сеянной, но проросшей после прошлогодней ударной битвы за урожай. Пшеница, потерянная людьми и развеянная ветром вдоль степных дорог, ничуть не отличалась от посеянной и взращенной на полях, тянущихся во все стороны света от горизонта до горизонта. Пшеница стояла золотой стеной, тяжело перекатывала бесконечные валы под порывами ласкового летнего ветра. Лениво шевелила прекрасные колосья, полные крупных, одно в одно, как на подбор зерен. Пшеничные поля, не прерываемые межами, дозревали под лучами щедрого казахстанского солнца. Казалось, зерна одного только Тургая хватит для всей страны. Больше уже не придется унижаться и покупать зерно "за бугром".
  
   В первые дни жатвы, разогретые призывами, обещанниями отпусков и премиями, солдатики пахали на совесть, тщательно укутывая россыпи золотого зерна брезентами, стягивая тенты веревками, уплотняя кузова армейских "Газонов" и "Зилков". Водители лихо подавали машины к красавцам комбайнам, идущим по полям и скрывающимся за горизонтом в сопровождении степных богатырей - "Кировцев".
  
   На пятый день страды жалкий Аркалыкский элеватор оказался забит под самую крышу, перестал принимать зерно. Начальство, не долго думая, разродилось приказом и зерно стали "скирдовать" на бетонных площадках, прикрывая от дождя и ветра брезентовыми полотнищами. Зерно неумолимо набирало влагу, прело, тлело, вспыхивало. Все это происходило на виду у солдат, мотающихся взад-вперед с красными от недосыпа глазами. Потеряв цель, люди начали сдавать.
  
   Участились аварии, водители начали работать спустя рукава. Да и какой смысл уплотнять кузова, корячиться с брезентами и веревками, когда доставляемое зерно изначально обречено на медленное, но верное уничтожение? Видя пропадающее добро, солдаты потихоньку принялись приторговывать пшеницей. Ясное дело, левые деньги в хорошем темпе пропивались. На дорогах появились пьяные, расхристанные, неуправляемые водилы с шалым взором и испитой мордой. Армейские автопоезда сменились отдельными, мотающимися в разных направлениях, неизвестно для чего и зачем автомобилями. Так зарождался и год от года нарастал всесоюзный армейский бардак.
  
   Опергруппа попыталась принять решительные меры и навести порядок. Естественно, была назначена инспекция под руководством грозного полковника Пагаряна. Попал под нее и наш гарнизонный автобат. Так уж вышло, что за два дня до начала разносного мероприятия вертолет пошел в колхоз, где те расположились, с грузом запчастей для автомобилей, износившихся от суетного мотания по дорогам.
  
   Батальон, собранный с миру по нитке, из солдат разных частей и подразделений, стоял в казахской деревеньке с гордым интернациональным названием "Коммунизм жолы!".
  
   В столовой нас угостили контрабандной гусятинкой, запеченной в глине. Мясцо оказалось нежным и ароматным. История гусиной охоты - романтична и разбойна. Птиц в округе наблюдалось много, очень много, тысячи. Только раньше до прибытия неголодного, но истосковавшегося по вкусненькому и здорового пожрать воинства, их насчитывалось несравненно больше. Гуси находились под мощной охраной и защитой местного населения, да и сами выглядели созданиями крупными, способными за себя постоять. Первые схватки окончились позорным бегством солдатиков под совместным напором цивильных граждан и свирепо шипящих гусей.
  
   Гуси отчаянно щипались, а казахи кидались первым, что попадалось под руки. Иногда попадались кизяки, иногда - камни и палки. В первом случае паршиво пахло, во втором здорово болело. Надо отдать должное победителям, ни гуси, ни казахи не жаловались на солдатиков начальству. По одной простой причине - не способности изъясняться на великом и могучем русском языке.
  
   Победив в первых сражениях, местные жители зазнались, успокоились и перестали воспринимать всерьез пришлых разбойничков. Как оказалось - зря. Советский солдат - самый непобедимый солдат в мире, а его сноровка и настойчивость в достижении поставленной цели навечно вошли в скрижали мирового военно-кухонного искусства. Как-то: "Солдат и из топора суп сварит", "Солдат и из табуретки самогон нагонит", а уж из гуся ...
  
   Вечером вертолетчики дегустировали очередного браконьерского гуська в избранном обществе комбата, замполита и зампотеха под водочку, дымили душанбинским "Беломором", неведомо как забредшим в глушь Тургайских степей. Ловили кайф под музыку, льющуюся из зеленого чрева армейского переносного приемника, выставленного местным замполитом на стол в качестве посильного вклада в застолье.
  
   Комбат и его боевые замы глушили "белую" под безутешные причитания, - Наступают, мол, последние их денечки. Плакала их премия, а после прибытия комиссии, ждет их всех капитальный втык. Полетят бедные-несчастные, с целины, словно те гуси, с выговорами в клювиках, это - верняк. А самое страшное - слетят у кой кого и звездочки с погон.
  
   - Пагарян, зараза, проверяет технику как на смотру. Беленькие ободки подавай, черненькие скаты, красочку гладенькую, колодочки целенькие, чистенькие, грибочки, повязочки, а где этому гаду найти целенькие, да чистенькие? У нас все больше грязненькие да битенькие, да бойцы расхристанные и пьяненькие. Капец нам приходит - потому и пьем!
  
   - Да ведь два дня впереди, - Удивился наш командир, - Хорошо взяться, так можно подготовиться, проскочить проверку на ура, со свистом. Ну, залейте комиссии глаза водярой, запудрите мозги показателями, вотрите очки наглядной агитацией, на худой конец. Объявите бойцам отпуск не после возвращения в часть, а сразу после проверки, скажем по одному из взвода, кто проскочит без замечаний, можно и по два для верности, а там видно будет. Сколько у вас побитых машин?
  
   - Да штук пятнадцать с помятыми кабинами и крыльями, с побитыми бортами.
  
   - Так поставь их на колодки в задних рядах, а в первых - те, что на ходу, целые. Запусти мотопомпу и вымой из шланга. Посыпь песком дорожки. Разведи мел - намалюй белые ободки на скатах, "хэбэ" бойцов в бензинчике простирни, самих в баню - вот и порядок. Дай ножницы - они себя без парикмахера постригут.
  
   - Ты что, полковника не знаешь? Он с заднего ряда начнет смотреть, еще больший втык даст. - Грустно промолвил зампотех.
  
   - Слушай, что ты выставишь, если проскочишь проверку? - Спросил я.
  
   - Если проскочим, - ставлю ящик пива, трех жареных гусей и показываю райский уголок для пикника - озеро, чистое, словно девичья слеза, трава зелененькая, рощица. На полпути между Аркалыком и Тургаем. Мало кто знает. Заповедные места.
  
   - Годится капитан, заметано. Замполит, тащи сюда весь ватман, клей, ножницы, а ты, зампотех выбери по одной абсолютно целой машине каждой марки, ну там "ГАЗ-66", "ЗИЛ-130" , что там у тебя еще побито. Поставь солдатиков тщательно их вымыть. Затем растащи тягачом, если не на ходу. Собери битых инвалидов в центр парка - начнем лечить. Тащи сюда изоленту, краску, кисти ...
  
   - Знаешь, ведь у нас краскопульт есть, - Оживился зампотех.
  
   - Давай, давай, - Поддержали пилоты, поняв гениальность идеи. Таким образом, я чинил желающим автолюбителям "Жигули", ввиду абсолютного отсутствия запасных кузовных деталей.
  
   Вскоре все необходимое оказалось собрано и дело пошло. Мы осматривали очередного "инвалида" и определяли наиболее побитое место, а затем, брали лист ватмана, мочили в корытце с водой и плотно прикладывали к соответствующей чистой и целой поверхности образцового автомобиля. Разглаживая плавными движениями, заставляли влажный ватман принимать форму крыла или двери. Затем закрепляли и оставляли сохнуть. Под казахстанским солнцем, на легком ветерочке, ватман сох быстро. Сухую деталь снимали и устанавливали поверх вмятины, ровненько закрепляли по краю изолентой. На последнем этапе вся кабина, включая изоленту и ватман, задувалось краской.
  
   Одни солдатики домкратами поднимали несчастные машины на чурбаки - столь страстно любимые полковником. Другие творили бумажные крылья и прочие кузовные "детали", третьи приклеивали сотворенное, четвертые - красили, пятые - наводили марафет, черня скаты вонючим солдатским гуталином, нанося разведенным мелом белые, ласкающие начальственный глаз ободки на обода колес ... Словом, через три дня батальон получил Переходящее Знамя а наш экипаж - пиво и гусятину.
  
   Обратно неторопливо летели над шоссе, служившим отличным ориентиром. Мне выпало, в виде поощрения, самое любимое дело - сидел на месте командира и пилотировал вертушку, наблюдая сверху за серой лентой, бесконечной и унылой, изредка оживляемой ползущими караванами армейских грузовиков с зерном.
  
   Дело в том, что поступал я в военное училище летчиков, но только успел проучиться первый семестр, как училище в кутерьме хрущевских преобразований оказалось спешно реорганизовано в вертолетное. Старшие курсы распределили по другим летным училищам, а младшие начали спешно переучивать управлять вертолетами, довольно экзотическими летательными аппаратами в то время. Едва успели курсанты совершить по несколько полетов с инструктором, как оказалось, что для обслуживания новой техники в войсках нет специалистов. Прошла очередная реорганизация, и мы стали уже не пилотами, а борттехниками. Учебные вертолеты превратились в наглядные пособия, а сами курсанты вместо того, чтобы летать на винтокрылых машинах в небе, стали ползать под ними на земле. Стоит ли упоминать, что нашего желания учиться на технарей никто не спрашивал. Присягу приняли? Приняли. Родине нужны специалисты? Нужны. Вопросы есть? Вопросов нет.
  
   Попав в вертолетный отряд, и будучи в нормальных отношениях с командиром, я долго летал борттехником командирской машины, вот и проговорился о том, что несколько раз поднимал вертолет в училище, летал с инструктором, что по прежнему хочется летать самому. Однажды, в свободное от полетов время, предложил попробовать подвзлететь на учебной машине. Зависнуть. Пройти по кругу. Сам подстраховывал, подсказывал. У меня получилось и вроде нормально. Прошли по кругу. Сели. Командир на одном уроке не остановился, учил когда выпадало свободное время и не наблюдалось лишних соглядатаев. Принял на себя немалую ответственность. Объяснял технику пилотирования. Давал изучать наставления, инструкции. Оправдывая нелегальные занятия, говорил, что в жизни все может пригодиться. Все потом и пригодилось ...
  
   В целинном небе диспетчерский контроль за полетами ослабел. Вот почему в тот день именно я вел машину, а командир отдыхал в кресле второго пилота. Погода выдалась превосходная. Шоссе - ориентир надежный. Второй пилот сидел за нашими спинами, травил анекдоты и догрызал между делом огромную гусиную ногу. В размытом солнечным теплом мареве дороги прямо по курсу обозначился приткнувшийся к обочине мотоцикл и рядом отчаянно машущая руками фигурка.
  
   - Гражданский поломался. - Высказал свое мнение второй пилот. - Придется мужику крепко попотеть, или тряхнуть мошной - до города полста кэмэ.
  
   - Это не мужик, а тетка, - Поправил его командир.
  
   Действительно, фигурка сняла красный мотошлем, рассыпав ворох белокурых волос и принялась размахивать головным убором перед очередной автоколонной. Но машины шли не останавливаясь. Водители знали о зверствующей в области комиссии и никому не светило попасться на нарушении приказа. Расправа с нарушителями происходила просто, неотвратимо, прямо на месте преступления. Водительские права пробивались монтировкой.
  
   - Нет, - Заупрямился второй пилот, - мужик с длинными волосами. Хиппи называется.
  
   - А вот и не мужик, - Настаивал командир. Спор решил просто, взял управление на себя и, заложив вираж, облетел мотоцикл по кругу. - Ставлю бутылку, тетка!
  
   - Давайте сядем, - Предложил я, подводя черту, - И все выясним.
  
   - Садись, согласился командир, - Ты сегодня у нас водила.
  
   Колонна прошла. Выбрав подходящее место на обочине, сбросил обороты движка, изменил шаг винта и довольно прилично совершил посадку, коснувшись земли необыкновенно мягко, без тычка и прокатки. Второй пилот радостно осклабился, в знак одобрения поднял большой палец.
  
   Ротор еще продолжал по инерции вращаться, когда к машине, пригибаясь под струей воздуха, треплющего пряди чуть вьющихся белокурых волос, подбежала стройная девушка, одетая в черную кожанку и темные обтягивающие брюки.
  
   - Ребята, спасайте! - Вскинула к кабине карие глаза, сияющие на загорелом лице, под неожиданными для блондинки темными бровями. Обращалась мотоциклистка, собственно, ко мне, сидящему на пилотском кресле, приняв за старшего, молитвенно сложив руки, перед грудью. Командир подмигнул, мол, веди игру сам.
  
   - В чем дело девушка? - Строгим голосом прокричал в ответ через форточку кабины, нахмурил брови, постарался придать грозное выражение лицу. - Почему нарушаем правила дорожного движения, препятствуем прохождению воинских автоколонн с секретным стратегическим грузом, следующим в закрома Родины?
  
   Девушка подначки не поняла, приняла всерьез, радость на лице мгновенно сменилась растерянностью, скорее обреченностью. Она повернулась к нам спиной, собираясь уходить, сделала один неверный шажок, другой, остановилась и зарыдала. Дело явно выходило за предполагаемые, дозволенные приличием, рамки армейской шутки, этакого легкого авиационного флирта и принимало серьезный оборот.
  
   Командир легонько толкнул в плечо, мол, пойди, успокой и разберись. Делать нечего, протиснулся в кабину, откатил дверку и выскочил на обочину шоссе. Девушка плакала, уткнувшись лицом в ладони, плечи ее кожанки ходили ходуном от несдерживаемых, горьких рыданий.
  
   - Извините, девушка, совсем не желал Вас напугать или обидеть. Просто решил подшутить. Прошу прощения если шутка вышла неудачной. Конечно же, мы Вам поможем. Не волнуйтесь, все плохое - позади. - Произнес, постаравшись придать своему голосу интонации детсадовской воспитательницы. Не помогло - рыдания продолжались. Плечи по-прежнему вздрагивали, а вся понурая девичья фигурка представляла воистину картину мировой скорби.
  
   - Ну, в чем дело, рассказывайте. - Взял нежно девицу за плечи и тихонько развернул к себе. Эх, знал бы, что делаю!
  
   Девушка оторвала лицо от ладошек и подняла на меня глаза, полные тоски и невыразимой печали. Глаза нездешние, древние, восточные, резко, но прекрасно контрастирующие с белокурыми волосами и загорелым, юным лицом. Взгляд этих прекрасных глаз вошел в меня раскаленной иглой. Пронзил сверху донизу, пришпилил, словно жука на картонку юнната, раз и навсегда. Набрал, было, воздуха, но задохнулся сладким комком восторга, оказался не в силах произнести больше ни единого звука. Все мое бренное тело вдруг заполнило радостное тепло, неведомая истома. Ноги стали ватными. Голова - закружилась.
  
   До сих пор я только думал, что влюблялся. Подобное происходило довольно часто и, обычно, быстро, безболезненно проходило. Теперь ощутил, что все ранее испытанное не имело ничего общего с любовью. Любовь пришла здесь, сейчас, неожиданно настигла в дикой Тургайской степи. Стало страшно, насколько сильным оказалось чувство. Стоял остолбенелый, не в силах пошевелиться. А девушка все смотрела, не отрываясь в лицо и слезы текли, оставляя светлые дорожки на запыленных щеках.
  
   Не зная, что делать дальше в подобной ситуации, поднял тяжелую, непослушную руку и неуклюже погладил белокурую головку. Вспомнил о наличии в заднем кармане брюк носового, редко употребляемого платка, вытянул осторожно за уголок, промокнул сначала один, а затем второй глазик.
  
   - Я больше не буду плакать, - Пообещала девушка и улыбнулась, странной, немного асимметричной, кажущейся от этого иронической полуулыбкой. Затем взяла из моих рук платок, скептически посмотрела, оценивая стерильность, однако решилась и вытерла лицо. На секундочку задумалась, высморкала аккуратный, с едва заметной горбинкой носик и машинально сунула платок в боковой карман куртки.
  
   - Так в чем беда? - Спросил я, любуясь мотоциклистской, ее движениями, гордой линией шеи, стройной фигурой.
  
   - У меня сломался мотоцикл, а до поселка, где живу, больше пятидесяти километров. Мотор заглох и не заводится. Машины на шоссе не останавливаются. Сама не в силах ничего исправить. А тут еще вы начали во всех грехах обвинять, - Глаза стали вновь наполняться слезами и темнеть.
  
   - Да шутил я, шутил! Не думал, что поймете превратно, - Стал, заикаясь, оправдываться. - Сейчас посмотрю в чем дело.
  
   - Быстро сюда! - Донеслось от вертушки. - Командир сидел уже на своем месте, нахлобучив на голову шлемофон и махал в форточку рукой.
  
   - Взлетаем, опергруппа срочно требует вертолет. - Прокричал, увеличивая обороты двигателя.
  
   - Что же делать? - Пронеслось в голове, - Ну, не могу ее, доверившуюся мне, бросить просто так возле сломавшегося мотоцикла. Одну. ... Ночью. ... Посреди дикой казахстанской степи. Да я, оказывается, уже вовсю люблю ее!
  
   - Командир, девушку нельзя оставить в степи! У нее сломался мотоцикл и ее преследуют. - Прокричал, сложив ладони рупором, первое, что пришло на ум. Сам не знал тогда, как близок к истине оказался.
  
   - Кто преследует? - Удивился командир, сбрасывая обороты двигателя.
  
   - Какие-то гады из спецпереселенцев, - Вдохновенно врал я, вспомнив байки о затерянных вокруг Амангельды аулах может чеченцев, а может - крымских татар, высланных после войны из родных краев за какие-то грехи и рьяно с тех пор ненавидящих русских вообще, а военных в особенности.
  
   - Вот как! Что же ты решил? - Спросил подполковник.
  
   - Жду приказаний, но оставлять ее здесь нельзя. Разрешите взглянуть на мотоцикл.
  
   - Действуй, только аллюр три креста.
  
   Подбежал к мотоциклу и проверил бензобак - почти полон. Порядок.
  
   - Масло доливала?
  
   - Обязательно!
  
   - Аккумулятор?
  
   - Новый, заряженный.
  
   - Свечи?
  
   Свечи оказались закопченные. Следовательно, проблема в зажигании. Дело известное. Бегом к вертолету.
  
   - Командир, отказало магнето. На починку нужно полчаса, час.
  
   - Такого времени у меня нет!
  
   - Командир! Вы летите, а я возьму сумку с инструментом и останусь ремонтировать. Как освободитесь, заберете меня отсюда.
  
   - Ты, что - совсем дурак? А если через три дня освободимся? Так здесь и будешь в степи куковать? ... Ладно, идея неплоха ... В принципе. ... Бери сумку, бортпаек. Ремонтируй не торопясь, надежно. Садитесь на мотоцикл и гоните к ней в поселок. Жди нас там.
  
   - Девушка! - Позвал командир.
  
   Незнакомка медленно подошла к машине, видимо чувствуя, что произошло нечто непредвиденное и сейчас решается ее судьба.
  
   - У Вас есть документы? - Спросил командир. - Покажите старшему лейтенанту.
  
   Она подала мне красные корочки водительского удостоверения.
  
   - Где вы живете? - Снова задал вопрос подполковник.
  
   - Совхоз Московский. Улица Целинников, дом 1, работаю в школе преподавателем иностранных языков ... По распределению. - Добавила после секундной паузы.
  
   Командир повторил, а второй пилот записал координаты. Мы хорошо знали село, основанное первоцелинниками из Московской области.
  
   - Значит, так. Мы оставляем Вам своего товарища с инструментами и бортпайком. Он ремонтирует Вашего стального коня, и Вы, милая, везете его к себе ... гм ... в поселок. Мы не можем ждать - срочное задание. После выполнения, прилетаем в поселок и забираем нашего борттехника. Согласны?
  
   - Ой, большое спасибо, товарищ летчик!
  
   Командир нетерпеливым взмахом руки прервал ее и вновь подозвал меня. - Все понял?
  
   - Так точно, товарищ подполковник!
  
   - Действуй! ... И не особо торопись, парень. - Подмигнул командир.
  
   Второй пилот передал через дверь сумку с ремнабором и инструментами, коробку с пайком. Подхватил все и отбежал в сторону от винта. Дверь захлопнулась, ротор набрал обороты, и машина пошла на взлет, но неожиданно опять сбросила обороты, слегка присела на амортизаторах, дверь открылась, на землю тяжело плюхнулась свернутая в комок летная куртка. Недоумевающе поднял глаза на командира. Тот лишь сунул в форточку кулак и улетел окончательно. Подняв сверток, я понял смысл его жестов. В куртку оказался завернут пистолет в кобуре с двумя обоймами патронов.
  
   Наше личное оружие, предназначенное для предотвращения угона вертолета, командир возил в опечатанном и закрытом на замок железном ящике. Видимо, поверив легенде о злом чечене, он решил вооружить нас, остающихся в ночной степи. Добрая душа. Подполковник страшно рисковал и, грозя кулаком, просил помнить об этом. Стало очень стыдно, первый раз в жизни солгал командиру. До сих пор, даже в малом не обманывал. Молчал, если не хотел говорить правду. Вот ... Солгал ... Получилось ... Мне поверили ... Вышло все на удивление просто и естественно. Ну да, ладно - дело сделано. Назад не провернешь. Надел кобуру на поясной ремень. Накинул куртку. Подхватил поклажу и пошел к мотоциклу.
  
   - Вероника. - Подала ладошку девушка. - Впрочем, вы, вероятно, выяснили это из моих документов. Надеюсь, теперь я могу их взять?
  
   - Ох, простите. - Чувствуя как краснею, вынул из кармана брюк сунутые впопыхах водительские права, в которых так и не смог прочитать ни строчки сквозь застилавший глаза колдовской туман. Вероника, протянула маленькую загорелую кисть с округлой ладошкой, длинными красивыми пальцами и взяла удостоверение.
  
   - Еще пригодятся. ... Вижу - теперь мы вооружены. - Коротко кивнула в сторону пистолета.
  
   - Да это так, на всякий случай. Вдруг нападут разбойники, и придется Вас спасать.
  
   - Уже напали, - Еле слышно сказала Вероника, - Только пистолет Ваш против этих врагов вряд ли поможет. - Глаза ее опять потемнели.
  
   Сколько раз потом я вспоминал эту ее чудную особенность. Прекрасные глаза Вероники могли удивительным образом темнеть от гнева или печали, становясь непроницаемо бездонными, вбирающими весь окружающий свет и не выпускающими ни одной частицы наружу.
  
   - Посмотрим! - Выхватив из кобуры пистолет, я принял самую воинственную позу. Девушка вздохнула и отвернулась. Рассмешить ее мне не удалось. Чувствовалось, существует некая тайна, что-то Вероника не договаривает. Боялась, видимо, не только одинокой ночевки в степи.
  
   - Ладно, лейтенант, выполняйте приказ полковника, - Принимайтесь-ка за ремонт мотоцикла.
  
   - Слушаюсь, гражданин начальник! - Стал по стойке смирно, отдал честь, бросив чертом руку к козырьку фуражки.
  
   - Вольно! Действуйте.
  
   Мотоцикл - довольно новая "Панония", стоял приподнятый на подножке, грустно свесив на бок блестящую хромированную фару, словно печальную, повинную в остановке, морду. Полчаса в полном молчании возился с магнето, проводами. Затем зачистил и прокалил свечу. Проверил систему тестером. Поставил на место.
  
   Никогда раньше я не ремонтировал мотоциклы, но двигатель есть двигатель.
  
   - Заводи. - Приказал Веронике.
  
   - Есть, лейтенант! - Весело откликнулась Вероника. Выжала сцепление, резко рванула педаль магнето, и мотоцикл бодро затрещал возрожденным из паралича двигателем.
  
   - Ура! Спасибо, лейтенант!
  
   - Не за что, гражданин начальник!
  
   - Быстро вытирайте руки тряпкой, собирайте инструменты, приторачивайте сумки на багажник и поехали. Нужно торопиться, дорога не близкая, а ночь уже скоро наступит.
  
   Выполнив приказание, уселся за спиной водительницы, и мы рванули. Мне не приходилось раннее иметь дело с мотоциклами, вот почему первое знакомство едва не стало последним. Только чудом, едва не вывихнув все суставы и позвонки, в самый последний момент, успел обхватить Веронику за талию и не свалиться наземь. Девушка повернула ко мне счастливое лицо в обрамлении алого шлема и улыбнулась. - Держитесь крепче, лейтенант. Не стесняйтесь.
  
   Легко обнял, прижался к кожаной спине. Колени коснулись девичьих ног и сквозь тонкую ткань почувствовали тепло тела. Треща движком, неслись по пустому степному шоссе "Панония". Вероника пела странную песню без слов, степную, бешенную, страстную. Ее сладкие волосы, выбиваясь из-под шлема, нежно щекотали мне лицо, шею, грудь под распахнутой ветром курткой.
  
   Быстро, словно театральный занавес, не тратя времени на вечерние сумерки, упала ночь. Вероника включила фару, и пятно желтого света заплясало по дороге, иногда полоскало обочину, временами упиралось в близкое небо конусом рассеянного света. Ночная жизнь степи выгоняла на шоссе, вобравшее дневное тепло в свое черное асфальтовое тело, разную живность, собиравшую рассыпанное с машин зерно, сверкавшую время от времени изумрудами глаз в световом потоке. Заметался, взбрыкнул, одним прыжком исчез в темноте неосторожный сайгак. Ширкнул комком из-под колеса вспугнутый заяц. Замахав метровыми крыльями, тяжело пошел на взлет, жировавший на теплом асфальте гусь.
  
   Ночь неслась мимо нас, дика и безлюдна. О цивилизации напоминали только телеграфные столбы с провисшими от дневного жара проводами. Ветер, врывающийся под куртку, уже не освежал, а холодил тело, мерзли руки, лицо. Затянул под горло змейку реглана, мысленно вновь поблагодарил командира за заботу.
  
   Иногда от шоссе сворачивали в сторону проселки, редко с указателями, а чаще - безымянные. Как Вероника ориентировалась в темном безлюдье - просто удивительно, но она уверенно, не сбавляя скорости, вела мотоцикл. Для вертолета полста кэмэ - не расстояние. Привыкший к другим масштабам я считал, что мотоцикл мчится целую вечность с огромной скоростью. Но, взглянув из-за спины Вероники на спидометр, с удивлением обнаружил, что скорость всего - сорок пять километров в час. Выпростал из-под рукава куртки часы, и светящиеся стрелки заверили, едем часа полтора, не больше.
  
   Метнулся в сторону очередной съезд на проселок и Вероника, сбросив скорость, плавно вписала двухколесную машину в поворот, медленно проехала по темной деревенской улице с одиночными, тускло светящимися окнами домов, затормозила мотоцикл перед выкрашенными зеленой краской воротами.
  
   - Приехали, лейтенант. - Сообщила снимая шлем. - Слезайте и отворите ворота, загоним мотоцикл во двор. Нечего нам лишний раз светиться.
  
   Откинув щеколду, я развел створки ворот. Вероника закатила мотоцикл, откинула подножку и заглушила мотор.
  
   - Ну, отдыхай, предатель, - Пошлепала Вероника ласково "Панонию" по темному крутому боку. Махнула мне рукой.
  
   Повинуясь приглашающему жесту, я проследовал за хозяйкой в дом, не забыв прихватить сумку с инструментом и бортпаёк. Вероника легко взбежала на крыльцо, на секунду приостановилась, отпирая ключом замок. Щелкнул выключатель и комната осветилась мягким светом, струившимся из узорчатого, стеклянного шара светло-зеленого цвета, служившего люстрой. Темно-зеленые, плотные шторы ниспадали тяжелыми складками от карнизов. ... Белые с золотом обои на стенах. ... Шкаф, забитый книгами. Такая же горка с хрустальными бокалами. Чистый, лоснящийся свежей краской дощатый пол покрыт домотканым ковриком. В углу на тумбочке красуется чудо двадцатого века магнитофон "Днепр" и стопка кассет. У другой стены - аккуратно застеленная и тоже явно не сельского вида кровать. На стене - репродукции Гогена и редких тогда в Союзе импрессионистов. - Ничего себе сельская изба!
  
   Не профессионально, а чисто интуитивно, я всегда интересовался живописью. Во время отпусков обегал музеи, выставки. Что поделаешь, нравилось рассматривать полотна старых мастеров, мысленно оживлять, продолжать действия сюжетов, запечатленных на картинах. По мере возможности собирал альбомы живописи, благо в Забайкальских гарнизонных военторгах на них находилось мало любителей, зато выбор был превосходен. К тому же, получил приличную комнату в теплом Блюхеровском доме в которой быстро забил все стены полками с книгами, ограничившись из остальной мебели казенной кроватью, стульями и тумбочками. Это, кстати, явилось одной из причин, по которой надолго задержался в Забайкалье.
  
   - Вот мы и дома, - Произнесла Вероника. - Сначала - мыться, потом кушать и спать. Я моюсь первой, а вы, лейтенант, следом за мной.
  
   Хозяйка скрылась в коридорчике, а я подошел к книгам. Большинство оказалось на английском языке, многие - учебниками, пособиями. Остальное место занимали художественные альбомы по искусству - Рембрандт, Рубенс, Эрмитаж, Третьяковка, Врубель.
  
   Засмотрелся репродукциями и не заметил, как в проеме двери показалась Вероника с еще влажными после купания волосами, закрученными в махровое полотенце, сменившая после купания мальчишеский мотоциклетный наряд на пестрый ситцевый халатик. В руке девушка держала, сложенное в несколько раз банное полотенце.
  
   - С легким паром, хозяйка, - Непроизвольно встретил ее появление радостной улыбкой, уж больно хороша показалась - женственная, светлая.
  
   - Спасибо, лейтенант. Особого пара не имеем, но теплой воды вполне достаточно. Перед поездкой наполнила бак на крыше. Днем вода хорошо прогрелась - можно принимать душ. Только поторопись, пока вода не остыла.
  
   - Душ!? - Вырвалось у меня.
  
   - Душ, душ, почти настоящий. Правда, нельзя регулировать температуру воды. Да и пользоваться можно только летом. Но и это благо. Папа сделал, со своими студентами. Как и все остальное, - Вероника окинула потеплевшим взглядом комнату. - Он меня очень любит. Когда получила распределение в эту дыру и решилась ехать, чтобы не стать притчей во языцах на факультете, ... да и проверить себя захотелось, ... он чуть не получил инфаркт.
  
   Приехала, дали сей учительский домишко. Весь такой страшненький, ободранный. Я конечно ужасно расстроилась. Примчался папа. Оказалось, что рядом работает стройотряд его студентов - возводит дома для совхозов. Ну, папа договорился с кем-то, ребята все отремонтировали, втащили на крышу бак, сделали душ, удобства, починили забор. Папочка, любитель сюрпризов, пока я вела уроки в школе, расставил заранее привезенную мебель, повесил шторы, даже доставил все мои любимые книги. Я у него одна, и он меня страшно любит. И балует.
  
   - И мотоцикл папа купил?
  
   - Ну, уж нет! Он просто пришел в ужас, когда я приготовила ответный сюрприз - прикатила домой на побывку на мотоцикле. Чуть не вывалился с балкона. В общем, после первой же поездки местным автобусом в Аркалык - здешний центр цивилизации, решила, будь что будет, но куплю мотоцикл и выучусь ездить сама. Даже домой, в Целиноград, ездила.
  
   - Попросила бы у папочки сразу машину, - Поддел ее. А сам подумал, - Ну должно быть и фрукт ее папочка, подпольный миллионер.
  
   - Зря Вы так, - Обиделась Вероника. - Чтобы отремонтировать и обставить этот домик, папа продал наш старенький "Москвич", влез в долги. Он простой преподаватель в техникуме. Правда, замечательный, студенты его побаиваются, но любят и уважают. Иначе и за деньги ничего не делали. - Ну, хватит болтать - берите полотенце и марш в душ. Да, в полотенце завернуто чистое белье. Это отца. Оно еще не ношенное - оставлено здесь на всякий случай. Как пользоваться душем - разберетесь, это легче чем чинить мотоцикл. В коридор и направо. Вперед, лейтенант!
  
   Душем оказался маленький, обитый светлым пластиком, закуток, притаившийся за крохотной, но чистой кухонькой. Душ и кухоньку разделяла только голубая непромокаемая занавеска, скользящая на кольцах по натянутой проволоке. Разделся, зашел внутрь, пустил воду и стал под неспешный мелкий теплый дождик, смывающий с усталого тела пыль дорог целинной казахстанской страды. Чуть теплая вода не располагала к долгому обряду купания. Наскоро помывшись я надел свежее белье, а затем постарался привести в относительный порядок изрядно помятые за время путешествия форменные брюки и рубашку. Затем пригладил волосы и пошел на мягкий зеленый свет люстры, проникавший в коридор через неплотно прикрытую дверь.
  
   В комнате уже оказался накрыт немудреный стол. На никелированной подставке кипел блестящий электрочайник, стояла баночка варенья, масленка и полбуханки белого пышного хлеба.
  
   - С легким паром, лейтенант! Садитесь к столу, будем ужинать.
  
   - Не густо, однако. Разрешите внести свою долю, авиационным пайком.
  
   Отогнув край скатерти, поставил коробку на стол, вскрыл картонку ножом, пристегнутым в кожаном чехольчике к брючному ремню рядом с кобурой.
  
   - А в душе вы пистолет отстегивали, или с ним купались? - Поддела Вероника. - Сейчас его уже точно можно снять. Дверь закрыта на замок. Вдобавок я набросила крюк. Не бойтесь.
  
   - С ним купался, - Обижено буркнул, снимая кобуру и кладя пистолет на тумбочку. - Разбирайте теперь содержимое пайка сами. Хозяйка Вы, или не хозяйка? - Отпасовал ей.
  
   - Пока хозяйка, - Неожиданно грустно вздохнула Вероника и, не вдаваясь в подробности начала вынимать и раскладывать на скатерти дары ВВС.
  
   - Шоколад! Шоколад! Шоколад! - Звонко захлопала в ладошки девушка, но быстро взяла себя в руки и скромно положила брус пайкового шоколада на стол. Больше в пайке ее уже ничего не интересовало.
  
   - Это Вам, - Галантно пододвинул плитку в ее сторону.
  
   - Ну, что Вы, мы поделим ее честно, пополам.
  
   - Да здесь и делить-то, право, нечего. Мы ведь ежедневно на завтрак и обед по такой плитке съедаем - рацион. Надоело! ... Раньше и на ужин давали, но врачи запретили, стали плохо спать. Сны разные всякие снились, не высыпались. - Подначивал ее.
  
   Вероника недоверчиво посмотрела на меня, на шоколад, но, не уловив подвоха, с удовольствием вгрызлась в плитку беленькими зубками. Вероника запивала чаем шоколад, а я колбасу. Все остались вполне довольны.
  
   - Хорошо живут ВВС, - Улыбнулась девушка перемазанными шоколадом, алыми, словно у ребенка губами. Перехватила мой взгляд и облизнула, слизала шоколадные крошки красным, острым язычком. - Теперь - лучше?
  
   - Просто чудно, - Не удержался. Если и существует любовь с первого взгляда, то происходящее со мной именно к этакому состоянию души и относилось. Влюбился по уши. Нравилось смотреть, как она по детски откровенно наслаждается угощением, облизывает губы, дует на чай, остужая его. Все вызывало трепет и чисто щенячье умиление.
  
   Закончив чаепитие, Вероника надела фартучек, легонько вздохнула и унесла посуду в кухоньку. Пока мылась посуда, я собрал остатки пайка, сложил в коробку и отнес ей. Позвал тихонько, - Вероника!
  
   Боже, как мне нравилось произносить это имя. Звучало неземной музыкой в моем влюбленном сердце.
  
   - Возьмите, Вероника. Кто знает, сколько придется меня кормить. - Затем собрался с силами и предложил помощь в мытье посуды, но был немедленно отослан обратно. Слава Богу - дело для меня хоть и привычное, но отнюдь не самое любимое.
  
   Вернулся в комнату. Вновь снял с полки Врубеля и подсел с альбомом к столу.
  
   - Вы любите искусство, юноша? - Вероника вошла, села на стул, по-детски поджав под себя ногу.
  
   - Мне нравится рассматривать картины. К сожалению, я слабо, по дилетантски разбираюсь в живописи, в композиции, светопередаче. Пытаюсь читать сопроводительные статьи искусствоведов, аннотации. Но, честно говоря, не очень сильно понимаю прочитанное. Если честно, то меня, в основном, занимают сюжеты, лица людей, историческая обстановка. Признаюсь вам первой, Вероника, мне часто хочется представить себя в ситуации изображенной на картине. Иногда на месте участника действия, другой раз - как стороннего зрителя. Если это пейзаж - войти в него, пройти по лесной тропе, присесть у ручейка ... Смешно, правда? Друзьям подобного не расскажешь, они и так считают данное увлечение дурацкой тратой денег.
  
   Девушка сидела, подперев подбородок переплетенными пальцами рук и внимательно, не перебивая, слушала.
  
   - Знаете, Вероника, у меня в Забайкалье отдельная комната. Хорошая. Теплая. Светлая. В старом добротном доме с толстенными стенами. Поэтому имеется возможность покупать и хранить книги, альбомы. Вероятно, разумнее приобрести мебель, холодильник, телевизор, тарелки всякие ... Но я обхожусь казенным инвентарем. А вот книги ... Без них не могу. Это - словно окно в иной мир.
  
   - Странный Вы, лейтенант, не типичный. Точнее - не укладывающийся в мое представление, или, если угодно, в расхожий образ, в имидж обычного военного человека. Собираете альбомы, книги, мечтаете возле картин. Не спрашивая о водке, запиваете колбасу чаем. Даже не едите пайковый шоколад! - Вероника рассмеялась, но вдруг сбилась, скомкала смех, замолчала, словно припомнив нечто неприятное, угнетающее, от чего совсем ненадолго забылась, отвлеклась под уютным светом зеленой лампы, застыла, не сводя немигающего взгляда с одной далекой точки в пространстве.
  
   - Вы любите фантастику? - Попробовал я разорвать тягостное, непонятное молчание. Вероника вздрогнула, посмотрела на меня, благодарно улыбнулась своей странной полуулыбкой.
  
   - Извините, лейтенант. Это минутная слабость. Вы спрашиваете о фантастике? Я честно пробовала читать отечественных авторов, но кроме "Трудно быть богом" Стругацких не смогла ничего осилить. Остальное - либо горячечный бред свихнувшегося изобретателя с добавлением светлой коммунистической бутафории, или корявый суконный слог. Лучше обстоит дело с зарубежной фантастикой. Обожаю Гаррисона.
  
   - Тут я с Вами заодно! А "Саргассы в космосе"?
  
   - Класс! Чистый вестерн! Мне иногда попадаются неадаптированные книги на английском языке. Присылают друзья отца из Москвы, Ленинграда. Стараюсь побольше читать в подлиннике. Во-первых, совершенствую язык, во-вторых, знакомлюсь поближе с иной жизнью, не вымаранной цензурой.
  
   - А я и не знал, что продаются такие книги. Никогда не видел. Хотя в Военторге попадаются превосходные переводные вещи современных англоязычных авторов. Естественно, прежде всего, с военной тематикой. Чего стоят "Уловка 22", "Нагие и мертвые", " Однажды один орел".
  
   - Ну и как Вам "Уловка 22"? Понравилась?
  
   - Чуть не порвал живот от смеха. Правда, когда дал почитать друзьям, большинство не разделило моих эмоций. Не нашли ничего смешного. Максимум - сделали вывод, что американцы ни черта не воевали и, вообще, полные идиоты. Парторг бился в истерике и орал, что эта книга определенно должна быть уничтожена, как подрывающая престиж ВВС. Мол, какая разница - наши вооруженные силы, американские. Вообще-то он если и не понял, то учуял что-то не то. Типажи ведь до ужаса схожи.
  
   Невольно засмеялся, вспомнив обрушенный на меня парторгом и замполитом праведный партийный гнев. - Дело обошлось без последствий только благодаря тому, что издание-то - воениздатовское, официальное. Даже книжку не забрали.
  
   - Ну, ты даешь, лейтенант, - Вероника смотрела широко открытыми глазами. - Понять "Уловку 22" и продолжать служить? ...
  
   - А причем здесь одно к другому? Не вижу связи ... Служба есть служба. Служу-то я Родине, а идиотов - этого добра везде хватает. Сие есть явление наднациональное.
  
   - Интересная мысль, а главное свежая! - Рассмеялась Вероника, закинув голову, разметав по плечам волосы, рассыпав серебреные колокольчики. - Не зря народный шоколад едите! Теперь понятно, почему Вы лейтенант, а не полковник.
  
   - Армия зря ничего не ест! Это, во-первых! - Буркнул, изрядно обидевшись, уж больно прозрачен, оказался намек. - И давно уже старший лейтенант. Между прочим, скоро, капитана получу. ... Если все пойдет нормально. Это, во-вторых. А вот полковника - вряд ли, тут Вы правы. Образования не хватает. Военное училище - не Академия.
  
   Что-то в разговоре меня тревожило. Дабы закрыть скользкую тему снова уткнулся носом в альбом Врубеля. Через тонкое полотно форменной рубашки тело внезапно ощутило волну живого тепла ее тела. Легким, мягким касанием кончиков пальцев Вероника ласково погладила мне плечо. Я застыл, окаменев, боясь пошевельнуться и спугнуть нежные пальцы. Вероника поднялась и легонько коснулась губами моей щеки.
  
   - Извините, ... товарищ старший лейтенант. Не хотела Вас обидеть. Я очень, очень извиняюсь. И в качестве штрафа прошу принять предложение выпить на брудершафт. Не водку, ее у меня нет, венгерское "Токайское". Вероника подошла к тумбочке, присела, прихватив рукой полы разлетевшегося халатика, открыла дверку, вынула высокую, темного стекла бутылку. Осторожно поставила на стол. Достала хрустальные бокалы на тонких высоких ножках. Один пододвинула по скатерти мне, другой принялась прокручивать в тонких пальцах.
  
   - Будем дуться или примемся открывать вино? Неудобно заставлять женщину откупоривать бутылку ... если в доме есть мужчина.
  
   Вино оказалось запечатано не полиэтиленом, а золотой бумагой и скреплено номерным ярлычком над пробкой. Настоящее венгерское токайское. Разлил по бокалам.
  
   - Подожди, - Попросила Вероника. Она встала, сняла с книжного шкафа декоративную витую свечу в медном, выполненном под старину, подсвечнике и зажигалку. Аккуратно запалила фитиль. Выключила свет. В колеблющемся, желтом овале свечи остались наши лица и руки с бокалами, трепещущего, рубинового вина.
  
   Повинуясь движению кисти девушки, тяжелое, густое, практически черное вино неторопливо струилось по округлой стенке, обволакивало ее, стекало на прозрачное дно. Достигая дна, жидкость начинала закручиваться крохотными водоворотиками, плавно поднимаясь вверх по тонкому хрусталю, затеняя его, переливаясь благородными оттенками багрового, алого, розового. Вино вспыхивало искрами в гранях хрусталя, дробя и умножая огонек свечи.
   - За тебя, лейтенант, за то, чтобы, став полковникам, всегда оставался в душе лейтенантом, способным мечтать у полотен художников, читать фантастику и понимать сущность расставляемых жизнью уловок.
  
   - За тебя, Вероника!
  
   Мы клятвенно сплели руки, выпили, не отрываясь, вино и коснулись губами друг друга. ...
  
   Вино не ударило в голову, а ласковым теплом вошло в тело, согрев щеки, пальцы, прояснив мысли и чувства. Не зажигая свет, долго говорили о Рубенсе и Гойе, о Рембрандте и Куинджи, о Бредбери и Шекли и темы не исчерпываясь, плавно переходили одна в другую, продолжая и развивая предыдущую. Казалось, разговор велся уже не вербально - словами, но чувствами, мыслями. Вопросы читались по зрачкам глаз, ответы - по губам.
  
   Так прошла наша первая ночь.
  
  Глава 5. Менты.
  
   Тогда мы безжалостно растранжирили время и легли спать только под утро. Вероника - на кровати, а я приткнулся на полу, на кожушке. Накрылся курткой, сунул под голову фуражку вместо подушки. Старался не вслушиваться в ночной шорох ее халатика, шелест простыней, скрип пружин, еще какие-то полные тайны, женские звуки, доносящиеся от кровати. Я страшно желал ее. ... Возможно, она бы и не оттолкнула. Ну, а если ... Не мог даже представить, как пережить подобный позор. Это означало бы крах любви. Поэтому тихо лежал на жестком ложе, боясь пошевелиться, разбудить Веронику, спугнуть ее сон. Лежал, мечтая: "Вот приведу женой в свою комнату, вместе выберем и купим мебель ... ". С тем и заснул.
  
   Пробудился мгновенно, словно от необъяснимой тревоги. Вскочил на ноги и обомлел. Вероника, проснувшаяся раньше, решила, видимо из женского любопытства, познакомиться с пистолетом. Закусив губу, она старалась оттянуть в заднее положение затвор. К счастью это у нее не получалось. Девушка крутила пистолет, заглядывала в отверстие ствола, жала на курок. Пистолет стоял на предохранителе, и ее усилия, слава Богу, потерпели неудачу.
  
   Не дожидаясь пока она сообразит перевести предохранитель в боевое положение, я в прыжке подскочил и, отведя ствол в сторону, забрал оружие.
  
   - Это не игрушка. Здесь, - показал пальцем на черную дырку ствола, - сидит чья-то смерть. К счастью, не твоя и не моя. Пойми, если бы сняла оружие с предохранителя - пистолет мог выстрелить и влепить пулю в глупую головку. Пришлось бы после и самому застрелиться. Не могу же я жить, не выполнив приказ полковника охранять самую красивую девушку Земли от злодеев. Вот славная картинка! Прилетают ребята, заходят в дом уставшие и голодные, ожидая чего вкусного поесть, а находят два молодых красивых трупа.
  
   - Ну, красивый, положим, нашли бы только один. - По обыкновению поддела Вероника.
  
   - Эх, характер у тебя, хозяйка! - Вылетело у меня. - На зуб не попадайся.
  
   - Мой характер - ангельский. Так папа сказал, а я ему верю.
  
   - Ну, если папа, тогда конечно, спору нет ...
  
   В ожидании вертолета прошел день. Вероника, почему-то не ходила на работу в школу. Перебирала книги. Большую часть ставила на место, остальные складывала в рюкзак. Разбирала вещи. Казалась молчаливой и задумчивой. Подумал, что мое присутствие доставляет ей неудобство, стесняет. Стараясь не мозолить хозяйке глаза, поплелся во двор. Выяснил, как подается вода в бак. Накачал его ручным насосом. Собрался поправить ворота, но вышедшая во двор хозяйка махнула рукой, - Не надо. Недосказанность, непонятная тревога висела в воздухе.
  
   Прочитав на моем лице полную гамму чувств, Вероника улыбнулась, присела рядом и ласково потрепала по щеке.
  
   - Ты не виноват, дорогой мой лейтенант. Не в тебе причина. Не примеривай чужое горе и не расстраивайся зря. Скоро прилетят ребята, заберут в родное солнечное Забайкалье ... Там хорошо и спокойно. Изредка станешь вспоминать, мол, с девушкой разговоры говорил, тары-бары разводил ... Можешь, - Совсем не весело шутила она, - похвалиться друзьям. Ну, сам знаешь чем ... - Шутила, а глаза оставались печальные-печальные.
  
   Положил ей руки на плечи, стараясь помочь, утешить, взять печаль на себя, но она вывернулась, тряхнула головой, перебросив волосы со стороны на сторону и, заскочив на ступеньки крыльца, показала язык.
  
   - Пойду готовить ребятам борщ. Хлопцы украинский борщ любят?
  
   - Хлопцы все любят, особо если с салом та с горилкой.
  
   - С салом, чесночком, сметанкой, а вместо горилки - попьют токайское, мы такие выпивохи, почти ничего и не выпили. По половинке бокальчика.
  
   - Мне и так хорошо, без вина.
  
   - Сказать правду? ... Мне тоже ... Но, увы, на смену волшебнице ночи, приходит прожженный реалист день, сматывает сказочный реквизит в пыльные рулоны, гасит свечи и поднимает шторы ... Мыши разбегаются, тыква раскалывается, а волшебная туфелька оказывается натянутой совсем на другую ножку.
  
   Вероника скрылась в доме. Через несколько минут, докурив папиросу, прошел на кухню и я. Забрал из маленькой ручки нож. Стал чистить картошку, аккуратно пуская спираль кожуры.
  
   - Совсем как папа. Мама так не умеет. Как, впрочем, и я.
  
   Не знаю как мама, но доченька просто срезала пласты, превращая картофелины в маленькие белые кубики. Дочистил картошку, покрошил капусту, бурак. Порезал лук. Начистил чеснок. Нашлось сало. Скоро по дому разлилось борщовое благоухание.
  
   - Ребята почуют - на форсаже прилетят.
  
   Сидя на ступеньках, мы впустую прождали вертолет до наступления сумерек. Чувствовал, физически ощущал, как нарастало час от часу нервное напряжение Вероники и не находил этому разумного объяснения. Стемнело, мы вернулись в дом, молча съели борщ, убрали со стола. Разговор не клеился.
  
   Вероника подошла ко мне. Вновь легким поцелуем дотронулась до щеки. Отвела обратно за спину, мои, рванувшиеся обнять руки. Прихлопнула их для верности ладошками. - Спать, лейтенант, спать. ... Спокойной ночи ... Бай-бай и без глупостей.
  
   Увы! Так прошла вторая наша ночь.
  
   Хмурый рассвет втянулся в дом через растворенные форточки сырой, уже не летней прохладой, и в его неверном свете все виделось ужасно грустным. Тело казалось покрытым влажной липкой пленкой, одежда и обувь отсырели, липли и студили кожу. Входная дверь, пропитанная за ночь влагой, разбухла. Она стонала и сипела, неохотно выпуская меня на улицу, когда выходил на крыльцо выкурить первую утреннюю папиросу.
  
   Вероника тихо подошла и села рядом. Вытащила из кармана моей куртки пачку папирос, выудила одну, пережала мундштук двумя пальцами и прикурила. Затянулась, откинула голову и медленно выпустила дым через резко очерченные розовые ноздри.
  
   - Ты куришь?
  
   - Не курила больше года. Пообещала папе. Теперь - сорвалась.
  
   - Брось.
  
   - А, теперь все равно.
  
   - Что-то ты темнишь, паря.
  
   - Не хочу впутывать посторонних в свои дела.
  
   - Какие у тебя могут быть дела? Разве, что - делишки...
  
   - Знал бы, не говорил.
  
   - Обещаю помочь.
  
   - Все. Закрыли тему. Скажи лучше, когда же, наконец, прилетят ребята?
  
   - Торопишься?
  
   - А ты разве нет? Живешь с молодой бабой под одной крышей, страдаешь, а толку ... Полетишь в Аркалык, найдешь себе красивую, добрую, отзывчивую девушку. Она тебя пожалеет ... облегчит ... страдания ... юного Вертера.
  
   - Не волнуйся. Я уже нашел свою - хорошую и красивую. Только вот как ей об этом сообщить на третий день знакомства? Может и не поверить ...
  
   - Может и поверить. ... Это как скажешь. ... Только не мне. Со мной - пустой номер.
  
   - У тебя есть ... человек, ... которого ... любишь?
  
   - Появился, да он в это не верит. И сказать ему не могу - не имею права.
  
   - Извини. Если любишь, то мне впрямь нет места. Тут все ясно.
  
   - Эх, было бы ясно! Ясно, что ничего не ясно ...
  
   Очень даже ясно ... Вопросов больше не имеем. Встал, отряхнул брюки, глянул на низкое набухшее влагой темно-серое небо, закурил с горя очередную папиросу и вышел за ворота. От нечего делать прошел к сельповскому магазинчику. На полке, между пачками сахара и бутылками плодово-ягодного вина обнаружил книгу мемуаров адмирала Кузнецова. Полистал, подошел к молодой или скорее, молодящейся продавщице, рассматривающей незнакомого покупателя из-за прилавка со счетами, вольготно устроившегося прямо под полкой с водкой и консервами.
  
   - Здравствуйте, девушка.
  
   - Здравствуйте.
  
   Перевернул обложку, посмотрел цену, отсчитал деньги.
  
   - Вы не член нашей потребительской кооперации. Придется доплатить тридцать копеек.
  
   - Возьмите. А хорошие сигареты у Вас найдутся, - Спросил у продавщицы без особой надежды на успех.
  
   - Хорошие - это "Прима", - Ехидно прищурилась продавщица.
  
   - Хорошие - это с фильтром, - Назидательно сказал я.
  
   - Это для Вас они хорошие, а для наших мужиков хороша "Прима". Но я то понимаю, что к чему. Для Вас, персонально, найдется "БТ". Блок возьмете?
  
   - Ну и село у Вас! - Вырвалось непроизвольно. - Избы с душем, девушки на мотоциклах, сигареты "БТ" - блоками! Конечно, возьму.
  
   Заплатил за купленное добро, но продавщица не спешила убрать с белой бумажной коробки руку, унизанную перстнями. Она внимательно изучала меня голубыми глазками под выщипанными, тонкими бровками. Головку украшали химические кудряшки перманента. Губки подмазаны розовой помадой, глаза подведены голубыми тенями.
  
   Моя летная куртка без погон, офицерские брюки с голубыми кантами - давали даме за прилавком почву для размышлений, но не более того. В свою очередь, я тоже мог предположить, что девушка из тех добрых и отзывчивых созданий, к которым придется, по мнению Вероники, обратиться за неотложной помощью после обвального фиаско с ней самой.
  
   - Ну, теперь понятно, - Прищурилась продавщица. - Приехали Веронику увозить. То-то девка все распродала. Я у нее хрусталь купила - хорошую цену, между прочим, дала. Почти все книги забрала - оптом. Томка, та - посуду взяла, кастрюли, чайник электрический, Машка - тряпки. Тоня - мебель. Мотоцикл - Василий позже, из Целинограда, возьмет. У нее, пожалуй, и чемодана добра теперь не наберется. Со школой рассчиталась. А жаль, дети ее любили. Хорошая учительница оказалась, первая, которая по настоящему, без глупостей, иностранному языку учила. ... Два года уже. Только-только к ней привыкли, полюбили ... Нате вам, увозят.
  
   Это сообщение заинтриговало. Но не подал виду, надеясь узнать дополнительную информацию.
  
   - У меня-то детей нет пока, а вот приходила к соседке, у той двое в школе, так они взахлеб - какая, мол, хорошая, такая, мол, умная. На пианино играет, песни по-английски разучивает, пьески на английском языке ставит ... Да зачем, скажи на милость, это детям нашим нужно то? В Лондон завтра поедут? Коров на аглицкий манер доить будут? Пахать по-американски? ... Ну, дети малые, глупые. А, все равно, жалко, что уезжает ... Ты ей муж теперь будешь или ... пока друг?
  
   - Пока - друг. - Не стал я вдаваться в подробности. Вытянул из-под руки продавщицы сигареты и выскочил из магазина. Книжку сунул в один карман куртки, блок сигарет - в другой. Раскрывать его и закуривать "благородный" табачок расхотелось. Достал папиросу, она покрепче, засмолил. Вкус табака показался полынно-горьким. Понял, что спешить оказалось некуда и незачем. Обратно к домику Вероники шел потому неторопливо, пинал попадавшиеся на пути, слетевшие с тракторного прицепа комья грязи, рассыпанные тут и там початки желтой, перестоявшей кукурузы. Ветер постепенно разогнал тучи. Появился шанс, что сегодня за мной прилетят. Дальше тянуть "третьим лишним" стало просто невыносимо.
  
   Подойдя к дому, неожиданно для себя, обнаружил присутствие посторонних. На крыльце, прислонясь к столбу, курил незнакомый парень в мятом сером костюме, клетчатой ковбойке с коротким, аляповато цветастым, широком, вышедшим из моды галстуке. Сочетание настолько не вязалось с обликом Вероники, с ее утонченным вкусом, что я даже рассмеялся.
  
   - Чего лыбишься? - Подняв ногу и уперев подошву в противоположный стояк двери, незнакомец преградил мне дорогу.
  
   - Потом скажу. Дай пройти.
  
   - Нехер тебе там делать. Вали, если не хочешь ба-альших неприятностей.
  
   - Во-первых, повежливей с незнакомыми, во-вторых, мне нужно забрать свои вещи.
  
   - В-третьих, ты принес сигареты, - Наглец одной рукой выхватил блок из кармана моей куртки и растопыренной пятерней другой неожиданным толчком спихнул меня с крыльца. Посчитав, что дело сделано и, видимо, привыкший к полной безнаказанности, парень повернулся к двери, собираясь зайти в дом. Фатальное заблуждение. Одним прыжком я заскочил обратно и слегка помог ему, врезав со всего размаха кантом казенного ботинка в копчик.
  
   Короткий вскрик, плавно перешедший в мат, грохот падения. Вошел следом за пострадавшим.
  
   - Стоять! Руки! - В лоб смотрело дуло пистолета.
  
   Пистолет держал мужик лет тридцати - тридцати пяти, среднего роста, с неприятным лицом провинциального героя-любовника, набриолиненными, на косой пробор зачесанными русыми волосами. Губы слюнявые, влажные, с белыми комочками в уголках. Противные губы. Одет человек в темный костюм, белую нейлоновую рубашку, перетянутую от плеча к плечу желтым ремешком с кобурой. Пиджак висел рядом, на одном из стульев.
  
   "Слава Богу, пистолет у него в руке не мой". - Пронеслось в голове.
  
   На полу завозился, пытаясь подняться, подбитый наглец. Стеная сквозь стиснутые зубы и держась руками за ушибленное место, он поднимался, медленно распрямляясь, не соображая от боли, что к чему. Выпрямился и непроизвольно прикрыл меня от пистолета слюнявого. Грех было не воспользоваться такой удивительной возможностью. Дело в том, что зимой я частенько ходил к другу в разведбат потренироваться. Подготовка у них, естественно, специфическая, и дружок, балуясь, пару раз показал некоторые приемы. Мне понравилось, попросил его подучить немного. Постепенно вошел во вкус и кое-чему действительно выучился. К сожалению, далеко не всему.
  
   Резко присев толкнул страдальца вперед, а сам, уходя влево, рубанул слюнявого ногой по голени. Он выматерился, заорал. Рука, державшая пистолет, дернулась, и тот пальнул в потолок. Пуля прошла в миллиметре над головой моего невежливого собеседника. Тот оглушительно испортил воздух и свалился на напарника, локтем выбив из руки оружие.
  
   Пока они, матерясь и стеная, возились на полу, я кинулся к тумбочке, где хранил свое оружие. Вырвал пистолет из кобуры, засадил в рукоятку обойму, оставшуюся в кармане брюк, снял оружие с предохранителя. Изготовился к стрельбе. Тут я увидел Веронику. Она поднималась с пола, придерживая разодранное от груди до подола платье. Сквозь прореху виднелась небольшая грудь с багровыми царапинами, явными следами ногтей, нежный живот ... Горло перехватило, глаза застлало темной пеленой, под черепом полыхнуло и вздулось темное и злое. Мир стал двухцветным, серо-белым.
  
   - Убью, гады, - Прохрипел, не узнав собственный голос и ринулся на врагов. Но Вероника оказалась проворнее. Пока я огибал стол, она прыжком достигла поднявшегося уже на четвереньках слюнявого. В руке ее взметнулась бутылка токайского. Удар, и слюнявый успокоился на полу в очень неудобной для отдыха позе. Бутылка опустилась второй раз и столкнувший меня с крыльца наглец прилег рядом с подельщиком.
  
   - Кто эти бандиты? Ты их знаешь? Надо бы связать и сообщить в сельсовет, вызвать милицию.
  
   - М-и-л-и-ц-и-ю? - Протянула Вероника. Наклонилась к пиджаку и бросила на стол красную книжицу - удостоверение офицера МВД.
  
   Дело принимало неожиданный и весьма серьезный оборот. Отступать уже было поздно. Наклонившись к поверженным Вероникой милиционерам, проверил пульс. Вроде дышали. Крови не видно. Волосы на темечке старшего развалились в разные стороны слипшимися прядями, демонстрируя приличную шишку, на втором видимых повреждений не имелось. Носком ботинка откинул пистолет слюнявого подальше от мильтонов - под стол.
  
   На время разбирательства, чтоб не мешали, связал обоих посудными полотенцами, принесенными Вероникой с кухоньки. Немного еще влажными. Такие узлы они сразу не распутают. Еще по полотенцу засунул ментам в пасть, завязав концами на затылке. Хоть оказались они людьми государственными, но чувства сострадания не вызывали. Армейцы вообще-то во все времена милицейских, да полицейских не жаловали, а в данной ситуации - особо.
  
   Поднял с пола блок сигарет, разорвал, вытащил одну пачку, сорвал целлофан, раскрыл и, не глядя, протянул Веронике. - Давай, рассказывай все как на духу. Без купюр. Раз уж втянула меня в это дело, то скрывать нечего.
  
   - Сейчас, только приведу себя в порядок.
  
   - Только быстро. Времени нет.
  
   За спиной раздалось шуршание, шорох стаскиваемой и одеваемой одежды.
  
   - Можешь повернуться. Все в порядке.
  
   Девушка вновь предстала мне в той же одежде, что и при первой встрече на дороге. Взяла зажигалку. Прикурила сигарету. - Смотри, барские! ... Никак в сельпо наведался?
  
   - Ближе к делу.
  
   - Ладно. Начну с того, что в ходе работы в здешней школе у меня появились некоторые интересные идеи о преподавании иностранного языка. Результаты оказались отличные, дети занимались с удовольствием, вот и пришла в голову шальная мысль об аспирантуре. Ведь так занятно придумывать новые методы обучения, экспериментировать! ... Тут на полу завозились, замычали, приходя в себя мильтоны. Крепкие, однако, оказались у них черепа.
  
   - Ну, им-то слушать совершенно необязательно. - Резко оборвала рассказ Вероника.
  
   - Погреб или чулан есть?
  
   - Есть сарайчик. Прежний хозяин свиней держал. Сойдет?
  
   - Если свиней, то - сойдет.
  
   - Подъем! - Ткнул пистолетом в рожу белобрысого.
  
   Мент мотнул головой, попытался промекать что-то сквозь полотенце, но я не стал вступать с ним в дискуссию. Пхнул стволом под ребро одного, второго. Оба неловко поднялись на ноги. Указал им пистолетом на дверь.
  
   - В сарай. И не проявлять героизм - пристрелю.
  
   Загнал пленников в щелястый сарай, затворил дверь и подпер лопатой. Возвратясь застал Веронику в той же позе, сидящей за столом и курящей частыми затяжками догоревшую почти до фильтра сигарету.
  
   - Продолжай.
  
   - Во время каникул я поехала подавать документы в аспирантуру. Лучше бы этого не делала. Попалась на глаза одному молодому прохиндею из бывших комсомольских работничков, решившихся делать карьеру по педагогической части. Он мне популярно объяснил, что шансов у меня практически нет, никаких. ... Это с моим-то красным дипломом! Единственная возможность - проявить себя послушной девочкой. Для начала съездить к нему на дачу. - Вероника глубоко затянулась и закашлялась, глотнув дым от затлевшего фильтра. На глазах выступили слезы. Толи от дыма, толи от пережитой обиды.
  
   - Его толстая морда прямо лоснилась от предвкушения предстоящего сеанса любви. Он казалось походил на жирного, ленивого кота перед блюдцем сметаны. Глазами меня уже раздел. В согласии не сомневался. Понимаешь ... я не ханжа. Ну, как тебе сказать ... Допускаю, что ради достижения цели, если нет иного выхода, можно чем-то пожертвовать. - Она замолкла. Закрыла глаза. - Во всяком случае, не он был у меня первым.
  
   Этот, ученый, ... объяснил, разжевал до мельчайших подробностей, опираясь на анкетные данные, почему у меня нет никаких шансов. Будь я даже семи пядей во лбу - прямого хода в науку не имелось. Пусть мои идеи интересные и перспективные, а английский - безупречный, все бесполезно. Он цинично заявил, что у меня существует только одна перспектива в педагогике - сгнить в сельской дыре. Или идти в парикмахерши, если хочу работать в городе.
  
   Понимая всю дубовую силу предъявленных доводов, я осознала, что остался единственный шанс войти в науку. Через его постель. В конце концов, так начинается карьера большинства актрис. Чем я лучше этих девчонок? Великий педагог четко понимал расклад сил и не сомневался в успехе. Жертве просто некуда деваться. Уж очень хотелось попробовать себя в науке. Мы сели в его "Жигули" и поехали.
  
   - Эта мразь, - Она прикурила новую сигарету, - жирная короткопалая мразь, как мужчина оказался несостоятельным. Он мучил и унижал меня. Делать нечего, терпела. Он старался возбудить себя и требовал от меня страсти. Я честно пыталась изобразить страсть. ... Наконец ... Смех и грех... Толстяк очень старался, но успел только запачкать мне ляжки.
  
   Не знаю, почему рассказываю, почему выворачиваю душу? Наверное, подспудно хочу, чтобы понял и простил. Я увидела, что с тобой делается еще в поле, возле сломавшегося мотоцикла. Тогда это показалось смешным. Хотя ... Хотя должно было быть не до смеха. Потом, когда мы ехали на мотоцикле и ты меня так неловко и одновременно нежно, обнимал, боясь невзначай обидеть ... - Вероника всхлипнула, - Решила для себя, что отблагодарю лейтенанта. В конце концов, мне самой этого хотелось. Но после ночного разговора ... не смогла. Видимо для меня ты значишь больше, чем случайное ночное приключение. Но "вернемся к нашим баранам". Облегчившись, потенциальный благодетель засопел, стал совсем квелым и намекнул, что больше в сексуальных услугах не нуждается. Коротко объяснил, как выйти на автобусную остановку. Порекомендовал поспешить, дабы не опоздать на последний рейс. Есть у меня деньги, нет - его уже не интересовало. Он свое получил.
  
   Когда заикнулась, что оставляю ему документы для поступления в аспирантуру, подонок страшно развеселился. Он вскочил голышом с дивана, зашелся визгливым с подвыванием смехом. Его жиры прямо заходили волнами по телу. - Ты, что, шуток не понимаешь? Да на тебе вечное клеймо и никуда тебе от него не деться. Сиди, не рыпайся. А о сегодняшнем - молчи в тряпочку. Не позорься. Все равно никто не поверит ... Знаешь, ... я, пожалуй, передумал. Давай, оставайся на ночь.
  
   Педагог так развеселился, что почувствовал новый прилив желания и двинулся было ко мне, растопырив ручки с короткопалыми ладонями. К счастью я уже успела одеться и со всей силы врезала ему по причинному месту лодочкой на шпильке. Схватила портфель, набитый документами и заметками об проведенных в школе экспериментах, распахнула дверь настежь и выскочила на улицу. Вопил педагог сильно, но преследовать не посмел.
  
   Пока ехала в автобусе, сгорала от стыда и все думала, думала. Как жить дальше. Самоубийство? Умереть, валяться в морге, а эта гнусь продолжит жировать? Убить его? Но ведь я сознательно пошла к нему. Убить и сесть в тюрьму? Да, пошел он - слизняк недоношенный. Возвращаться в деревню и жить, как определено мне такими же негодяями?
  
   Пришла домой к родителям за полночь. Дверь открыл отец. Он еще не ложился, казался чем-то взволнован и явно расстроен. Причина крылась явно не во мне. Так как, приехав в город не на мотоцикле, а автобусом, шедшим из Аркалыка, я пошла сразу на кафедру. Боялась опоздать, дура. Не опоздала ...
  
   У отца сидел поздний гость, его давний, еще довоенный друг, с которым они вместе учились в одной школе, а затем в техникуме. Оба гордились тем, что прошли войну, отделавшись ранениями и контузиями. Отец - командиром артиллерийской батареи, дошел до Берлина, воевал на Украине, в Сталинграде, освобождал Болгарию. Его друг - армейский разведчик, после тяжелого ранения валялся по госпиталям, и побывать в логове врага ему так и не пришлось.
  
   - Ты понимаешь, доченька, ... Такое дело ... Он уезжает! - Торопливо зашептал отец на ухо в прихожей. - Уезжает насовсем, далеко ...
  
   - В Кременчуг? - Устало бросила в ответ.
  
   Конечно, жаль, если уезжают хорошие знакомые, близкие друзья, но на душе было совсем муторно от собственных дел. Потому, не осталось места для проблем остальной части человечества. Не расслышав ответа, поторопилась протиснуться бочком в свою комнату, снять с себя обгаженные тряпки, взять чистое белье и быстрее пройти в душ - смыть с себя засохшую слизь мерзкого толстяка.
  
   - Они получили вызов и едут ... Туда! - Зашептал опять отец, не пропуская меня. - На постоянное место жительства ... Им разрешили! ... Они уже все распродали! ... Вот, пришел прощаться ... Но не бойся, доченька, он осторожно, он проверялся - за ним не следят. Ты же знаешь, Боря воевал в разведке.
  
   - Не бойся, девочка, - Повторил, выходя из кухни Боря, - Я действительно был хорошим разведчиком. К вам хвоста не привел. Живите спокойно. Не поминайте лихом и простите, что не ставили в известность о своем решении. Просто, не знали чем все обернется в итоге.
  
   - Он сдал ордена и военный билет! - Сообщил срывающимся шепотом отец.
  
   - Ничего страшного, остались шрамы и осколок в ноге. Хотел их отдать - отказались принять, - Невесело пошутил Боря. - Ну, занимайся Владя дочкой. Я пошел.
  
   Подождите, дядя Боря! - Неожиданно в голове прояснилось. Вот оно, решение.
  
   - Пошли обратно на кухню. - Я потащила старинных приятелей к светлому пятну в конце коридора. - Садитесь, и все по порядку рассказывайте. Буду записывать. - Вероника тихонько вздохнула.
  
   - Вынула из портфеля общую тетрадь, вырвала к чертовой матери, материалы несостоявшейся диссертации и развернула остаток на новой чистой странице.
  
   - Что записывать? - Испуганно переглянулись мужики.
  
   - Подробно - что и как надо делать, куда писать, к кому обращаться. Мы уезжаем тоже.
  
   Я не спрашивала, куда они едут, знала только, что уезжают из этой страны. Навсегда обрывают тянущиеся от них и к ним нити добра и зла, крови и слез, нежности и горя. Едут на чужбину, в неизвестность. Но для меня даже эта неизвестность оказалась теперь единственным выходом, после мерзости, что по доброте душевной раскрыл простой советский доцент, ученый, педагог, коммунист. Открыл истину. Не пожалел для использованной дурочки драгоценного знания, просветил. Услуга за услугу. Спасибо! ...
  
   Мы сидели до утра, мужчины курили, а я исписывала страницу за страницей подробной инструкцией как торить тропу, по которой прошел до нас бывший фронтовой разведчик дядя Боря. Отец пытался вставить слово. Понять, что произошло. Чем вызвано такое неожиданное решение. Но, всмотревшись в мое лицо, бросил бесплодные попытки, молча сидел и слушал, подперев голову ладонями, курил.
  
   Я записала, как заказывать вызов, какими путями передавать данные о себе за границу. Куда нести документы, если придет заветный конверт. Где сдавать награды. Как увольняться с работы, чтобы избежать позорного бичевания сослуживцами. Как заказывать билеты на самолет из Москвы до Вены. Где отправлять багаж. ... Массу полезного узнала и записала в тетрадь. Боря обещал выслать вызов сразу же, как окажется по другую сторону границы.
  
   - Слушай! - прервал я исповедь Вероники. - Ты, что, решила эмигрировать? Предать Родину?
  
   - Не перебивай, пожалуйста, лейтенант! - Потребовала девушка. Глядела прямо, не отводили глаз, выдержала мой взгляд. Глянула в ответ своими бездонными темными очами.
  
   - Вернулась я дорабатывать в школу. Вызов все не шел и не шел. Когда уже устала от бесплодного ожидания, ко мне нагрянул отец. Он плотно прикрыл дверь в комнату, положил на стол запечатанный длинный заграничный конверт с цветастой маркой и закрытым прозрачной пленкой окошечком с адресом.
  
   - Я не открывал его. Если вскроем конверт - это будет означать, что обратного пути нет. Решать тебе. Мы с мамой живем ради тебя и для тебя, доченька. Если ты считаешь наше, - он подчеркнул, - наше решение, единственно возможным и оправданным - мы едем. Не знаю, что произошло с тобой, но догадываюсь, нечто очень серьезное.
  
   - Папа, мне объяснили убедительно и весьма доказательно, что для меня здесь тупик. Жизни, движения, развития в этой стране нет. Нет, и не будет. Объяснили популярно, что здесь и я и ты люди если и не третьего, то второго сорта и ходу нам нет.
  
   Отец задумался и покачал головой. - Я воевал за эту страну. Это моя Родина и другой мне не надо ... Но ты у меня одна. Если нужно для тебя - мы поедем. Рассчитывайся в школе, а я в городе подготовлю все необходимые документы для оформления выезда. Продавай все лишние вещи и возвращайся домой. Отец грустно провел пальцем по корешкам альбомов. - Все это придется оставить.
  
   - Довезла я отца до Аркалыка, вернулась в село и подала в школе на расчет. Учебный год еще не начался, а так как я уже отработала положенное по распределению время, то меня лишь попробовали уговорить остаться, но не смогли удержать. Все, начиная с директора и кончая уборщицей, казались искренне опечалены моим уходом. Хорошие, нормальные люди, сохранившие человеческие чувства. Только по окраинам наверно такие и остались. Переговорила с сельчанами и распродать накопившееся за время работы добро. Вот почему уже почти все в этом доме чужое.
  
   - В тот злосчастный день, когда мы с тобой, лейтенант, так романтично встретились, я с утра помчалась в Аркалык сделать последнее оставшееся незавершенным дело - снять мотоцикл с учета в милиции. Сначала все шло нормально. Никто не задавал мне вопросов, так - рутина. Осталась последняя подпись у начальника, простая формальность. Когда я постучала в дверь начальник, не глядя, буркнул - "Заходи".
  
   За столом восседал этот, - Она кивнула в сторону пиджака, сиротливо обвисшего на спинке стула. Он взял бумагу и собрался также как и остальные, не глядя, подмахнуть. Но неожиданно прочитал фамилию и, отложив ручку, поднял на меня свои глазенки.
  
   - Что же это, Вы барышня, решили нас покинуть? С чего бы это мы должны лишаться таких кадров? - Елейно загукал слюнявым ртом. Вот, ведь вроде и красивое лицо, а какое-то противное, отталкивающее.. Знаменитая личность, неутомимый кролик областного масштаба - майор Половников.
  
   Сказала начальнику, мол, возвращаюсь в свой город, к родителям.
  
   - К родителям! ... К папочке и мамочке! ... А папочка и мамочка, - сюсюкал он, улыбаясь подлой, змеящейся по тонким мокрым губкам усмешкой, - в это время вещички распродают, билетики на Вену покупают. Изменить Родине готовятся! ...
  
   - За бугор собрались, сволочи! - Заорал вдруг майор диким голосом. - Родину предавать!
   Испугавшись ора, я отпрянула от стола к двери, но начальник оказался быстрее и преградил путь к отступлению.
  
   - Они думают, что тихонько-тихонько соберут свои бэбихи и зададут деру. Нет уж. - Ткнул в меня пальцем. - Мы все про вашего брата знаем. Вот она оперативочка, еще вчера пришла. Ты только вещички собирала, а бумажечка тебя уже здесь поджидала. - Захихикал он каламбуря. И закончил вполне спокойно. - Так просто отсюда не уйдешь, мамина дочечка. Я лично устрою твой отъезд в теплые края.
  
   - Тут он осмотрел меня с ног до головы. Перевел взгляд на часы и с сожалением заявил, - Можно прямо в кабинете начать, но - совещание. Не успеем порезвиться. Вечером жди. Приеду на ночь. И пока не скину с хера, не отпущу из области. Пока не надоешь. Тогда получишь под зад и свободна.
  
   "На мотоцикл и прямиком домой, не заезжая в село", - Промелькнуло в голове.
  
   - Э, нет! Не пройдет! - Засмеялся начальник. - Без финтов со мной. Хуже будет. Здесь я хозяин. - Защелкал тумблерами селекторной связи, передал на все посты ГАИ, на вокзал и аэропорт мои данные и словесный портрет, номер мотоцикла и марку. От себя добавил, - Она подозревается в совершении особо тяжкого преступления. - Выключил селектор и продолжил беседу со мной.
  
   - Преступление тебе организуем. Это не проблема. Например, собьешь мотоциклом детишек маленьких, детдомовских на прогулке, скроешься с места преступления, не оказав маленьким страдальцам помощь. - Он, ерничая, смахнул с глаза воображаемую слезинку. - Детишек, конечно жалко, но для такой красивой девушки - не очень. Жди вечером. Не дури! - Жестко закончил.
  
   - В голове метались не мысли, но какие-то обрывки, - Господи, разве это со мной происходит? Как хоть отстрочить его визит, что же придумать?
  
   - Сегодня не получиться - месячные у меня, - Брякнула начальнику первое, пришедшее в голову. Правда, ... может Вы ко всему еще и вампир? ...
  
   - Тьфу, черт! - Стукнул тот по столу кулаком. - Чуть вечер не просрал зря. Ладно, трех дней тебе хватит. Через три дня буду. И не дергайся. Нарвешься на неприятности. Будешь паинькой - поладим. А теперь двигай отсюда, папенькина дочечка.
  
   - Дальше ты знаешь сам. Этот нетерпеливый хмырь, приперся на день раньше. Я не смогла ничего придумать. ... Ты не успел улететь. Вот и влипли. Я то думала, за тобой прилетят ни сегодня - завтра. ... Так нехорошо все получилось. Извини, лейтенант. Втянула тебя в нехорошее дело. - Вероника закурила новую сигарету.
  
   - Он зашел неожиданно, дверь оставалась не запертой. Село ведь. Патриархальный уклад. Забылась. " Решил", - говорит, - "проверить, лично, не врешь ли насчет красной гостьи."
   Полез ко мне ... Я пыталась отбиться, да куда там. Разорвал платье, сорвал все ... Тут появился ты ... Я увидела пистолет, испугалась. Бутылка под руку попалась. ... Но я не раскаиваюсь. Жалею только, что сразу не порешила - сил не хватило, а может головы крепкие. Пусть пока сидят в сарае. Ты улетишь, я их спалю, к чертям собачим, мразей вместе с домом ... Мне все равно теперь.
  
   Над выгоном, раскинувшимся позади домика, раздалось знакомое завывание винтов идущего на посадку вертолета. Раздвинул шторы, взглянул и сразу узнал родной борт. Командир выбирал для посадки место посуше.
  
   - Вещи сложены? - Спросил Веронику.
  
   - Сложены. Только пару альбомов в рюкзак осталось впихнуть. Что ты задумал?
  
   Не вдаваясь в дискуссию, подхватил фуражку, пристроил на ремень кобуру с пистолетом. Закинул на плечо инструментальную сумку. Прошелся по комнате, проверяя, не остались ли какие - никакие следы присутствия ВВС. Подхватил заранее уложенный Вероникой коричневый кожаный чемодан. Она стояла готовая к движению, сжимая в руке портфель и пристроив за плечами набитый под завязку зеленый туристический рюкзак, с выпирающими сквозь тонкую ткань уголками альбомов. В беленом потолке комнаты чернела дырка от пули, где-то валялась стреляная гильза. Но стреляли из ментовского оружия и это, в конечном счете, их, а вовсе не мои проблемы.
  
   - Готова? ... Пошли.
  
   Мы двинулись быстрым шагом к приземлившемуся за ручейком вертолету. Около машины уже топтался, в ожидании командира, второй пилот. Вместо обычной куртки капитан надел китель, в руках, известное дело, поблескивала бутылка. Экипаж явно настроился на теплый прием и веселый отдых в женской компании. Придется коллег немного разочаровать. Мне совсем не хотелось знакомить экипаж с подбитыми ментами.
  
   Не успели мы с Вероникой пройти и половину расстояния до вертолета, как сзади раздался истошный вопль, - "Стой! Гады!" и хлопнул выстрел "Макарова".
  
   - К вертолету! - Скомандовал девушке, - Бегом!
  
   - А ты?
  
   - Я за тобой! - Повернулся назад, вытаскивая на ходу пистолет.
  
   От дома бежали трое. Начальник размахивал пистолетом. Возле сараюшки приткнулся уазик с брезентовым верхом. Следовательно, третий - шофер. Не дождавшись начальства - решил проверить, где они, а, может, выпить захотелось. Подъехал задами, те услыхали движок, подняли шум. Вероника говорила о пистолете, а я, раззява, не догадался обыскать второго типа. Черт. Начальник на бегу выстрелил навскидку. За моей спиной раздался шлепок и вскрик Вероники.
   - Попали, гады! - Пронеслось в голове. Обернулся к вертолету. Вероника, согнувшись под тяжестью вещей, продолжала ковылять к машине. Застыв как столб, с удивлением наблюдал за происходящим второй пилот.
  
   - Запускай, - Заорал я, изо всех сил. Менты пульнули еще раз. На этот раз целили в меня и пуля чмокнулась во влажную землю у самых ног. Противное ощущение. Но вспомнил, что Макаров не оружие для стрельбы на бегу, а главный мильтон явно не тянул на снайпера. Под прикрытием пальбы преследователи сократили расстояние примерно вдвое. Убивать их я не собирался, только остановить. Поэтому, скинув сумки на землю, стал поустойчивее, обхватил для упора кисть правой руки с пистолетом пальцами левой, взял прицел чуть повыше голов и открыл огонь. Не жалея патронов, спалил сразу пол обоймы. Пусть пульки посвистят над дурной башкой, по себе понял - хорошо остужает. Хорошо сработало. Не ожидали дешевки отпора. Бросились на землю и на карачках поспешили обратно к домам, ища укрытия. За моей спиной зашлепали шаги и рядом остановился взволнованный командир тоже с пистолетом в руке.
  
   - Жив?
  
   - Порядок, товарищ подполковник!
  
   - Чечены?
  
   Нападавшие одеты в гражданское, лица и масть неопределенные, тем более отступают, обратив к нам филейные части. При таких условиях разглядеть подробности сложно. Пусть останутся чеченами.
  
   - Похоже, они. Трудно сказать наверняка ...
  
   - Надо сообщить в МВД. Но первым делом уберемся отсюда.
  
   Вдвоем подхватили брошенную поклажу и побежали к вертолету. Пару раз оглянулись. Однако следов преследования не обнаружили.
  
   - Что с Вероникой? Не ранена? Слышал, как она вскрикнула. - Спросил на бегу.
  
   - Пуля угодила в рюкзак набитый книгами. В музее видел Островского с застрявшей немецкой пулей, а здесь - Рембрандта подстрелили. Смех, а она плачет. Нервы. Сейчас выйдем на связь с МВД, пусть возьмут гадов с поличным, совсем распустились.
  
   - Пустое, товарищ подполковник, здесь дело в том ... Украсть невесту они решили. Обычай такой. А она не желает идти замуж. Да и я помешал. - Врал вдохновенно, не смущаясь.
  
   Взлетели. Говорили о спаленных патронах, о чеченах, отодвигая неприятный разговор о Веронике. Девушка на борту военного вертолета, попавшая сюда под аккомпанемент выстрелов - это ЧП. Сама виновница происшедшего сидела на скамейке в десантном, временно пассажирском отсеке, зажав в руках толстенный альбом Рембрандта с развороченными девятимиллиметровой пулей страницами и тихонько плакала. По щекам неспешно катились, догоняя одна другую крупные слезинки.
  
   - Ладно, такси подано. Далеко летим? - Спросил командир, обращаясь к девушке. Вероника тихонько всхлипнула вместо ответа.
  
   - Вообще-то мы направляемся в Целиноград за запчастями. - Тактично намекнул капитан.
  
   - В Целиноград? Ура! Это же мой родной город! Я туда и собиралась. Возьмите меня с собой, пожалуйста!
  
   - Житья ей здесь не стало от чеченов, - Перебил я радостное излияние Вероники, дабы она ненароком не проговорилась о действительном положении дел. - Жениться хотят. Горячие люди, от одного вида блондинки слюни текут. Пришлось все распродать, вещи, мотоцикл, рассчитаться со школой. Хорошо, что Вы велели охранять Веронику, а то бы, как пить дать, выкрали и увезли в аул. Жених ждет. - Выдал я на одном дыхании подробности легенды, почерпнутые большей частью из Кавказских рассказов Толстого. Старался не столько для ребят, сколько для Вероники.
  
   - Завезем девушку родителям, раз уж по пути, - Согласился командир. - Остановит ВАИ, скажем, - он подмигнул мне, - невеста лейтенанта.
  
   - Старшего лейтенанта. - Поправила Вероника, сходу вживаясь в роль невесты.
  
   - Конечно, старшего, извините девушка. Ну, невеста у тебя - класс. Горой встает на защиту благоверного. Не понижай, мол, в звании. Ну, ты асс, старшой, украл у чеченов невесту!
  
   - Если бы. - Подумал я. - А, может, и так, чем черт не шутит? Вдруг согласится. Бросит дурить с идеей отъезда. Сразу женюсь и отвезу жену к родителям в Харьков, познакомлю. Потом поедем домой, мебель купим, люстру. Обклеим комнату обоями.
  
   - Ладно, полетели. - Решительно приказал командир. - А ты, - ткнул в меня пальцем, - оставайся в салоне. Обойдемся ... пока. Успокаивай невесту. Утирай слезы девушке. Но, без глупостей в воздухе! - Покачал пальцем перед носом. - Для глупостей вам предоставляется земля.
  
   ... Все время полета я держал в объятиях напряженное тело Вероники, грел ее руки, гладил волосы, пытался унять временами сотрясавшую ее тело нервную дрожь. Разговора не получалось, да и что за серьезный разговор в гуле двигателей, под вибрацию корпуса военного вертолета, на полной скорости режущего свистящими винтами воздух над степью.
  
   Борт подошел к Целинограду под вечер. Сели уже в сумерках. Зарулили на стоянку в сгущающейся темноте. Совершая обычный посадочный ритуал, откатил дверку и навесил трап. Затем вынес вещи и подал руку Веронике.
  
   - Дома. Наконец, дома! Не верится в чудо. - Она повернулась к командиру, обняла его и крепко поцеловала. - Спасибо, командир! Спасибо, товарищ полковник!
  
   - Подполковник, - поправил тот, - и никогда полным не стану, пока буду идти на поводу у сумасшедших девчонок и влюбленных лейтенантов.
  
   - Спасибо, капитан, - Подала руку и поцеловала в щеку второго пилота.
  
   - А мы ведь так и не познакомились ... - Завел капитан, галантно поцеловав ручку и задержав ее в своей широкой ладони.
  
   - Знакомство не убежит. - Командир прервал изъявление любезностей. - Познакомимся поближе в нормальной обстановке. Еще успеем надоесть друг другу в гарнизоне. А сейчас - домой. Видишь - девушка дрожит. Старшой - до утра свободен. В десять ноль ноль - около диспетчера. Да, накинь на невесту куртку, прохладно.
  
   - Спасибо. Это нервное. Перенапряжение последних дней выходит. Еще раз спасибо. До свидания, - Улыбнулась ребятам Вероника.
  
   До свидания не получилось. Получилось расставание.
  
   Глава 6. Последняя ночь.
  
   И наступила наша последняя ночь. На подвернувшемся частнике мы катили по пустынным улицам ночного осеннего города. В аэропорту Вероника назвала водителю адрес и всю оставшуюся дорогу ехала молча. Я думал, что отвезу Веронику к родителям, хотелось познакомиться с ее удивительным отцом, увидеть мать. Понять, что они за люди. Попробовать всем вместе уговорить Веронику одуматься, переменить глупое решение, убедить остаться на Родине. Потому и молчал всю дорогу, только мысленно подыскивал слова, которыми попрошу у родителей руки Вероники, пообещаю стать хорошим мужем.
  
   Вероника сидела, бессильно откинувшись на спинку сидения, закрыв глаза, устало опустив на колени безвольные руки. Сегодняшний день дался ей нелегко. Теперь нервное напряжение спало, уступив место апатии. Наконец, машина затормозила около серой типовой пятиэтажки. Приехали.
  
   Расплатившись с водителем и подхватив вещи, я чуть не бегом поднялся вслед за Вероникой на третий этаж. После звонка дверь отворилась, но вместо родителей на площадку вышла молодая миловидная женщина, радостно кинулась на шею Веронике. Расцеловавшись с подругой, удивленно посмотрела на меня и вновь недоуменно перевела взгляд на Веронику.
  
   - Проходите, пожалуйста, нечего стоять в дверях. - Пригласила хозяйка. Зашли, поставили в коридоре вещи, сняли куртки и повесили их на вешалку.
  
   - Покури пока на кухне. - Предложила Вероника, а сама потянула подругу в глубь квартиры. Они о чем-то минут десять шептались в теплом полумраке, а затем вышли заплаканные, грустные. Подруга уже сменившая домашний халат на платье, на ходу натягивала плащ и одновременно совала, не глядя, в сумочку скомканный носовой платок в темных потеках туши.
  
   - Располагайтесь, ребятки. Спокойной ночи. - Произнесла подруга сбивчивой скороговоркой и выскочила на лестничную площадку. Вероника закрыла за ней дверь на ключ и накинула зазвеневшую колоколом в тишине цепочку.
  
   - Это квартира моей единственной, очень близкой подруги. Дружим с ней чуть ли не с детского садика. Извини, но я специально не представила вас друг другу. Так для обоих спокойнее. Прости, но к родителям решила не везти. Не хочу лишних треволнений и героических описаний нашей эскапады. Не могу, не имею на то право, дарить зряшные надежды ни им, ни тебе, ни себе. Все равно не изменю принятого решения, а, потому, не желаю лишних разговоров об этом с отцом. Жаль, если я разрушила сокровенные планы боевого экипажа. - Вероника нежно улыбнулась, провела рукой по моей небритой щеке. - У тебя в машине было такое открытое счастливое лицо, на нем все тайные задумки сияли большими печатными буквами. Они читались так же легко как неоновые вывески "Гастронома" ...
  
   - Когда это ты успела прочитать, как люблю тебя, если ехала всю дорогу с закрытыми глазами? - Промямлил я, ошарашенный ее напором.
  
   - Женщины, страшные создания, любимый. Все через одну - ведьмы. А ведьмам, что темнота, что закрытые глаза - все нипочем. - Вероника обхватила мою голову теплыми мягкими ладонями, пригнула к себе, впервые крепко и сладко поцеловала в губы. Целовала жарко, долго, прижавшись всем телом, не отпуская меня, не давая отвести лица, сказать хоть одно слово, лишала дыхания, заставляла обмирать от счастья.
  
   - Только не говори мне о Родине, не надо. Ты - другое дело, ты - связан Присягой, здесь твоя судьба, жизненный путь, карьера, наконец. Ты свободен и в Армии, в общении с друзьями, летая в небе... Это совсем другое! В твоем мире, видимо, совершенно иные отношения между людьми. Вас связывают узы братства, корпоративности, чести. Вы оторваны от мерзости земной жизни в своем вертолете, отгорожены от нее в своем маленьком гарнизоне затерянном на краю света... Произойдет нечто ужасное, если жизнь разорвет зыбкие стены и бесцеремонно ворвется в ваш мир и разрушит его так же легко, как разрушила мой дом, ворвалась в мою жизнь. Не дай бог вам этого. Летай, служи и будь счастлив. Но все - потом. Сегодня - у нас свадьба, медовый месяц и ... супружеская жизнь до самого утра. Я беру тебя замуж мой герой, мой суженый, мой любимый...
  
   Вероника не выдержала и разрыдалась.
  
   Мы любили ... Не выпускали друг друга из объятий всю ночь. Распухшие губы щипала горечь слез, но мне они казались, сладки, словно мед счастья. Волосы ее истекали негой ... Глаза сверкали, словно темные агаты... Кожа под рукой казалась, нежна, словно атласный шелк... Под утро бархатная ночь сменилась мутным тусклым рассветом.
  
   - Не спи, ну не засыпай. Будь со мной ... Уже светает. Еще несколько часов и ты уйдешь навсегда, мой муж.
  
   И плакал я от бессилия удержать счастье. А её глаза оставались сухи и не внимала она моим доводам. Аргументам рассудка.
  
   - Увольняйся из Армии. Я пришлю тебе вызов, и мы встретимся. Буду ждать тебя всю жизнь, муж мой. Ты приедешь, я научу тебя языку, ты пойдешь учиться, а я работать. Потом ты выучишься, станешь летчиком и начнешь летать, а я останусь ждать тебя с детьми в нашем доме. Ведь у нас обязательно будут дети. Столько сколько ты захочешь. Мы объездим весь мир. Побываем в музеях всего света: в Лувре, Ватикане, Венеции, Лондоне... Будем купаться на Гавайях, Ривьере... Обещай мне, любимый...
  
   Тут она не выдержала и впервые заплакала. Лицо стало мокрым от безнадежных слез расставания, и доводы ее сердца разбивались о панцирь долга. Высохли мои слезы, но не прекращалась наша любовь, рвущая на части сердца, сминающая чувства. И никто не мог уступить другому. Долг и любовь, вера и разочарование, честь и безверие...
  
   На улице рассвело. Свет разогнал по углам комнаты остатки ночного таинственного ведовства.
  
   - Уходи, тебе пора. - Грустно сказала Вероника. - Пойди, приими душ, освежись немного.
  
   В коридоре меня догнал ее отчаянный крик - Постой! Вернись!
  
   Сломя голову вбежал обратно. Вероника нагая, с растрепанными волосами, распухшими, широкими, расплющенными поцелуями губами, зареванными, полными слез несчастными глазами, бросилась мне на грудь.
  
   - Нет, не сегодня. Пусть сегодня на твоем теле остаются следы моих рук, моих поцелуев, моего тела, ... мой запах. И я сохраню тебя ... хотя бы еще на день. Она отодвинулась, отстранила от себя, не дала приблизиться вновь. - Тебе пора. Одевайся и уходи.
  
   Жена смотрела как я одеваюсь, и, казалось, впитывала меня глазами. Становилось неловко, жутко от ее взгляда. Я путался в одежде, торопился. А она все смотрела и смотрела, зажав рукой рот, не отрываясь, не скрывая своей наготы. Вставшее в полный рост степное казахстанское солнце, разогнавшее болотную мороку предрассветной дымки, освещало ее фигуру, сушило слезы, золотило нежную кожу с не загоревшими полосками.
  
   - Ты прекрасна, жена моя! Моя любимая, мое чудо.
  
   - Я люблю тебя, мой муж!
  
   - Я люблю тебя, Вероника, жена моя.
  
   Нагая, она подошла ко мне, взяла за руку и повела ко входной двери. Распахнула ее настежь, не стесняясь и не боясь ни черта, ни бога, ни людей.
  
   - Иди, не искушай моих сил, лейтенант. Смелей! Вперед!
  
   Я сделал шаг за порог и переступил его.
  
   Вероника осталась стоять в проеме двери, словно невиданной красоты статуя античной богини.
  
   - Постой, я сейчас! - Она метнулась назад, присела перед стоящим в прихожей продырявленным пулей рюкзаком, развязала одним рывком шнур, выхватила из брезентового нутра и протянула мне простреленного Рембрандта. - Помни меня!
  
   Я лихорадочно зашарил по карманам. В боковом кармане кителя обнаружил то, что искал - конверт из плотной черной бумаги. В нем начальник штаба вернул мне лишнюю, забракованную фотографию, одну из нескольких принесенных для обновления вкладыша в личном деле. В последний день перед отлетом на целину, в спешке и суете, я умудрился получить отпечатки в фотоателье и занести майору в кабинет. Оставшуюся позабыл выложить, увез с собой.
  
   Выхватил черный конвертик, подал Вероники, одновременно принимая из ее напряженных пальцев Рембрандта.
  
   - Постой! - Хотелось кричать, но горькие пересохшие губы смогли только прошептать. - Не надо уходить!
  
   На лестнице раздались торопливые шаги. Жильцы дома шли на работу. Вероника стояла и, не отрываясь, смотрела на меня. Слезы высохли в ее глазах. Я закрыл дверь, прикрывая тело женщины от нескромных взглядов. Щелкнул, захлопываясь, автоматический жестокий английский дверной замок. Люди прошли вниз, удивленно поглядывая на меня, спустились на пролет ниже, постепенно уменьшаясь в размере, скрываясь в пустоте лестницы. По колено, по грудь, по плечи... Я кинулся обратно к двери. Толкнул ее. Замок не открывался. Надо было что-то делать, решать, находить новые слова. Но ничего разумного не пришло в голову. Достал из кармана начатую пачку сигарет. Почему-то зажигалку Вероники. Сел на ступеньку лестницы ведущей вниз. Закурил. Взглянул на часы. Докурил сигарету. Вмял бычок в шершавую бетонную поверхность. Еще раз безнадежно пнул ногой дверь. ... Тишина. Взял под мышку том Рембрандта и поплелся вниз...
  
   ... У домика диспетчерской службы меня встретил командир. Подполковник коротко взглянул, покачал неодобрительно головой, вздохнул. - Пора, лейтенант. ... Пошли.
  
   Кое-как доплелся до вертолета. Машина оказалась уже загружена и готова к вылету. Поднялись на борт. Машинально, на автопилоте проделал все положенное при взлете. После запуска двигателей, командир ткнул пальцем в сторону салона, кивнул капитану. Тот достал полбутылки водки, шлепком ладони по донцу выбил пробку.
  
   - Пей! Это лекарство, - Протянул мне, - Давай разом, до дна.
  
   Выпил водку, словно воду, не ощущая вкуса, не чувствуя крепости. Но стало проще и теплее. Начало спадать нервное напряжение последних дней. На смену душевной опустошенности навалилась обычная физическая усталость. Сквозь полусон почувствовал, как машина взлетела и взяла курс на Аркалык. Шли, огибая по дуге запретные зоны, где стояли, затаясь среди красной, насыщенной железом земли, укутанные в металлические, противоударные, противопожарные, герметические коконы мертвые до времени стратегические ракеты и приставленные к ним, живые до того же самого момента, ракетчики. Но нам не было дела до них, как и им до нас. ...
  
   Словно в бреду понеслись вскачь пустые серые дни, перемежающиеся холодными осенними дождями. Дороги заволакивало, затягивало мерзкой сизой грязью. Вывоз зерна на заготовительные пункты постепенно сошел на нет и его остатки официально разрешили продать селянам. Целинная командировка, судя по всему, заканчивалась. Только в самый последний день мне удалось вновь вырваться в Целиноград. Вероники я уже не застал, но разыскал подругу и оставил ей свой адрес. ...
  
  Глава 7. Офицерская девятка.
  
   Мы вернулись в родной гарнизон. Потянулись обычные нудные будни армейской жизни, скрашенные лишь ожиданием чуда. Но чудо запаздывало. Терпение мое иссякло после первого месяца ожидания, и я решился сам написать письмо в Целиноград. Ответ не задержался.
  
   Высоким, патетическим тоном забывший подписаться автор предлагал не ронять чести советского воина, не мараться общением с семьей изменников Великой Социалистической Родины. Сам он, автор, обнаружив в почте письмо от мерзкой предательницы, неблагодарной и аморальной Вероники, не раскрывая и не читая вражеское послание, разорвал на мелкие кусочки, выкинул в помойное ведро.
  
   Вот и разорвалась последняя нить, связывающая с Вероникой. Правда я предпринял еще одну, безнадежную, попытку срастить разорванные концы жизненной нити. Взял полагающиеся после целины десять суток отпуска и полетел в Кременчуг. Ходил по городу. Спрашивал людей. Наводил справки в адресном бюро. Все без толку. Исчезла Вероника... Закончилась моя любовь ... Прошла за одну неполную ночь вся семейная жизнь - от медового месяца до расставания.
  
   До командировки на целину, будь она неладна, наш экипаж отличался примерным поведением и трезвостью. У командира - хорошая дружная семья. У нас с капитаном - находилось, чем без водки заполнить вечера. Он конструировал охотничье снаряжение, заготавливал необходимые припасы к очередной охоте, возился с инструкциями и наставлениями по стрелковому делу. Меня ждали книги, живопись, мир высокого искусства. Теперь все пошло наперекосяк, в разнос.
  
   ... На отшибе, за деревьями парка, между госпитальным забором и "Домом Быта" желтело трехэтажное, в неряшливых подтеках, здание офицерского общежития где превесело обитал холостой молодняк. По четыре персоны в комнате. Разобравшись, перетасовавшись и вновь собравшись приятными, устоявшимися компаниями, они неплохо, но весьма шумно резвились в свободное от службы время. Из-за фанерных дверей комнат орали магнитофоны. По мере движения вдоль коридора от входной лестницы к туалетам и сушилке Битлы сменяли Высоцкого, того в свою очередь Пугачева. Аллу давил "Одноногий король" Мулермана. Завершала музыкальное соревнование "Печальная подлодка", идущая из глубины домой. Как она прижилась в безводной забайкальской степи - Бог ведает. Но если не все постояльцы пытались эту песню петь, то уж слушали ее все без исключения, обязательно. Только "Надежда" Анны Герман могла с ней конкурировать в тот год. Чем эти песни трогали души, какие струны сердца отзывались на их слова и музыку?
  
   Здесь, среди таких же одиноких сердец, прикрытых одинаковыми защитными рубахами, расстегнутыми гимнастерками и распахнутыми кителями, в однородной серо-зеленой массе, терялась стонущая боль, уходила, будто под наркозом в глубь одурманенного сигаретным дымом и коньяком, мозга. Душевная скорбь забивалась поглубже под череп, вдавливалась под глазницы, вспыхивала иногда, но постепенно сдавалась, замещалась утром мутной похмельной головной болью. Простая, привычная и понятная физическая боль ломала и душила боль душевную, ясную, горькую, безысходную. И не существовало в том мире иного лекарства от нее. Чужие, не родные, не нежные, руки, обнимали теперь мои плечи, ерошили волосы, тянули к себе на грудь...
  
  ***
   В преддверии Нового Года я очутился в знакомой комнате общаги, среди кинутых на пол зимних комбинезонов, полушубков, сапог, унтов, валенок, спешно меняемых на парадные шинели, выглаженные брюки, начищенные до зеркального блеска ботинки.
  
   - С кем идешь встречать? - Крикнул начфин дивизионного медсанбата, холостяк одного со мной возраста.
  
   - Куда пригласят, туда и пойду. Ни к кому еще не прибился.
  
   - Что имеешь?
  
   - Коньяк, канистру пива, благородные сигареты...
  
   - У, летчики, голубая кость! Пиво! Всегда вы около пива первые. Ладно. Подходит. Пошли со мной. Компания класс. Будут сестрички из Борзинского госпиталя. Девицы приятные во всех отношениях. Погуляем!
  
   Мы с начфином оделись и вышли в неожиданно тихую, ясную, новогоднюю ночь. Ветра не было, но мороз щипал щеки, пробирал до костей через франтовские ботиночки, носочки, приталенные шинелочки. Бодрой спортивной рысцой проскочили мы к старым, деревянным двухэтажным домам офицерского состава, где поселяли теперь в основном вольнонаемных, двухгодичников и другую, не самую важную, публику. Заскочили в подъезд и на одном дыхании взлетели на второй, последний, этаж. Вовремя, еще минута и могли окончательно окоченеть.
  
   Дверь открылась, выпустив облако пара, и мы рухнули в теплое, светлое, пахнущее запахами праздничной кухни нутро квартиры. В двухкомнатной квартире обитали медсестрички гарнизонного госпиталя и приехавшие к ним на праздники подружки из Борзи и Даурии. Девушки, вчерашние выпускницы медучилищ, нарядились в лучшие наряды. Яркие шелковые цветастые платья, туфли на шпильках, капроновые чулки. Завитые волосы и щедро накрашенные губки. Оживленные, раскрасневшиеся, хорошенькие, чем-то неуловимо похожие друг на дружку, они знакомились с нами, перебивали и одергивали одна другую, хихикали, теребили подолы платьиц и смущались. От этакого женского напора я не запомнил и половины имен. В голове перемешались Шуры, Вали, Нади, Гали, Наташи, Тамары. Кто есть кто, так и не разобрал.
  
   - Не старайся запомнить. Они все на один лад. - Начфин явно слыл своим в милой компании. - Их задача проста - окольцевать нас. Наша - еще проще, перетрахать кого сможем и успеем.
  
   - Так сразу? Мы ведь еще и не знакомы. Да и с виду они совсем еще девчонки.
  
   - А для чего, ты думаешь, девчушки сюда слетелись? Общаться и стихи читать под елочкой? Зелен ты старшой. Девочки вылетели из-под родительского крылышка и пустились в разгон, вот и наверстывают упущенное. Да они тебе такую фору дадут... Сам увидишь.
  
   Девушки заставили нас снять кителя и галстуки, повязали ситцевыми фартучками. Мы старательно помогали хозяйкам готовить винегреты, резать колбасу и хлеб, вскрывать консервные банки, чистить лук.
  
   Ох уж этот лук. Его прислали одной из девчонок аж из далекого Крыма. Тяжелые, темно-синие, чуть приплюснутые луковицы резались на ровные диски, распадающиеся в свою очередь на сочные, пахучие полукружия. От лука щипало глаза, наворачивало слезы. Хозяйка гладила лакированную лучную шелуху, каждую луковицу отдельно, прежде чем передать ее нам для экзекуции. - "Это крымский, болгарский лучок, это с нашего огорода. Это мамочка прислала!". Слезы текли из ее глаз, по уже недетскому, но еще и невзрослому простенькому личику с пухлыми, неумело накрашенными яркой помадой, кривящимися в улыбке губками. Оставалось непонятно, плачет она из-за лука, или по луку, по маме, огородику, теплому Крыму, по невероятному распределению судьбы, занесшему ее, беззащитную и тонкую, в этот заледенелый от холода гарнизонный городок на краю света.
  
   Мне стало ее жалко. Отложил нож, взял с гвоздика вафельное солдатское, чистое пока полотенце, осторожно промокнул глазки и личико.
   - Спасибо. Но вы не подумайте чего. Это просто лук злой такой. Я не плачу. С чего еще?
  
   - Все в порядке. Просто лук злой. - Согласился я. - Это скоро пройдет.
  
   Начали подходить остальные кавалеры. В основном молоденькие лейтенантики - взводные из мотострелкового и танкового полков. Напряженные, в новеньких парадных мундирчиках и с тоской поглядывающие на бездушно отсчитывающие минуты часы. Им-то Новый Год придется встречать в казарме с личным составом, предотвращая чрезмерное потребление алкоголя, неуставные отношения и прочие сопровождающие праздники, неприятные издержки командирского бытия.
  
   - К столу, к столу, - Захлопали в ладоши девчонки.
  
   Мы тесно расселись по стульям и табуреткам перед составленными в один ряд столами, перекрытыми в промежутках листами фанеры. Лейтенанты торопливо и жадно набросились на еду, а наши женщины, жалостливо вздыхая, подкладывали и подкладывали жующим то колбаски, то селедочки, то картошечки из немудреного праздничного пиршества.
  
   - Внимание! - Встав с наполненным стаканом в руке, произнес начфин. - Так как наши молодые друзья спешат, то тост сейчас придется произнести мне. Пусть раньше, чем положено, но придется считать, что сейчас без четверти двенадцать и время проводить Старый Год. - Никто не возражали предложение оказалось принятым.
  
   - Предлагаю тост! Пусть все плохое останется в Старом Году, все хорошее ждет нас в Новом Году! Ура!
  
   Все дружно выпили и застучали вилками, поддевая сало и колбаску, винегрет и оливье, селедку и вареную, крошенную крупными кусками, картошку в постном масле.
  
   - Пора пить за Новый. - Не дав дожевать, вскочил лейтенант, с красными петлицами мотострелка. - Наливайте, наливайте, нечего сачковать, девушки. За Новый Год - до дна.
  
   - Но ведь еще не настоящий Новый Год... - Кокетливо улыбаясь, стреляя глазками, по-украински мягко выговаривая слова, перебила его высокая кареглазая девушка.
  
   - Отметаю попытки сачковать и отбояриваться! Считать Новый Год наступающим на два часа раньше! Ура!
  
   - Считать! - Подхватил хор лейтенантов.
  
   - До дна! - Они явно торопились и не желали терять времени. - С Новым Годом! С Новым счастьем!
  
   Меня вся эта шумиха не волновала. Думал о своем, о том, где теперь справляет Новый Год Вероника. В каком краю света, с кем она поднимает бокал. В любом случае - мысленно желал ей счастья и удачи. Закрыл глаза и попытался представить ее рядом, на соседней армейского образца табуретке. Попытался, но не смог. Не вписывалась она, органически не совмещалась, с жалким интерьером обители медсестричек.
  
   - В темпе, девушки, в темпе! - Кричал начфин. - Кавалеры есть хотят.
  
   Бедные девчата только и успевали носиться на кухню и обратно к столу, поднося жаркое, холодец, картошку. Кадровая молодежь, предчувствуя, что сегодня по расположениям частей ожидается брожение несметной своры проверяющих всех рангов, налегала в основном на закуски, подливая коньяк и пиво дамам. Дамы в застольной суматохе успевали выпить с кавалерами, уступая их мощному натиску, а вот закусывали больше на ходу, отщипнув то кусочек одного, то другого блюда. Девушки раскраснелись, глаза блестели, над губами проступили мелкие росиночки пота.
  
   - Танцевать, танцевать, танцевать! Хорош, жрать, однако. - Не выдержала лейтенантская братия, выкарабкалась из-за стола и, подхватив девчат, гурьбой вломилась в соседнюю комнату.
  
   - Пускай пообжимаются. Не будем мешать молодежи. Времени у них в обрез. - Философски заметил начфин, глянув на часы. Расстегнул ворот, распустил пояс. - Хорошо! Пусть молодежь разогревает боевых подруг и сваливает. Нам торопиться некуда. Я правильно понимаю обстановку?
  
   - Куда мне торопиться? Вертушку поздравлять с Новым годом?
  
   - Ну, тогда выпьем по маленькой, спокойно, без гонки.
  
   - Выпьем.
  
   Под Пугачевского "Арлекина" несущегося из соседней комнаты мы не торопясь, налили по рюмочке коньячку и выпили.
  
   Оглушительно орала в соседней комнате музыка. Пугачеву сменил какой-то югослав. Того - Франк Синатра, Синатру - контрабандные Битлы. Раздавался смех и писк медсестричек. Мы закурили, открыв форточку и впустив в комнату свежую струю морозного ночного воздуха.
  
   - Где же вы, господа офицеры, пропали? Почему оставили дам одних и не приглашаете на танцы? - В комнату заглянуло кареглазое, румяное личико высокой девицы, бывшей, судя по всему заводилой женской компании.
  
   - Куда нам, старикам, угнаться за молодыми! В комнате протолкнуться негде. Уж подождем пока станет посвободнее. Не боись, милая - хорошая, придет и наше время. Победа, как говаривал тов. Сталин, будет за нами. Будет и на нашей улице праздник!
  
   - Фу, старики нашлись! Вы всегда такие серьезные?
  
   - Нет, только когда голодные! А голодные мы - всегда!
  
   Начфин плотоядно посмотрел на девушку, цокнул хищно зубами. - Вот возьму и съем!
  
   - Все то вы хвастаетесь, товарищ начфин! Не съедите, костлявая.
  
   Начфин вскочил со стула, втащил девицу в комнату и начал, дурачась, проверять на предмет жирка на ребрах, филейных частях. Та запищала, со смехом крутанулась в его руках, вырвалась, показала уже в дверях розовый острый язычок меж белых блестящих зубов и исчезла.
  
   Постепенно лейтенанты потянулись на выход. Кряхтели, вздыхали обречено, надевали шинели, натягивали поглубже шапки и исчезали за дверью. Кроме нас из мужиков остались еще начхим и начпрод автобата.
  
   - Они вернутся? - С затаенной надеждой спросила крымчаночка.
  
   - Когда они вернутся, Новый Год Старым станет. Такова судьба зеленых ванек-взводных. Им - пахать еще и пахать. Сначала придет вынюхивать нарушения замполит. Потом привезут командира. Потом - начальника штаба. Следом припрется кто ни будь из политотдела. Особист прошвырнется под утро. Каждый начнет оправдывать собственное существование, то бишь находить упущения по службе и ставить без разбору фитиля. - Хохотнул начхим. - Надо знать, девчата, какое училище выбирать. Самые умные, учтите, остались у стола, в тепле, холе, при корме и прекрасном поле.
  
   - Тоже мне, умные. - Взвилась крымчанка. - Лейтенанты зато выйдут в командиры, а вы вечные замы, тыловые крысы. Летчиков это не касается. Или вы тоже по их части?
  
   - Не по этой! - Захохотал начфин. - По железкам, движкам, вертолетам.
  
   - А, технарь! - Разочарованно протянула девушка. - Тоже на командира не потянете.
  
   - Летающий, борттехник командирского вертолета. - Защитил меня капитан. - Скоро, если не сопьется, капитана получит.
  
   - Да ладно, тебе. Капитана, ... сопьется.
  
   - После целины, совсем своим человеком стал. То все книжечки, альбомчики почитывал. Не офицер, а тургеневская барышня. Служба, да дом. Теперь - свой человек, не брезгует нашей необразованной компанией. - Начфин привстал и шутовски раскланялся передо мной. - Первый раз в обществе дам Новый Год встречаешь, старшой?
  
   - Ну почему первый? - Сбился я. - То командир приглашал, потом - зампотех, еще помню, раз с ребятами отмечали...
   - Вот, вот - с командиром, ребятами... А тут, с друзьями, с нашими верными боевыми подругами. Или ты их раньше боялся? Так они не кусаются! А кусаются, так не больно! Так выпьем за наших боевых подруг! Наливать по полной, пить - до дна.
  
   Выпили за подруг. Только успели закусить - последовал ответный тост, за Армию, за офицеров. Стоя выпили за Армию. Становилось все веселее и веселее. Появилась раскованность, хотелось петь, танцевать. Но наступал уже Новый Год и нужно еще успеть проводить Старый. ... Под звуки Кремлевских курантов - выпили за Новый. Все немного кружилось перед глазами. Краски стали яркими. Комната жаркой. Девушки - прекрасными принцессами. Попытался вспомнить их имена, но сбился и плюнул на эту, непосильную моему несущемуся вскачь сознанию, работу.
  
   - Мы желаем, танцевать! - Сообщила кареглазая заводила. - Нам весело! Мы совсем пьяные! Вы нас споили! - Она покачала пальцем и прищурилась. - С какой целью вы подпоили девушек, господа офицеры? Отвечайте!
  
   - Мы подпоили? - Удивился начхим. - Да упаси бог. Вы даже и не глядитесь пьяненькой.
  
   - Танцевать! Танцевать! Хватит разговоров!
  
   Нас подхватили под руки, вновь стащили кителя, заставили снять галстуки и втолкнули в соседнюю комнату. Ее обстановка отличалась от первой только отсутствием столов и наличием елочки, редкого и очень дорогого гостя в наших безлесных краях. Основное убранство елочки составляла хирургическая вата, изображающая снег, подвешенные на ниточках китайские мандарины, самодельные раскрашенные карандашами мордочки из яичной скорлупы, да пара тройка настоящих стеклянных елочных украшений. Деревце выросла реденькое, невысокого росточка. Но в жаркой комнатке аромат таежной гости пробивался через запахи съестного, разлитого по клеенке коньяка, пива, соленой рыбы, лука и человечьего пота.
  
   Взревел негритянским джазом запущенный на полную громкость магнитофон. Все затоптались, запрыгали, замахали руками, приседая и извиваясь в подобии ритуальных плясок якутских шаманов. Это называлось твист, шейк, рок. Танцы, от которых мы знали лишь названия.
  
   - Меняем партнерш, чтобы никому не было обидно! - Крикнула русоголовая, крепенькая, скуластенькая девчушка с обязательным перманентом на голове. В тот год перманент - "шестимесячная" завивка являлась гвоздем сезона и пользовалась громадной популярностью среди гарнизонных дам. Скуластенькая решительно отодвинула такую же перманентную партнершу и принялась старательно извиваться в ритме музыки перед моим лицом.
  
   - Э, да ты старший лейтенант совсем не умеешь танцевать. - Заявила безапелляционно. - Или, извините, желаете на Вы?
  
   - "Ты" - меня вполне устраивает... Танцевал когда-то. В училище на вечерах. В школе. Но больше медленные танцы.
  
   - Будет тебе вальс.
  
   Рядом с магнитофоном, на полу, уступив ему по старшинству тумбочку, стояла старая радиола с набором пластинок. Скуластенькая нахально нажала клавишу магнитофона, оборвав саксофон и дробь ударника. Поставила на коричневый бархатный диск радиолы пластинку с красной этикеткой Апрелевского завода и торжественно объявила: - Вальс "Амурские волны". Белый танец.
  
   Метнулась, опережая подружек, положила руку на мое плечо, заглянула в глаза, прошептала. - Дамы приглашают кавалеров.
  
   Наиболее шустрые "дамы" расхватали немногочисленных "кавалеров". Оставшиеся ни с чем девушки уселись в углу на кровать, скромно сдвинув туго обтянутые подолами колени, сложив поверх руки с коротко обрезанными круглыми ноготками госпитальных медсестричек.
  
   Комната закружилась и пол под ногами накренился. Мы летели в вальсе. Ноги, моторной, подспудной памятью вспоминали забытые движения, талия партнерши оказалась упруга и волшебно податлива. Выпитый коньяк и кружение вальса меняли ориентацию в пространстве и времени. Все неслось вскачь, сливалось в сплошные летящие, кружащиеся, радужные полосы.
  
   Тонкая рука, неестественно вытянувшись продолжением тени, кончиками пальцев коснулась рычажка выключателя, погрузила комнату в полумрак. Живое пространство таинственно освещалось лишь слабенькими огоньками елочной гирлянды, пускающей по стенам фантастически изломанные тени людей, увеличенные многократно силуэты веточек елки, мандаринов, пучков ваты. Превращала комнату старого промерзшего дома в парадный зал королевского дворца...
  
   На второй стороне пластинки оказался вальс "На сопках Манчжурии". От его слов стало очень грустно. Жаль стало себя, окружающих, сами сопки, похороненных на их склонах безвестных солдатиков. Танцевать расхотелось. Слишком уж нехорошие ассоциации приходили на ум. Пластинка, прошуршав последними дорожками диска несколько прощальных кругов, остановилась, щелкнул автостоп. Публика потянулась вновь к столу.
  
   - А пить-то нечего. - Обнаружил начфин. - Что, у вас девчата, ничего нет?
  
   Девчата смутились, сбились в стайку, что-то зачирикали на ухо друг другу. Одни покраснели. Другие наоборот, побледнели.
  
   - Есть, то есть, да не про вашу честь. Вино есть, но...
  
   - В чем дело, докладывайте. Что таитесь. - Грозно гаркнул начхим.
  
   - Мы привезли вино. - Начала скуластенькая. - В Борзю вагон вина грузины пригнали. Красного. В разлив продавали. За день все раскупили. Мы пригубили - крепкое какое-то, необычное... В голову здорово бьет. Может не стоит его даже и пробовать?
  
   - Вино не пробыват! Вино пыт нада! - С утрированным кавказским акцентом продекларировал начфин. - Тащите сюда ваше вино.
  
   Смешно обхватив руками стеклянные колбы, девчонки притащили из чулана пузатые трехлитровые банки. Вино оказалось необыкновенно темным, практически черно-фиолетовым, чуть-чуть отдававшим зловещим багрянцем.
  
   - Чернила какие-то. - Пробурчал начфин, наливая первый стакан. - А ну, начальник химической - проведи разведку боем и выдай нам экспресс-анализ. - Протянул капитану через стол полный стакан.
  
   - Крепкое больно, забористое. Не похоже на грузинские вина. - Сообщил свой вердикт начхим. - Пить, впрочем, можно. Тем более, что все равно, как ни крути, а ничего другого нам не остается. Коньяк, шампанское и пиво выпиты. До утра далеко, а на столе пусто. В трюме сухо, а трубы уже горят. - Он допил стакан и сел закусывать остывшей, покрытой жиром, жареной пайковой бараниной.
  
   - Раз химия разрешает - вперед. Разведка произведена, теперь - на приступ без страха и сомнений!
  
   Вино разлили по стаканам и выпили. На дне своего стакана я обнаружил странные темные комочки, осадок. Вино явно виноградное, но необъяснимо крепкое, с каким то терпким привкусом.
  
   - Осадок странный. Не находишь?
  
   - Ты ждал, что грузины сюда "Цинандали" или "Твиши" привезут? Пригнали нечто виноградное, плохо очищенное. То, что в более цивилизованных краях у них бы за год ни раскупили, в нашей глуши торгаши распродали за день. Деньги в карманы, на самолет и домой. Деловые люди.
  
   - Что делать будем?
  
   - Погнали еще по одной, а там видно будет ...
  
   - Не в таком темпе. Опять окажемся на мели.
  
   - Ладно, заводи шарманку.
  
   - Что ставить?
   - Ставь медленное. "Подлодку" или "Прощальную звезду" ...
  
   - Где же эта кассета?
  
   В соседней комнате зашуршало, зазвучала музыка и Анна Герман запела об ожидании любимого человека. Снова нахлынула грусть. В груди росла и вываливалась наружу всемирная жалость к тем, кто ждет и кого ждут. Особенно, к тем кого, увы, не ждут. К себе бедному в первую очередь. Ах, как хотелось вечной любви, нежного ожидания, верной подруги. Не абстрактной, далекой, недосягаемой, а той что рядом, под боком, сейчас, здесь. Любовь ли, эрзац ли ее, но некое чувство росло внутри, вбирая и поглощая сначала самого меня, затем окружающих замечательных ребят, прекрасных, нежных, добрых, все понимающих девушек, жалкую комнату, призрачную елочку, королевскую сказочную залу. Вино крутило в висках, выдавливало вместе с магнитофонным звуком печальную, пьяную, сентиментальную слезу вселенской печали и безоглядной любви.
  
   - Свет выключай! Давай ... интим! - Заплетающимся языком провозгласила пьяненькая крымчаночка.
  
   Снова по стенам поползли чудовищные тени. Но уже не добрые, а страшные, угловатые, нереальные ... Кто-то тянул за рукав, оттесняя партнершу, ее сменяла другая, третья. Все горячие, пахнущие потом, вином, соленой рыбой, дешевой пудрой и терпкими духами и запахом из подмышек. Все одинаково плотно прижимались в танце, давили грудь пластмассовыми чашками бюстгальтеров, резинками и поясами чулок, обвивали шею горячими руками, шептали что-то жаркое, неразборчивое, влажное в глубь черепа, обдавали при этом смесью табака, алкоголя, лука, жаренной баранины... Все одинаково чудные и дорогие. Отличающиеся только ростом и цветом перманента. Называющие имена. ... Боже, зачем им столько имен?
  
   Рядом танцевал начфин. Он приблизил ко мне красное, распаленное лицо с россыпью проступившего сквозь поры пота. - Говорил я тебе! Все наши! Теперь, не теряйся, выбирай! - И подмигнул, одновременно дернув щекой и скривив губы в мефистофельской усмешке.
  
   - Ни-ни, ни-ни, ничего не выйдет! - Неожиданно вклинилась в разговор его партнерша. - Выбирают-то, женщины!
  
   - Кто, женщины? Не вижу! Одни девчонки.
  
   - Это мы - девчонки? Еще какие женщины!
  
   Зажегся свет. Ударил по глазам, заставил зажмуриться, прикрыть веки ладонью. На недолгое мгновение даже помог протрезветь. Но чертову комнатенку предательски водило из стороны в сторону. Стало смешно и непривычно странно.
  
   - Хватит этих танцев-шманцев, пищалок-обжималок! Тащи карты, давай играть в "Нашего" дурака. - Предложила высокая.
   - В дурака? Пошли. - Охотно согласился я. Пьяный и добрый, я готов соглашаться с кем угодно и с чем угодно. Все ведь оказались исключительно хорошие, родные, просто замечательные... Моего мнения, впрочем, никто не спрашивал.
  
   - Нас восемь, да ребят четверо. Всего двенадцать. Четыре команды по три человека. Так девчонки? ... Так!
  
   - Начфин! - Подскочили две и усадили начфина между собой прямо на пол.
  
   - Начхим! - Забрали начхима.
  
   - Начпрод! - Утащили начпрода в свою кучку.
  
   - Начальнички кончились! - Засмеялся кто-то.
  
   - Нам и технарь подойдет. - Скуластенькая с крымчаночкой усадили меня между собой...
  
   Мы сидели на полу, образуя неровный квадрат. Тонкие руки тасовали карты неверными пальцами. Карты не слушались, выпадали из колоды, падали на пол. Картинками вверх. Рубашками вниз. Их подбирали. Смеясь, засовывали в глубь колоды, между остальными. Выходило очень весело.
  
   - Кто забыл правила? Напоминаю! За ход отвечает вся команда. Переход и пересдача запрещены. Карте - место. Ну и как обычно..., ха, ха, с проигравших - фант. Там решим какой.
  
   - Нет, уж, решаем сейчас... Давай, как в прошлый раз!
  
   - Да. ... Как в прошлый. И не сачковать. Все - так все.
  
   - Договорились! - Галдели вокруг женские голоса.
  
   - О чем это они? - Поинтересовался у скуластенькой.
  
   - Первый раз в нашего дурака играешь?
  
   - Ну, играл в дурака... Что там за особенная премудрость? Дурак - он и есть дурак хоть "Ваш" хоть "наш".
  
   - То обычный дурак, а то наш, медицинский, армейский! - Девица нервно хихикнула. - Все дело в фантах.
  
   - Под стол, что ли лезть? - Пьяно-благодушно поинтересовался я.
  
   - Ну, ты, старшой, даешь! Неужто не знаешь?
   - Н-е-е-т ...
  
   - Проигравшие снимают с себя одну часть туалета...
  
   - Какого туалета?
  
   - Ну, рубашку, там, ...
  
   - И !? ...
  
   - И до упора... Ох, ну ты меня прямо заставляешь краснеть... Неужели не знал?
  
   - Не приходилось.
  
   - Ничего, разберешься. Дело не хитрое.
  
   Игра пошла. Пьяный - пьяный, но сообразил, что играем в одни ворота. Все старались закидать команду начфина. Он вяло отбивался, не желая стать первой жертвой, но безрезультатно. Пришлось начфину стащить рубашку, а его девицам платья. Медички проделали это обыденно, по-деловому, не смущаясь. Неровно ступая, показушно, раскованно, чуть пошатываясь, дошли до шкафа и аккуратненько повесили платья на плечики. Оставшись в одних кружевных нейлоновых комбинациях и чулках, вернулись на пол. Уселись. Начфин просто зашвырнул рубашку за спину, оставшись в сиреневой трикотажной казенной майке.
  
   Теперь всерьез взялись за нас. Разгромили. Пришлось разоблачаться нашей команде. Снова принялись за начфина. Он лишился майки, а его напарницы - рубашек.
  
   - Может выключить свет. - Предложил начфин.
  
   - А, что без света увидим? Не сачковать...
  
   - Сдавай... Козыри... Подкидывай... Бей... Оп па!
  
   Очень скоро очередь дошла до бюстгальтеров, брюк, потом до трусов. Сатиновые казенные трусы с сопротивляющегося понарошку начфина девицы стащили под хихиканье и шуточки.
  
   - А, вот почему он хотел выключить свет! Давай, давай - теперь ножку, вторую.
  
   Оголенный начфин сначала смущенно прикрывался, а затем плюнул на все и вошел в раж, изо всех сил стараясь заставить и остальных очутиться в подобном положении. Однако вновь проиграл. Больше снимать было нечего. Пришлось оголяться девицам.
  
   - Оп па. - Они решительно освободились от всего.
  
   Вскоре все сидели голые. Форменная одежда безликой грудой валялась в углу на полу. Впрочем, девки свои тряпки обязательно прятали в шкаф, как бы пьяны не казались. Может больше притворялись сильно захмелевшими?
  
   В короткие моменты мгновенного отрезвления становилось немного противно. Где я? Зачем? Во рту ощущался металлический привкус, на полу сидеть становилось неуютно, от поддувающего иногда сквознячка кожа покрывалась противными пупырышками. Обилие голого женского тела уже не возбуждало, наоборот. Но мгновение проходило, выпивался очередной стаканчик, на душе теплело и все дурацкие вопросы мигом исчезали. Вновь становилось хорошо и весело. Комната крутилась, меняя временами плоскость вращения. Нагота вовсе не смущала, наоборот, вызывала какое-то вольготное ощущение дурашливой вседозволенности и доступности всего ранее скрытого, сокровенного.
  
   - Добавим вина, а то мужички наши не в духе. Скромненькие такие.
  
   Вновь поднесли вина и заставили пить, закидывая голову, проливая жидкость на шею, грудь. Темные капли сползали по волосам, капали на живот, член. Темными слезами вино катилось по женским щекам, по ложбинкам между грудей, скатывалось с сосков, лилось по ляжкам ...
  
   - Погнали офицерскую девятку!
  
   - Нас только восемь.
  
   - Один хрен! Пусть будет восьмерка!
  
   - Что эт то еще за чертовщина? Математика? Просветите, мадам, кавалера! - Попросил я свою голую команду, стараясь как можно четче выговаривать отдельные звуки и, впервые за всю игру, решившись, наконец, рассмотреть партнерш повнимательнее. Это требовало массы усилий, глаза не желали концентрироваться на столь близких предметах, фокус постоянно смещался, подробности тел расплывались розовыми жуткими кляксами. Словом, сплошной кошмар. Наконец, огромным усилием воли, удалось собраться, рассмотреть и оценить окружающее. Девицы реагировали на происходящее довольно своеобразно. Скуластенькая, сидела спокойно, раскованно, слегка улыбаясь чему-то своему, естественно и непринужденно, не скрывая демонстрировала наготу, подняв одно колено и опершись на него подбородком. Крымчаночка - напряженная словно струна, то бледнея, то заливая розовыми волнами румянца щеки, шею, грудь, плоский животик с ровным углублением пупка. Ее небольшие остренькие груди, плавно переходящие в маленькие розовые конусы сосков, нервно дрожали, судорожно сжатые ноги скрывали лоно, оставляя на виду только узкую полоску пушистых темных волос.
  
   - Мы об этом не договаривались... - Начала, было, она.
  
   - Заткнись, малявка. - Грубо оборвала скуластенькая. - Как все, так и ты. Нечего из себя строить святую невинность. Не хотела - сидела бы дома. Тоже мне, целка!
  
   - Чего ты на нее набросилась? - Попробовал защитить малышку. - Она же сейчас расплачется...
  
   - Вот, вот, она рассчитывает, что только ее утешать все и кинутся...
  
   - Ничего я не рассчитываю... И ни какая уже не целка. Врешь! Врешь! Врешь...
  
   Все в комнате оказались одинаково скотски пьяны. Пахло диким, резким, животным мужским потом, женским телом, дешевыми духами, пудрой, застывшим бараньим жиром, разлитым черным вином.
  
   - Почему это я не смогу ее утешить?
  
   - Потому, что тогда меня некому станет утешать, - Просто, с пьяной откровенностью, заявила скуластенькая. Обхватила меня за шею и впилась в рот жадным поцелуем, лишая дыхания, раздвигая липким от вина языком зубы. Ее полные немного провисающие под собственной тяжестью груди с крупными темными сосками уперлись мне в руку...
  
   - Эй, там! А ну давайте по правилам. Ты, Шурка, прекрати выначиваться!
  
   - Вот, вот - меня обвиняет, а сама лезет вне очереди. - Заныла малявка.
  
   - Да ладно вам, сцепились. Что за игра такая? Долго голышом сидеть? - Комната снова пошла кругами, завертелась и остановить это верчение удавалось очень ненадолго. Становилось интересно. Правда, сидеть голым задом на грубошерстном кусачем половичке оказалось жестковато.
  
   - Ты, что? Вправду не знаешь?
  
   - Не крути, объясняй.
  
   - Ну, понимаешь, мы станем рядком, да рачком ... Вы нам завяжите шарфиками глазки. Чтоб не подглядывали. А потом... По разу. Только, ха-ха, раз и два ...
  
   - Вынул-вставил! - Просто разъяснила скуластенькая. Сложила, для наглядности, указательный и большой пальцы и вставила в образовавшееся кольцо палец другой руки, блеснув колечком с красной рубиновой капелькой. - Вот так...
  
   - Ну... мы должны постараться угадать, кто это. Не угадала, переходишь к следующей. Так всех восемь. Потом второй, третий, по очереди. Если девушка угадала кто в неё вошел, она его и получает... на всю ночь.
  
   - А остальные - баиньки. - Опять, пьяно хихикнув, перебила скуластенькая.
  
   - Нет, нет, предлагаю сегодня гэдээровский вариант. Очень пикантно, прибывшие по замене рассказывали ... - Заплетающимся языком предложил начпрод. - Никаких шарфиков. Гораздо интереснее получается. Мы скидываемся по червончику. Каждый идет от первой до последней, по разику. Раз-два! Если удержишься, становишься на второй круг в очередь. Идет другой... Ну, а ваша задача, красавицы, за этот маленький, малюсенький разик сделать так ... ну выложиться, ну показать ... умение ... Кто лучше сделает, на ком не удержишься - той и бабки и мужик. Что она с ним будет делать - её дело. Все довольны, на одну меньше.
  
   Дальнейшее слилось в кутерьму липких прикосновений, полос света и темени, тел без лиц, без имен, звериной, инстинктивной похоти. К устоявшемуся запаху комнаты прибавился новый острый животный плотский запах. Все в голове и вокруг нее закрутилось, заваливалось на бок, улетело в тартарары...
  
  ***
   Ранним утром нового года, кое-как одетые, постепенно трезвеющие и приходящие в себя на злом рассветном холоде, возвращались мы с начфином по домам, поддерживая друг друга на скользящих, неверных, заплетающихся как наши мысли и языки ногах.
  
   - Ну, грузины, ну сволочи, подмешали для крепости в вино табак. Я сразу усек, да решил не говорить, посмотреть, что выйдет. - Поделился со мной начфин. Его здорово мутило. Лицо приняло зеленоватый оттенок. Мое, судя по всему, выглядело ничуть не лучше. На полпути начфина стошнило. На сукне парадной шинели застывали, превращаясь в льдинки, синенькие, не переваренные кусочки крымского лука, белесые волокна бараньего мяса. Он выволок из-под отворота шинели конец форменного шарфа, вытер лицо, губы, посмотрел мутно и заткнул серый кусок ткани на место.
  
   - Девки-то рассчитывали на большее, ха-ха-ха... В самом соку телки, пилиться хотят, страсть. Кажется, о-го-го, такое количество мужиков в городке, только свистни, ан не тут-то было. - Продолжил, утершись начфин.
  
   - Солдатики отпадают. - Загнул палец в коричневой шерстяной перчатке. - Увольнения в гарнизоне запрещены. Самоволки - при таком количестве патрулей, при часовых, караульных на КПП - сведены до минимума. Особенно после того как бдительный часовой в зенитном полку славно подстрелил ночного ходока. - Загнул следующий палец.
  
   - Офицеры в ДОСах, за исключением, - Ткнул пальцем в грудь сначала меня, потом себя, - в основном женатики. В общежитии - молодняк, который из нарядов не вылазит. Ты же знаешь как у нас дрючат взводных, чтобы жизнь медом не казалась. В госпитале, в Борзе - врачи женатые, да еще и жены их там же вольнонаемными пристроены. Не погуляешь особо. Да и начальство госпитальное - зверье на этот счет. У нас в санбате - не лучше, примерно такая же раскладка. Вот они и бесятся.
  
   Хотели на Новый Год поразвлечься. Лейтенантики, как и ожидалось, разбежались, а тут еще это вино ... Я лично имел в виду Томку закадрить, поговорить, приглядеться, закончить все у себя в комнате, ... по хорошему. Да видишь как все вышло. Скотство сплошное... Все в голове смешалось. Трещит башка. Во рту мерзость... Вот, не женился раньше ... А теперь как жениться? После всего, что видал, что знаю о себе, о бабах? ... Какой бабе можно верить? Взять ту же Томку ... То она в белом халате. Затянута. Недотрога! И вот тебе... Эх, жизнь собачья! ... А ты как?
  
   Мне было очень паршиво, но я не собирался делиться ощущениями с начфином. Вообще не рисковал открыть рот, опасаясь повторить его фокус с шинелью и шарфиком. Шинель новая, шарфик из дорогих.... В общем, говорить вовсе не хотелось. Да и холодно. Не помнил я ни имен, ни лиц, ну ничего. Только вертящийся хоровод сплюснутых тел, чьи-то тонкие жалкие ляжки в пупырышках, ощущения случайных, неласковых прикосновений липкой кожи, запах чужой плоти и пота, судорожные, механические, ничего не значащие и не приносящие радости движения, заканчивающиеся чисто животным, физиологическим облегчением.
  
   Поддерживая друг друга, кое-как доплелись к детской площадке, устроенной перед нашим домом. В сером предрассветном полусвете, звеня промерзшими цепями, раскачивались кожаные петли гигантских шагов.
  
   - Покачаемся - протрезвимся. - Предложил начфин и полез, неуклюже подбирая полы шинели в петлю. - Дуй на ту сторону, для баланса.
  
   В тишине скрипели цепи и визжали успевшие приржаветь за зиму шарниры. Молча, зло отталкивались мы ногами от звенящей холодной земли и взлетали к серому небу с последними умирающими звездами. Нас рвало и остатки новогоднего ужина летели в стороны вместе со слизью и желчью. Столб шатало и выворачивало из промерзшей земли подобно содержимому желудков. Обессиленные, мы еле-еле остановили безостановочное верчение, но земля еще долго крутилась и уходила из-под разъезжающихся, слабых, суставчатых ног. Мы путались в полах шинелей, падали, поднимались на четвереньки, вставали во весь рост, но нас опять гнуло к земле, валило на нее. А может, это сама земля поднималась на дыбы и сталкивала нас, грязных и облеванных, со своей груди. ... Все неслось вокруг в неудержимом шалом ритме.
  
   Не помню как добрался до комнаты, каким чудом удалось достать ключ и открыть неподдающийся замок. В темноте, не найдя выключателя, на ощупь дотянулся к долгожданной родной койке. Полой шинели задел тумбочку и смахнул нечто на пол. Почему-то показалось очень важным непременно поднять упавшее. Ощупывая стены, удалось разыскать выключатель и зажечь висящую под потолком на шнуре лампочку. На полу валялся простреленный том Рембрандта. Безжалостным ударом носка ботинка, отправил книгу в угол, а сам, покачнувшись от того же удара, потеряв опору, упал поверх одеяла. Гасить свет и раздеваться не осталось сил и желания. Удалось только натянуть на голову подушку и отключился от поганой действительности.
  
   Проснулся оттого, что кто-то резко и невежливо содрал с моей бедной разваливающейся на части головушки спасительную подушку. Надо мной стоял командир. Молча приподнял меня одной рукой в кожаной перчатке за облеванные отвороты шинели, а другой врезал пару полновесных оплеух, мгновенно приведших мозги в относительный порядок.
  
   - Товарищ подполковник ... - Попробовал обидеться.
  
   - Молчать щенок! - Еще раз, покрепче, врезал жесткой широкой ладонью. - Ты что творишь! Ты - позоришь офицерскую честь! Дурью маешься? Свободного времени много? Темная кровь в голову бьет? Так у меня лекарство найдется. ... Или решил за Совенко отправиться?
  
   - Причем здесь Савенко? - Ошалело промямлил я.
  
   Савенко - буйный алкаш. Он же - старший лейтенант из мотострелкового полка, двухметрового роста, сутулящийся гигант с опущенными, достающими до колен словно у гориллы длинными руками, нелепо, не в такт шагам, болтающимися на ходу, с маленькими злыми глазками, зыркающими по сторонам из-под кустящихся в разные стороны жестких рыжих бровей. Савенко пропивал все собственные деньги, деньги, взятые взаймы у тех, кто его еще не знал, случайно попадающиеся солдатские деньги. Живя в общежитии, он крал по ночам бельишко, рубашки, выбирал, что получше из сушилки и пропивал похищенное у кильдымских молодок.
  
   - Кончился Савенко. Замерз на хрен в придорожном кювете. Шел пьяным из кильдыма, справлял с дружками Новый Год, попал в кювет, заснул и теперь отдыхает в морге.
  
   Командир остановился, переводя дух, давая возможность представить голого синюшного Савенко на жестяном столе морга.
  
   - Зашел поздравить тебя с Новым Годом. Что вижу? Застаю члена экипажа в четыре часа дня облеванного, на кровати, в шинели, шарфе, ботинках. Хорошо, хоть не обоссался и не обосрался.
  
   Честно говоря, я сам не понимал как это мне удалось. Наверное, молодой организм выручил.
  
   - Не ожидал! Не верю своим глазам. Мне докладывал замполит, что ты стал завсегдатаем в общаге, картишки, пивко, коньячок... Но решил, что это временное, бесишься после Вероники. Считал, тебе надо прийти в себя. Извиняюсь... Проворонил... Приму меры.
  
   - Чего Вам извиняться? Сам понимаю - виноват.
  
   - Даю полчаса привести себя в порядок. Жду у себя.
  
   - В кабинете? - Уныло уточнил я.
  
   - Дома! - Помягче сказал командир. - Сегодня всё же праздник. Мы с женой приглашаем на обед. Покушаешь домашнего, горяченького. Я имел в виду позвать экипаж на Новый Год к себе, да нас пригласили к генералу. Вопрос отпал. Так... Через тридцать минут - как штык. - Он оглядел измятый завазюканый парадный мундир. - Гражданка есть?
  
  - Есть.
  
   - Вот в гражданке и приходи. Парадку - в химчистку. Успеешь вычистить. Она тебе еще долго не понадобится. - Командир повернулся на каблуках и вы, а я отправился в туалет.
  
   Помывшись, побрившись и приведя себя в относительный порядок, я облачился в редко одеваемый костюм, при рубашке и галстуке. Впервые надел купленную по случаю монгольскую дубленку. Теплую, не имеющую веса. Накинул на шею связанный матерью мохеровый шарф, нахлобучил на голову купленную у охотника ондатровую шапку и пошел в гости.
  
   Командир встретил меня в прихожей. Показал куда вешать дубленку и шапку. Отстранил. Оглядел оценивающе.
  
   - Гм. Молодец хоть куда. И не поверишь, что полчаса назад гляделся словно из задницы вытянутый. Вот она, молодость. Головка не бо-бо? - Поинтересовался чутко.
  
   - Так меня отрезвили, что и не поймешь "бо" или не "бо". - Попытался отшутиться.
  
   - Не извиняюсь. - Отрезал командир. - Лекарство может и не утвержденное Минздравом, но действенное. Для некоторых, самое радикальное и единственное средство. Как хирургическое немедленное вмешательство. Терапия еще впереди, - Пообещал на полном серьезе.
  
   - Значит вопрос еще не закрыт, - Подумал я с грустью о близком будущем.
  
   В коридор вышла супруга подполковника. Подала руку. Расшаркался. Поздравили друг друга с Новым Годом.
  
   - Какой Вы нарядный! Первый раз вижу Вас без формы. Скажу по секрету, Вы мне так даже больше нравитесь.
  
   - Да, сегодня он не в форме, - Подтвердил командир.
  
   - А, что это у вас за красные пятна на щеках? Уж не температура?
  
   - Это старлей спал долго, об подушку натер. Давай мать без вопросов. Веди лучше гостя к столу.
  
   Командир собрал на обед свой экипаж, не пригласив никого из командования отряда. Замполита он на дух не переносил за занудство, нравоучительные партийные долгие тосты, да и за многое другое, а пригласить всех кроме него одного - не мог. Слишком уж все становилось очевидно. Поэтому и ограничился только теми с кем летал. Ясно и не обидно.
  
   Когда, покончив с едой и разговорами, собрались уже расходиться, командир велел мне задержаться. Пригласил к себе в домашний кабинет. Раньше здесь находилась комната сына. Теперь парень поступил в Ленинградское ракетное училище и комната перешла в полное распоряжение отца.
  
   - Это тебе. - Он пододвинул две аккуратно увязанные стопки книг. - Здесь учебники и пособия для поступающих в вуз. Перед Новым Годом я звонил твоему отцу. Мы с ним поговорили о перспективах, о будущем. Решили, что нечего маяться дурью, страдать, пропадать в общаге с дурнями. За оставшееся время все это, - Он указал на книги, - Досконально прогоняешь и изучаешь. Еженедельно докладываешь лично мне результаты. Периодически буду проверять по учебнику. Летом получишь отпуск и полетишь поступать в ХАИ на заочное отделение. Пока не поступишь, о капитане можешь не мечтать. Окончишь институт ... Я имею в виду, хорошо окончишь институт, - Уточнил он, - Пойдешь на бомберы. Отец с друзьями помогут устроить перевод. Уволишься в запас, сможешь летать в ГВФ, на лайнерах.
  
   - А вертолеты?
  
   - Вертолеты..., - Вдохнул командир. - Вертолеты хороши, конечно, спору нет. Но где работать? В селе поля опылять? Ты же не сельский, городской. Это мне подошло бы, да и то годков на десять раньше. ... А переучишься на бомберы, да с высшим техническим образованием. О-го-го! Потом в любом управлении гражданской авиации тебя с ногами и руками возьмут. Да и отец пока в силах помочь. Вот тебе и прямая дорога. Не в кювет же ты желаешь?
  
   - Спасибо, командир. Я не забуду.
  
   - Забудешь, не забудешь. Это время покажет. Иди, учись, начинай сегодня. Да, Рембрандта, я с полу поднял. На полку поставил. Больше не роняй. Постарайся разыскать Веронику. Любит она тебя. Чувствую... И не разменивайся на блядей ... Иди. Свободен. Не забудь - в субботу докладываешь.
  
   С легкой командирской руки я поступил и закончил ХАИ. Командир сдержал обещание и все время учебы жестко контролировал меня. Служба и учеба не оставляли времени ни на что иное. В общагу больше не заглядывал. Иногда, попадая на обследование в медсанбат или госпиталь, встречал крымчаночку, реже скуластенькую. Мы обменивались ничего не значащими фразами и расходились. Обе со временем вышли за муж за лейтенантов-двухгодичников и навсегда покинули гарнизон. Счастья им и удачи ...
  
  Глава 8. Бомберы.
  
   Полковник Чудаев - командир полка стратегических бомбардировщиков. Попал я в его экипаж и к удивлению многих прижился надолго.
  
   Сам Чудаев - горец. Рожденный фактически в ссылке, на удивление всем он поступил и закончил летное училище, а затем получил назначение в авиацию дальнего действия. Служил сначала вторым пилотом, потом командиром мощной машины, покрывающей с немыслимой скоростью на огромной высоте необъятные пространства. Пересев в командирское кресло, он не остановился передохнуть, пожать плоды тяжело доставшейся победы. Взойдя на одну вершину и осмотревшись, увидал новые, еще более заманчивые и блистательные, еще более недоступные, а значит и сильнее манящие вершины Власти. Пока, власти, даваемой командирам...
  
   Как командир он прослыл суровым, даже безжалостным к подчиненным, но, прежде всего, оставался по прежнему требователен к себе. Ему, вообще-то, было наплевать с присвистом, что думают о нем члены экипажа, да и думают ли вообще они о чем-то, не связанном со службой. Самые разные люди приходили, выполняли определенные функции, и исчезали из его жизни, не задерживаясь, не становясь друзьями, не оставляя следа в сердце. Полковник не мог позволить себе иметь друзей, равно как и врагов. Ради неба и полетов, он, забыв веру отцов, стал сначала комсомольцем, а затем коммунистом, безукоризненно выполнявшим все внешние ритуалы партийной жизни. Так же истово, как юношей выполнял непонятные ему ритуалы религии предков. Жизнь учила его притворству и он вполне овладел этой страшной наукой.
  
   Экипажи маленького горца всегда оказывались лучшими. Лучшими сначала в эскадрилье, затем - в полку, дивизии, и, наконец, среди дальней авиации. Тем, кто не смог выдержать бешеную гонку во имя командирской карьеры, кто не соответствовал требованиям текущего момента, было просто опасно попадать к нему. Никакой резон не принимался во внимание. Не доставало знаний - учись. Не мог молодой офицер быстро влиться в коллектив - сам виноват. Недостаточное здоровье - закаляйся. Склонность к зеленому змию, желание сачкануть, вульгарная лень считались смертельным грехом и все замеченные хоть раз в чем-то подобном немедленно отторгались и безжалостно вышвыривались из экипажа, эскадрильи, полка, дивизии, авиации. При этом беспощадно ломались судьбы, чужие карьеры. У командира не оставалось времени и желания возиться с неудачниками. С точки зрения службы все выходило правильно. Но в результате, люди, как плохие, так и хорошие, покидали его вотчину с искренней радостью и облегчением. Полковника уважали начальники и боялись подчиненные, но любила и понимала только жена. Лишь одно его личное качество, качество не начальника, не пилота, но человека ценилось всеми - в те времена он не врал.
  
   Закончив заочно авиационный институт, я пришел на должность бортинженера его стратегического бомбардировщика не сопливым лейтенантом, а опытным специалистом, имея за душой тряские забайкальские вертушки и дальневосточные фронтовые бомберы. Переучивался зло, крепко ломал себя, засиживался за учебниками долгими забайкальскими ночами. С легкой командирской руки, возникло и воплотилось в реальность желание полетать на больших воздушных кораблях, а после увольнения в запас работать бортинженером на дальних трассах гражданской авиации.
  
   Экипаж дальнего стратегического бомбардировщика совершенно особое воинское подразделение. Если остальные экипажи военной авиации только играют в войну, то стратегическая авиация ее ведет с самого первого дня существования. Правда, войну весьма своеобразную, войну нервов, войну технологий. Военные действия ведутся по всем правилам и каждый вылет - боевое задание с бомбами и ракетами отнюдь не песком наполненными. Баки заполняются под самые пробки и дозаправка производится не над родной территорией, а над нейтральными водами, под неусыпным наблюдением вероятного противника, ощупывающего самолеты всеми известными видами электромагнитных излучений. Полет проходит зачастую в окружении чужих истребителей, порой не только дистанционно пробующих на зуб прочность самолетов и экипажей.
  
   На маршруте одинокие пары самолетов часами летят на огромной высоте, монотонно перемешивая гигантскими винтами морозный, разреженный воздух. Бомберы упрямо тянутся к ведомой только пилоту и штурману точке разворота, расположенной на условной разделительной линии, молчаливо принятой, по неписаным правилам игры, за безопасную границу дозволенного, пересекать которую в мирных условиях непростительный грех. Дальше, через эту линию раздела войны и мира, можно перелететь только один раз. Первый и последний раз в жизни. Подавляющее большинство нашего брата это понимает и принимает.
  
   Пойдем дальше только если примет стрелок-радист условный, кодированный, внешне ничем не отличающийся от других, электромагнитный сигнал. Передаст запись командиру, тот выматерившись активизирует спящие до времени в недрах бортовой электронно-вычислительной машины "Пламя-М", электронные схемы. Немедленно плавное течение времени сменится цепочкой решительных и быстрых, отработанных до автоматизма на тренажерах, действий.
  
   Многотонная махина взревет запредельно двигателями, гробя лелеянные технарями подшипники, турбины, вкладыши, совершит немыслимые, непредсказуемые конструкторами и неизвестные врагам маневры. На грани разрушения металла моноплана и крыльев, рванется соколом к земле, а возможно, наоборот, ввинтиться в высь неба, разрывая липкие щупальца вражеских настороженных радаров, почти безнадежно пытаясь отсрочить неминуемую смерть в оранжевом клубе разрыва зенитной ракеты или пестрой, переливающейся радостными красками, внешне безобидной трассы авиационной пушки "Вулкан" самолета-перехватчика. Ведомый начнет играть свою смертельную игру в поддавки, давая шанс ведущему прорваться в чужое небо.
  
   После этаких маневров бортинженеру, если выживет, конечно, останется только молиться. Все, что он может, это дать командиру и операторам оружия добавочную, мизерную, секундную долю успеха, возможности завершить смертельное дело уничтожения неведомых людей, всего живого и неживого за невидимой страшной чертой.
  
   Кто они, эти уничтожаемые нами люди? Неважно. Вредно думать о пустом в последние доли секунды. О них, этих гипотетических объектах удара, даже не упоминается на инструктажах. На инструктажах говорится лишь о том, что закрутится смертельная петрушка только в случае не спровоцированного нападения и ответного удара. Не пилотам, не экипажам решать где оно произойдет это нападение и когда дать ответ. Наш удел - повиноваться, служить спичками - поджигающими хворост войны, сгорающими первыми в огне его пламени. Безотказными, надежными спичками.
  
   Те, что стерегут нас по другую сторону границы, наверняка слушают подобный инструктаж, на чужом, естественно, языке, в своих штабах. Для этих летчиков предполагаемые потери - не отвлеченные цифры, а живые люди, любимые и не очень, красивые и безобразные, знакомые и нет, спешащие по своим делам, любящие, страдающие, а главное, живущие на прекрасной любимой земле. Земля эта, лежащая за условной чертой, для пилотов вероятного противника - единственная в мире, Родина. Стоя под её знаменами, они присягали стране на верность, торжественно клялись защищать и беречь. Что и делают.
  
   Мы для них - проклятые Чужаки. Злобные, плохие парни, сидящие за дюралевыми стенками серебристых фюзеляжей, крутящие головами в неуклюжих шлемах вслед их стремительно-хищным самолетам. Мы - враги, подлежащие беспощадному и тотальному уничтожению. Разделяет наши самолеты прозрачный разреженный воздух. Выходит, летаем в одном небе, но по разные стороны невидимой, страшной черты.
  
   Мир по ту сторону, богатый и устроенный. Таким знаем его по отрывкам и обрывкам фильмов и книг, что долетают, прорываются сквозь сеть гражданских, военных и партийных цензоров до наших городков. Чужд и неправдоподобен этот мир здесь, в нашей, реальной жизни. Иррационален. Непонятен. Страшен, враждебен в неподобии и неприятии.
  
   Только наш мир - суть настоящий, единственно материальный. Ведь мы здесь живем, существуем, только в нем можем обитать словно рыбы в воде. Мир наш - привычный, обжитой, пусть неухоженный, грязненький, но родной и уютный. Какой уж ни есть, но близкий и понятный. Нам четко объяснили почему необходимо защищать свое от тех, чужих, от плохих людей, от капиталистов. Ясное дело, потому, что только и ждут случая ворваться сквозь границу, разрушить с таким трудом созданное, возрожденное, нажитое, собранное по ниточке, по копеечке, мечтают забрать себе богатства наших полей, пашен, недр, лесов, морей, рек и океанов.
  
   Летающие с другой стороны пилоты, озирая огромные, напичканные термоядерной смертью аэропланы, в свою очередь страшатся полудиких скифов на грохочущих, экологически нечистых, неэкономичных, топорно сработанных бомбардировщиках. Видят в экипажах бомберов только лишь передовые орды полуголодного и полунищего, но весьма воинственного народа, мечтающего дорваться до полных закромов счастливой богатой страны за океаном.
  
   Мы все для них были одинаково русскими. Просто - русскими. И командир - русским. Все верно. В полете он ругался русским матом. По русски посылал по матери, когда наглые зажравшиеся иностранцы блестя фарфоровыми улыбками прижимали реактивные истребители к тяжелому турбовинтовому кораблю. Материл, скрежетал зубами, удерживая на курсе корабль в то время как истребители выделывали вокруг кульбиты высшего пилотажа, пытались сбить с курса и заставить повернуть назад. Совсем уж неприлично обходился с "великим и могучим" если спутной струей газов от турбин сбрасывали тяжелую громадину в опасный штопор. Полковник ругался по-русски на борту советского корабля, который для этих развеселых, сытых, хорошо экипированных парней был просто "русским". Это казалось естественно как обоюдная ненависть.
  .
   Как все мы были правы! ... Как дружно все ошибались!
  
   Невидимые дикторы, кто на ломанном, а кто и на прекрасном русском языке сопровождали экипаж в эфире с момента пересечения воздушной границы СССР. Без лишних эмоций сообщали о событиях в стране, армии, о семьях, называли по именам и должностям, на полном серьезе поздравляли с днями рождения и свадьбами друзей. Мы молчали, не отвечали, да и что мы могли ответить?
  
   ... Потом в эфире зазвучало слово Афганистан.
  
  Глава 9. Груз 200.
  
   Поначалу Афганистан казался далек и неинтересен. Малоизвестная нищая страна лежала в стороне от маршрутов, определенных стратегическим бомбардировщикам. В бортовые компьютеры оружия тогда были заложены совсем другие координаты.
  
   Первое время в курилках летного состава дальней авиации слово Афган произносили редко. Особых эмоций Афганистан у летунов не вызывал, в отличие от остальных людей в погонах. Закрытый, огороженный колючей проволокой, не обозначенный на карте, военный городок жил собственной, обособленной от остальной страны жизнью, обеспечиваемой спецснабжением, спецмероприятиями и спецрежимом.
  
   Первая горькая весточка, первая кровавая отметина, пришла в семью полкового инженера по электронике, скромного, немолодого инженер-майора с академическим поплавком на выглаженном, аккуратно подогнанном кителе. Сын электронщика, здоровенный двухметровый парняга с румянцем во все щеку, после окончания Воздушно-десантного Рязанского училища попал в Афганистан. Перед тем как убыть к первому месту службы, лейтенант заехал к родителям, завез жену чтобы вместе ждали его возвращения из далекого, непонятного Афганистана.
  
   Воинский гарнизонный городок - что большая деревня, где все всегда на виду, где о тебе знают больше и понимают лучше, чем ты сам себя понимаешь и знаешь. Гарнизон может любить, может ненавидеть, но не может просто игнорировать собственного жителя, наблюдая его ежедневно и ежечасно под увеличительным стеклом общественного мнения. Косточки сослуживцев и их семейств перемываются на лавочках возле подъезда или в курилках рядом с летным полем, на кухне офицерской коммунальной квартиры и в летной столовой, в неспешной магазинной очереди. Но семью майора в городке уважали за интеллегентность, доброе отношение к людям, за честность и незлобливость.
  
   Вот ведь судьба! Как золотой медалист, первый по выпуску, мог лейтенант выбрать престижное место службы за границей или уж, по крайней мере, в спокойном большом городе. Но нет, романтика, понятие чести и офицерского долга повелели попроситься в то единственное место, куда добровольно стремились лишь единицы, а умные люди избегали словно чумы.
  
   Довольно скоро пришло первое письмо из Ташкента с описаниями местных привычек и достопримечательностей. Затем потянулись долгие дни ожидания. По делам службы мне часто приходилось встречаться с майором. В беседах он делился тревогами, основанными пока на неясных смутных слухах, на редких заметках в открытой печати, полных скрытых недоговоренностей и противоречий. Офицеры, и мы в том числе, не знали подробностей происходящего, но предполагали, что операции в Афганистане проводит в основном местная полиция, а Советские войска выполняют примерно такую же роль как в Польше, ГДР или Венгрии. Майор объяснял задержки почты военной цензурой, дикостью страны, отсутствием современных дорог, доставкой почты с подвернувшейся оказией, словом, сам себя уговаривал не волноваться.
  
   С оказией пришло не письмо, пришел груз "двести", доставленный на попутном военно-транспортном самолете угрюмыми, обожженными не нашенским - коричневым с золотом, а афганским - темно-красным загаром, сослуживцами погибшего лейтенанта. Их прибыло трое - капитан, прапорщик и сержант, все в выбеленной солнцем полевой форме незнакомого образца, в на удивление новеньких, не обмятых, видимо одетых специально по такому случаю голубых беретах.
  
   Не дожидаясь помощи аэродромных солдатиков, приезжие споро сгрузили запаянный цинковый гроб на подошедший под аппарель транспортного борта грузовик, помогли забраться отцу погибшего, затем сами пристроились на откидных дюралевых сидениях. Без разрешения закурили, не особо смущаясь ни наличием в кузове гроба, ни присутствием незнакомых старших офицеров. Капитан молча протянул майору открытую пачку сигарет, но тот только покачал головой, внимательно рассматривая последнее пристанище сына.
  
   - Может сядете в кабину, товарищ майор? - Предложил прапорщик.
  
   - Нет, я с сыном...
  
   - Ну, конечно. Такое, дело. Что ж, теперь не воротишь, не поправишь.
  
   - Закурите? - Передал капитан через сержанта сигарету мне.
  
   - Спасибо, потом.
  
   - Да, вы курите, лейтенанту это уже не помешает.
  
   Машину тряхнуло на выбоине бетонной дороги. От толчка гроб сместился с центра кузова и десантники придержали металлический ящик, упершись в матовый цинк толстыми подошвами бутсов.
  
   - Вы уверены, что там мой сын? - Спросил севшим голосом майор.
  
   - Вас смущает размер? - Капитан перевел взгляд вниз. - Да, маловат, но другого не нашлось. Вы уж простите. Выпал тяжелый день, большие потери. Лейтенанта с огромным трудом вынесли к вертолету уже мертвым. Погиб он мгновенно, не мучался. Ребята его уважали, полюбили, поэтому вытащили сразу. - Сказал и отвел глаза. - Борт уходил с дальней площадки, не хватило времени даже сменить обмундирование. Командир велел задержать на полчаса вылет. На больше - не мог... Иначе... Всяко могло случиться... Могли и транспорт сжечь.
  
  Майор рассеяно кивал головой в такт его словам, думая, видимо, о своем.
  
   На меня слова капитана произвели тягостное впечатление. - Что за чертовщина происходит в Афганистане? Десантные, элитные, войска несут большие потери. Солдатам едва удалось вынести с поля боя тело погибшего офицера. Бой идет настолько близко от аэродрома, что создается угроза не только боевым, но и военно-транспортным самолетам.
  
   - Он не поместился бы здесь. - Неожиданно произнес отец, твердо выговаривая слова. - Это ошибка. Там кто-то другой.
  
   - Поворачивай к мастерским! - Прокричал майор в кабину водителю. - Сейчас вскроем гроб. Случилась дикая ошибка, здесь лежит совсем другой человек. Не мой сын. Словно молитву, как заговор повторял майор сухими бескровными губами одни и те же слова. - Не мой сын, не мой...
  
   - Такое случалось на войне. Путали. Ошибались. Сынок в госпитале. Он жив.
  
   - Не стоит открывать. - Поморщился капитан. - Дело, конечно, Ваше, но не стоит. Я ведь его командир. Рядом находился. И в последнем деле тоже рядом. В той же машине. Сидел на броне, сверху. Меня взрывом отбросило в сторону. Лейтенант подменял механника-водителя, решил дать парню отдохнуть. Может, просто поводить БМД захотелось. Он ведь добрый ... был, да и водил отлично, много лучше того солдатика. Весь заряд мины им двоим достался.
  
   Капитан затянулся, выпустил дым и щелчком послал окурок в кювет.
  
   - Не стоит смотреть, товарищ майор. - Сказал твердо. - Мина - мощная, итальянская, в пластмассовом корпусе. Такие только недавно начали попадаться. Кто мог знать? Как ее обнаружишь? В ущелье нас ждала засада. Духи наседали, шел тяжелый бой...
  
   Но отец не слушал капитана, уже поверив в собственную невероятную догадку.
  
   - Не надо открывать. - Безнадежно не сказал, а простонал сквозь стиснутые зубы капитан, в последний момент перед тем как исчезла последняя, тонкая перемычка между гробом и крышкой. - Прошу, Вас, не надо.
  
   Безмолвно стоявшие рядом десантники отвернулись к окну, едва технари, вскрывавшие цинковый ящик, повинуясь движению майорской руки, сдернули крышку. Дикий крик, полный боли и животного, нечеловеческого горя, завибрировал в замкнутом объеме гофрированного металлического ангара. Солдат, помогавших майору в страшном отцовском деле, словно взрывом разметало в разные стороны и они застыли трагическими масками, с огромными, свинцовыми глазами на полотняных лицах. Зеленый, в не обмятом обмундировании с голубыми ясными погонами маленький солдатик, сложился пополам и скользя коленями по бетонному полу, дико захлебываясь, конвульсивно дергаясь всем телом, словно отбивая поклоны перед невидимым алтарем, зашелся в приступе безудержной рвоты. Запахи пыли, масел, бензина, резины и железа - привычные мирные запахи ангаров и мастерских, заместились вырвавшейся из гроба вонью войны. Смесь сгоревшей взрывчатки и паленого человеческого мяса, смешавшись с запахом блевотины, ударила присутствующих по мозгам, по нервам, завершила апокалиптическую картину разверстого гроба. Нет, прав был капитан, не стоило открывать крышку, выпускать хранимого под ней духа войны в мирное бытие.
  
   Военные люди, видевшие не раз, погибших и умерших по разным обстоятельствам службы, мы впервые узнали то жестокое и страшное, что называется современной войной. В гробу покоились куски человеческой запеченной плоти, перемешанной с обрывками заляпанного кровью камуфлированного комбинезона, полевых ремней и амуниции. На этом фоне из приварившейся, намертво спекшейся резины шлемофона, глядело заботливо оттертое чьей-то рукой от крови и копоти, нетронутое огнем лицо.
  
   - Прости, отец, некому и негде было обмывать лейтенанта. Да и страшно поручать такое. Спасибо ребятам, что вынесли. Верь, другого могли и оставить. Не посмел бы упрекать. Смертный шел бой.
  
   - Выйдите все, прошу Вас! - Сказал отец. - Оставьте нас одних. Все сделаю сам и позову. Не волнуйтесь, пожалуйста. ... Извините мою слабость.
  
   Невольные свидетели молча вышли из склепа ангара на бетонку, под свежий ветер и голубое небо, под теплое солнце и рокот прогреваемых моторов стратегических бомбардировщиков.
  
   - Такое дело, - проговорил задумчиво капитан, - ничего не попишешь. Война.
  
   Странно, прозвучало это признание на военном аэродроме, заполненном военными же людьми, более того - летчиками, регулярно, с периодичностью заведенного на веки веков часового механизма, вылетающими с полной боевой загрузкой на имитации войн, но не доводящими свои напряженные, загруженные под завязку смертью машины, до завершающего финального броска. Офицеры стратегической, дальнебомбардировочной, мы предполагали, что все и всех превзошли в знании науки о войне. Ан нет. Оказывается, вот она - война, совсем другая - близкая, страшная, незнакомая. И не мы - привилегированные и секретные, а эти - обычные, молчаливые, обожженные солнцем и наполненные войной по самое по горло десантники, и есть настоящие военные люди. Словно солдатские, затянутые сукном фляги берегущие воду, хранят их души неведомые остальным, тайные, сокровенные знания воинской жизни. Непостижимые непосвященным.
  
   Кто же тогда мы? - Думал я, жадно куря. - Мы, те кто в серебряных, фаллосоподобных машинах, напрягают собственные и чужие нервы до последнего предела. Мы - служители высшего ранга великого бога войны. Мы - те кто доводит мир и прежде всего самих себя, до степени наивысшего нервного и психического возбуждения, но в последний момент в крутом развороте уходит от логического, воинского завершения начатого. Прерывая самих себя день за днем, полет за полетом мы сдерживаем решающий момент преодоленного напряжения, уносим обратно не выплеснутое в ночь смертельное семье. Такова наша судьба. Зверея, накапливаем в душах семена неосознанной ненависти к черной вагине недоступного ночного неба, прикрытой от зависших в пространстве и времени серебряных фаллосов, невидимой девственной плевой излучений радаров. ...
  
   Металлический лязг открываемой двери вернул меня с неба на землю. Из ангара, вышел майор. Медленно стянул с головы за козырек фуражку с голубым околышем. Вытянул длинным движением кисти из кармана галифе белоснежный платок, вытер лицо, промокая то ли обильный пот, то ли слезы. Волосы майора, аккуратно подстриженные и разделенные четким пробором, стали сплошь седые, истонченные. Сквозь прическу просвечивала розоватая кожа черепа. Вся его фигура, недавно подтянутая, стройная, стянутая корсетом ежедневно тренируемых упругих мышц, враз оплыла, как теряющая форму догорающая свеча. Прямые плечи покато опустились, руки потерянно повисли, шевеля вразнобой пальцами, стали враз мертвыми, словно две сломанные, но еще не засохшие ветви. Сильные, умелые, трудовые руки с красивыми, изящными кистями и длинными тонкими пальцами.
  
   - Занесите, пожалуйста, мальчика в машину. - Попросил майор, ни к кому конкретно не обращаясь, безжизненным, пыльным голосом. - Повезем домой.
  
  
   Прошли похороны, поминки, улетела домой молодая вдова. Тихо угасла и была похорнена рядом с сыном жена.
  
   После всего он не запил, как предполагали некоторые, видя бледное лицо, с шелушащейся, сухой, нездоровой, покрытой раздражением от ежедневного бритья кожей. Майор ежедневно приходил на службу и сидел, уставившись в некую точку пространства страшным, пустым, ничего не выражающим взглядом. Сослуживцы стремились помочь, проявить участие и заботу, отвлечь. Одни звали выпить - он вежливо отказывался. Другие приглашали в гости - он не приходил. Парторг предлагал поехать в Афганистан - мстить за сына. Майор посмотрел тому в глаза долгим, немигающим взглядом, и собеседник предпочел убраться не дожидаясь продолжения разговора.
  
   Весенним воскресным днем, когда многие наконец решились открыть рамы, вымыть окна, вытрусить после зимнего затворья подушки и проветрить одеяла , в квартире майора громыхнул взрыв. В комнате погибшего сына, предварительно загородив окно платяным шкафом, остерегаясь чтобы вылетевшие осколки стекла никого не дай Бог не поранили, майор лежа на кровати, приложил к налитой неубывающей болью голове гранату и выдернул чеку.
  
   Далекая, чужая война вошла в гарнизон, в повседневность, словно внезапно обнаруженная злая болезнь в жизнь полного сил и надежд тела. Но видимо такова уж человеческая натура, специфическая, выработанная веками истории народа порода - ко всему претерпеваемся, притираемся. Со всем, и хорошим и плохим быстро свыкаемся и принимаем, как это ни горько - словно должное. Болезнь - так все болеют. Воруют - так всегда воровали. Воюют - так всегда с кем-то воевали. Погиб хороший человек - вечная ему память. Земля пухом. Все раньше или позже умрем. Помянули. ... Забыли ...
  
   На поминках по майору, неофициально проведенных нами в том самом ангаре, присутствовал и полковник Чудаев. Он молча сидел в конце импровизированного стола, опустив глаза и, думая о чем-то своем, молча пил, не принимал участия в обычном в таких печальных случаях поминальном разговоре-воспоминании. Поступок майора он явно не одобрил, не понял и не принял. Но выводы, как оказалось, из всей этой грустной истории сделал.
  
   Глава 10. Стальной нерест.
  
   Вскоре после похорон майора, бортинженеру, штурману и бомбардиру флагманской машины приказали зайти к командиру полка. Без вступления и подготовки, командир поделился с нами идеей использования тяжелых бомбардировщиков для подавления хорошо укрепленных, великолепно замаскированных среди складок горной местности, баз и тренировочных лагерей душманов. Полковник, как военный профессионал, в разговоре делал упор на эффективность использования больших групп бомбардировщиков, на комбинированное применение тяжелых бомб разных калибров и различного боевого действия.
  
   Добиться наибольшего боевого успеха предполагалось, используя все это добро в определенной последовательности, в ходе ночного, неожиданного удара, когда большинство душманов спокойно спит по норам. Первая волна самолетов должна разбить пещеры, горные укрепленные пункты сверхтяжелыми, бетонобойными бомбами и фугасами. Такого добра полно оставалось на складах еще с прошлой войны, и жалеть его не имело смысла. Наоборот, использование старья давало, по словам полковника, существенную экономию средств, затрачиваемых сейчас на хранение и утилизацию устаревшего, но очень взрывоопасного хлама. Вторая волна - должна обрушить на головы уцелевших град шариковых, кассетных и осколочных бомб. Третья - залить ущелья и разрушенные пещеры зажигательной смесью. Завершалось все применением боеприпасов объемного взрыва, выжигающих воздух и добивающих в труху то, что еще не взорвано и не сожжено.
  
   Такова оказалась, в общих чертах, концепция полковника. Присутствующим узким специалистам, предстояло, соблюдая полную секретность, довести голую идею до кондиции, оснастить необходимыми расчетами и числовыми выкладками. Командир в заключении приказал изобразить на картах и диаграммах полетное время, расход материалов и ресурсов, просчитать все возможные плюсы и минусы операции, обосновать ответы на предполагаемые вопросы вышестоящего начальства. Задачу командир предложил интересную. С "духами" теперь у нас имелись личные, особые счеты. Работа пошла споро.
  
   Отработав все варианты, мы, во главе с командиром, убыли с докладом сначала в штаб воздушной армии, а получив добро собственного начальства - в Москву где полковник лично докладывал в ЦК. Московские старцы благосклонно слушали, с интересом смотрели диаграммы и карты. К тому времени они вполне осознали, в какое топкое болото залезли сами и затащили страну, а потому вовсю искали быстрейшие пути окончания Афганской авантюры.
  
   Естественно, единственный возможный и приемлемый ими вариант окончания войны состоял в скорейшей победе над душманами. Для достижения победного результата годились любые возможные средства. Весьма заманчиво показалось и предложение использовать старые запасы бомб, которые так или иначе нужно ликвидировать. Старички признали рациональным применение тяжелых бомбардировщиков в афганской войне, ведь не входящие в зону действия ПВО душманов, самолеты оказывались практически на сто процентов гарантированны от потерь.
  
   Стратегические бомбардировщики, рассуждали старцы, летают черт знает куда, и, честно говоря, не очень ясно зачем. Каждую ночь взлетают с термоядерными зарядами на борту. Сжирают без толку, только престижа ради, массу топлива, материалов и просто денег. Хотя со времен Никиты Хрущева есть в стране на этот случай, "тьфу, тьфу, тьфу не дай бог", ракеты, а не древние, сравнительно тихоходные, турбовинтовые аэропланы. Бомбовозы, слабо защищенные, вынужденные ходить без истребительного прикрытия, вызывающие, по данным разведки, у летчиков американских "Фантомов" примерно такие же охотничьи чувства как ТБ-3 вызывали у летчиков немецких Мессершмитов, неожиданно получили реальный шанс оправдать собственное существование.
  
   Во внутренней политике афганская война ожидавшегося эффекта консолидации народа вокруг Партии не принесла. Наоборот, война напрягала экономику страны, истончала веру в непобедимость Армии, ставила под сомнение непререкаемую коммунистическую Идею. Такая непобедоносная, занудная война оказалась не выгодна и опасна для Державы. Конечно, прямо об этом не говорилось, ни на каком уровне. Но мы почувствовали отношение руководства страны к войне. Ведь, как и все остальные советские человеки, давно уже научились понимать, что к чему, вылавливая между строк крупицы истины из потоков серых газетных строчек.
  
   Главного не суждено, оказалось, понять ни старцам, ни их более молодым оппонентам с другого конца света, да и мало кто понимал тогда, что, балуясь, по дурочке, вскрыли в Афгане роковую флегмону. Дружно ткнули палками в гнездо гадюк да еще подпитали их ядовитый молодняк со всех сторон, кто, чем богат да горазд. Но сие печальное понимание пришло позже.
  
   Не разумом, но инстинктивно, чувствовало ЦК, необходимость любыми средствами побыстрее заканчивать афганский бардак. Тут, весьма кстати, появился со своими предложениями и выкладками полковник. Свой, прирученный и цивилизованный горец, мусульманин. Что же тянуть? Если знает пути достижения победы, ну, что же, тем лучше, пусть попробует.
  
   Чем выше по чиновно-партийной лестнице продвигалась идея, обрастая плотью согласительных резолюций, тем реже приглашали докладывать "на ковер" технических разработчиков предстоящей операции. Присутствовал на совещаниях, отвечал на вопросы политического руководства лично полковник. Справедливо и логично, ведь идея принадлежала командиру. Остальным разработчикам операции выписали предписания и отправили обратно в родную часть.
  
   Когда полковник вернулся в гарнизон с высочайшим одобрением операции на аэродроме закипела работа. Тягачи забирали от самолетов современные и подвозили давно устаревшие боеприпасы. Экипажи заново изучали по ветхим наставлениям приемы боевой работы с допотопными образцами бомб. Техники проводили поспешную модификацию бомбовых люков и прицелов. Воздушные стрелки заново пристреливали пушечные турели, так как существовала, просчитанная аналитиками, некая минимальная теоретическая опасность противодействия со стороны пакистанцев, имевших в то время на вооружении пусть не самые современные, но вполне дееспособные американские истребители.
  
   В первый боевой вылет экипаж полковника вел за собой клин самолетов дивизии. Словно идущие на нерест лососи, забитые под завязку чудовищной стальной икрой бомб и желеобразной молокой напалма, стремились в ночном воздухе серебряные тела воздушных кораблей, подминая темно-серые поля туч и белоснежные пуховики облаков. Для нас не существовало границ. Реки и горные хребты не служили более преградой. Скалы протягивали клыкастые челюсти сквозь марево в бессильной попытке добраться, вцепится, пропороть замасленные брюшка ночных рыб, выпотрошить, выгрызть из тесных отсеков мягкую, сладкую кровавую человеческую начинку. Раскидать ее, измятую и исковерканную, по разноцветным древним склонам горных ущелий, по белоснежным простыням ледников, по мягким зеленым шкурам альпийских лугов. Но не могли горы остановить несущиеся с огромной скоростью стаи рукотворных рыбин, как не могут речные пороги остановить идущие на нерест стада живых лососей.
  
   Слева и справа, позади головной машины монотонно перемигивались бортовыми навигационными огнями самолеты. Страна под самолетами, только-только выползающая из средневековья, даже не подозревала о существовании стальных птиц. Помолившись Аллаху, она спала и не слышала грозного рокота турбин, свиста распоротых консолями крыльев небес, не видела запутавшихся в изгибах элеронов комков туч, не замечала лоскутов облаков на гордо взметенных килях самолетов, увенчанных красными звездами. И не нашлось у нас врагов в темном небе. Подойдя к цели, экипажи спокойно занялись делом.
  
   Удерживаемая на курсе руками летчиков дрогнула и подвсплыла в небе, опорожнясь от бомбовой начинки, дюралевая рыбина самолета, исторгла в темную вагину чужой ночи стальные крутящиеся капли разрушительного семени. Освободилась от страшного бремени. С воем и стоном ветра в конструкциях опростанных, распахнутых настежь над Гиндукушем гигантских бомбовых люков машины закончили дело и, засеяв смертью землю, облегченные и умиротворенные, уходили, опуская напоследок к временной ночной наложнице, серебряные плавники крыльев.
  
   Отсоединив ремень, пуповиной соединяющий меня с парашютом и самолетом, я протиснулся к метеорологическому плексигласовому бластеру, покинув на время отведенную штатным расписанием выгородку за спиной пилотов. Самолет, описывая красивую, правильную дугу, накренился, уходя с боевого курса, освобождая место ведомым. Внизу в медленных кругах разноцветного огня, беззвучно лопались горы, раскалялись докрасна ущелья. Долины вбирали потоки плавящихся ледников, обломки и обрывки палаток, обоженных, с облезшей кожей и полопавшимися глазами тела людей, туши животных. Белоснежные ранее ледяные покровы земли, изодранные, запятнанные вонючей гарью, таяли, не способные загасить пожар химического всепожирающего огня. Стреляли, распадаясь огненными веерами, мириадами разноцветных огней, деревья. Лопались фейерверком, раскаленные, превращающиеся в прах валуны и склады боеприпасов. ... Красивое получилось зрелище.
  
   Да, тогда мы мстили! Мстили за тебя и сына твоего, майор! Ты ушел от нас чистым! Благородным. Не захотел и не стал мстить. Не смог. Мы стали твоими душеприказчиками, взяли грех на себя. Сделали дело. Хотел ты, майор, этого или не хотел. Не спросив разрешения, не получив на месть благословение, соединили в карающих руках весы судей и топор палача.
  
  Глава 11. Отец.
  
   Отец, в распахнутом на седой волосатой груди парадном аэрофлотовском кителе, сидел за кухонным столом, молча пил чай, согревал озябшие ладони боками большой фаянсовой чашки. Любимой чашки, подаренной ему женой. За окнами серой, с желтыми балконами, панельной девятиэтажки крутились мутные струи дождя, гоня по блестящим асфальтовым тротуарам опавшие разноцветные листья, закрашивая в серый колер яично-желтый радостный песок в песочницах детской площадки, лакируя разноцветные поверхности детских грибков, качелей, скамеечек возле парадного. Скамеечки обезлюдели. Дождь загнал под крыши старушек-пенсионерок, постоянных их обитательниц, вечных собирательниц слухов.
  
   Непривычно пуста, оказалась кухня после мерти матери, которую, необычно спокойную и тихую, проводили в последний путь, отпели, отплакали, помянули с друзьями, родственниками, знакомыми, сослуживцами. Допив чай, всполоснув и поставив на место чашку, отец вышел ненадолго, а, вернувшись, поставил на стол старую картонную коробку. В доме стояла необычная тишина, слышалось легкое журчание воды в трубах, постукивание часов в маминой комнате, шелест листвы и царапанье по стеклам балконных лоджий ветвей разросшейся под окнами черешни.
  
   - Мама, - Начал отец. - Наша мама...
  
   Закашлялся. Потянулся к папиросам, закурил, затянулся раз и отложил папиросу в медную туфельку пепельницу. - ... Просила обязательно сообщить тебе некоторые факты и события.
  
   - Я был против того, чтобы посвящать тебя в эту историю. ... По разным причинам. ... Считаю, что мертвый, лишний груз ушедшего времени может помешать жить, повредит воинской карьере, сделает твою жизнь сложнее в личном плане. Но обязан выполнить волю матери. Здесь, - он пододвинул по столу коробку, - найдешь документы. А пока слушай и, пожалуйста, не перебивай.
  
   - Мы поженились, когда мама уже была беременна. Ты появился на свет как раз вовремя, успев принять мою фамилию и отчество. Я желал этого, хотел стать твоим настоящим отцом и, думаю, это удалось. Ты пошел в авиацию, сменил меня. Ты вырос хорошим сыном, а я всегда гордился тобой, твоими успехами, характером. Тем, что взял от меня именно то, что я сам мечтал передать детям и дальше внукам.
  
   Я знал твоего настоящего отца. Он был красавец, душа общества, отважный и очень образованный морской офицер. В нашем заполярном гарнизоне он и мама считались самой красивой парой. Мама запала мне в душу в первый момент как увидел ее. Боже мой, даже в мыслях не мечтал тогда стать рядом с ней и, поверь, не желал смерти ее мужу. Он слыл лихим и удачливым командиром торпедного катера, а затем командиром звена. Сам можешь представить, что значило воевать катерником на Северном флоте, в полярных морях, там, где и новые эсминцы "семерки" валяло и ломало волнами, словно газетные кораблики.
  
   ... Отчим рассказал мне про последний бой отца, когда катера засекли радарами надводную цель, оказавшуюся всплывшей аварийной немецкой подводной лодкой. Удачно атаковали и двумя торпедами пустили на дно. Катерники дождались, когда над поверхностью вздулся и лопнул последний воздушный пузырь, выкинул наверх тряпки, матрасы, пятна масел и топлива, доски настила и нескольких мертвецов в спасательных жилетах. Матросы опорными крюками подтащили немцев к борту, обыскали в поисках документов, уточнили по всплывшему хламу бортовой номер подводной лодки. Все складывалось неожиданно удачно, но удача дама ветреная, изменчивая. Видимо немецкие подводники, всплыв на поверхность, успели передать по радио просьбу о воздушном прикрытии. Прикрытие прибыло, но застало на поверхности океана лишь многозначительное масляное пятно и быстро сообразило, что произошло. Немецкие летчики решили разыскать и потопить дерзких русских. Волнение в тот день выдалось небольшое, волны пологие, катера уходили на полной скорости, оставляя за собой вспененные, расходящиеся усы бурунов. Немецкие двухместные тяжелые истребители Me-110 засекли торпедные катера и навязали неравный бой. Отчим с горечью в голосе вспоминал, как горел сожженный мессерами катер отца, прикрывший отход ведомых. Остальные катера звена спаслись, а командирский - погиб. Отчим служил командиром на гидроплане "Каталина" и лично участвовал в спасательной операции. Именно его экипаж поднял из ледяной воды потерявшего от ран сознание отца и юнгу. Больше спасенных не оказалось.
  
   - Военфельдшер, в последнюю минуту закинутый к нам в самолет, тут же в кабине растирал спасенных спиртом, обкладывал химическими трофейными грелками, укутывал в одеяла, в общем, спасал, оказывал первую возможную в полете помощь. В береговой госпиталь их доставили живыми. Пришедший в сознание юнга рассказал, что пораженный бомбами и прошитый очередями крупнокалиберных пулеметов катер до последней возможности отбивал атаки противника. Одна из очередей прошила бензобак, и маленький кораблик вспыхнул, замер на поверхности воды. Матросы в машинном отделении, радиорубке и оператор радара погибли сразу, не успев даже выскочить на палубу. Часть экипажа взрывом паров бензина выбросило в море уже мертвыми. Только он, юнга сигнальщик и командир оставались на катере до конца. Им удалось скинуть в море поврежденный осколками спасательный плотик с развороченной взрывом палубы... Это, в какой-то мере, спасло их, даже в полузатопленном плотике вода оказалась немного теплее, чем в океане. Командир боролся с холодом, подбадривал, старался спасти парня. Он, сам замерзая, грел, растирал мальчишечье тело... Спас, одним словом. ... Ценой жизни. Пуля с мессера нашла твоего отца еще на катере, в начале боя. Ранение показалось ему легким, он терпел, не подавал виду, не отвлекался от управления катером, не перевязал себя, хотя, конечно, имел индивидуальный пакет. В холодной воде кровотечение замедлилось, а на борту самолета командир потерял сознание. Но крепкий молодой организм продолжал борьбу со смертью. К несчастью, фельдшер допустил роковую ошибку, уделил основное внимание восстановлению кровообращения у переохлажденных катерников. Рану заметили и обработали слишком поздно, уже на берегу. Твой отец умер в госпитале, так и не узнав, что станет отцом. Придя на несколько минут в сознание, увидал рядом жену, сказал. - "Поблагодари ... ребят... подобрали ... Такое счастье увидеть тебя ... рядом". - Это его последние слова.
  
   - Хоронили его ясным днем в конце короткого полярного лета. Печально и пронзительно рвали сердце звуки духового военного оркестра. Не очень складно, но искренне говорили приличествующие случаю слова друзья, командиры, подчиненные. Клялись отомстить, победить врага, добить гада в его же мерзком логове. ... Обещали вечно помнить. Коротко треснул залп, второй, третий. Потом была выпита водка, выкурены папиросы.
  
   - Через несколько месяцев летная судьба вновь занесла "Каталину" в заполярный гарнизон. В штабной землянке меня нашел пожилой военврач третьего ранга во флотской черной шинели и, представившись, попросил уделить время для частной беседы. Он оказался представителем уникальной для флотского госпиталя профессии - гинеколог и акушер, единственный на весь заполярный гарнизон, набюдавший маму. Оказывается, она всё время помнила последние слова мужа и очень хотела поговорить со спасшим его летчиком, поблагодарить, возможно, узнать дополнительные подробности боя. Беременность протекала тяжело и молодая вдова уже не могла работать в госпитале вольнонаемной медсестрой, лишилась флотского продуктового пайка. Конечно, моряки-катерники не забывали вдову командира, подбрасывали продукты, но получалось это не всегда регулярно и пища, приготовленная коком из столовой плавсостава не годилась для хрупкой женщины, готовящейся стать матерью. Кроме того, каждый день ей требовалось принести в дом воду и дрова для растопки печки.
  
   - Мне чаще других удавалось выкроить время для помощи по хозяйству. Постепенно, жизнь есть жизнь, война есть война, сужался круг тех, кто помнил и любил ее погибшего мужа. Бригада, уходя на Запад, передислоцировалась в новую базу. Хорошо еще, что мой полк дальних морских разведчиков на "Каталинах" продолжал летать со старого места базирования.
  
   Приближалось время родов, и я сделал твоей матери предложение. Убеждал, что ребенку нужен отец, а ей самой - защитник и кормилец. Предупредил ее возражения и сомнения, сказав, что не претендую на любовь, не прошу о близости, что формальная регистрация брака, просто позволит лучше заботиться о вас обоих, по крайней мере, на время войны. Если она пожелает уехать, не захочет оставаться рядом со мной, то будет абсолютно вольна в своих поступках и решениях. Только перед родами мама, наконец, пересилила сомнения и согласилась, поставив условием, что оставит девичью фамилию. Её она не меняла и в первом браке, очень любя и уважая своего отца, у которого была единственной, горячо любимой дочкой. Так же, любя и уважая мужа, решила оставить ребенку отчество и фамилию настоящего отца. Я согласился на ее условия с легким сердцем.
  
   - Будучи по натуре очень преданной и честной, после Победы мама старалась найти родителей твоего отца. И нашла их всех. Близких и дальних родственников. Чего это стоило, каких моральных сил - только Бог знает. Разыскала во рвах около Керчи. Вся большая семья, старики, дети, женщины оказались расстреляны и завалены мерзлой землей в крымской степи. Всех, за исключением молодых, да и не очень молодых мужчин, призванных или ушедших добровольно на войну. Следы одних из них затерялись в госпиталях, других - в помеченных значками на картах и полевых, торопливых, кроках братских, безымянных могилах. Это и есть цена Победы, сын. Мы заплатили ее сполна и платим до сих пор. То, что я остался один, а она, молодая еще женщина, ушла от нас - это тянется оттуда, с войны.
  
   - Все сказанное, истинная, правда, сынок, и я не стыжусь ее. Теперь, скажу тебе то, что говорить трудно и больно. ... До сих пор я не уверен в правильности сделанного, но тогда взял на себя тяжесть принятого решения и убедил маму. Однако прошу, пойми и прости нас... точнее меня... Тянулось смутное, тяжелое, лихое время. Во время войны я летал и не боялся встретить в бою врага, сразиться с ним, победить или умереть, хотя погибнуть вышло бы чертовски обидно. Страшно казалось только потерять обретенное счастье, не увидеть долгожданной Победы. Вот и весь наличный страх. Не трусость. Так думали если не все, то многие, поверь мне. Это не поза. Если не так - ни черта бы мы не победили немцев. После войны, опять начали непонятно за что арестовывать по ночам людей, снова стали искать шпионов, вредителей. Мы вновь научились бояться. Постепенно из Армии и Флота принялись увольнять евреев, зажимать служебный рост остающихся в кадрах, посылать их на непристижные должности в тьмутараканью глушь. Поползли слухи о выселении всех поголовно евреев то в Казахстан, то на Колыму ...
  
   - Я офицер, но обучен бороться с врагом, а не сражаться с тенью. ... А твой настоящий отец ... был ... еврей. Это не мешало ему воевать и погибнуть. Родина - не защитила его семью и родных. Партия - собиралась, изгнать остатки соплеменников в дикие края, обречь на вымирание. Случись что, никто не вспомнил бы, что ты сын моряка-героя, а мама его вдова. Твоё будущее, а значит и наше, стало неопределенным, опасным. Мучительно, долгими ночами на кухне, не зажигая света, обсуждали мы с мамой положение, решали что делать, что предпринять, как спасти тебя. Мама не еврейка, но за тобой пошла бы на край света, не оставила одного в несчастье, а я - никому не отдал вас обоих. В общем, с помощью моего друга, который служил начальником штаба, мы выправили тебе новые документы на мою фамилию и решили до совершеннолетия не посвящать тебя в тайну.
  
   Отец задумался на минуту, затянулся папиросой и медленно, отчетливо выговаривая слова, произнес. - Запомни, прошу тебя. Настоящий, порядочный русский или украинец, любой честный человек не станет антисемитом. Мы всегда гордились твоим отцом, оплакивали его родных и, возможно, допустили большую оплошность, не сообщив правду тебе - его сыну. Укрыли ее в угоду воинской карьере, успеху. Теперь, твоя воля, твоя очередь принимать решение. Боюсь, что это поздно, да может, и не нужно. Оставайся сынок тем, кто ты есть, продолжай жить и служить под тем именем, под которым тебя знают. Тут в коробке ордена, удостоверения, грамоты и другие документы отца, справки поселкового совета о гибели его семьи, похоронки, пришедшие на старый адрес во время и после войны. Фотографии. Это твое наследство, а как ты им распорядишься - решай сам.
  
   Он вышел, а я остался один на один с прошлым. И до того дня я никогда не делил людей по национальностям, а лишь по человеческим и деловым качествам, на честных и прохиндеев, дураков и умных, трудолюбивых и лентяев, смелых и трусов. С другой стороны, всю жизнь совершенно естественно отождествлял себя с той общностью, которая называлась русским, а точнее советским, народом, которым искренне гордился, гордился великой державой, сломившей хребет гитлеровскому зверью и тем, что охраняю мир, что являюсь частью большой армейской семьи.
  
   Неожиданный оборот судьбы заставил всерьез задуматься. Действительно, среди сослуживцев, "инвалидов пятого пункта" можно было пересчитать по пальцам. В основном, знакомые мне евреи оказывались приличными людьми высокой культуры и отличными специалистами. Впервые осознав новые факты собственной биографии, задумался и неожиданно обнаружил странную закономерность - число сослуживцев-евреев постоянно уменьшалось с течением времени, причем обратно пропорционально расстоянию от Москвы. Офицеры-евреи встречались на Дальнем Востоке, в Забайкалье, но с перемещением на Запад, в дальнебомбардировочную авиацию стратегического назначения, они просто тихо исчезли из списков личного состава. Следовательно, в поступке родителей, несомненно, просматривался здравый смысл.
  
   Решив ознакомиться с наследием родного отца, открыл коробку. Сверху, на аккуратной красной бархотке, лежали старые, видимо, редко ношеные ордена и медали. Да и где отец мог их носить? На катере? В бою под комбинезоном? На рабочей замасленной тужурке во время подготовки к рейдам? Наверное, он надевал награды только на парадный китель, по праздникам, торжественным случаям. Один орден Красной Звезды - "Звездочка", такая же, как теперь у меня за рейд на Афганистан, "Красное Знамя", посмертный Орден Ленина на абсолютно чистенькой колодке ... Медали ... Боевые, не юбилейные.
  
   Отложив награды в сторону, вынул из коробки бархатную прокладку. Под ней лежали стопками, перетянутые аккуратно резинками, фотографии, документы, письма. Среди бумаг виднелись наградные орденские книжки, временные удостоверения на ордена и медали, которые уже некому было обменять на постоянные. Нашлось не сданное офицерское удостоверение личности, желтое от старости и морской воды, с непослушными, слипающимися, ветхими страницами, абсолютно неразличимым лицом владельца на фотографии. Письма, извещавшие об убытии адресатов из списков частей по смерти, по ранению. На одной фотографии отец заснят после выпуска из училища, на других - в рубке катера, с мамой на скамейке в приморском парке. На самом дне лежали одна на другой несколько газет. Осторожно раскрыл верхнюю, "На Боевом Посту", газета базы Северного Флота за май сорок пятого. Торжественный, посвященный Победе номер. Пергаментные, хрупкие от старости страницы. Поблекший от времени, непривычный шрифт. Здравницы в честь Сталина, Народа-Победителя, статьи о подвигах моряков в годы войны.
  
   Бросился в глаза аккуратно обведенный красной тушью, словно рамкой очерк " Конец подводного рейдера", повествовавший о последнем бое отца. Автор восторженно писал о классически проведенной торпедной атаке, настолько неожиданной, что немцы не успели произвести ни одного прицельного выстрела по катерам, о мастерстве командира, шедшего в атаку не на реданах с вспененным буруном, а с тихим подводным выхлопом, на половинной мощности двигателей, о воздушном пузыре на месте гибели подводного пирата. Последний абзац, заканчивающийся словами " Вечная память героям!", описывал гибель катера. Автор подчеркивал, что командир в то утро, принял трудное, но единственно верное решение прикрыть своим катером с наиболее опытным и умелым экипажем, отход молодых ведомых, сохранить их для будущих боев и побед. Особо газетчик делал упор на том факте, что, страдая от потери крови, раненный и ослабевший офицер-коммунист ценой собственной жизни спас юнгу.
  
   Следующая газета. Победный майский выпуск, но уже пятидесятого, юбилейного года. Похожая статья, тот же автор, подобное изложение фактов, за исключением малого - не упоминается фамилия командира звена. Вдруг стал он каким-то бестелесным словно дух, без имени и отчества. Не упомянуть героя совсем еще, видимо, не пришло время, слишком много людей знало и помнило тот бой. Наступали времена, когда определенные имена, отчества, фамилии, стали раздражающим, позорным, опасным клеймом, выделяющим и отторгающим людей из общей сплоченной массы советских граждан.
  
   Последняя газета, самая свежая, не успевшая пожелтеть, с привычными типографскими атрибутами и славословиями семидесятых годов. Шаблонная патетика в адрес Партии, " и лично Леонида Ильича". Все как положено в соответствии с устоявшимися стандартами. Среди прочих заметок и воспоминаний ветеранов, выделенная красным карандашом заметка долгоживущего автора, правда, с добавлением "в отставке" перед званием.
  Снова о том же эпизоде. На этот раз с полной фамилией, именем и отчеством отца. Только содержание - совсем другое. Пасквиль на тему как непродуманные, непрофессиональные действия случайного на море человека привели к гибели катера и лихих моряков-североморцев. Между строк лез, змеился ядовитый ручеек мысли, - "Какой из их брата моряк! Наверняка и погоны по блату в Ташкенте купил". О юнге уже не упоминалось вовсе. Выходило из заметки, что потопил лодку, вывел катера из-под огня и привел на базу, совершенно другой офицер, а отец только и совершил делов - утопил катер, провалил блестяще начатую операцию. Фамилия нового героя показалась знакома. Адмиральская, однако, фамилия. Дело принимало интересный оборот. Я взял газеты и вошел к отцу в комнату.
  
   - Батя! Ты читал эту гнусь? - Спросил, сидевшего сгорбившись в кресле у окна отца.
  
   - Знал, что спросишь, но не смог подготовить достойного ответа. Скажу правду. Да, читал. Больше того, звонил этому засранцу. Благо известен мне хорошо еще с войны, приходилось несколько раз брать на борт. Позвонил писаке, ведь помнил как нормального человека. Но - ошибся, крепко ошибся. Знаешь, что мне ответил? Во-первых, покойник мертв, ему уже не холодно и не жарко от газетных статей, почта на тот свет не доходит. Во-вторых, прославлять евреев сегодня не актуально. В-третьих, это не его личная прихоть, а курс Партии. Перечить генеральному курсу никто из носящих партбилет не имеет права. Я, было, возмутился, ответил, мол, сам в рядах партии с войны, но не разу не видел антисемитских указаний или документов.
  
   - Этот змееныш, только посмеялся в ответ. "Читать мало, надо правильно понимать прочитанное!". Тогда я спросил, осталась ли у него совесть. В ответ буркнул, что совесть не деньги, колбасу на нее не купишь, а статья весьма пригодилась тому младшему лейтенанту, тут он выдержал весьма многозначительную паузу, ... который, оставшись в живых, благополучно дорос до адмирала. Посоветовал мне не встревать в это дело и беречь ветеранское здоровье.
  
   - И вы с матерью смолчали?
  
   - Смолчали, сынок, ... время такое. Молчание теперь в большой цене. Вызвали вскоре в партком и намекнули, что такой-то для вас не родственник, не брат, не сват. Дергаться по его поводу очень не рекомендуется. Особенно если учесть приближающуюся очередь на "Волгу". Упомянули, что пенсионеру вроде меня пора отдохнуть, если мозги плохо соображают. Ткнули пальцем, показали, сколько достойной молодой смены стоит и дышит в стариковский затылок. ... Вот и все. Мой тебе совет, прочти, запомни на всю жизнь ... и смирись. Выпей, помяни отца, держи его светлый образ в сердце, ... и молчи. Все равно ничего не добьешься, разобьешь в кровь лоб, поломаешь карьеру.
  
   Ничего не ответил бате, повернулся и пошел к себе. Что мне делать? Чувствовал, как внутри зарождается волна дикой, темной ненависти к подлецу, походя, небрежно, низко, лишившему человека имени и фамилии, оскорбившему и унизившему его память, весь изведенный под корень род, ушедших в небытие людей. Евреем себя я не ощутил, ничего не изменилось в восприятии мира. Какой из меня еврей? Меня, офицера и коммуниста, возмутила подлость продажного писаки. Не мог понять, зачем и кому нужно через столько лет обливать грязью тень героя. Значит, теперь я обязан вернуть отцу доброе имя и заставить газету перепечатать заметку, датированную сорок пятым годом.
  
   - "Главное ввязаться в драку, а там посмотрим", - вспомнил я слова вечноживого вождя. С остальным можно разобраться попозже, понять и проанализировать. Главное сейчас - отомстить за статью, несомненно, подтолкнувшую мать к могиле. Принял решение и отключился от пережитого, впал в тяжелый полусон, полудрему. Мучительно тянулась ночь. ...
  
   Утром проснулся физически и морально измочаленным, не выспавшимся и чертовски злым. Поднялся зол на себя, свою нерешительность, слабость, колебания. В конце концов - это не только мой личный долг, но долг офицера, долг чести. Следовательно, необходимо начать действовать, обрубить возможные пути отхода, а там - само пойдет. Ситуация подскажет. Умылся и зашел к отцу.
  
   - Что решил, сынок? - Спросил, повернув гладко выбритое опасной бритвой, обветренное вихрями сотен взлетевших и совершивших посадку самолетов, лицо.
  
   - Срочно делаю копии всех материалов. Заверяю у нотариуса. ... Еду выяснять обстановку. Начну, пожалуй, с поисков свидетелей. С архивов. Затем, разберусь с автором пасквиля. Набью морду, заставлю пойти вместе в газету. Потребую, напечатать самую первую статью, сорок пятого года.
  
   - Бог в помощь. - Сказал отец. - Боюсь, что не все так просто. Не хочу отговаривать, но, живя в закрытых гарнизонах, ты не очень четко представляешь ситуацию в стране. Придется очень нелегко, сынок. Знай, в любом случае, я уважаю твой выбор и твое право решать.
  
   В то утро мы коротко попрощались, и отец ушел.
  
  Глава 12. "Европейская".
  
   Воздушный трудяга, ТУ-104, содрогаясь заклепками старого корпуса закончил рейс на поле Пулковского аэродрома. Подхватив "парадный " кожаный, вместительный портфель я прошел к стоянке такси, обходя стороной ринувшихся к багажной стойке попутчиков. На стоянке, короткой стайкой, притулились машины такси. Возле головной стояли, куря в ожидании поздних пассажиров, водители. От кучки таксистов отделился молодой парень в махонькой кожаной кепочке, приглашающе дернул подбородком, открыл дверку салона, обошел машину, тыкая поочередно ногой скаты, сел в кабину и включил счетчик.
  
   - В гостиницу.
  
   - В какую у Вас бронь? - Спросил водитель не оборачиваясь.
  
   - В ту, что без брони.
  
   - Таких еще в Питере не построили.
  
   - Тогда давай сначала в ту, что поближе. Попытка не пытка.
  
   - Пустые хлопоты, товарищ майор, поверьте.
  
   - Давай, крути, а там видно будет. - Машина двинулась по ночным улицам. Скоро показалась и гостиница. Дав таксисту пятерочку сверху, я попросил его на всякий пожарный подождать. И оказался прав. Вернее прав оказался таксист, предрекая фиаско с попыткой устроиться в гостиницу без брони. Заспанная и злая, словно мегера дежурная отказалась даже разговаривать на тему ночлега. Во второй гостинице со мной говорил швейцар... через закрытую дверь. Я призывно махал сиреневым четвертаком, на что швейцар только, с видимым сожалением, разводил руками.
  
   - Где у Вас самый шикарный отель, мсье? - Спросил у водилы, в очередной раз, вернувшись не солоно хлебавши.
  
   - "Европейская", на Бродского. ... Интуристовская. Туда и соваться не стоит, майор. Тем более в форме. Кругом одни иностранцы да контрики.
  
   - К черту, контриков, поехали. - Во мне медленной, вязкой волной начала вскипать в очередной раз тупая горячая волна злобы и ненависти. Ненависти к жизни, которая кадрового офицера ВВС ставит в униженное положение просителя перед дерьмовыми швейцарами и бессовестными тетками в гостиничных конторах. Жизни, ставящей офицера в очередь после последней заезжей иностранной шелупени, заставляющей заискивать воробьиной ночью перед людишками, изначально обязанными уважать не только лично меня, но, прежде всего - мундир, погоны, просто принадлежность к военной элите страны. Обязанных видеть во мне "Государева" человека.
  
   - Надоело корячиться! - Сказал вслух. - Жми к "Европейской".
  
   Несмотря на поздний час, подъезд "Европейской" радостно сиял огнями. Кишел, роился, в отличие от других, "добропорядочных", гостиничных дверей пестрой, ненашенской публикой. Я бесповоротно рассчитался с водителем, накинув ему за труды червонец сверху. Отрезав пути к отступлению, подхватил портфель, вышел и решительно толкнул мягко поддавшуюся старинную дверь. "Удачи, командир!". - Донеслось от такси, дружески мигнувшего на прощание фарами.
  
   Вестибюль отражался в огромных - от пола до потолка венецианских зеркалах, всеми своими хрустальными люстрами. Переливались искрами простеночные бра, кивали сочными зелеными веерами пальмы, отсвечивали дубовые панели стен ... Привычный к скромному унифицированному обаянию военторговских гостиниц, стандартно одинаковых, что в Чите, что в Бобруйске, я оказался напрочь сражен величием, богатством и старинной роскошью "Европейской". Поражен в поддых, но виду не подал, а прямиком двинулся к стойке регистрации.
  
   В отличие от предыдущих гостиниц, здесь не спали, однако желающих немедленно получить номер не наблюдалось. У стойки я оказался один. Распахнув шинель, чтобы лучше была видна орденская колодка с недавно добавленной ленточкой "Красной Звезды", попросил одноместный номер.
  
   - Свободных одноместных, к сожалению, нет. - Усмехнулась сидящая в окошке дама с высокомерным лицом баронессы под аристократической сединой парика. Волосы локонами ниспадали на плечи строгого темного шелкового платья с широким белым кружевным воротом и такими же белыми манжетами, достойного украсить бал в благородном дворянском собрании. Волнующий, ужасно приятный аромат неведомых духов, словно экзотичное благовоние, обволакивал окружающее даму пространство, оттенял убогость источаемого моей особой парфюма, единственно доступного в гарнизонном "Военторге" ядовито-зеленоватого одеколона "Шипр".
  
   - Нет одноместного, дайте двухместный.
  
   - И двухместных, уже, ... к великому сожалению, нет. - Величественно поведя головой и очень сочувственно разведя руками, проговорила дама. Победно взглянула на просителя, обменялась понимающим взглядом с девушками, скучавшими в соседних окошках. Учитесь высшему пилотажу, детки!
  
   - А, что же у вас есть? К великой ... радости. - Спросил, прекрасно понимая, что надо мной вежливо, извращенно издеваются. Надо мной! Офицером Советской Армии! В собственной стране, которую защищаю, ради которой, рискуя жизнью, летаю, черт знает куда, с мегатонными погремушками на борту, заправляюсь на многокилометровой высоте с риском вспыхнуть будто спичка, от неудачно ткнувшейся в корпус штанги-присоска. Бомбившего врагов державы. Потерявшего мать и обретшего отца, честь которого приехал защитить.
  
   - У нас есть один люкс, но он Вам не подойдет. По цене, естественно, молодой человек, он явно не для Вас. И вообще, у нас как Вы видите, специфический контингент - иностранцы, а Вы, в шинели, фуражке. Что бы Вас поселить, мне в любом случае нужен особый, веский документ, которого у Вас наверняка нет.
  
   Ох, зря это она так, ох, зря. Не нужно бы ей поминать бумажку. Бумажонки-то имеются! Остались от недавних поездок в Москву, когда собирались заслушать нас на Старой площади, да пошел в итоге только командир. Пропуска забыли отобрать, аллюр два креста, срочно услали в часть подготавливать налет. Квитки, застряв в парадной форме, дождались своего часа.
  
   - Значит. - Повышаю голос. - В ЦК и Кремль я могу проходить, Этой бумажонки, как вы изволили сказать, достаточно. - Ткнул пропуск в нос серебряной даме. А там красивенько так, четко, крупненько - Центральный Комитет... Пропуск ... Печать ... Завитушка подписи черной тушью.
  
   - А поселится в сраный "караван-сарай", оказывается, недостаточно хорош? - Говорю еще на тон выше. - И денег у меня недостаточно? И форма нехороша для вас, мадам? Не тем ли, что - советская? Видимо вы, любезная, все еще царскую предпочитаете? Может мне прилечь у вашей будки, переночевать на диванчике? Или прямо на полу? А с утра пораньше звякнуть в Смольный? - Брал белеющую на глазах мадам на понт, хрен его знает, что сейчас в Смольном. Может, музей, какой. Головы присутствующих в холле начали медленно, но верно разворачиваться в нашу сторону...
  
   - Умоляю! Тише! Молодой человек, прошу Вас, тише. - По ее уже совсем немолодому, не надменному, а просто обычному старому, правда, хорошо ухоженному и загримированному, лицу сползали на шею струйки, ручейки, потоки едучего пота, смывали пудру, румяна, прочую неведомую косметику. Под мышками старухи набухали, темнели разводьями влажные пятна. Лицо, еще минуту назад непреклонное и величественное, словно у античной богини, потускнело, превратилось в заурядное лицо пожилой, усталой, перетрусившей женщины. Резко пахнуло едким запахом страха, забившим благовоние духов.
  
   - Ах, извините, меня! ... Извините! ... Ну, давайте, давайте же свои документы. Я сама, лично заполню бланки. И прошу, Вас, товарищ майор, тише. Тише! Скажите, Вы надолго в Ленинград?
  
   - Скорее всего, на один день. Если успею закончить дела - завтра улечу.
  
   - Вот Ваши ключи. Прошу Вас, забудьте это маленькое недоразумение... И еще, ... очень прошу, выходя из номера, пожалуйста, оставляйте ключи у дежурной по этажу. ... Хм, ... понимаете, наши ключи почему-то стараются украсть. Иногда действительно теряют... А они представляют историческую ценность... Если будете пользоваться телефоном, оплатите разговоры при окончательном расчете. ... Всего Вам хорошего. ... Спасибо, что решили остановиться в нашей гостинице. - Женщина постаралась улыбнуться, киношной, ненашенской улыбкой. После происшедшего спектакля все это смотрелось очень, очень и грустно. Злость ушла, волна гнева спала. Остались жалость и усталость.
  
   Невольно улыбнулся в ответ. Регистраторша поняла, что опасность миновала, и, о чудо, на глазах начала вновь преображаться в гранд даму, случайно залетевшую с бала в конторку. Правда, даму уже благожелательную, с дружеской улыбкой белоснежно-фарфоровых зубов на кукольно розовом лице, нуждающемся лишь в небольшом "косметическом" ремонте. Потрясающая женщина, подумал я. Какая выдержка, какая сила воли. Как содержит себя! Гарнизонные тетки в ее возрасте - глубокие старушенции.
  
   Подхватив портфель и сжимая в свободной руке ключи, пошел за горничной, вызванной показать номер. Ключи, а точнее один ключ, действительно оказался произведением искусства. Отлитый по старинной форме, с тяжелым литым набалдашником, с врезанным в завитушках номером, он даже по размеру не предназначался для носки в карманах. ... Прекрасный сувенир для чужедальних гостей.
  
   Горничная, бесшумно ступая по блестящему лаку паркета, вела, словно Дантовский Вергилий сквозь мрамор и художественное литье коридоров, вдоль зеркал и дубовых панелей центральной лестницы на второй этаж. Мы прошествовали торжественным маршем мимо приоткрывшей рот, пялившей глаза в немом вопросе дежурной, восседавшей за министерским, черного полированного дерева столом. Горничная открыла белую с золотом дверь люкса, сделала книксен и ушла. ... Вот так и состоялась первая моя встреча с миром дорогих вещей и богатых людей. Стоял словно чукча, попавший из яранги в город ... Скорее кухаркин сын, впервые заведенный в барские покои.
  
   Номер представлял собой две комнаты - спальню и кабинет, плюс небольшой холл и ванная. Умели жить, господа аристократы. Но, хрен вам! Мы тоже - могем! Для начала принял душ и переоделся. Вышел из ванной распаренный, чистый и умиротворенный. Смыл с тела липкую пленку дорожного пота и нашел жизнь прекрасной и удивительной. Только вот есть захотелось дико. Слух уловил далекие звуки танцевальной музыки. Прекрасно! Терять нам уже все равно нечего. Машинально вновь натянул "парадку" и бодро двинулся на поиски ресторана. Подошел к дежурной, вернул ключи и попросил объяснить дорогу к местному пищеблоку. В ответ получил полный ледяного презрения взгляд, вежливые исчерпывающие объяснения, плюс схемку, напечатанную на вощеной бумаге. Из сноски под рисунком выходило, что ресторан работал до трех часов ночи, следовательно, имелся шанс поесть.
  
   При ресторанных дверях высился монументального вида швейцар, с бородой, бакенбардами, в куртке с позументами, брюках с лампасами. Ну, прямо адмирал императорского флота!
  
   - Привет Армии! - Слегка прищурив глаз и улыбаясь сквозь щель в бороде, негромко произнес адмирал, приложив руку к форменной фуражке. - Что случилось? В стране переворот? Землетрясение? Новый космонавт к нам пожаловал? Сколько служу, первый раз в этих стенах родную форму вижу. - Недоуменно развел руками.
  
   - Ничего, отец, привыкай. Я первый. Скоро наши придут.
  
   - Ой, ли? - С сомнением произнес бывалый привратник, видимо отставник в небольших чинах, а может и в больших, место-то наверняка хлебное.
  
   - Ты отец не волнуйся. Меня сюда на экскурсию направили. Как до пенсии долечу, так сразу на твое место спикирую.
  
   - На это место чтоб спикировать, надо ох, много чего сначала на грешной землице поклевать. Так много, что и клюв сточится. Не все просто. Так что не торопись особо, летай себе пока, сокол ты наш краснозвездный, а мы уж сами в тылах порулим.
  
   - Да, ладно, отец, успокойся. Не зарюсь я на твое место. Не бойся. Лучше посади меня, но только где ни будь с краю, где потише и чтоб не так светится. Я сегодня засветился и так до упора. Как бы не перегореть. ... С самолета ничего не ел, да и устал изрядно.
  
   - Это можно. Есть хороший спокойный столик в углу, где пальма. Там и от оркестра подальше и люстры не так палят, можно покушать и отдохнуть по-хорошему. Сейчас подойдет метрдотель, я подскажу. Не волнуйся, сокол.
  
   Швейцар пошел в зал, высматривая метрдотеля. Вернулся быстро, но я уже успел выудить из портмоне пятерочку за услуги.
  
   - Нет! - Наотрез отказался бородач. - Тут другие расчеты, с другими людьми. С такой редкой птицы не возьму. ... Иди, майор, ждут.
  
   Метрдотелем оказалась вылитая младшая сестра регистраторши. Такое же невозмутимое, кукольное, напудренное личико, строгий васильковый пиджак вместо платья с кружевами. Не промолвив ни слова, дамочка провела меня в угол, где за пальмой прятался свободный столик, покрытый белоснежной скатертью, мягко ниспадающей почти до самого пола. Хрустальные бокалы, бокальчики, рюмочки, столовые наборы не иначе как серебряные, чуть не с императорскими вензелями.
  
   - Майор, куда и зачем ты попал? Может это и есть зародыш мирового коммунизма в одной отдельно взятой гостинице города имени вождя победившего пролетариата? Ох, разберутся завтра, кому положено, надают серому наглецу по ушам. "Не с вашей товарищ рожей лезть в наш красный ряд". Но взялся - держись. Хоть, день да мой, а там поглядим. Может, и проскочим по кривой? ... Но, Боже! Зачем мне столько ложек и вилок? Какую когда использовать, дабы не опозориться?
  
   Прервав тревожные раздумья и смятенные размышления о высоком предназначении орудий еды, к столику подскочила молоденькая, с румяными щечками и льняными волосиками официантка в кружевном накрахмаленном передничке, с кружевной же наколочкой, с блокнотиком и карандашиком в руках.
  
   - Что будем заказывать, товарищ майор? Может меню принести? Или доверитесь мне?
  
   - Борщ?
  
   - У нас прекрасная "Ленинградская" солянка, фирменная, пальчики оближите, очень вкусная...
  
   - Хорошо.
  
   - Из горячего рекомендую жаренные охотничьи сосиски с картофелем фри и овощами...
  
   - Плюс салат из свежих помидоров и огурцов?
  
   - Есть салат. Что будем пить? Коньяк? Вино? Пиво?
  
   - Пива, пожалуйста.
  
   - Только пива? А какое вы предпочитаете? Есть чешское - светлое и темное, есть баночное немецкое ...
  
   - Я больше привык к двум сортам - "Пиво есть " и "Пива нет", так, что несите ... чешское темное... пару бутылочек. А пьян я уже и так, ... от Вас.
  
   - Не шутите с девушкой, майор. Солянка будет готова минут через пятнадцать, а пока принесу пиво и салатик. Не скучайте, слушайте музыку.
  
   Темное чешское пиво, крепкое, пенистое, ароматное, вкусное, оказалось на порядок выше запомнившегося по Забайкалью, изредка завозимого поездом "Москва-Пекин" и с боем разбираемого на остановке в Борзе из вагона-ресторана, советского темного "Бархатного". Ради одного пивка стоило затевать бучу и прорываться в последний бастион поверженной империи. За салатом и пивом последовала, как и обещано, солянка в серебряной супнице, источающая дивный запах. Аппетитная, красивая, янтарно отсвечивающая, густо переливающаяся заливчиками нежного жирочка, с выступающими розовыми островками ветчинки и мясца, солнечным полукружием крутого, ровно срезанного желточка, с хрупким айсбергом белоснежной сметанки. Да, это действительно оказалась солянка, рожденная в Ленинграде, в отличие от рахитичных ублюдков, плодящихся на просторах России в недрах общепитовских кухонь.
  
   - Нравится? - Улыбнувшись, спросила официантка. Наверное, умилилась блаженным и умиротворенным выражением моего лица.
  
   - Нет слов. Восхитительно!
  
   - Кушайте, не буду мешать. Приятного Вам аппетита, товарищ майор.
  
   В огромном зале были заняты только отдельные столики. Малолюдно и тихо. Негромко наигрывал оркестр, но никто не танцевал. Посетители сидели иногда парами, а чаще - в одиночку, по виду все зарубежные гости Северной Пальмиры. Общим - являлось наличие на каждом столе батарей водочных бутылок. Все посетители молча и серьезно занимались одним общим делом, мирно, сосредоточенно, упорно, без русского галдежа и выяснения отношений, надирались водярой. Время от времени то один то другой, достигнув намеченного рубежа, вставал и тихо уходил восвояси, держась излишне прямо, реже - слегка покачиваясь, но своим ходом, не горланя песен, не блюя в вазоны. Возможно, продолжение последует в номере, за закрытой дверью, но на публике, упаси Бог, все вели себя прилично и чинно... Мы так не могем.
  
   Неожиданно, чисто рефлекторно, почувствовал на себе пристальный, изучающий взгляд. К уединенному столику приближалась парочка девиц, одетых в обтягивающие бедра голубые джинсы и белые, с английскими надписями, майки. Такие пташки у нас в городке не водились ...
  
   Бедра девиц казались влитыми в небесно-голубую, с легкой белесоватостью протертых нитей ткань. Да и сами бедра достойны таких джинсов, черт подери! А ноги! А, талии! Сквозь мягкий хлопок выпирали холмики не сдерживаемых лишними деталями туалета грудей. Легкая ткань рельефно подчеркивала их спелую тяжесть, чуть-чуть оттягивающую грудь вниз. Крупные напряженные соски бесстыдно протягивались упругими столбиками вперед, на радость всем желающим полюбоваться. ... Прямые чистые линии высокой шеи, румяные мордашки без следов косметики, с аккуратными прямыми носиками, пухлыми розовыми приветливо улыбающимися губками, белоснежными зубками и голубыми глазками под белесыми бровками. ... Светлые охапки легких и пушистых волос венчали коронами стройные тела. Девушки прямо источали ощущение чистоты, юности, независимости, плюс чего-то этакого ... особенного ... неизвестного, совершенно загадочного, очень возбуждающего. Этакие скандинавские простушки-пастушки.
  
   - Ми из Швециа. Ми, та, студента, эксурсиа. Та можно сидет? Вас?
  
   Ну, влип! Летчик стратегической авиации в интуристовской гостинице! Ну, это еще ладно, можно отбрехаться. Но в ресторане, да с иностранными девицами ... с такими сиськами... Кранты! Что делать будем, майор? Удирать? Гвардия, не доев сосисок, а тем более охотничьих не отступает... И пиво... Хм ... Можно конечно, прихватить в номер, но не удобно. Следовательно? ... Следовательно, останемся предельно выдержанны, корректны, вежливы, суровы и немногословны. Как это там - "О берег грозный... Крепки варягов кости?"... Может просто послать их? Это вряд ли удастся... Тонкости русского языка им явно не знакомы... Да и не за что вроде... Мордашки девушек выражали детский, неподдельный интерес к моей скромной персоне, улыбки - сплошное обаяние, глаза - широко распахнуты. В общем, язык не повернулся дать им от ворот поворот.
  
   Чувствуя что, предательски краснею, молча сделал неопределенный жест, который при желании можно расценить приглашением к столу, а при отсутствии такового, трактовать просто - типа невежливого общепитовского - " Садитесь, не занято".
  
   К счастью, язык мой действительно занимался в данный момент времени наиважнейшим делом - смакованием необычайно вкусных охотничьих сосисок. Нечто подобное, пробовал только один раз в жизни, выстояв в сплоченных рядах собратьев-экскурсантов из военного санатория гигантскую очередь в крымский ресторан "Ласточкино Гнездо". На пустой желудок охотничьи сосиски тогда показались отличными, но до сегодняшних им также далеко, как жигулевскому пиву до чешского. В общем, констатировал печально, еда явно потеснила прекрасных дам в ряду приоритетов.
  
   Незваные гости тем временем основательно оккупировали плацдарм, предоставив изумительную возможность детально рассмотреть себя. Чистенькие, свеженькие словно пять минут назад вышли из-под душа, с голубыми наивными глазками девушки, видимо по молодости лет, не подозревали о существовании в природе и обществе таких сложных строительных деталей женского туалета как капроновые российские бюстгальтеры в арматуре из китового уса.
  
   Тут я обнаружил, что уже минуту не отрываю взгляд от обольстительных выпуклостей. Смущенно отвел глаза, поковырял вилкой в судке, но когда вновь взглянул на незваных варягов те, нисколько не обидевшись, преспокойно изучали мой уютный, заставленный деликатесами столик в поисках свободного места для ... водки.
  
   Что поделаешь, я оказался так поглощен разглядыванием наиболее выдающихся элементов женских тел, что изящные девичьи ручки ускользнули от моего внимания, а зря. Выяснилось, что тонкие пальчики с розовыми круглыми ноготками нежно сжимали не тургеневские кружевные платочки - сморкалки, а бутылки "Столичной", и были эти бутылки уже хорошо ополовинены. Вглядевшись повнимательнее, с ужасом обнаружил, что и голубенькие озерца глазок залиты не Тургеневскими "вешними водами", а кое-чем покрепче. Опасения мои, увы, немедленно были подкреплены решительными действиями студенток. Не смущаясь, словно у себя на кухне, они окинули взглядом стол и, не долго думая, быстренько вышвырнули на скатерть салфетки из хрустального стакана, сочтя его единственно достойной водочной тарой. Затем одна дунула в него, непонятно впрочем, для чего, и налив до краев водкой, шустро сунула опорожненную бутылку под стол. Таким привычным и отработанным жестом, словно заправский советский бухарик. Видимо, это входило в их представления о культуре и обычаях аборигенов. А может наоборот, аборигены уже преподали уроки девицам?
  
   Подняв готовый к употреблению стакан на уровень глаз и еще раз широко улыбнувшись, студенточка произнесла тост: - За великий Советский Армий!
  
   Отступать стало уж вовсе некуда. Вежливо поднял я свой стаканчик с пивом и, не чокаясь, отпил половину. Визави не страдала от скромности и будто воду выцедила почти всю водку, не сводя с меня взгляд хорошеньких голубеньких глазок. Допив, закусила кусочком, отщипнутым от черной горбушки, к которой, честно сказать, я уже и сам намеривался приложиться, да она опередила. Делать нечего, пришлось еще раз приподнять свою тару и допить пиво. И улыбнуться в ответ. Что и сделал. Продолжение последовало и оказалось несколько странным....
  
   Пока я вновь наклонился к сосискам и картошечке, пытаясь как можно интеллигентнее подцепить вилкой и отправить в рот лакомый кусочек, девица исчезла. Секунду назад сидела под пальмой напротив меня со своим стаканом, а теперь ее нет. Словно привидение! Цирк! Никакой Кио не нужен!
  
   Ее нет, а подружка сидит, словно так и надо, улыбается мне ласково-ласково, ну прямо домашняя кошечка, когда ей хозяйка несет молочко на блюдечке. От подобных империалистических фокусов сосисочка с картошечкой стали поперек горла. Но это еще цветочки. Только смог прийти в себя и продолжить пережевывать пищу, как внезапно осознал, куда подевалась молодая пройдоха. Она нырнула под стол, пользуясь тем, что тяжелые белые скатерти свешивались почти до пола. Не знаю, вышло это экспромтом, или являлось хорошо отработанным трюком, но проделала она его классно. Никто в зале, ни официантки, ни метрдотель, ни я сам не заметили и не среагировали на исполненный фортель.
  
   Понял все, только ощутив внезапно нежные ладошки на своем спокойно отдыхающем члене. Пальчики, словно по клавишам рояля, прошлись по пуговкам парадных брюк и, в результате этого аккорда, я оказался лишенным самой главной линии обороны. Что делать? В голове каруселью неслись страшные предположения. Можно поднять скандал и вытащить паршивку из-под стола. Но лишний шум, прежде всего не на руку мне самому. Прибежит милиция, контрики... Во век не отмоешься... Осмотрелся по сторонам. Вроде никто ничего не заметил. ... Прекрасно, тогда спокойно продолжим процесс... принятия пищи.
   Студентка между тем продолжала начатое. Думаю, девица скромничала - в этом деле она являлась как минимум аспиранткой... Преодолев, скажем так, не очень активное, сопротивление колен и бедер, ей удалось выпростать добычу из складок простых, скромных, семейных трусов. А какие еще трусы должон носить офицер Советской Армии? Какие давали в Военторге, такие и носил. Расположившись поудобнее между ног, хитрая девка быстро привела пальчиками и ладошкой свою добычу во вполне пригодное к употреблению состояние ....
  
   А затем мне понадобилась вся моя выдержка и стойкость. Эта дрянная девчонка, оказалось, проглотила не всю водку! И перед употреблением, не доверяя чистоплотности простого советского военного человека, предпочла таким зверским образом продезинфицировать инструмент!
  
   Боже ты мой! Чего стоило вытерпеть подобную гигиеническую экзекуцию, а не выскочить из-за стола с не дожеванной сосиской во рту и торчащим из штанов, полыхающим от водки оружием пролетариата. Нежная кожица горела, ее щипало и пекло от невиданного ранее наружного применения благородного напитка. Но перетерпел, не охнул, не поддался, только слезы немножко брызнули. Так, чуть-чуть, совсем незаметно для окружающих. Будто острый грузинский перец не в то горло попал. Промокнул я лицо салфеткой и ненароком взглянул на оставшуюся на верхней палубе сучонку-студенточку. Смотрю, а та изучает скромненько свой стаканчик, словно внутри не водка, а брильянты на дне. Водит по ободку пальчиком. Глазки потуплены, вся из себя скромненькая-скромненькая...
  
   В трюме, тем временем, враг не дремал и перешел к главной части программы. Горящая и щепящая часть моего тела внезапно оказалась поглощена чем-то сметанно-мягким, атласно-нежным и прохладным, мгновенно отключившим боль. Нежный, сладкий язычок пробежал по напряженному краю, лизнул впадинки, пронесся прохладным ветерком по напряженным мышцам и сдвинутой коже. Пальчики тоже не ленились, а, выпустив наружу мячики, затеяли ими игру в подстольный бильярд. Постепенно в работу включились нёбо, гортань, щечки и принялись старательно и споро забирать в себя, затягивать и выпускать ненадолго, и снова вбирать мощно и глубоко... Новые, острые ощущения, неиспытанные никогда прежде, но возможно предполагаемые в мечтах и подсознании, закрутили мозг, пронзили теплой волной желания и наслаждения всё тело от кончиков ногтей до волос. Не удивлюсь, если и волосы вдруг встали дыбом.
  
   Что же в этой пикантной ситуации оставалось делать? Стараясь не выдать себя соответствующими ситуации звуками, мужественно ел, тщательно пережевывая, нет перетирая, крепко стиснутыми зубами нежные, покрытые коричневатой корочкой сосиски, прекрасно прожаренный в оливковом маслице, чуть похрустывающий картофель фри, периодически, в самые героические моменты, добавляя к букету соленый огурчик.
  
   Напряжение нарастало, вставало будто волна. Это, естественно, не могло продолжаться бесконечно. Все окончилось, как и предполагалось природой.
  
   Так, теперь ясно, по крайней мере, чем они закусывают водку.
  
   Скромница с верхней палубы, не поднимая глаз от стола, подала в трюм чистую салфетку. Все было нежно промокнуто и осторожно вытерто. Обслуживание по высшему классу! Да, Запад есть Запад, черт возьми! Культура! И не расскажешь в курилке никому - не поверят. А поверят, еще хуже, вдруг найдется высоконравственный стукачок-моралист и нацарапает рапорток контрикам? Тогда совсем дело дрянь. Жаль, но придется молчать.
  
   Девица выскочила из-под стола, словно поплавок из воды, и сразу, как ни в чем не бывало, без шума уселась на стул. Трюк - явно требовавший домашней тренировки. Я, словно ни в чем небывало, молча жевал свою сосиску. Оп! Не успел оглянуться, под столом исчезла вторая скромница. Эта оказалась не аспиранткой - профессором подстольного дела. Удовольствия наши закончились одновременно. Я доел сосиски, девица - порцию высококалорийной и легко усваиваемой пищи. Все остались довольны.
  
   - Спасиба за компаний. Все било окей! Теперь в наш коллекций есть и героический Советски официр.
  
   Не фига себе коллекция! Вот тот сосуд, где наверняка породнились все армии мира!
  
   Мило улыбнувшись на прощание, девицы удалились, унося в суровую северную страну рассказы о незабываемых приключениях в дикой коммунистической России. Отважные, однако, люди эти скандинавки.
  
   Тихонько запустив руку под стол, я проверил состояние брюк. Они оказались наглухо застегнуты и на удивление сухи. Профессионализм - великое дело!
  
   Я допил, доел, расплатился и ушел в номер спать. Надо отдать должное "Европейской", спал в ту ночь превосходно. Сны про отца больше не снились.
  
  Глава 13. Адмиральская дочка.
  
   Утром, перехватив на скорую руку в буфете на Невском, я поймал такси и отправился в архив, сжав в руке свернутую трубкой голубенькую пластиковую папочку с копиями документов. Уже взбежав по ступенькам ко входу в здание Центрального Архива ВМФ, неожиданно почувствовал, что получить адрес спасенного юнги смогу, только если не стану связывать его поиски с именем отца. Поэтому притормозил и сходу придумал близкую оригинальной версию о том, что архивное исследование провожу по просьбе отчима, в войну командира "Каталины", спасшего парня от смерти, и желающего ныне написать об этом случае очерк-воспоминание. Так теперь принято у ветеранов, на память и в назидание потомкам.
  
   Именно эту незамысловатую историю я изложил заместителю начальника архива, подтвердив сказанное фронтовой фотографией отчима в форме летчика морской авиации на фоне борта летающей лодки. Сам отставник он дал добро на поиски и самолично прикрепил в качестве помощницы очкастенькую, бледненькую от архивных бдений девицу - прапорщика береговой службы.
  
   Прапорщик оказалась на редкость расторопным и действительно знающим специалистом архивного дела. Профессионально опросив меня об известных фактах и получив необходимые для начала поиска исходные данные, девушка вежливо, но настойчиво, предложила не мешать, а почитать в общем, зале, или - побродить по городу, подышать свежим воздухом, пока она сделает все возможное и невозможное. Блеснула очками и не терпящим возражения тоном порекомендовала прийти к концу рабочего дня.
  
   Делать нечего, вернулся я в гостиницу, переоделся в гражданские брюки и свитерок, а потом целый день бродил по промытому дождем и продутому морским ветром городу. Неспешным шагом, неторопливо шагал по гранитным набережным и брусчатке площадей, по асфальту проспектов, тротуарам старых улиц.
  
   Подошвы модных мокасин казалось ступали в следы оставленные другими, давно ушедшими поколениями, начиная от драгун и моряков Петра и заканчивая ополченцами, солдатами и моряками последней войны. Когда поднимался по парадной лестнице Эрмитажа, музыка звучала сильнее, трепетнее, обволакивала коконом шелковых нитей нетленного и великого искусства. Я пересаживался с троллейбусов на метро, входил на незнакомых улицах, менял маршруты трамваев и автобусов.
  
   Музыка, пропала с момента выхода на старую тусклую Лиговку, с ее кирпичными, грязно-серыми, прежде доходными, а ныне коммунальными домами, с заплеванными тротуарами, с несущимися по стокам вдоль бордюров обрывками бумаг и газет, с грязными забегаловками "Рюмочных", с "Буфетными", набитыми спрессованными, дурно пахнущими телами, с застоявшимися несвежими запахами бедности, не ухоженности, дешевой плохой пищи и водочного перегара. ... Запахами рабочих окраин.
  
   В блуждании по городу я и не заметил, как подошло время окончания рабочего дня. Несколько такси с зелеными огоньками бодро проскочили мимо, демонстративно не замечая воздетой руки. На всякий случай проголосовал частнику и он, честно отработав трояк, подкатил меня прямо к ступеням архива. Предъявив удостоверение личности, я прошел в здание и по внутреннему телефону дозвонился до прапорщика-архивариуса. Представившись, поинтересовался ходом расследования и его результатами.
  
   - Товарищ майор, я, кажется, нашла след спасенного юнги. Он служил и после войны, сначала на сверхсрочной, а затем мичманом. Но где? Вот именно это я сейчас выясняю. Придется задержаться еще примерно на часок.
  
   - Большое спасибо, уважаемый архивариус. Я - ваш должник. Смиренно подожду ещё час, но ведь Вы тратите свое личное время, а ведь кто-то ждет и волнуется. Родители ... муж ... друг?
  
   - В общем... это не тема для обсуждения. - Неожиданно резко оборвала девица. - Ждите меня у служебного выхода. Ровно через час.
  
   Ладно, делать нечего. Вышел из здания и решил перекурить, бесцельно наблюдая жизнь ленинградских улиц. Постепенно начал накрапывать мелкий питерский дождик. Я уже решил уйти под навес, но увидал в конце улицы зеленый огонек такси. Не надеясь на удачу, просто на всякий случай, поднял руку и проголосовал. Такси остановилось. Не оставляя водителю время для раздумий, плюхнулся на переднее сидение.
  
   - Далеко везти, командир?
  
   - Сначала придется минут пятнадцать подождать здесь.
  
   Мы сидели в машине и курили под мерный стук счетчика болгарские сигареты "Интер". Ровно через пятнадцать минут ожидания дверь служебного выхода открылась в наступающие легкие дождливые сумерки. В светлом проеме на несколько секунд застыл тонкий силуэт девушки в морском кителе и форменной юбке, с украшенным золотым "крабом " беретом, на голове. Я выскочил из теплого, слегка попахивающего бензином нутра такси и поспешил навстречу. Рука архивариуса сжимала папку-скоросшиватель, коей она инстинктивно, пыталась прикрыться от моросящего косого дождя.
  
   - Где же Вы были? Я ждала Вас у дежурного.
  
   - Ну, надеюсь, ожидание оказалось не очень долгим. Ведь я не опоздал и прибыл точно в назначенное время.
  
   - Да, но для этого Вам пришлось ловить такси.
  
   - Пришлось ловить. Но для Вас. Просто пошел дождь, стемнело, посему решил отвести Вас домой. Ведь именно Вы потратили свое личное время, решая мои совершенно неслужебные проблемы. Я Вам очень благодарен за это.
  
   - Товарищ майор!
  
   - Товарищ прапорщик, рассматривайте это как приказ старшего по званию и не пререкайтесь. В машину, а то все собранные с таким трудом бумаги под дождем превратятся в кашу. - Последний довод видимо оказался для архивариуса решающим, и мы захлопнули за собой дверцу такси.
  
   - Говорите водителю адрес, куда Вас везти.
  
   Она назвала адрес, и такси плавно влилось в поток лакированных дождем машин, хлещущих себя по ветровому стеклу дворниками, освещенных рассеянными огнями ближнего света, габаритов, подфарников, переговаривающихся сигналами поворотов и стопов. Пахнущая бензином и дождем змея шуршала по проспектам, расползалась на ответвлениях улиц, выдавливалась в ненасытные желудки площадей, подминала под себя опоры и пролеты мостов. Ехали молча, смотрели через покрытые дождевой пылью стекла окон на потемневший мир, утонувших в воде памятников, дворцов, парков и особняков. Дождь размывал очертания фасадов города, затушевывал следы времени и усталости, делал грязь - всего лишь полутенью, ободранную штукатурку - штрихом, растрескавшиеся кирпичи - мозаикой, затирал серым цветом и плющил унесенные страницы газет, темня, размягчая и прибивая к земле их минутой ранее непокорные, легкие на подьем листы. Свернув на боковую улочку, такси проехало под аркой в огромный овальный двор со сквериком внутри и остановилось.
  
   - Вот, приехали. Спасибо. - Прапорщик, решительно открыв дверь машины, выскочила под дождь и понеслась, перепрыгивая через лужи, к одному из подъездов, прикрывая голову папкой. Такси тронулось. И только теперь я вспомнил то, ради чего ради сюда приехал, что вылетело из головы под сентиментальный шепот дождя и мистические силуэты, окутанного водяной пеленой Петрограда.
  
   - Стоп! Давай назад! Я забыл взять у нее документы.
  
   - Как же я здесь развернусь? Придется объехать весь двор заново.
  
   Пока он начнет разворачиваться, девушка исчезнет, а я не знаю ее квартиры, да и не уверен, что точно запомнил один из многих одинаковых подъездов, значит, день действительно пропал зря.
  
   - Жди! - Сунул водиле четвертак, открыл дверь и выскочил под дождь, рванулся сквозь струны воды, за незнакомой девушкой в черной морской форме и смешном берете с огромным золотым крабом на голове...
  
   Сквозь струи дождя увидал как морячка, прикрывая, полой кителя драгоценную папку бежит навстречу, крича что-то. Неожиданно обрушился новый шквал дождя и ветра, заглушивший голос, пригнул к земле ее фигурку, сорвал, унес с головы берет. Скользя по асфальту навстречу друг другу, мы преодолели каждый свою часть пути и, пытаясь удержатся на ногах, елозя подошвами по скользкой траве мокрого газона, уже падая, соединились в неожиданном объятии.
  
   Ее лицо казалось покрытым дождевой пудрой. Залитые водой очки, смешно и нелепо слезли на нос. Волосы превратились в облепившие шею косицы-сосульки. Полураскрытый рот, влажные губы... Не знаю почему, но неожиданно притянул к себе ее мокрое лицо и поцеловал губы, щеки, шею...
  
   - Вот Ваша папка, здесь все, что я смогла выяснить.
  
   - Спасибо.
  
   - ... Отпустите такси. ... Отпустите меня тоже, документы промокнут и превратятся в бумажную кашу. ... Пойдем домой. Надо просушить... документы и ... Вас.
  
   Махнув рукой, я отпустил машину. Совместными усилиями мы разыскали в луже берет и пошли, прижавшись плечами к подъезду. Бежать и торопиться уже было некуда и, вероятно, незачем. Дождь полоскал лица, ветер заносил водяную пыль под одежду, шумел и потрескивал в ветках деревьев, хлопал где-то незакрепленной форточкой... Преодолев сопротивление массивной двери, мы вошли в подъезд и поднялись на второй этаж по широкой чистой лестнице с псевдо-мраморными ступенями. Дом явно был не из типовых, вероятно построенный в пятидесятых годах для "непростых" людей.
  
   - Ведомственный дом. - Развеяла сомнения спутница. - Партийная, советская, военная номенклатурная публика. Живу с родителями. Они сейчас отдыхают - "бархатный сезон".
  
   - Отец все сына хотел, моряка, наследника семейной морской славы. - Продолжила девушка, открывая один за другим замки обитой гладкой лоснящейся кожей двери. - А сотворил только меня. Морским офицером дочку сделать ну ни как не удалось, вот пришлось стать морячкой... Сухопутной. Бедный мой адмирал.
  
   - Мой отец тоже моряк. - Машинально брякнул я.
  
   - Ну, положим, не моряк, а морским летчик.
  
   - Это отчим. - Неожиданно решил раскрыть свою тайну. - Отец погиб. Умер в госпитале от ранений еще до моего рождения. Потом - оказался оболган в газете. Узнал о родном отце только несколько дней назад, вот и пытаюсь восстановить истину, вернуть ему славу и доброе имя.
  
   - На каком флоте воевал отец?
  
   - На Севере. С первого дня.
  
   - На эсминцах? ... Подплав? ... Тральщики?
  
   - На катерах. Но не на "морских охотниках", на торпедных. Его мессера потопили в отместку за торпедирование подводного рейдера. Отец отослал неопытных ведомых, принял бой... спас юнгу... погиб. Сначала клялись, что никогда не забудут, писали хвалебные статьи в газетах, а недавно такой пасквиль один гад выдал, что мать не выдержала. Свел ее в могилу, подлец, ... добил...
  
   - А что собственно произошло, в чем причина?
  
   - Только в том, что еврей, что погиб, что убиты все родные и родственники, что некому отстоять его от подлости, грязи и предательства. Матери и отчиму для борьбы не хватило смелости и сил. Думали о себе, своей жизни, карьере, обо мне и моей судьбе. Как они, естественно, понимали все это. Вот и решили, что мертвым уже все равно... Может теперь мне удастся ...
  
   - Очень сомневаюсь. - Неожиданно резко повернулась ко мне морячка. - Точнее - совершенно не удастся. Хоть годы уже не пятидесятые. Но толку из этого не выйдет, а себе жизнь и карьеру, майор, спалишь. Это я тебе могу и без карт предсказать. Архив, конечно, место тихое, но, поверь, именно поэтому знаю и понимаю многое. Вижу, кто и что ищет. Кто, что находит. У кого получается, а у кого - нет. Не ты первый, не ты последний.
  
   Дверь, наконец, открылась и пропустила нас в квартиру. Черная адмиральская шинель висела распятая на плечиках под фуражкой с золотым крабом. Матово блестел надраенный паркетный пол, тепло светились деревянные панели. Уводили из прихожей на три стороны света зеркального стекла двухстворчатые двери
  
   - Мой тоже воевал... на Севере, ходил и на катерах. Может, знал твоего, но, прости меня и пойми - спрашивать его об этом не собираюсь. И просить о помощи - не советую. Другим он теперь стал. Только навредишь себе. Да ты и так навредишь. Оставим эту тему. Ладно, раздевайся - сушиться будем.
  
   Немного позже, облаченные в сухие мягкие пушистые банные халаты, мы мирно пили чай заваренный из смеси, позаимствованной из адмиральских запасов чаёв, привезенных из чужедальних заморских стран. Букет запахов наведанных ароматов тропиков, жасмина, имбиря, корицы и десятков других диковинных трав, даже отдаленно не напоминал жиденькие, отдающие соломой и сеном, грузинские и индийские магазинные чаи. Густой, янтарный, сытный на вкус чай других миров.
  
   Внезапно девушка отставила чашку, резко встала и подошла ко мне.
  
   - Идем. - Повернулась и вышла из столовой, не выключив света, оставив все как есть на столе, не обернувшись, не проверив, следую ли за ней.
  
   Непорядок. Я выключил свет и пошел следом. В общем-то, не был тогда уверен, что должен идти, но пошел, ведомый не столь чувством, но доставшимся нам от диких предков инстинктом. Дверь в небольшую комнатку оставалась открытой и ждала меня. Она стояла спиной к двери возле кровати, аккуратно застеленной шотландским, голубым в крупную клетку, пледом.
  
   - Я - некрасивая, правда? - Спросила не оборачиваясь.
  
   - Ты милая и хорошая девушка, а красота... Красота всегда относительна и вторична. Современная красота, по-моему, на девяносто процентов состоит из косметики. У кого она лучше положена - тот и красив.
  
   - Я не пользуюсь косметикой. ... Отец не велит. - Замолчала. Тишина, глубокая и томительная, повисла в воздухе, разделяя нас завесой недоговоренного.
  
   - Я прошу тебя, будь со мной сегодня ... если конечно я тебе не противна.
  
   - Не противна... - Следовало, что-то сказать еще, она наверняка ждала совсем других, красивых, слов, но я не мог соврать и выдавить нечто про любовь.
  
   - Иди ко мне. - Разорвала девушка затянувшуюся паузу и быстро вздохнула, будто купальщица, перед тем как войти первый раз в незнакомую воду. Словно решаясь окончательно и отметая сомнения. Подтверждая бесповоротность задуманного, халат начал сползать с плеч на пол сначала медленно, а затем все быстрее и быстрее, обнажая небольшие округлые груди с розовыми звездочками маленьких сосков, гладкий живот, неожиданно крупный, выдающийся вперед лобок, покрытый легкими пушистыми волосиками и стройные, немного полноватые ноги.
  
  ***
  
   Ее тело полыхало сухим жаром, а лоно оказалось влажным и трепетным, ждущим и жаждущим. Когда я вошел в нее, то неожиданно ощутил упругую, податливую, преодолимую преграду и в нерешительности остановился, боясь поверить своим ощущениям, причинить ей боль.
  
   - Ну, давай же, давай! - Закричала, и ее рот запечатал мой, оборвав, оставив несказанным вопрос, на который не нужен ответ....
  
   - У меня никогда никого не было, понимаешь. Ни-ко-го! - Повторила по слогам. - Ко мне липли только потому, что я адмиральская дочка, а это так противно. Зря отец воспитал меня словно моряка ... Я не гожусь для этого. ... Хочу любви ... Не желаю служить инкубатором, ... ходячей маткой для следующего поколения моряков, покорителей океанов. Нет, ты пойми меня правильно, не потому, что не люблю моря. ... Если встречу... если полюблю моряка ... то может быть... Но я не желаю предопределять линию жизни своих детей традицией идти только в морские офицеры. - Сбивчиво шептала горячо дыша. - Ты просто обязан помочь мне разорвать сдерживающую цепь, ту привязь, что держала, словно цепную собаку. Теперь я свободна ... могу искать...
  
   Мы взлетали и низвергались. Вновь и вновь перед очередным падением я пытался отстраниться и поберечь ее, но в ответ тело лишь крепче прижималось, не давая выйти, и губы стонали - "Нет, в меня, в меня, еще, еще ..."
  
   Я не понимал цели ее желаний, но словно слепой за поводырем следовал по пролагаемой ею тропе.
  
   Когда мы приблизились к распутью, на душе стало печально и неспокойно, будто сломал без любви нечто хрупкое и поразительно нежное. Эта ночь преподнесла первый в моей жизни подобный подарок от женщины. Не столько даже физиологический, сколь духовный. Все прочие, все кроме Вероники, оказывались за пределами постели предельно простыми и неискушенно понятными.
  
   Потом мы лежали, обнявшись, и ее губы влажно шептали мне на ухо простенькую историю жизни. Про школу, про институт, про подруг, про отца, который считал ее появление на свет ошибкой природы, страдал, ненавидел ее пол, всячески пытался убить и унизить женское начало, стремился воспитать мужчиной, что, естественно, не получилось. Адмирал добился лишь полного непонимания и ненависти дочери. Она привыкла считать себя дурнушкой, ни на что в жизни не способной мышкой из затхлого архива. Но почему-то именно сегодня, именно со мной ей захотелось испытать себя женщиной. ... Она благодарна за это. Я боялся услышать, и к счастью ее губы не произнесли слово "любовь". Возможно, у нее никогда и не было любви, и она желала ее. У меня любовь уже была, лишь однажды. Поэтому, после Вероники я никогда больше не употреблял это заветное слово.
  
   Каюсь, слушал девичью исповедь тогда в пол-уха. Мозг торопливо просчитывал варианты поведения, а сердце искало слова ответа. Слова эти я знал, они вертелись на языке, но так и не были произнесены. Терял время, взвешивая и просчитывая "за" и "против". "За!" - кричало ощущение теплого, мягкого, податливого тела, шептавшего и всхлипывающего на моей груди. "Против!" - сурово обрывал нежные струны собственный печальный опыт. "Против" - восставал образ Вероники. "Против!" - увещевала привычная сиюминутная свободная и независимая холостая жизнь без ответственности за другого человека. Жизнь - к которой привык.
  
   Утром меня разбудило солнце. В комнате пусто и лишь скомканная простынь в углу подтверждала прошедшую ночь. Дверь распахнулась и в комнату вошла женщина. Именно женщина, знающая себе цену, с прямой спиной и гордо поднятой головой в обрамлении коротких пушистых волос, с аккуратно подкрашенными губами и легким макияжем. Отутюженный, ладный, черный морской китель без единой морщинки облегал стройное, молодое тело, слегка расклешенная форменная юбка открывала сильные ноги. Глаза смотрели мимо... мимо... не замечая, не осуждая.
  
   - Собирайся, майор! Нам пора. Чай и сушки ждут на столе. Документы высушены и лежат в папке. Костюм просушен, почищен и проглажен. Все дела завершены, все проблемы разрешены. Вперед, с песней!
  
   - Подожди, ... послушай, ... может ... давай поженимся? Выходи за меня замуж! - Вырвалось неожиданно то, несказанное ночью.
  
   - А, вот это, друг мой, уже лишнее. Сантименты, знаешь ли, эмоции. Ты бы хоть спросил, для начала, как меня зовут, да теперь это уже и не важно. Опоздал, майор. Мы расходимся после пересечения траверза парадного в разные стороны ... Словно в море корабли... А то, что говорила тебе ночью - забудь, если конечно помнишь. ... Так ты будишь пить чай?
  
   Не стал я пить адмиральский чай, не стал и прощаться. Оделся, взял папку и выскочил в золотой день ранней ленинградской осени, искать такси. Закрывая за собой дверь, успел, прочитал фамилию на позолоченной табличке. Знакомую адмиральскую фамилию. Воистину чудны дела твои, Господи. Не мог, ну никак не мог я жениться на адмиральской дочке.
  
   Впрочем, чем черт не шутит. Может и стоило засунуть в задницу сомнения, оборвать поиски, тихонько заделался адмиральским зятем, а затем с разгону - полковником, а то, чем черт не шутит, возможно, генералом.
  
   Но вероятностей множество, а реальность - одна. Может и вправду все давно расписано и предопределено свыше, а мы, ... мы только марионетки в этом великом Театре. Куколки, не ведающие, что творят и не отвечающие, в силу этого обстоятельства, ни за что. Возможно, но вряд ли. Скорее всего, правит балом Его Величество Случай. ...
  
   В гостинице при входе прихватила меня администраторша. Любезнейшим образом улыбаясь и сочувственно разводя руками, дамочка сообщила пренеприятнейшее известие. Вещи ждали меня не в номере, освобожденном для прибывшего иностранного гостя, а в каптерке. Именно там я смогу проверить их сохранность и наличие и, даже, при необходимости, побриться и переодеться. Спорить не нашлось сил и желания. Проделал все предложенное, расплатился и улетел в далекий северный город на поиски юнги.
  
  Глава 14. Могила.
  
   Самолет совершил посадку на единственную бетонную полосу дальнего северного аэродрома. В единственной гостинице города я без нервотрепки и лишних вопросов получил место в двухместном номере. Дежурная, вручая ключ, предупредила лишь, что сосед торгует на здешнем базаре огурцами и встает очень рано, ни свет ни заря.
  
   Заканчивалось короткое полярное лето, но день выдался солнечный, сухой и теплый. Оставив вещи в номере, отдал ключ администраторше и вышел на улицу, захватив с собой на случай капризов погоды сложенный в плоский пакет болониевый плащ защитного цвета. На улице я попытался ориентироваться, соотнося детские, смутные воспоминания с действительностью. Если отчим не ошибался, то могила должна находиться недалеко от моря, где-то в районе нависающего над входом в бухту скалистого мыса.
  
   Городок, с тех пор как мы уехали, отстроился, разросся. Уже не стало заметно следов пронесшейся войны, дома давно отремонтированы или выстроены заново. Восстановив в памяти ориентиры, двинулся в сторону порта. В годы детства на каждом шагу тут мелькали морские бушлаты, бескозырки, черные офицерские и мичманские шинели. Поблескивали золотые погоны - корабельных офицеров и серебряные - береговой службы, медиков, интендантов. Теперь вдоль тротуаров дефилировала обычная городская публика, разве чуть более модно, по-заграничному одетая.
  
   У входа в порт, в ларьке, продавались журналы, газеты, мелкие сувениры. За прилавком сидел старик в сером плаще, наброшенном поверх свитера, и скучал в ожидании покупателей. Купил пачку сигарет, местную газету.
  
   - Впервые в нашем городе? - Спросил киоскер.
  
   - Родился здесь во время войны. Отец тут похоронен. Отчим воевал. На "Каталине" летал.
  
   - Помню, помню ... базировались они в гидропорте. Хорошие, надежные самолеты. Мазурук, кстати, тоже на них летал. А отец кем воевал?
  
   - Командиром звена торпедных катеров. Погиб, прикрывая отход ведомых. Его мессера потопили.
  
   - Это когда немецкую подлодку на корм рыбам запустили?
  
   - Точно. Вы ... помните?
  
   - Припоминаю... - Замявшись на секунду, промолвил старик. - Я-то помню, еще несколько человек помнят. Вот и вся память. Так ты его сын будешь?
  
   - Сын.
  
   - Что же ты, сын, раньше не приезжал? Цветочки на могилку отца не положил?
  
   - Так жизнь сложилась. - Неловко посвящать постороннего человека в семейные тайны.
  
   - Не долетал до наших краев, значит?
  
   - Не приходилось. ... Вы мне подскажите лучше как к могилке пройти. Отчим говорил, что над входом в порт, на скале его похоронили. Памятник там должен стоять. Да и цветы купить надо.
  
   - Цветы, это не проблема. Цветы на базаре у азербайджанцев чи армян, всегда купить можно. Вот только куда ты их класть будешь? Вот проблема.
  
   - Не понял! ...
  
   - Сложное это дело. Многое изменилось...
  
   - Поясните.
  
   - Ладно, слушай. ... Война закончилась. Сначала все шло путем. Около памятника твоему отцу - цветы, как положено, по праздникам и на годовщину гибели. Жену его видали. Правда, разное люди поговаривали. Мол, сразу замуж выскочила, поторопилась.
  
   - Мама была беременна мной. Отец так и не узнал. После его гибели беременность тяжело проходила. Она одна осталась. Отчим помогал, чем мог. Кстати, это он отца и юнгу выловил из воды и доставил в госпиталь. Еле от мессеров отбились.
  
   - Вот оно как! Значит, за него она вышла. ... Понимаю.
  
   - Жизнь есть жизнь...
  
   - Братья, сестры у тебя есть?
  
   - Нет.
  
   - Один значит?
  
   - Один.
  
   - Родители живы?
  
   - Отец. ... Отчим ... Нет, пожалуй, отец. Я, ведь не знал, что он не родной.
  
   - Его фамилию носишь?
  
   - Его.
  
   - Тогда многое понятно. Ну, да ладно, вернемся к твоему вопросу. Постепенноцветы исчезли. Могилка начала приходить в запустение. Ну, тут то, да се - пятидесятые годы. Космополиты, дело "врачей-убийц" ... Ты не помнишь, конечно, мал был. Местные власти начали было на месте могилы твоего отца сооружать памятник всем катерникам. Катер хотели поставить над бухтой и чтоб военно-морской стяг на нем каждое утро поднимать. Думали еще сигнальную пушку установить, полдень, словно в Ленинграде выстрелом отбивать. Но опять перемены вышли. Сначала Сталин помер, потом - Хруща сняли. Что успели, пару лет назад, к юбилею сделать, это втащить старый торпедный катер на скалу, да перенести могилу твоего отца куда-то на городское кладбище. Вроде как, не отдельная могилка должна стоять, а коллективный всем погибшим катерникам памятник. Мемориал!
  
   Вроде задумано неплохо, да сделали всё втихаря, ночью. Перезахоронили. Говорят, какой-то моряк приезжал, разыскал ту могилку, цветы приносил, обустраивал. Но чего не знаю - того не знаю. Понимаешь... Власти-то тихо-тихо делают свои дела. Думают, никто и ничего не ведает. Да, неправда это. Отдельный человек, действительно, может и не видит, и не слышит, а народ, тот все знает. Даже то, чего ему знать вроде бы и не положено. И многое, ох многое, соображает.
  
   Старик задумался о своем, а я отошел, поймал такси, высадившее у входа в порт компанию мариманов, и попросил отвести к памятнику катерникам.
  
   - Какому памятнику? - Переспросил таксист. - Я здесь недавно.
  
   - К мемориалу. Где торпедный катер стоит. Только сначала найдем цветы.
  
   - Это на рынке. Но, цены!
  
   - Это моя проблема. Поехали.
  
   ... Около обрыва, отгороженный от провала старой якорной цепью, содрогался под ударами ветра одинокий торпедный катер. От его присутствия место не стало особо торжественным, скорее печальным. Ржавое, лишенное привычной стихии железное тело, еще сохранившее стремительные формы удалого морского бойца, взгроможденное на нелепый крошащийся цементный постамент, наводило уныние. Всюду виднелись приметы запустения и неухоженности. Наведенные бронзовой краской буквы на цементе затерлись, потускнели, керамические вазы для цветов - жестоко расколоты. Ветер гудел в останках катера, раскачивал на просевших растяжках антенну, провисшие сигнальные шкивы и тросы. Слепо смотрели на мир наглухо заваренные заслонки иллюминаторов, окна боевой рубки.
  
   Таксист, не заглушил двигатель, явно намекал, что задерживаться возле ржавого осколка истории не стоит. Я вынес букет, попробовал поставить к постаменту, но не нашел возле цементного блока достаточно приличного места. Подтянулся, заскочил на катер, прогремел каблуками казенных ботинок по давно затихшей палубе. Пригибаясь под порывами ветра, дотянулся к боевой рубке и заправил букет в крепление навеки умолкшего ревуна. Шквал немедленно попытался вырвать единственный признак жизни из железной ладони мертвеца, но в первый момент это не удалось. Только несколько желтых лепестков, перелетев пустую турель носового пулемета, мелькнули над обрывом, устремляясь в крутом пике к серо-зеленой воде бухты.
  
   Вскинув ладонь к козырьку фуражки, я отдал последнюю честь месту, где много лет назад похоронили отца, боевому катеру, который когда-то воевал, выходил в море, принимал удары океанских волн, уходил от бомб и снарядов врага. Всем боевым друзьям отца, мертвым и живым. За спиной раздался стонущий звук клаксона такси.
  
   Резко оборвался звук сигнала. - Нельзя долго жать. Сигнал сгорит. - Буднично сообщил таксист, садясь в машину. Он считал свою часть торжественной церемонии законченной.
  
   Вернувшись вечером в номер, я застал соседа, пришедшего с рынка после окончания трудового дня. Уже открывая дверь, увидал, как он прыснул от стола и замер испуганно, уставившись на меня вытаращенными, немигающими глазами. Я поздоровался, снял плащ, собираясь повесить в шкаф. Разглядев форму, сосед медленно выпустил сквозь сжатые зубы воздух, сделал глубокий вдох и принялся ладонью массировать грудь под полосатой пижамной курткой.
  
   - Ну, майор, напугал. Ну, напугал. Ну, причитается с тебя.
  
   - Чем я мог Вас так напугать?
  
   - Чем, чем... болоньей своей. Ну, совсем как милицейская.
  
   - Милицейская цвета маренго, а моя защитного цвета.
  
   - Так сразу и не сообразишь, какого цвета. Сначала сердце к горлу прыгает, а потом глаза уже на цвета не реагируют.
  
   - Так боитесь милиции?
  
   - Да не, не боюсь я ее, ... - Замямлил сосед. Говорил он "гакая", как говорят на Харьковщине, так говорили соседи по девятиэтажке, соученики в школе, сокурсники в институте.
  
   - Не из Харькова, случайно?
  
   - А вы откуда знаете? - Уперся в меня подозрительным взглядом сосед.
  
   - Да сам жил в Харькове до армии, потом ХАИ заканчивал, трудно не узнать выговор.
  
   - Вот это да! Шерлок Холмс, прямо. Такой талант и не в милиции.
  
   - На рынке торгуете? - Попытался сменить тему разговора.
  
   - Плодами собственного труда, собственного участочка, молодой человек. Смею заверить, все абсолютно честненько и пристойненько. Не извольте беспокоиться.
  
   - А с чего вы взяли, что я беспокоюсь?
  
   - А с того, что вопросики задаете! Наверно боитесь репутацию замарать, переночевав в одном номере со спекулянтом, рыночным торговцем.
  
   Я рассмеялся. - Меня больше волнует, храпите Вы или нет. Да, еще, говорят, встаете ни свет ни заря. Вот и все мои волнения.
  
   - Ни, боже мой! Не храпел и не храплю. Вот жинка моя, та да, выдает по ночам рулады. Здесь от нее только и спасаюсь. А я ни-ни, сплю тихонько, что ваша мышка. Встаю раненько, это так. Кто рано встаёт - тому Бог дает. Место получше. Покупателей поболе. Всё так.
  
   - Чем же Вы здесь торгуете? Не припомню, но, кажется, цитрусовые в Харькове не произрастали ...
  
   - И не надо нам тех цитрусовых! Для цитрусовых - Господь Бог грузинов понаделал. У них свое, у нас - свое. Мы, добродию, торгуем огурочками солененькими, красивенькими, махонькими, душистенькими, ровненькими, что Вам солдатики в строю. Растим их под пленочкой, в парниках. Собираем, засаливаем в кадушечках, на травках разных, укропчике. Как готовы, так их в самолет и сюда. Отменная, должен заметить, закусочка. Здешний народ её быстро раскусил, другой не требует, только давай, вези. За ценой опять таки не стоит, потому, что - денежный. Приходит рыбак, чи моряк с моря, с судового пайка, хочется человеку отдохнуть, оттаять душой. Он сначала в баньку, по русскому обычаю. После баньки, что? Правильно, бутылочка светленькая с холодильничка. А к водочке что нужно? Опять таки - закусочка. Так, что усе по науке, дорогой товарищ. Рупь штучка - всего делов. Кто устоит? А сколько в бочке штучек помещается? ... То-то.
  
   Он устал от своего монолога. Вытер пот рукавом пижамы. Заулыбался.
  
   - Но это еще не все. Раненько весною мы клубничку в парнички высаживаем. Она тоже хорошо идет. Но не долго. Ту выгоднее возить на машине. Вынимаем сидения. Заставляем ящичками. И по газам. Ночь едем. День торгуем. Ночью домой. Утром на работу.
  
   - Так Вы еще и работаете!
  
   - А, Вы что подумали? Мы не тунеядцы, какие ни будь. У нас, считай, все село в Харькове в ВОХРе на заводах служит. Стоим, так сказать, на страже социалистической собственности. День стоим - два дня, а то и три, дома. Поселочек у нас хорошенький. Дома все кирпичные, ну там шлакоблочные. Крыши - цинкованные, на солнце так и горят. Гаражи. Парнички. Машины. Есть и по две, по три... Асфальт, тротуары всюду. Магазины. Одним словом культура. Осенью, поверьте, пройдешь в туфельках - подошвы не замараешь.
  
   - Богатый колхоз у Вас. - Предположил я.
  
   Он схватился за живот, зашелся визгливым смехом, со стоном повалился на кровать.
  
   - Ой, насмешил, майор, ой, насмешил. Ой, насмешил. Да весь в долгах как шелках, той колхоз. Еле дышит. Одни старики, калеки, придурки да лодыри.
  
   - Так, как же Вы в селе и не в колхозе?
  
   - Серый Вы в сельской жизни человек, майор. Вы уж меня извините великодушно. Это две большие разницы. Жить в селе и работать в колхозе. Я живу в селе, служу в городе, а работаю на своём участке. А в колхоз работать пригоняют студентов, ученых разных, а тружусь, прошу заметить, на собственном приусадебном участочке. А в колхоз ... работать ... пригоняют, централизовано инженеров, рабочих, студентов разных. - Сосед забегал по номеру, возбужденно жестикулируя.
  
   - Студентов и ученых - тех поболе, на месяц, на два. Потому как толку с них - никакого, интеллигенция, прослоенная по марксистскому определению. Инженеров - на недельку, на две. Рабочих, ... тут сложнее. Они - гегемон! Без рабочего и завод станет. Тут уж, как получится. Но некоторым нравится. Приезжают. Пьют. За девками бегают. Деньги-то на работе идут. Всем хорошо. Весной - народу поменьше. Помогают колхозу сеять.
  
   Земляк присел на кровать, разгладил рукой складки на одеяле, перевел дух. - Летом, народу поболе - поливают, пропалывают. Осенью - совсем много народа толчется - убирают урожай.
  
   Не выдержал, горестно вздохнул, закатил глазки, всплеснул ручками.
  
   - Ну, как они убирают... Их понять тоже можно. То машин нет, с поля вывозить. То ящиков. Соберут, скажем, помидоры в кучи, бурты называются. Сидят, ждут. Тут - дождь. То, глядь - снег пошел. Все, помидорки пошли гнить. Кому это нравится? Но как снег, или дождь зарядит, тут дело святое, тогда всех - по домам. Что не убрано - трактора, бульдозеры пройдут, поперемнут, перепашут. Начальство рапортует - собрано без потерь. Поля - чистые. Ха-ха. Можно вновь посевную начинать. Круговорот ... дерьма в природе... - Сел к столу и продолжил уже нормальным голосом, без кривляния, положив враз успокоившиеся руки на стол.
  
   - У нас не то. Места для такого разворота мало, ха-ха. Все под пленочкой. Все чистенько. Ни один огурочек, ни одна клубничечка не пропадет, не подгниет, не помнется. Ни, боже мой! Это ж товар. Кто ж его таким купит? Кто за него деньги свои отдаст? Один убыток.
  
   Прищурив хитрый карий глаз, оценивающе посмотрел, проверяя произведенный монологом эффект.
  
   - Да Вы не стесняйтесь. Присаживайтесь к столу. Мы и бутылочку найдем. Чистенькую, беленькую. Вот, горилочка. Вот - огурчики. Хлебушек, помните такой? Черненький, кругленький, с корочкой - горбушечкой. Тут такого не пекут, с собой возим. Вот домашняя колбаска. Сальце. Давайте за знакомство, как мы выходит - земляки. С Харьковщины, с Украины.
  
   Огурчики, он не преувеличивал, действительно оказались восхитительны. Хрумкие, в меру солененькие, в меру остренькие, душистые. Так и просились в рот. Действительно - превосходная закуска. Земляк аккуратно, острым перочинным ножиком резал их на узенькие ровненькие продолговатые скибочки. Хоть он и старался не показывать вида, но казалось, что каждый съеденный нами рублик, то бишь огурчик, вызывал у селянина душевные муки. Поэтому больше налегали на водку. Горилка действительно оказалась хороша. Не древесная русская, отдающая сивушными маслами, а зерновая, хорошо очищенная.
  
   - В России служите?
  
   - В России.
  
   - Далеко?
  
   - Далековато.
  
   - Понятно, военная тайна. - Земляк раскраснелся, распахнул пижаму, уселся поудобнее на стуле.
  
   - Вот езжу я часто по московскому шоссе. Час езды - Белгородская область. Россия. Старшая, наша, так сказать, сестра. Что я вижу на Украине? Вокруг домов - садочки. Вишенки, черешенки, сливы, малинка кругом. Заборчики покрашены. Дорожки чистенькие. Домики - аккуратненькие. Люди себя уважают. Переезжаем за Белгород - заборы косые, серые, некрашеные, дома хромые, окошки слепые, грязью затянутые. Из деревьев - ольха да ха-ха. Яблонь, правда, много. На участках - одна картопля да бурьян. Люди в ватниках, телогрейках, пьяные, тусклые... Тоска. Вы - человек государственный, в больших по нашему разумению, чинах. Образованный. - Он бросил прищуренный взгляд на мой институтский поплавок. - Объясните, в чем здесь дело. Даже горилочка наша, на голову лучше москальских опилок.
  
   - Не знаю, не задумывался. Может почва другая. Не чернозем, а, скажем, песчаная. Она, по-моему, для картошки лучше.
  
   - Земля другая! То так. - Он поднял палец. - Но главное - люди. Люди у нас другие. ... Украина...
  
   Сосед задумался, пригорюнившись, подперев голову, опершись рукой на стол. - Вот Франция, к примеру, не больше Украины. А как живут люди! А Англия! А разные Бельгии да Голландии... Чем мы хуже?
  
   - Вы, что за "Самостийную"...
  
   - И ни-ни ни. Ну, что Вы так, сразу. Просто ... представилось. Возил бы огурчики в Париж продавать.
  
   - Так там своих - таких и лучше - навалом. Да перевоз, да таможня. Прогорели бы, пожалуй. Они ведь не водку хлещут, вино смакуют. А огурец Ваш, как ни хорош, но к бургундскому на закусь не клеится. - Развеял я его надежды. - Ваш потребитель - здесь. Никуда Вам от него не деться пока водку пьет, да огурчиками закусывает.
  
   - Вот. Мы бы и в Россию возили. - Воспрянул духом землячок.
  
   - Так и здесь оказалась бы другая валюта, плюс таможня, минус - налог. Да как с иностранца с вас еще и за визу сдерут, за гостиницу, за обмен денег, да мало ли еще, чего придумают.
  
   - Как так? - Он удивленно захлопал глазами.
  
   - А так, земляк, хочешь самостийности, так уж от всего. Смотри... Газа, нефти на Украине почти нет. Где закупать? Ближе всего и, наверное, дешевле в России. Но брать-то с тебя за газ не огурцами начнут. Огурцов, не хватит. Валютой. Долларами. А их заработать надо. Где? Как? Прежде чем о незалежности, об этом подумать стоит. - Сосед слушал, склонив к столу голову.
  
   - Своего горючего нет - забудь о поездках на авто с клубничкой. Кусаться такая клубничка начнет. Это сейчас выгодно, на ворованном "семьдесят шестом", что шоферня по дороге из баков продает. Шланг, небось, возишь? Так?
  
   - Так. - Грустно признал он. - На "семьдесят шестом" с прокладкой ездим.
  
   - Билеты на самолет тоже подорожают. Керосин-то не свой, импортный будет. Прогорит твой бизнес. Огурчики, пожалуй, тут бельгийские или французские, продаваться начнут. Они их на промышленной основе быстренько наладят. Раз здесь спрос есть, найдется и предложение. И подешевле, чем твои, пленочные, доморощенные. Хоть, согласен, твои - вкуснее.
  
   Он почесал грудь под белой трикотажной майкой, потом поскреб ногтем потылыцю.
  
   - Ну, это - теории. Поживем - увидим. Горилка у нас закончилась. Поговорить мы - переговорили. Завтра раненько на рынок. - Засмеялся. - Пока на доляры не перешли, торговать карбованцы треба. ... Пока! - Воздел к потолку палец. - Пока! ... Пока и карбованцы сойдут. Давай, майор, делать ночь.
  
   - Давай, земляк. - Мы потушили свет и уснули.
  
   Проснувшись утром, я уже не застал землячка. Рыночное время дорого. Вспомнил вечернее застолье, наш разговор. Точнее его монолог. Оригинально народ понимает капитализм. Работай и поворовывай, словно при социализме, а торгуй и получай прибыль как во Франции. Знатный ориентир земляки подыскали. На Париж замахнулись клубничкой да огурочками.
  
   Выйдя из гостиницы я двинул к старому городскому кладбищу. Кладбищенская контора ни чем не отличалась от десятков других, не столь специфических, храмов бюрократии, как гражданских, так и военных. Классический набор из столов, стульев, механического калькулятора "Феникс", деревянных конторских счет, серо-пиджачного начальника и неопределенного возраста секретарши.
  
   - По какому вопросу, товарищ майор? Присаживайтесь.
  
   - Ищу могилу отца. - Я назвал фамилию, имя. Год смерти. - Он у вас перезахоронен, несколько лет назад.
  
   - Проверим по книгам. Если несколько лет, то найти несложно. - Начальник вытащил из железного шкафа обычную бухгалтерскую книгу и начал листать страницы, водя пальцем по столбикам фамилий.
  
   - Есть Ваш отец, - Он поднял на меня глаза, - а документики у Вас имеются? Для порядка. Проформы, так сказать, ради. Вы уж не обессудьте.
  
   Начальник раскрыл поданное удостоверение, сверил фотографию и собрался, было листать дальше. Пришлось забрать документ из не в меру любопытных рук.
  
   - Дальше Вам читать не обязательно. Вы хотели удостоверить мою личность - пожалуйста. Вы удовлетворены?
  
   - Не извольте беспокоиться, вполне. Просто, ... как Вам сказать, люди приходят разные, с разными целями, мы обязаны быть в курсе.
  
   - Не думаю, что на эту могилу кто-то приходил.
  
   - Бывает, что приходят. - Отвел глаза начальник. - Вот и Вы, например... Фамилия то у Вас другая.
  
   - Фамилия отчима, он меня усыновил. Еще вопросы?
  
   - Извините. Никаких вопросов к Вам нет. Если не возражаете, позову нашего рабочего, он Вас проводит. Сами можете заблукать, заблудиться то есть. Хозяйство у нас большое, путанное. - Начальник выскочил в соседнюю комнату. Кликнул Василия Петровича. - Проводи человека. Работы всё равно нет.
  
   Натягивая на лобастую голову кепку, из дверей вышел пожилой, крепкий еще мужчина с загорелым, морщинистым лицом, в синем рабочем ватнике, в брюках заправленных в кирзовые сапоги.
  
   - Василий. - Подал руку. - Пошли, провожу к могилке. Начальник велел.
  
   Мы молча шли мимо рядов воинских пирамидок, перемежающихся крестами, гранитными памятниками, плитами, иногда - лишь облезлыми эмалированными табличками на штырях. С оградками и без. Ухоженными и давно позабытыми. Представил, в каком состоянии находится могила отца, и стало не по себе. Хотя виниться вроде не в чем.
  
   - Вот она. - Василий остановился и снял кепку, обнажив густую еще, аккуратно подстриженную шевелюру. - Все в порядке. Боцман часто наведывается. Проверяет, подкрашивает. Плачет. Бывает, правда, шкалик выпьет. Да и второй, который писатель, тоже наведывается. Цветочки кладет. ... Интеллигентный человек.
  
   Могилу отца окружала блестящая черным, аккуратно нанесенным лаком, оградка из четырех небольших якорей, соединенных цепями. Памятник - красная пирамидка с золотой звездой. Привычный стандарт непарадного советского воинского погребения. Фотография в бронзовой, недавно начищенной рамке под оргстеклом, привинченная бронзовыми же крупными винтами. Надраенная гравированная табличка. Имя, звание, годы жизни. Стеклянная банка с подвялыми цветочками в остатках желтоватой воды. Чисто. Спокойно. Фотография старая, пожелтевшая. Видно снимали для личного дела. Лицо без улыбки. Строгое. Серьезное. Ордена и медали, лежащие теперь дома в коробке.
  
   - Боцман хорошо следит, дело свое знает. - Погладил Василий широкой ладонью пирамидку. - Гладко красит, умеючи. Это он могилку так обустроил. Да и меня просил приглядывать.
  
   - Кто он?
  
   - Да, боцман, с базы хранения, Валентин. Служили они вместе. Юнгой начинал у Вашего отца. - Василий отвел глаза. - А второй, писатель, тот совсем пожилой. Редко появляется, ... разговаривает, вроде как спорит, оправдывается. Руками все машет. Странный. В берете. Но видать тоже воевал. Колодка наградная. Значок. Вместе, правда, их не видал не разу. Может, кошка между ними пробежала. Валентина я знаю. Довелось вместе послужить на сверхсрочной. Как-то недавно спросил его о писателе, так он только плюнул, и разговаривать не захотел.
  
   - Откуда же Вы знаете, что старичок тот писатель?
  
   - Так он здесь часто на панихидах выступает. Если кого из начальства, из ветеранов, кто поизвестнее, из тех, кого с салютом хоронят. - Уточнил Василий. - Он всегда ... эта ... докладывает. А ведущий церемонию его объявляет. Как тут не узнать. - Назвал известное по газетным статьям имя ненавистного человека. Я вздрогнул от неожиданности.
  
   - Что-то не так?
  
   - Нет, нет, все в порядке. Спасибо.
  
   - Так я пойду? Обратно дорогу найдете?
  
   - Дорогу найду. ... Да, ты, случайно, адресов их не знаешь?
  
   - Писательский, не знаю. Близко не знаком. А Валентин на своей базе и живет. Адреса не назову, а как найти - объясню.
  
  Глава 15. Кладбище кораблей.
  
   База хранения списанных кораблей представляла собой военно-морской филиал Вторчермета. Старые корабли стаскивались в маленький угрюмый заливчик, на берегу которого располагалось ветхое здание с вросшим в землю крыльцом, слегка перекошенной верандой, кривоватыми окнами - результатом неодинаковой просадки фундамента на промерзшем грунте. Унылый пирс, с серыми досками настила и сваями, обросшими ржаво-коричневой бородой водорослей, вел в море. По обеим сторонам, уцепившись тросами за кнехты, приткнулись, навалившись бортами, старые катера, дизельные подлодки, просевший на корму сторожевик. Более крупные суда стояли на бочках подальше от берега, ободранные, без вооружения, флагов. Без жизни. Серая неподвижная вода, корабли с тусклой шаровой краской и ржавыми подтеками. Обвисший, вылинявший военно-морской флаг над крышей старенькой постройки, провисшая местами до земли колючая проволока вокруг территории, ворота с красными звездами над заросшей травою неезженой колеей. Веселенькое место службы выбрал боцман.
  
   По скрипучим щелястым ступеням я взошел на крыльцо штабного домика. Окно, выходившее на веранду, оказалось чисто вымыто и задернуто изнутри белыми крахмальными занавесками. Дверь гладко выкрашена шаровой корабельной эмалью. Ручка, явно снятая с корабля, начищена до зеркального блеска. Около входа висел надраенный медный колокол. Перед порогом лежал плетенный из пеньковых концов коврик. Поискав кнопку звонка и не найдя оной, решил использовать колокол. Звук оказался молодым и звонким. Дверь открылась, и на порог вышел мичман с повязкой дежурного по части на рукаве, с черной, морского образца, кобурой пистолета, свисающей из-под полы кителя. Его ладонь лихо взметнулась к козырьку фуражки, но, не дотянувшись вдруг начала медленно опускаться. Загорелое, гладко выбритое, крепкое и ничего не выражающее лицо старого служаки, еще секунду назад официально отчужденное, вдруг обмякло, разгладилось, губы задрожали. Мичман внимательно, зачаровано смотрел на меня. Потом положил ладони на мои погоны, сжал плечи и, притянув к себе, обнял.
  
   - Здравствуй, сынок. Нашел таки батю. Приехал, родной ты мой.
  
   - Здравствуйте, Валентин, извините, не знаю как по батюшке. - В справке, полученной из архива, имелись только инициалы и фамилия.
  
   - Для тебя - Валя, просто - Валя. Так меня и батяня твой звал. Пусть и для сынка буду Валей.
  
   - Да неудобно, как-то. Не по возрасту.
  
   - Ну не хочешь просто Валей, зови дядя Валя, дядя Валентин. Как удобнее. Ведь для меня батя твой - словно родной отец. Сделал, пожалуй, не меньше. Вот и выходит, что вроде как родственники мы с тобой. Я тебя... сынком назвал ... Не обиделся?
  
   - Зови, дядя Валя, не обижусь.
  
   - Давай, заходи, нечего на пороге стоять. Сейчас службу закончу по такому поводу, да сварганим с тобой чего-нибудь покушать. Сейчас, отметку поставлю в журнале. Вот так. Дежурство сдал. Свободен. - Снял, расправил и положил на журнал дежурств повязку. - Морской порядок - он и в нашей богадельне порядок. Если не поддерживать, свихнуться можно. Но если следовать и не очень вдумываться, то какая разница? Служба она служба и есть. - Отстегнул пустую кобуру и спрятал в стол. - Ну, вот и все на сегодня.
  
   - А где же сменщик?
  
   - Да он уже почитай с месяц в госпитале отлеживается. Пристарок, вроде меня. - Подумал и уточнил. - Пожалуй, постарше будет. Радикулит его замучил. Вот, -вздохнул, - доживаем с кораблями свой век. И на том спасибо. Довольствие, жилье. Что еще бобылю надо? Но и радостные моменты случаются. Ты приехал - праздник! Я уж и не надеялся повидаться. Снимай плащ, майор. На тремпелек повешу. Чтобы не мялся. Дай посмотрю. О, герой. И орден боевой, как у отца. Это похвально. Высшее образование. Майор. Авиатор. Ну, это в отчима. Тоже неплохо. Не моряк, конечно, но ... Нет, нет, совсем не плохо.
  
   Дядя Валя открыл дверь и поманил за собой. Мы оказались в небольшом чистом коридорчике с полом, покрытым красным линолеумом, с вмонтированными в стены корабельными дверями и светильниками. Совсем как на боевом корабле.
  
   - Вот, сами сделали. - Похвалился. - Не даром полжизни боцманами на флоте прослужили. - Он помолчал. Постоял несколько секунд перед дверью, открыл задрайку и шагнул через комингс. - Прошу в каюту, сынок.
  
   Это действительно оказалась каюта. Видимо на ее обустройство пошли детали капитанской каюты старого корабля из бухты.
  
   - Располагайся. Желаешь на койке, или в кресле.
  
   Я предпочел вращающееся кожаное кресло, стоявшее подле письменного стола.
  
   - Ты посиди, погляди телевизор, полистай журнальчики, газетки. - Он показал на тумбочку с довольно новым "Электроном", на книжные полки.
  
   - Детей, жены нет, тратить деньги не на кого... Читаем, как другие жили, живут или жить собираются. Ты посиди, не скучай, я сейчас соображу на камбузе такое - пальчики оближешь. - Валентин переоделся в старенький синий китель без погон, служивший ему домашней курткой, и вышел в коридор.
  
   Оставшись один, я раздвинул шторки на окне и понял, почему даже днем старый боцман предпочитал жить при электрическом свете. Домик стоял прямо на берегу бухты и полоска земли между чертой прибоя и стеной не просматривалась из окошка. Раньше, когда дом был молодым, в бухте кипела жизнь флота и окно показывало другую картину, но сегодня сквозь стекло виднелась только стоячая вода затона и гниющие в ней корабли. Казалось, что и сама каюта расположена на палубе одного из позабытых во времени кораблей. Пейзаж наводил тоску даже на случайного зрителя вроде меня. Что уж говорить об обитателе каюты, день за днем вынужденного наблюдать один и тот же безрадостный вид.
  
   Пока осматривался, вернулся дядя Валя, застелил стол чистой льняной скатерочкой, поверх положил прозрачную тонкую полиэтиленовую клеенку, расправил складочки, пригладил ровненько тяжелой ладонью. Из стенного шкафчика достал и расставил тарелки, чашки. Солидные, тяжелого фаянса, белые с синим, под цвет флага. Стаканы в подстаканниках изукрашенных якорями и звездами. Исчез снова и вернулся с пузатой бутылкой. - Ром. У мариманов разжился, что в загранку ходят.
  
   Выставил нарезанный толстыми ломтями белый пышный хлеб. Объяснил. - Из морской пекарни. Пайковый. На гражданке такой не пекут.
  
   Вышел еще раз и вернулся уже окончательно, осторожно неся перед собой за ручку обернутую полотенцем черную сковороду, шипящую и брызгающую чем-то горячим, истекающую ароматом жареной картошки, колбасы, лука. Водрузив шваркающую сковороду на подставленную тарелку, гордо провозгласил, - Фирменное блюдо. "Яишня по-боцмански." Понравится - изложу секретный рецепт. Разлил по стаканам ром. Точно на высоту трех пальцев от донца. - Сто грамм. Фронтовая норма. Помянем.
  
   Стоя выпили, помянули отца, мать, погибших и умерших хороших людей. Затем выпили за живых ветеранов. Закусывали знатной яишней, состоящую из резанной вареной картошки, ломтиков сала, кусочков колбасы, колец лука залитых и перемешанных с яйцами, прожаренных и политых сверху томатным кетчупом.
  
   - За тебя, дядя Валя. - Поднял я стакан с ромом.
  
   - Нет. За меня не надо. Не заслужил я, чтоб за меня пили. Кушай лучше яишню.
  
   - Ну, нет. Я за тебя выпью. За то, что воевал и служил достойно, что сберег память о командире, что могилку его обустроил, не покинул в тяжелые годы. Когда другие отвернулись, оболгали. - Встал и выпил.
  
   Боцман отодвинул свой стакан, отложил вилку, откинулся как от удара на спинку стула.
  
   - Эх, сынок. Надеялся, старый дурак, думал ничего ты не знаешь. Не хотел на эту тему говорить, да придется. Что тебе известно?
  
   Я достал из портфеля папку с документами, вырезками газет.
  
   - Когда прочитал эти вырезки, решил приехать, разобраться, добиться справедливости, опровержения.
  
   - Ладно, как не крути, а надо начинать разговор. - Валентин задумался, минуту молча крутил в руке стакан с не выпитым ромом... - Когда завертелась эта петрушка, я уже служил в бригаде ракетных катеров. Там и прочитал в газете гнусный пасквиль. Тот, что в пятидесятом - проскочил как-то мимо, может, газета вышла, когда мы в плавании находились, может еще что. Ведь так и служил еще на катерах. Бобыль, одним словом. Прирос к палубе. Считай, исключая госпиталя да эту базу, всю жизнь на них проплавал. Юнгой начал, мичманом закончил. Карьера... Да, во время войны, здесь действительно располагалась наша база ... Отсюда уходили, сюда возвращались ... Вот я вернулся ... Насовсем.
  
   Закурил, было, но после первой затяжки ткнул сигаретой в пепельницу.
  
   - Так... Прочитал я эту статью и побежал с ней в политотдел. Нет, вру, сначала дозвонился до Левы. Объясниться хотел. Думал, может, не он это написал. Не с ума же совсем сошел.
  
   - Стой, стой дядя Валя. Какой еще Лева? Смотри, - я показал вырезки, - здесь совсем другие инициалы. Ты не ошибаешься?
  
   - Да нет, он это. Писатель, наш, местный. Он эти все статьи и писал. Псевдоним у него, литературное имя. Считает, что так красивее. Вроде Максима Горького. Объяснял еще во время войны. Казался нормальным человеком, служил корреспондентом во флотской газете всю войну. Выходил с нами пару раз на задания в океан. Хорошо держался. Достойно. Водку вместе пили. Поросенка ели. За каждого потопленного фрица поросенка экипажу жарили. А вот как испаскудился.
  
   - Писатель? В берете ходит? На кладбище речи толкает?
  
   - В берете, он самый.
   - Так он же на могилку приходит, цветы приносит ... Не понимаю ... Или вы не встречались там?
  
   - Приходит - грех свой замаливать. - Он вздохнул тяжело.
  
   - Не больно ему хочется со мной встречаться. Слушай дальше. Сам поймешь почему. Дозвонился я до редакции. Представился, не вдаваясь в подробности. Мол, ветеран, читал заметку, уточнить у автора кое-что желаю. Дали мне его домашний телефон. Позвонил ему. Он меня вспомнил, засуетился, завилял, на вопрос мой прямой не пожелал отвечать, мол, не телефонный это разговор. Решил я к нему подъехать и все выяснить лично. Надеялся ошибка, какая произошла. Взял отпускной билет, одел парадку, награды, сел на автобус и сюда. Нашел его адрес через адресный стол. Знал его настоящее имя. Пришел вечером. Как положено, бутылочку, закуску взял. Думал - посидим, все вспомним, ну он и перепишет заново. - Мол, память подвела, извиняюсь. Ничего плохого у меня и в мыслях поначалу не имелось. Он ведь твоего батю хорошо знал, в рубке с ним стоял в бою. Не в последнем, конечно. Вот я и думал, что ему не то пересказали какие злыдни. Злых языков - всегда достаточно.
  
   Дядя Валя захлопал себя по карманам в поисках курева. Размял сигарету. Мы закурили. Он продолжил рассказ.
  
   - Сели, выпили. Я ему про Кузьму, он - про Ерему. Я же свидетель, я участник того боя, говорю. Он мне: - "Вы, мол, молоды были, ранены, многого не понимали и не знаете всей обстановки. Люди ведь погибли, катер потерян. Какая такая победа?". А тот, другой, герой - катера спас и до базы довел. В адмиралы теперь вышел. Ему по праву и слава.
  
   - Да, если бы командир не прикрыл отход, - отвечаю, - все три катера с экипажами потеряли. - Я ему все по хорошему, подробно объяснял. Он сидит вроде, как и не слушает. А потом, вдруг говорит: - "Все я это прекрасно знаю и без вас, мичман. Но сверху". - Пальцем в потолок тычет, - "Пришел такой заказ. Так написать велено". Приказы, сам знаешь - не обсуждаются.
  
   - Я ему, да вы же теперь гражданский человек. Какой приказ? Вы бы объяснили. Наконец, отказались писать ложь. Он как взорвется. Какая ложь! Так, значит, и было! Сверху виднее! Мертвым, - кричит, - все равно. А меня могли за лишнюю болтовню с работы уволить. Ты, мичман, ни черта в политике не понимаешь, живешь на своих катерах и живи. Будешь рыпаться, попрут тебя по старости лет на берег, бутылки собирать.
  
   - Не сдержался я, врезал ему, очки слетели, разбились. Плюнул в разбитую рожу и ушел. Приехал в бригаду. На утро, в политотдел с газеткой. Там уже, видать, в курсе дела. Взяли меня в крутой оборот ... Под суд отдать грозились за хулиганство. Из кадров выгнать без пенсии. Из партии - паршивой метлой гнать собрались. Мол, не понимаю момента.
  
   Что за "момент", так я и не разобрался. Уже потом офицеры наши, с катеров, намекнули - тот, кого в герои произвели в заметке, один из двоих командиров уцелевших катеров, в большие люди после войны вышел. Адмиралом стал. А тут я лезу со своей правдой.
  
   - День проходит, опять вызывают в политотдел. Уже спокойнее разговор ведут. Говорят, - скажи спасибо товарищу писателю, не подал на тебя заявление в милицию. Простил. Так, что радуйся, под трибунал не пойдешь. Но к увольнению - готовься. Вышел я, не поверишь, ноги дрожат. Куда я пойду? Ни семьи, ни родных, ни крыши над головой. Комнатка в ДОСе, так я в ней почти и не жил, все на базе, в бригаде, на катере. Так и ту приказали освободить. Точно придется у бухариков бутылки собирать. Лучше уж в воду с пирса. - Валя затянулся дымом. Пальцы, с желтыми следами никотина, держащие сигарету задрожали.
  
   - На следующий день опять посыльный из политотдела. Срочно мол, давай... Еле дошел. Сердце никогда раньше не болело, а тут прихватило. Поднялся на второй этаж, к инструктору. Тот подбежал, оглядел, с кителя какие-то пылинки стряхнул. Их на мне отродясь не водилось. Повел к самому начальнику.
  
   - Тот сидит, на стул не вмещается. Смех тоже. Перевели его к нам из политотдела армейской дивизии. Морской службы он понятно не нюхал и не знает. Все дело в том, что сапоги ему на ноги не налезали - больно толстый. А, что за армеец без сапог? Вот его в морской политотдел и перевели. У нас ведь сапог нет - ботинки. Ну, да ладно. Докладываю ему, кто я и что. Он мне на ты сразу, оборвал. Разговор начал. - Документы на увольнение уже готовы, но звонил адмирал, просил придержать, разобраться, не торопиться.
  
   - Какой адмирал? - Удивился.
  
   - А тот, кого ты оболгать хотел. Спасибо скажи, вовремя остановили. Благородные люди попались - писатель да адмирал. Просили за тебя. Воевал ты, мичман, отлично, ранен, обморожен в бою... Как человека, они, мол, тебя понимают и прощают. Ударил и оскорбил писателя ты в большом волнении и подпитии. Никто с тобой не спорит - жизнью обязан и благодарен бывшему командиру. Служба твоя, - он полистал личное дело на столе, - тоже сама за себя говорит, одни награды да поощрения. Ветеран войны...
  
   - Ладно, - подвел итог, - по партийной линии мы тебя так и быть простим, уважим просьбу товарищей. Но, где же тебе после всего служить? Сегодня ты сорвался - на пожилого, заслуженного человека руку поднял, а завтра молодым матросам зубы дробить начнешь?
  
   - Меня аж в жар кинуло. Да я за всю службу, за всю жизнь только одного этого писателя и ударил. Стою как оплеванный, молчу.
  
   Подождал начальник, промокнул платком жирную лысину. - Хорошо, - говорит, - мы тут посовещались и решили тебя из бригады убрать, от греха подальше. Чтоб даже по пьянке не сболтнул чего лишнего. Пойдешь на берег служить, в базу хранения. И запомни, ты на Флоте до тех пор, пока язык за зубами держишь. Рот откроешь - вылетишь в отставку, и никто тебе не поможет. Предписание ждет в строевой части. Сдавай дела, собирай вещички, и чтоб духом твоим здесь не пахло. Да, кстати, первое задание на базе состоит в том, чтобы найти и подготовить подходящий катер для постановки на монумент героям катерникам.
  
   - Какой монумент? - Спрашиваю.
  
   - Есть решение. Будем строить над бухтой, на месте могилы командира. - Отвечает.
  
   - А могилка, памятник?
  
   - Ну, памятник... Пирамидка. Да и та ветхая. Перенесем на городское кладбище. На старом месте теперь коллективный мемориал встанет и индивидуальному захоронению делать там нечего. Тем более что и не большой герой, как выяснилось, там лежит. Вот сможешь его и отблагодарить заодно, подкрасишь, подправишь. Родных у него не осталось, ты не знаешь?
  
   - Нет, - отвечаю, - не знаю. Писем он не получал, говорил, что все под немцами остались в Крыму.
  
   - Ну, если под немцами, да в Крыму, значит - нет. - Подытожил начальник.
  
   - Как стукнуло меня, молчи мол, о жене да сыне. - Продолжил боцман.
  
   - Собрался, уехал. Служу здесь. Доживаю свой век с тяжестью на душе. Ты уж прости, не боец я больше. - Боцман остановился, посмотрел на меня. - Что делать решил, сынок?
  
   - Пойду, завтра, найду писателя. Поговорю. Если ходит на могилу, то осталась в нем совесть. Если тебя в крутой оборот взяли, то о нашей встрече ему лучше не знать. Так?
  
   - Выходит, что так. Ты уж прости. Деться мне некуда. Никого нет на земле, один... - Он одним махом выпил ром. - Помощи от меня не жди. Начинать жизнь заново не могу. Да и ты... можешь здорово обжечься.
  
  Глава 16. Предатель.
  
   Утром позвонил по телефону писателю. Трубку долго не брали, и мне казалось, что на другом конце провода никого нет. Наконец решил подождать ещё три долгих гудка, прежде чем окончательно дать отбой. Но уже после второго прошло соединение, послышался щелчок и заспанный недовольный голос поинтересовался, кто это беспокоит в такую рань.
  
   - Извините, можно Льва Михайловича?
  
   - Вас слушают.
  
   Я представился. Трубка напряженно молчала. Слышался лишь шорох электрических помех да хриплое дыхание человека.
  
   - Алло, Вы слушаете? - Напомнил я.
  
   - Да, Да... - И снова молчание.
  
   - Гм, Гм, - Прочистил вдруг горло писатель, - Понимаете ... все так ... неожиданно ... Вы надолго в наш город?
  
   - По обстоятельствам.
  
   - Где остановились?
  
   - Устроился в гостинице. Как бы нам встретиться, поговорить?
  
   - Встретиться? Конечно, конечно. Обязательно встретимся. Раз надо - поговорим. Приходите ... да лучше прямо ко мне. Жду Вас в пятнадцать ноль-ноль.
  
   В три часа дня я стоял около сталинской, серой пятиэтажки. Поднялся по лестнице, нажал кнопку звонка на обитой коричневым дерматином двери, окаймленной гвоздиками с блестящими, "под золото", шляпками. Раздались шаги, кто-то глянул в смотровой глазок, затем звякнула откинутая цепочка и дверь отворилась. Я вытер ноги о половичок и вошел.
  
   В прихожей, отступив немного в глубь коридора, стоял среднего роста, хорошо сохранившийся для своего возраста, пожилой мужчина с открытым располагающим лицом, красивым особой, мужской, появляющейся с годами красотой. На его пиджаке теснились три ряда орденских планок, в основном боевых наград, частью - юбилейных побрякушек, значок ветерана и флотский флажок, выдаваемый за участие в дальних океанских походах.
  
   - Лев Михайлович. - Представился. Подал руку.
  
   Пришлось пожать и представиться самому.
  
   - Здравствуйте. Снимайте плащ. Вот вешалка. Проходите в комнату.
  
   По коридору, вдоль стен, уставленных стеллажами с книгами и канцелярскими папками, распухшими от вложенных бумаг, прошли в довольно большую, светлую комнату, служившую, судя по обстановке, кабинетом. Фанерные, стилизованные под полированное дерево, панели, массивный письменный стол с пишущей машинкой, тяжеловесные книжные шкафы, три кресла на раскинутом по полу шерстяном туркменском ковре.
  
   - Садитесь! - Писатель указал на кресло, стоящее особняком от двух остальных. Сам сел напротив.
  
   - Почему, товарищ майор, Вы решили заняться этим делом?
  
   - Это - дело моего отца.
  
   - Вы в этом уверены?
  
   - Абсолютно. Узнал, к сожалению поздно, только после смерти матери.
  
   - К сожалению? Вам, что плохо жилось?
  
   - Жилось нормально, да и сейчас не жалуюсь. Но дело не во мне. В добром имени отца.
  
   - Что Вам известно об ... отце. О том, о ... последнем бое?
  
   - У меня есть вырезка из газеты с очерком, написанным этим же автором в сорок пятом, его же очерк, написанный в пятидесятом году. Отчим - именно тот летчик, который спас отца и юнгу. Он расспрашивал о бое офицеров и матросов с уцелевших катеров. Они смогут подтвердить изложенное в первой статье.
  
   - Ну, где и кто станет их сегодня искать, да и память ... дело в старости весьма ненадежное.
  
   - Вы знаете автора статей? - В лоб спросил Льва Михайловича, решив посмотреть реакцию.
  
   Ожидал чего угодно, испуга, гнева, даже раскаяния. Но ошибся. Лицо осталось невозмутимым. Красивое, честное лицо, интеллигентного, пожилого, много повидавшего на своем веку человека. Ни каких эмоций не отразилось на этом лице. Мне очень захотелось повторить с "честным" лицом процедуру, проведенную боцманом дядей Валей. Будь что будет. Начал даже привставать в кресле, но дверь распахнулась, и в комнату быстрым шагом вошел ещё один человек.
  
   - Без рук майор, без рук ... Не будем в очередной раз портить писательскую физиономию. Она - народное достояние. - Вошедший сочно рассмеялся, дружески протягивая руку. Не дождавшись ответа, подошел ближе, обхватил мои плечи сильными жесткими ладонями, чуть придавил, нажал и усадил обратно в кресло. Продолжая смеяться и распространяя по комнате приятный аромат крепкого мужского одеколона, человек придвинул ногой кресло, по хозяйски устроился, поддернув, чтобы не морщились, выглаженные складки брюк. Отличного покроя, дорогой костюм-тройка, прекрасно сидел на спортивной фигуре, воротник белоснежной нейлоновой рубашки, плотно, без морщин и складок, огибал сильную шею, шелковый темно-синий галстук с золотой булавкой, короткая стрижка. Лицо ... Простое, не запоминающееся лицо со стальными, не смеющимися, контрастирующими с добродушной улыбкой и сочным смешком, холодными, прозрачными глазами.
  
   - Это ... - Начал писатель.
  
   - Это, старый друг и советчик - Иван Иванович. - Перебил вошедший. - Так сказать, референт ... Куратор - ... на общественных началах. Разговор-то у нас надеюсь, дружеский, конфиденциальный? Или я не прав? Вы ведь пришли только за тем, чтобы установить истину? Голую истину, только истину и ничего кроме истины. Верно?
  
   Я вспомнил. Такие глаза, такие взгляды, смотрящие вроде на тебя и вместе с тем куда-то поверх головы, отличали контриков-особистов, с которыми приходилось периодически сталкиваться за время службы. ... Обучают их этому, что ли, так смотреть на людей? Не перехватить этакий взгляд, не заглянуть в глаза. Будто и нет тебя в комнате. Вроде не человек ты, а уже пустое место. Может, гипнотизировать они стараются? ... Змеиный какой-то взгляд ... не человеческий. Иван Иванович смотрел не отрываясь. Именно этаким образом. Гипнотизировал, ждал ответа. И заранее был уверен, что окажется он именно таким как требуется.
  
   - Да, я желаю восстановить истину.
  
   - Вот и прекрасно, майор, замечательно, сокол Вы наш краснозвездный. Можете не повторяться. Нам, все это известно. Сразу скажу, боцман ... Вы ведь знаете его? Нет! Ну, не важно. Знаете - не знаете ... Так, вот один боцман в поиске правды уже бил нашего Левушку по лицу. И справедливо, замечу, бил. Ха-ха-ха ... Не дергайтесь Лев ... Михайлович... Не стоит. Дело прошлое.
  
   - Как Вы поняли ... Или знали ... Не будем терять времени на уточнения. ... Первое. Статьи - все три, писал один автор - наш уважаемый писатель-ветеран Лев Михайлович. Талантливый, хороший, кстати, писатель, рекомендую найти его книжечки и почитать. Любит и знает морскую службу. Да и в боях, говорят, не трусил, неплохо себя показал. Теперь молодежь воспитывает. Боец идеологического фронта!
  
   - Второе. - Он загнул палец с коротко подстриженным крепким розовым ногтем. - Почему псевдоним? Ну, как понимаю, Вы майор уже начали догадываться. Чтобы жилось легче и писалось свободнее. - Правильно я объясняю Лева? Не обижаешься?
  
   Лев Михайлович, сгорбился в кресле, опустил голову, лица его не было видно, но кожа, просвечивающая сквозь густую спереди, но поредевшую на макушке, шевелюру налилась кровью, покраснели кончики ушей, побелели сжатые на коленях фаланги пальцев.
  
   - Лева не обижается! - Снисходительно потрепал писателя по плечу. - Чего, действительно, ему обижаться? - Подмигнул мне.
  
   - Итак, третье. ... Все печатные труды, а других у Льва просто нету, горячо патриотичны и выдержаны в духе линии Партии. Меняется линия - меняется и Лев, и его произведения. Правильно это, майор? Вы, надеюсь, член Партии?
  
   Молча кивнул, подтверждая его предположение.
  
   - Следовательно, всё пока правильно?
  
   - Это - особый случай! Это - фальсификация истории! - Прервал я его.
  
   - Не перебивайте старших, майор, мы и так тратим на Вас массу времени. А время, как говорят буржуи - деньги. ... Шучу, шучу. Нам приятно встретиться с сыном героя! Да, да, героя! С сыном, защищающим честь отца. Но! ... Но дело здесь не простое. Есть некоторые обстоятельства. Вот Вы, майор, служите в стратегической авиации?
  
   - Ого, - вырвалось у меня, - серьезно подготовились!
  
   - Так контора-то, серьезная, майор! Веников не вяжет. Ладно, шутки в сторону. Только для Вас, не для болтовни. - Он приумолк. Помассировал пальцами лоб, затылок. - Я, ... лично я, ничего не имею против Вашего отца. Лев, пожалуй, перегнул палку, вылизывая задницу ... одному знакомому адмиралу. Льву, от его щедрот, перепадает - творческие командировки, заказы на статьи, книжечки, паечки, значки ... Так конечно, мелочишка на молочишко. Но ему - приятно. Не знал он о Вас, о боцмане. Не стал серьезно наводить справки, решил действовать на авось, думал - пронесет. Не пронесло. За что получил по морде. И правильно получил. Не суетись под клиентом, Лева! Сделал бы статью покорректнее, как в пятидесятом, только чуть акцент переставил на нужного человека и все, глядишь, обошлось тихо и пристойно. Без мордобоя. И боцман бы на своих любимых катерах до сих пор ходил. Замечательный боцман. Где теперь такого найти? Вот, сидит в результате твоей дури, свалку сторожит. Тоже конечно при деле. К нам поближе. Не болтает лишнего ... Ведь не болтает? - Посмотрел пристально мне в глаза.
  
   - Наверно не болтает. Я с ним не знаком, не знаю. - Постарался ответить спокойно, не отвести глаз, не выдать несчастного дядю Валю.
  
   - Дальше, - загнул палец референт - человек, о котором я говорю, высоко шагнул. Его история теперь - дело государственное. Переписывать ее нельзя, мы не позволим. И шум тебе поднимать - не дадим. Понял, майор - Референт вновь уперся мне в макушку своим холодным взглядом.
  
   - Ты служишь в элитных частях. Награжден, делаешь карьеру ... Не хотелось бы искать для тебя ... рембазу. Вон, какой герой! ... Ведь в отставку не собираешься? ... Нет ... Что ж похвально. Опять-таки, после отставки, вы летчики еще о-го-го, молодцы! Многие в ГВФ продолжают работать ... Не задумывался? ... Задумывался, задумывался! Вон поплавок все о твоих задумках говорит. Тоже правильно - жизнь есть жизнь. Нет, нет, не подумай плохого. Я не пугаю, так, прикидываю, просто. Вернешься, прейдешь в строевую часть, покажешь документы, попросишь сменить отчество, фамилию ... - Он даже рассмеялся, представив очумелых кадровиков. - Ладно! Довольно слов. Подвожу итоги. ... И считаю, что обсуждению они не подлежат.
  
   Референт прекратил валять Ваньку и сразу заговорил другим тоном. - Лев пишет заметочку такого содержания: "Поиск в архивах, беседы с ветеранами позволили уточнить картину боя. Да, катера спас, вывел из боя и привел благополучно на базу тогда лейтенант, а сегодня - заслуженный адмирал ... Но! - Тут референт воздел к потолку палец. - Но, прикрыл отход, лично доверил будущему адмиралу спасти людей и корабли - твой отец. Бился до конца и погиб геройски. Ценой жизни спас подчиненного. Вечная ему память. Но мякенько, не педалируя. Не растягивая. Краткость - сестра таланта. Понял, Лев Михайлович свою боевую задачу?
  
   Лев коротко дернул опущенной головой.
  
   - Не слышу! - Рявкнул референт.
  
   - Понял, понял. Напишу. Приложу все силы. - Зачастил несчастный Лев.
  
   - Не особо напрягайся, не надорвись. Но и не затягивай. Это, мы проконтролируем и газету тебе, майор, пришлем ... на адрес отца. Ты же по-прежнему считаешь отчима отцом?
  
   - Он меня вырастил, воспитал.
  
   - Так, с этим решили. Боцман остается на своем боевом посту. Газетку ему - предоставим. Пусть выпьет шкалик. Бог с ним, пускай доживает. Здесь у него два боевых объекта - могила да ... "Ба-за". - Раздельно произнес, четко выговаривая слоги. Видимо опять хотел сказать свалка, да вовремя сдержался. ... Умный, сволочь.
  
   - Ты, майор, сегодня же отправляешься обратно, прямиком в часть. И, рекомендую тебе, по дружески, забудь все и живи тем, кем жил. ... Вот, пожалуй, и все. Надеюсь, даже уверен, что все довольны. Если нет возражений, предлагаю закончить нашу дружескую встречу и разойтись. ... Кофе не предлагаю. ... До свидания, Лев. ... Вы идете, майор? Выйдем вместе. Вдруг у Вас все еще чешутся руки. Побережем нервы Льва.
  
   Мы шли по лестнице вниз. Рядом, почти плечом к плечу, и так выходило, что шагаем в ногу. Мне это очень было не по душе. Я попробовал "сбить шаг", приотстать, но "референт" взял за локоть сильными жесткими пальцами и не отпускал до самой последней ступеньки.
  
   - Вот так, майор. Моли бога, что обошлось. Живи теперь и не рыпайся, а то влетишь мордой в чужое дерьмо и никогда не отмоешься. ... Честь имею! - Повернулся и ушел, не дожидаясь ответа. Стоя у подъезда, я смотрел ему вслед, понимая, что в дерьме уже по уши. Только не в чужом, а в своем и отмыться вряд ли подвернется случай.
  
   По приезде в часть меня вызвал начальник штаба и, крайне удивленный, сообщил о переводе с повышением. Назначили меня на должность зампотеха ... отдельного вертолетного отряда, исполняющего интернациональный долг в Афганистане. ...
  
  Глава 17. Вторая встреча.
  
   Афганистан ... Это прошлое. Еще более давнее, чем встреча на ярмарке оружия. А тогда мы беседовали и вновь, как много лет назад хозяин звал меня "шурави" - советским. Он говорил, я - отмалчивался. Называть визави "душманом" - бандитом было мне не с руки, как ни как, а человек напоил чаем с печеньем, приветил в тепле, уюте, давая возможность переждать барабанящий по крыше дождь.
  
   Та далекая, страшная война закончилась. И, как ни грустно признать, но победили не мы, а моджахеды, душманы, "духи". Правда, этот конкретный "дух" не упивался победой, не кичился унижением шурави, наоборот давал понять, - "Мы с тобой здесь, вдали от дома, оказались людьми одной породы, одинаково посвященные, равно меченные. И не важно, с какой стороны души метки, важно, что все позади, что живы, что судьба свела нас, словно инопланетян, именно в этом мире. В обществе - далеком и мне и тебе, странном, непохожем на наши миры и, возможно, одинаково чуждом и враждебном". На последнее обстоятельство он особо и упоминал, при каждом подхлжящем повороте разговора.
  
   - Ты не бойся меня, шурави. - Сказал на прощанье торговец оружием при расставании. - Я не убил тебя там. И ты меня не убил. Что же делить нам здесь, среди чужих, в этом проклятом Аллахом мире неверных?. Звони, сходим в кофейню, поговорим. Спроси Ахмета, мне передадут. Попьем кофе, поговорим, помогу, чем смогу. Отведешь душу. До встречи, шурави. - Он набросал в блокноте несколько строчек золотым "Паркером", вырвал лист и сунул в карман моей куртки. - Станет тяжело - приходи.
  
   ... Поиски работы даже в благополучные для страны времена - дело сложное для немолодого эмигранта со специфической профессией отставного военного летчика. Приличное знание языка не помогало. Мечту о работе инженером, пусть даже не авиационным, пришлось оставить практически сразу по приезде. Зубодробительная неудача в попытке заняться бизнесом, крушение утлого семейного челна - тоже не добавили радости. Случайные подработки на строительстве, ремонты апартментов, домов, гаражей давали возможность платить за полуподвальную студию, еду из дешевых магазинов и забегаловок "Fast food", но не больше. Не оставалось времени и сил смотреть подобранный на гарбидже, но вполне нормально работающий цветной телевизор. Совсем другой представлялась страна обетованная по другую сторону океана.
  
   Встречаться с эмигрантами из бывшего Союза совершенно не тянуло. Что было у нас общего в той жизни? Меньше чем ничего. В этой? ... Меня не увлекали, скорее, раздражали бесконечные разговоры о том, что кто и где купил, в каком ресторане ел и пил, сколько кто "стоит", с кем спит, женился, развелся, наводили на меня смертельную тоску. Мелочная зависть и недоброжелательство, попытки дать коварный, ложный совет, "подставить". Все худшее из "совкового" наследства, оказавшись завезенным за океан и прижившимся, виделось вдвойне более мерзким и гадким. Я понимал их язык, но говорить нам оказалось не о чем. Людей прошедших Афган, встречал очень редко. Не афишировали мы свои прошлые дела, скромно забыв упомянуть в анкетах о некоторых деталях биографий. Может и потянулся бы к другу, да не оказалось никого поблизости. Велик Нью-Йорк и человечек в нем - малая песчинка.
  
   Душман словно в воду глядел, предугадывая встречу. Только с ним у меня нашлось общее прошлое, пусть даже разделенное огнем. Позвонил. Встретились.
  
   - Здравствуй, шурави, рад видеть тебя снова. Как дела? Как здоровье? Работа?
  
   - Салам Алейкум, бача. На здоровье не жалуюсь. Работа - то она есть, то - нет. Жизнь? А какая здесь может быть жизнь без надежной, хорошей работы? Как твои дела?
  
   - Алейкум ас"Салям, шурави! Не зови меня бача, зови просто, Ахмет. Дела идут хорошо, торговля ... процветает, но не тем, что думаешь. То было случайное дело, одноразовое, пустячное. - Быстро посмотрел на меня, стрельнул коричневыми глазами.
  
   Смуглый официант принес и поставил на стол турку с кофе, вяленый виноград, сушеные абрикосы, засахаренный инжир. Закурили. Ахмет нарушил затянувшееся молчание.
  
   - Я не спрашиваю тебя ни о чем, шурави. Спросишь не то или не так, обидишь человека. Понимаю, вы все, те, кто побывал за рекой, живете теперь словно с оголенными нервами. Чуть тронешь не там где надо - больно. Я не хочу причинять боль, шурави. Хочу помочь. Давай лучше расскажу о себе, как шел свою часть дороги.
  
   Ахмет глубоко затянулся сигаретой, сделал маленький аккуратный глоток кофе, прикрыл влажные глаза шторками тонких век.
  
   - Принято считать, что труднее всего совершить первое убийство. Дрожь, рвота, бессонница. Кому как. Мои проблемы оказались проще - заткнуть рот кепи, не запачкаться в крови, не порвать единственный приличный костюм. Пришлось повозиться с бьющимся в агонии телом, хватающимися за нож, в бесплодной попытке вытянуть его из раны, руками. Нож никак нельзя было отдавать чужим холодным пальцам, это оказалось бы слишком явной уликой, и слишком дорогой. Пришлось перетерпеть до конца, затем вытереть голубоватое лезвие о мундир ХАДовца, затолкнуть тело под прилавок, отряхнуть серые шерстинки с костюма и убраться побыстрее в ночные проемы затопленного туманом рынка. Уходя ночными, холодными, плохо освещенными улицами на другой конец города я обдумывал все происшедшее и диковинные, никогда ранее не посещавшие голову мысли тупой болью ломили висок. Что происходило на моей далекой Родине? Почему убивали людей, приведших страну к победе революции? Старых, надежных, испытанных партийцев мечтавших во время своих тайных вечерь о счастье для трудящихся, о земле для декхан, о работе для трудящихся, о ... всем самом прекрасном.
  
   Милые интеллигентные люди, среди которых я рос, чьими пылкими речами и бесспорными аргументами восхищался. Почему они оказались сначала неправыми, а потом лишними? И кто тогда те ужасные толпы, что заполонили улицы? Народ? Значит эти, приехавшие вслед за нами неграмотные, неопрятные аминовские мясники, тоже народ? Если они все и есть народ, следовательно, революция, такая чистая, наивная, радостная и прекрасная совершена для них? Стоили ли они революции? Если нет, то зачем все содеянное?
  
   - Вскоре после убийства я сдал сессию в институте и уехал на каникулы в Кабул. В квартире родителей жили чужие, отводящие глаза, молчаливые, ничего не понимающие люди окраин, потрясенные переменой в собственной жизни, не желающие никого и ничего знать из прошлого. Верящие в Аллаха, но скрывающие веру. Бреющие бороду и стесняющиеся голого лица. Они боялись потерять незаконно полученное, и надеяться на их помощь было бесполезно и наивно.
  
   Зачем революционеры свергли сначала Короля, а затем Дауд Хана? Чтобы отдать власть бывшим водоносам? Чистильщикам обуви? Полуграмотным рабочим и ремесленникам? Всем согласившимся напялить грубого толстого сукна серые униформленные мундиры? Дехканам, не желавшим принимать документы на отобранную у старых хозяев землю и воду? Хитрым, алчным, ничем не брезгующим функционерам Амина, истребившим лучшую часть партии, тонкий слой старой интеллигенции, а затем пристреленным, словно бешеные собаки, приглашенными ими же русскими спецназовцами? Может самим русским? Ну, а вам-то, зачем? Чем для вас оказался плох Король, чем не угодил Дауд?
  
   У меня не нашлось ответа на вопрос Ахмета. Собственно говоря, я мало знал о правлении Закир-Шаха и сместившего его Дауд Хана. Так, разве кое-что о революции, понаслышке. Ахмет понял и грустно улыбнулся.
  
   - Пролетали дни, я ходил по Кабулу, все яснее понимая, что остался один. Совсем один. Вопросы роились в моей голове, вытесняя поэзию Вознесенского, Окуджавы, Высоцкого, Евтушенко - читанных тайком во время занудных лекций и семинаров по философии, истории КПСС и другой мути, факультативной к счастью для иностранных студентов. И не нашлось у меня ответов на эти вопросы.
  
   - Постепенно в сутолоке Кабульских улиц, заполненных невыносимым гамом плебса, ХАДовскими и советскими военными патрулями, мои мозги стремительно освобождались от всего лишнего. За вылетевшими из головы поэтами пришла очередь сопромата, теормеха и основ самолетостроения. Мысли крутились в одном направлении - как убраться отсюда подальше. В Союз меня больше не тянуло. Практический афганский марксизм оказался кровавым бредом. Превратил страну вместо райского сада в ад.
  
   - Местный сброд оказался абсолютно невыносим. Я решил пробираться в сторону Хоста а затем перейти границу и в Пакистане занятся изучением Корана. Если не Маркс, то Аллах дожен был помочь мне обрести покой и счастье в жизни. - Мой визави замолчал, отпил мелким, неспешным глотком кофе.
  
   ... В то время, когда Ахмет в Харькове резал врага и затем уходил от марксизма к Аллаху, резкий поворот судьбы забросил меня в Афганистан. Ахмет пробирался в Хост, а меня несло в Джелалабад. Вот и пришло время вспоминать ...
  
  Глава 18. Афганская прелюдия.
  
   Проскочила под крылом расчерченная голубыми шнурами арыков и оросительных каналов, многоцветная, словно узбекский ковер, земля. Блеснула полоска пограничной реки и потянулась серая, одноцветная, редко подкрашенная зеленым земля. - "Афганистан" - Объявил выглянувший в салон штурман.
  
   - Саланг. - Коротко проинформировал он через сорок минут.
  
   Перевалив через хребет, самолет пошел на снижение. В иллюминаторе качнули приветливо крыльями, пристроились, эскортируя, фронтовые истребители "МиГ -23" с красными звездами. Народ в кабине заинтересованно зашумел.
  
   - Не волнуйтесь, это теперь обязательно при проводке бортов на Кабул. - Успокоил, вновь возникший в салоне штурманец. - Истребители обеспечивают безопасность при посадке. У духов появились "Стингеры", вот ребята и рассредоточивают внимание зенитчиков. Сейчас начнем дружно отстреливать тепловые ловушки. Авось пронесет.
  
   - Что, сбивали? - Спросил артиллерист в зеленой свежей панаме и необмятом полевом обмундировании.
  
   - Пока - только афганские транспортники. ... Женщины, дети. ... Страшное дело. Наш транспортный "Ил- 76" подстрелили, но экипаж посадил машину на трех движках. На земле потушили возгорание. Прислали новый двигатель, промудохались с ним порядочно, но поставили и ушли в Союз. С тех пор всегда высылают навстречу истребители прикрытия. Духи их побаиваются. Ведь если летчики заметят с воздуха пуск ракеты или зенитный пулемет, то считай стопроцентный капец. Живым им не уйти. Они это знают. Кроме всего, "духи" то они "духи", да на хозрасчете. Хочешь ракету - плати хорошие бабки, мало денег - покупай ДШК.
  
   - Что, так за свои бабки и покупают?
  
   - За наши! - Вздохнул лейтенант.
  
   - Как так?
  
   - Пленными подторговывают. Раньше стопроцентно резали, замучивали насмерть, издевались. Теперь, смотря к кому попадешь. Есть такие, что только этим и занимаются, с того и живут.
  
   - На кой им рубли?
  
   - Доллары, не хотели? Зелеными берут. Иногда, правда, соглашаются принять мукой, горючим, керосином ... оружием. На своих меняют. Такой, бля, торг идет. У нас уже и свои спецы по торговой части появились, туда-сюда шастают. Те их хорошо знают, не трогают. Разве, какой новенький отряд появляется. Но таких и сами "духи" не жалуют. Давят друг друга, грызутся. Ничего - скоро больше моего узнаете. Мы ведь люди временные. Прилетели, сели, улетели. Это вам - здесь жить, воевать.
  
   Самолет резко клюнул носом и по крутой спирали, отстреливая гирлянды, полыхавших белым жарким пламенем шаров-ловушек, пошел на посадку. Экипаж, гася скорость, разом выпустил предкрылки, закрылки, элероны, воздушные тормоза, шасси. Сегодня земля молчала.
   Ил пробежал по полосе и подрулил к стоянке, следуя за армейским уазиком. За нами сели истребители прикрытия. Смолк грохот турбин. Сонное, обманчивое спокойствие воцарилось над пропыленным аэродромом. Стоянка воинских бортов находилась в стороне от ярко раскрашенных машин Афганской национальной компании, сгрудившихся возле блестящей стеклами окон стены аэропорта, выходящей на летное поле. К трапу подрулил зеленый армейский автобус и принял нас в свое нагретое, пахнущее бензином и краской нутро. Поехали, подскакивая на неровностях и выбоинах рулежной дорожки. Неожиданно в стороне гражданского аэропорта тяжело громыхнуло, автобус плотно ткнуло в борт и качнуло упругим ударом мощной взрывной волны. Мотор заглох. Кузов, заскрипев, закачался на рессорах. Окна, сделанные из триплекса выдержавая напор воздуха прогнулись, но не развалились. На секунду все находившиеся внутри салона замерли, наблюдая, как блестящими водопадами осыпаются остатки остекления аэровокзала, и сквозняк вытягивает сквозь пустые оконные проемы, трепещущие полотнища желтых штор и клубы дыма. Тишина испарилась. Завыли запоздалые сирены, взревели моторы, промелькнули над головой хищные тела боевых вертолетов, затем рванули полотнище неба дежурные истребители.
  
   - Жми к вокзалу! - Заорал на остолбеневшего водителя местный капитан, приехавший с автобусом сопровождающим. - Там гражданские, дети, женщины. Полный зал ожидания! Рейсы на Джелалабад, Хост. Провожающие. Встречающие
  
   Мотор взревел, завизжала по бетонке резина колес, автобус сорвался и во всю прыть понесся к месту взрыва сквозь летящие навстречу из выбитых окон и дверей охапки бумажных листов, тряпки, клочья дыма и звериный крик боли сотен людей.
  
   Через несколько минут тормоза заскрипели, дверца распахнулась и, побросав в салоне все лишнее, мы выпрыгнули на нагретый солнцем бетон. В лицо ударил запах сгоревшей взрывчатки, паленой резины, крови. На плитах закручивались ветром вихри мелкой песочной колючей пыли, подхватывали вынесенный воздушной волной хлам и уволакивали все дальше и дальше. Сквозь серое полотно дыма и взвешенной в воздухе пыли проскакивали языки пламени, слизывали краску кузовов со стоявших возле разрушенной стены машин. Иссеченные осколками автомобили грузно осели дисками на бетонку, беспомощно сморщили пробитые, сдутые покрышки. У некоторых нелепо задрались отскочившие багажники и капоты, лобовые стекла покрылись паутиной трещин.
  
   Лавируя между остовами машин офицеры начали пробираться к дверному проему. Навстречу нам, пошатываясь и припадая на раненую ногу, вышел афганский солдатик с белым то ли от пыли то ли от ужаса лицом, в засыпанном штукатуркой и залитом кровью обмундировании. Левой рукой он неловко прихватил автомат, а растопыренной, неестественно красной ладонью, правой пытался преградить пришельцам путь в здание, лопоча что-то на своем, непонятном нам языке.
  
   Старший машины подскочил к нему, залопотал в ответ, но солдатик только мотал головой и тыкал растопыренными, лишенными кожи пальцами перед собой. Вдруг он остановился на полуслове, закатил глаза и, сложившись, словно перочинный ножик, завалился набок. Мы подхватили его под руки, а подскочивший прапорщик схватил за ноги в грубых ботинках, торчавших из раскромсанных лохмотьев брючин.
  
   - Осторожно! Кладем на живот! - Просипел прапорщик. - У него в спине стекло торчит.
  
   Осторожно положили афганца худым мальчишеским животом на шершавый бетон. В распоротой спине парнишки торчал врезавшийся кинжалом треугольный осколок толстого оконного стекла, окрашенный розовой кровью пузырящейся по краям раны.
  
   - В легком засел. Не знаю можно ли вынимать. Как бы хуже не сделать. - Сказал прапорщик и выжидательно посмотрел на меня. Звание обязывало принять решение. Но какое? Я не был морально готов взять на себя ответственность за жизнь человека в эти первые минуты на проклятой, чужой афганской земле.
  
   Мы оставили стекло на месте, донесли солдатика до автобуса и положили на заднее сидение. Шофер сидел на своем месте и курил, зло сплевывая в опущенное стекло окна.
  
   - Постелили бы чего, седушки мне замараете, товарищи офицеры. Потом во век не отмоешь. - Пробурчал он, порылся за сидением и кинул нам пахнущий бензином кусок брезента.
  
   - Помог бы лучше. - Усовестил водилу прапорщик.
  
   - Мое место здесь, у руля, а не с падалью возиться. Хоть так, хоть так подохнет.
  
   - Разговорчики! - Заорал я на водилу. - А ну, ко мне!
  
   - Не рвите глотку, майор. Я не по вашему ведомству. - Спокойно отозвался шофер и повернулся к нам спиной. - Всякого и всяких насмотрелся, наелся этого дерьма по ноздри, так что не советую нервы рвать. Здесь - Афган, потому -живи спокойней и без эмоций, а то долго не выдержишся, сорвешся.
  
   - Хрен с тобой, мудила. Потом поговорим.
  
   - Поговорить можно, но вряд ли "потом" обнаружится желание, майор.
  
   - Пошли, товарищ майор, ну его на хрен, может он из штабных контриков. Вон, там наши других несут. Поможем?
  
   Мы с прапором кинулись навстречу военным и гражданским несущим на руках толстые пестрые свертки в раздуваемых сквозняками лоскутах материи. Ветер снес пелену дыма, и стало ясно видно, что это завернутые в лоскутья одежд, одеял, остатков штор дети. Я остановился, не в силах оторвать глаз от скорбной процессии. Люди шли медленно, осторожно и плавно ступая, стараясь не делать резких движений, не причинить лишнюю боль тем, кого держали на руках.
  
   На меня с застывшим ужасом глядели широко раскрытые глаза маленькой девочки. Она не плакала, только смотрела скорбно, не отрываясь. По ее личику тянулась уже подсыхающая струйка крови, над глазом багровела ссадина, волосики на голове казались реденькими и какими то истонченными. Приглядевшись, я понял, что большая часть их просто выгорела, а оставшиеся стали обугленными столбиками пепла. Личико девочки лежало на погоне капитана-десантника, ее маленькие худые пальчики судорожно вцепились в ткань кителя, оставив на чистой поверхности, пять тоненьких грязно-розовых полосок. Глаза, наполненные болью, задавали немой вопрос, - " За что?".
  
   Мы выносили на носилках из разодранного взрывом помещения сначала живых, а затем мертвых пассажиров несостоявшихся рейсов, встречавших и провожавших, их родных и друзей, женщин и детей, стариков и молодых, обезображенных взрывом, обгоревших, истерзанных болью и страхом. Прибывшие афганские пожарные затушили огонь и местные полицейские принялись обследовать место взрыва, делая все словно нарочито замедленно, гортанно переговариваясь, жестикулируя. Их работа не производила серьезного впечатления. Поделился своими наблюдениями с прапором, ставшим моим постоянным напарником. В ответ он угрюмо махнул рукой. - Не будет здесь толку! Вот, свои - своих, мусульмане - мусульман изничтожают, детей, женщин. Ведь одной веры, как никак. Значит уже и это не препона. Если Бог не остановил, то уж людям и говорить нечего. Я здесь второй срок на узле связи пашу. Всего понасмотрелся. Вначале к нашему брату по-другому относились. Шурави, то да се. Теперь, зверем смотрят. И не поймешь уже кто за кого...
  
   - Свои убивают своих. Идет бойня, самая настоящая гражданская война. Террор ... - Думал я, сидя в автобусе по дороге в цитадель, где располагалось общежитие офицеров, ожидающих направления в разбросанные по стране полки и бригады. Там долго не задержался. Вопрос мой оказался заранее решен, и новое предписание выписано. Начальство посчитало Кабул слишком спокойным и уютным местом для меня. Потому уже в полдень следующего дня я летел на зеленом военно-транспортном АН-12 вместе с запчастями к вертолетам и сопровождавшими их технарями в свою часть ...
  
   ... На новом месте пришлось сразу же впрягаться в работу. Потянулись заполненные делами дни. Все светлое время суток вертушки мотались над дорогами - сопровождали колонны грузовиков, прикрывали операции десантников или пехотинцев. Вернувшись, заправлялись, пополняли боеприпас и уходили на перехват выявленных разведкой вражеских караванов на высокогорных тропах, на пустынных плоскогорьях. Не успевали техники и вооруженцы проверить и обслужить машины, как приходил приказ выкуривать душманов из горных убежищ, вновь поддерживать пехотинцев или десантников, в очередной раз выручать попавших в западню афганских вояк.
  
   Жилось невероятно трудно. Приходилось параллельно привыкать к чужому, неласковому климату, к новой технике, ушедшей довольно далеко со времен моего общения с вертолетами, восстанавливать подзабытое, учить новое. Теперь наверстывал упущенное, обучался новому для себя искусству общения с подчиненными. Все ждал вопроса: "За какие такие грехи снесло тебя, мужик со стратегических бомберов в афганскую пустыню?". Впрочем, люди тактично сдерживали любопытство, откладывали вопросы до лучших времен. Ну, а я выставлять напоказ перед всем честным людом семейное белье не желал. К тому же "добрый совет" референта Ивана Ивановича держать язык за зубами накрепко запал в память. Усвоил ... Правда, дальше Афгана посылать меня некуда. Разве на тот свет, а это здесь проще простого организовать.
  
   Постепенно все стало на свои места, техника раскрыла секреты, личный состав оказался хорошо подготовленным и знающим. Пулевые пробоины заделывались, разбитые узлы и приборы заменялись или ремонтировались. Изредка душманы пытались подобраться к аэродрому, дотянуться до столь лакомого куска, сжечь ненавистные вертушки, перестрелять или перерезать вертолетчиков, пожалуй, самых ими ненавидимых "шурави". Но вертолеты надежно охранялись и душманы, неся потери, убирались в свои горы, несолоно хлебавши.
  
   Случалось, что вертушки не возвращались из боевого вылета. Душманские "Стингеры" и крупнокалиберные пулеметы настигали их над горами, в ущельях, где не имелось возможности для маневра, где не помогали отстреливаемые экипажем термические ловушки. Вертолет - не штурмовик, не самолет, пилот которого имел шанс катапультироваться, выжить, быть спасенным высланными на помощь десантниками или разведгруппой. Выбрасываясь с парашютом из падающей подбитой машины, вертолетчик имел верный шанс оказаться порубанным в мясной фарш лопастями винтов. У экипажей вертолетов вся надежда оставалась только на себя, на свое умение совершить вынужденную посадку, используя вращение лопастей вместо парашюта, на способность мгновенно отыскать среди скал клочок ровной земли, на собственную удачу. Летчик, даже попав в плен к душманам, мог стать предметом торга, оказаться выкупленным или обмененным на пленных "духов", муку, керосин, доллары. Вертолетчиков - ненавидели и убивали жестоко и изощренно.
  
   Случалось, удача изменяла экипажам, и тогда вертолет заваливался винтом вниз, распускал за собой огненно-дымный шлейф, врезался в уступы скал, сминал в общее месиво металл и людей. Если машина не попадала в совсем уж недоступное ущелье, ее рано или поздно обязательно находили спасательные группы, хотя спасать уже оказывалось некого. Доставали то немногое, что оставалось от экипажей и отправляли на родину в запаянном гробу грузом "200". А металлический остов вертушки оставался вечным памятником на афганской земле. Иногда люди возвращались, опаленные, израненные, но живые.
  
   Дни проходили чередой рутинной военной заботы, не оставляя времени ни на размышления, ни на анализ происшедшего вчера, ни для оценки происходящего сегодня. К вечеру просыпался зверский голод, загоняемый при свете дня в темный угол подсознания непрерывными хлопотами, беготней, проглоченным на ходу куском хлеба, сменяющими одна другую сигаретами. После торопливого, позднего обеда разогретого солдатиком на бензиновой печке, наваливалась тяжелая, тупая усталость, опрокидывавшая в койку, в забытье короткого муторного сна, содержание которого исчезало из памяти вместе с первой утренней затяжкой табачного дыма, а смысл навсегда оставался неразгаданным и непонятым. Такой сон не приносил отдохновения. Усталость, накапливалась, оседала болью в теле, ломотой в костях, тупой замедленностью мыслей в голове. Всё более и более работа становилась тупой привычкой, нагрузка ложилась в основном на руки, чисто автоматически выполняющие положенные операции и не утруждающие уставший мозг. Недели пробегали не оставляя следа, месяцы испещрили зарубками только дембельские календари солдат. Сменяли друг дружку времена года, отличаясь степенью запыленности, графиками смен масел, обслуживания аккумуляторов, плановых ремонтов и регламентных работ.
  
   ... В один удушливый летний день желтуха свалила борттехника вертолета, назначенного для выполнения специального задания по заброске на караванные тропы душманов группы разведчиков спецназа. День выдался напряженный. Все вертушки работали по целям. Лететь оказалось некому. Не ожидая подсказки начштаба, я заскочил в жилую "бочку", на мгновение задержал руку возле каски и бронежилета, но передумал. Зачем в полете лишняя тяжесть? Машинально сдернул автомат и брезентовую разгрузку с магазинами, закинул все добро за спину и вскочил в вертушку.
  
   МИ-8 отягощенный ракетами в подвесных пилонах, грузом патронов, гранат, продуктов, взрывчатки, раций разведгруппы, набитый людьми в маскировочном обмундировании, медленно поднялся и, тяжело перебирая лопастями винтов, полетел в сторону предгорий, тянущихся от плоскогорья в сторону пакистанской границы. Там, за полосой зеленки, на пустынных песчаных отрогах уходящих в глубь Канархана хребтов, мы должны высадить разведгруппу и вернуться обратно в отряд. Обычное дело.
  
  Глава 19. Обычное дело.
  
   В десантном отсеке МИ-8 разместилась пять бойцов спецназа, высоких, здоровых, немногословных парней, одетых в хорошо подогнанное, обношенное обмундирование цветов афганских гор и пустынь. Ребята дремали, урвав у жизни минуты относительно безопасногсти перед работой на пределе нервных и физических возможностей. Их привычка к повседневному военному труду проглядывала в ладно подогнанной амуниции, умело упакованных рюкзаках, несущих в своих брезентовых утробах все, что нужно для жизни и боя в тылу безжалостного, хитрого и умелого врага. Сухие, покрытые загаром лица бойцов, с обязательными скобками усов, оставались спокойными. Во сне не было места войне. Стройные крепкие тела разведчиков венчали мощные шеи и всем своим обликом спецназовцы напоминали дремлющие до времени боевые пружины, готовые к действию в любую последующую за приказом секунду.
  
   Я прошел в кабину к летчикам и, расположившись за сидениями, наблюдал сквозь остекление кокпита скачущую по каменистой пустыне с редкими промоинами ручьев размытую тень вертушки. С высоты полета пространство, попираемое ногами, казалось безжизненным и уныло однообразным. Внизу простиралась бесплодная нищая земля, ковыряемая в мало мальски пригодных местах мотыгой да сохой точно также, словно сто и, наверное, тысячу лет назад. Земля людей столь далеко отстоящих от современной цивилизации, как и их предки времен Тамерлана. Людей, не воспринимающих добровольно ничего нового, наоборот агрессивно отталкивающих это "нечто", вторгающееся в их устоявшийся веками, повседневный, однообразный и унылый для постороннего глаза быт.
  
   ... Пилоты вывели машину в заданную точку, заложили вираж, осматривая местность, нет ли "духов" под нами, потом, не заметив ничего подозрительного, резко снизились.
  
   Казалось внизу не найти ни пятачка ровной земли, на которое поместилось хотя бы одно колесо вертолета. Куда уж тут думать о нормальной посадке. Но оказалось, что для летчиков это не диковина, а привычные условия работы. Зависнув над небольшой сопочкой, они подали машину вниз. Вертушка остановилась, опиршись двумя колесами на самый край небольшой ровной площадки, однако в разреженном высокогорном воздухе такие трюки не могли продолжаться долго.
  
   - Пошли, ребята, в темпе! ... Будем ждать через три дня, где условленно. Не задерживайтесь! Ни пуха! - Прокричал командир экипажа.
  
   - К черту! - Отозвался старший группы. Спецназовцы выскакивали из вертолета и сразу откатывались в сторону, изготавливались к стрельбе. Но врага не оказалось, все обошлось тихо. Двигатель набрал обороты и вертолет ушел вверх.
  
   Дорога домой - всегда короче. Дело сделано, разведчики заброшены в тыл душманов "без шума и пыли". Обратный маршрут лежал немного в стороне от того, которым летели к точке высадки. Ведь, если "духи " засекли вертолет на пути к цели, то имели возможность предположить, что и обратно машина пойдет тем же курсом. Напряжение спало и некие ленивые мысли ворочались в голове. Но спокойный полет длился совсем недолго.
  
   ... Взгляд успел зафиксировать бесшумно откинувшуюся маскировочную сеть, засверкавшие среди развалов каменных глыб вспышки спаренного крупнокалиберного зенитного КПВ, припавших к прицелам и маховикам душманов. Пилоты попытались в последний момент совершить противозенитный маневр, рванули машину вверх и в сторону от несущейся к кабине огненной трассы, но опоздали. Брызнули во все стороны остатки бронестекла, ворвавшийся в кабину ветер, вобрав мельчайшую злую режущую пыль, полоснул по глазам, заставил зажмуриться. Когда через секунду вновь обрел способность видеть, все было кончено. Душманы били в упор. Патронов не жалели и кокпит принял на себя первую, самую длинную очередь, начиненных стальными сердечниками пуль.
  
   Машина еще ползла по инерции вверх, завершая маневр мертвого экипажа, но постепенно заваливалась на бок, теряла скорость, стремилась перевернуться на спину и сорваться в последнее неуправляемое смертельное пике. Руки убитых пилотов по прежнему крепко сжимали штурвалы, но безжизненные тела, удерживаемые только привязными ремнями, заваливались набок, увлекали за собой рукоятки управления. Ступни мертвых ног давили на педали, задавали машине прощальный, страшный, смертельный режим полета.
  
   Вторая очередь пришлась по пустому десантному отсеку за моей спиной, третья самая короткая, пущенная на всякий случай, в уже смертельно раненную машину, поразила двигатель. Движок уже не тянул равномерно, а дергал, то рывком набирая, то резко сбрасывая обороты. Вертушка еще сопротивлялась смерти, включалось противопожарное оборудование, функционировали уцелевшие дублированные узлы и аварийные цепи, но без пилотов все становилось бесполезным.
  
   В лишенном привычного остекления пространстве кабины, медленно проворачивалась в обрамлении осколков триплекса и рваного дюраля, картина каменного мира. Вертолет косо соскальзывал с неба, теряя поддержку могучих лопастей винтов, ставших в один момент бесполезными, нелепыми наростами над фюзеляжем. Внутри пораженного тела машины гремели звуки беды, треск и скрежет металла, свист воздуха, бульканье вытекающих из систем масел. Все сильнее пахло паленой изоляцией, резиной.
  
   Возможно, прошла всего секунда, другая, но в жизни мне еще не встречалось столь длинных секунд. Стряхнув оцепенение, я рванулся вперед, к спасительной ручке управления, отжимая одновременно замок ремня командира экипажа и стараясь не смотреть туда, где раньше находилась голова. Безжизненная рука неохотно освобождала захват, не торопилась завершать последнее на этом свете дело. Вертушка вяло отреагировала на борьбу с мертвецом, покачнулась на левый борт и клюнула носом. Этого, однако, оказалось достаточным, и тело скользнув на бок, вывалилось в выгрызенную пулями пробоину.
  
   Прошептав "Прости", я втиснулся в залитое кровью кресло и взял управление того, что раньше называлось вертолетом, на себя. Последний раз я самостоятельно вел винтокрылую машину в мирном небе Казахстана и командир при малейшей ошибке мог поправить и взять управление на себя. Сейчас, в смертельно раненой машине, я очутился один на один с враждебным белесым небом над скопищем красно-бурых, словно запекшаяся кровь, изъеденных временем чужих скал, под прицелом душманской зенитной установки. Они пока не стреляли, уверенные, что на борту после столь удачного попадания не осталось живых. Нелепое маневрирование, вероятно, подтверждало их догадку.
  
   А может добить шурави помешала элементарная жадность. "Духи" сражались хоть и именем Аллаха, но на полном хозрасчете, а патроны к крупнокалиберному пулемету обходились недешево. В любом случае, за вертушку полагается крупный бакшиш в хрустящих зеленых долларах и не все ли равно упадет вертолет неверных минутой раньше или позже?
  
   Может "духи" вовсе другое думали в эти секунды, но так или иначе, они дали мне время и возможность взять управление на себя. Вертолет, обернулся вокруг оси, скрыв от чужих глаз происходящее в кокпите. Теперь зенитчики видели только хвост, стелящийся за машиной дым и выбивающиеся из-под створок жалюзи двигателей струйки огня.
  
   В лицо через развороченное остекление бил холодный тугой воздух, неожиданно плотный для такой высоты, глаза слезились. Все же удалось заметить, что нос вертолета расположился по оси прорезанного в горах распадка, на дне которого сверкала живой ртутью речка, обрамленная по берегам скудной зеленью. Машина быстро теряла высоту, движок, астматически выхаркивая железные сгустки, сбрасывал обороты. Я вспомнил уроки командира по аварийной посадке на ротации, когда отключенный от движка винт, раскручиваясь под напором воздуха, играет роль парашюта. Память, обостренная до предела, кинула руки в нужной последовательности к уцелевшей приборной панели. Чудом удалось ввести вертушку в нужный режим, и снижение стало управляемым.
  
   Не уверен, что оно выглядело таковым со стороны, но в данной ситуации это оказалось мне только на руку. Стены ущелья раздвинулись, и прямо по курсу мелькнула маленькая каменистая осыпь вдоль небольшого серпообразного заливчика. Вопрос состоял в том удастся ли туда дотянуть и уместить вертушку на пятачке между скалой и речушкой. Жизнь не оставила выбора. Приходилось надеяться и верить. Губы сами собой зашептали где-то услышанные, или когда-то прочитанные древние слова - " Боже, великий, всемогущий, создатель и повелитель, спаси, соверши чудо, пусть вертушка дотянет... ".
  
   Вертушка дотянула и, подламывая стойки колес, рухнула на скос, нанесенной потоком за многие столетия кучи гравия, гальки и песка. Шасси самортизировало удар при посадке и меня даже не выкинуло из кресла. Последние рубящие удары лопастей высекли брызги искр и крошева из скалы. Машина завалилась на бок и беспомощно сползла в махонький заливчик, мутя и пеня воду, заливая ее прозрачную поверхность радужными разводами топлива и масла из разорванных пулями систем. В кабину пахнуло жаром. Теперь отсчет времени пошел на секунды. Если пламя доберется до боезапаса, горючки - пиши пропало.
  
   Я выхватил полетную карту из планшета, сунул за пазуху. Кинулся в разбитый, светящийся дырками от пуль десантный отсек. На полу валялись автоматы экипажа, брезентовые "майки-разгрузки" с магазинами и гранатами, вещмешки с "НЗ" изрядно искромсанные пулями и осколками металла. Гранаты без взрывателей катались по полу. На всякий случай сунул по две в каждый карман.
  
   Пуля вышибла защелку, и дверь от удара самопроизвольно откатилась, открывая дорогу к отступлению. Неизвестно сколько придется добираться к своим. Схватил за лямки и выкинул из машины два наиболее уцелевших мешка, пару "маек" с магазинами. Из трех автоматов два были расщеплены пулями. Счастье, что хоть один уцелел. Накинул на шею ремень АКСу и вывалился из вертолета вслед за мешками. Очутившись на земле, подхватил груз и кинулся за скалы.
  
   Пламя разгоралось. Огонь все быстрее и чаще вырывался из двигателей, лизал рыжим перистым языком поверхность фюзеляжа. Пригнувшись за скалой я быстро осмотрел магазины и растыкал целые по карманам комбинезона и одной "майки". Натянул ее на себя, застегнул. Непривычно, но лучше, чем без нее. Обнаружил в кармашке уцелевшие взрыватели. Два из них ввернул в корпуса, передернул затвор. Все ненужное, покидал в один мешок и закинул его в дверной проем пожираемой пламенем вертушки.
  
   Мысленно попрощался с экипажем и побежал вдоль берега, стараясь не наступать на песок и глину. До сих пор удавалось не оставлять заметных следов возле машины. Береговой уступ скрыл место аварии, когда позади раздался ухающий, повторенный горным эхом взрыв. Рванули баки. Следом, с небольшими промежутками, начали детонировать ракеты в кассетах, затрещали пулеметные патроны, коротко рванули оставшиеся гранаты. Конец. За спиной вкручивался в небо столб дыма и пламени.
  
   Бежать по кромке ручья оказалось тяжело. Под ногами крутилась, выворачивая подошвы ботинок, осклизлая галька. Вода, залившись через верх, холодила ногу, чавкала внутри, сбивая носки в мокрые комки. Одно понимал четко, останавливаться никак нельзя, нужно уходить как можно дальше, сейчас главное выжить.
  
   Пот заливал глаза, обмундирование прилипало к телу, плохо, впопыхах, подогнанное снаряжение било, мотало со стороны в сторону, ремень автомата резал шею. Сказывалась высота - грудь кололо, давило виски. После недолгого бега пришлось перейти на шаг. Дурная мысль била в висок, что душманы могут голыми руками взять, ведь боец сейчас из меня никакой. Через час пришлось сделать привал.
  
   Слева по ходу движения каменная стена раскололась, один ее уступ под собственной тяжестью просел вниз, образовав небольшую площадку, обросшую невысоким кустарником и нависшую словно балкон над руслом речушки. На первый взгляд взобраться наверх казалось невозможно. По крайней мере, при подходе со стороны верховья реки вниз по течению, но, обогнув скалу, я обнаружил несколько выступающих из стены обломков, которые можно было попытаться использовать в качестве опоры для ног. Отличное место для отдыха. Если "духи" меня не обнаружат, то позже смогу подняться на гребень и двигаться дальше по верху каньона.
  
   Собрав последние силы, обливаясь холодным потом и рискуя ежесекундно сорваться вниз, я карабкался, стараясь не оставлять слишком уж явных следов. Возможно, мне это удалось. Подтянулся, забросил груз на плоскую, покрытую мхом поверхность балкончика, перевалился сам и мгновенно заснул, успев только откатиться на середину и расправить за собой смятые ветки кустарника.
  
   Проснулся внезапно, ощутив странный, внутренний, толчок. Медленно поднес часы к глазам. Спал всего двадцать минут, но даже такой кратковременный отдых принес облегчение. Мокрое обмундирование прилипло компрессом к телу, холодный камень под тонкой прослойкой мха не давал согреться, но все это было чепухой по сравнению с приближающимися гортанными голосами преследователей. Перекатившись на живот, осторожно поднял голову и заглянул в просвет между мелкими, тонкими, трепещущими на ветерке листиками кустарника, названия которого так никогда и не узнал.
  
   От места падения вертолета приближались четверо бородатых афганцев, одетых в шаровары, заправленные в толстые носки, в грязных кроссовках, в зеленых ветровках, перетянутых ремнями амуниции и холщовыми подсумками, с автоматами в руках, в черных чалмах на головах. Шли они споро, переговаривались, временами озирались по сторонам, размахивали руками. Не дойдя шагов пятьдесят - шестьдесят до моего убежища, группа еще раз остановилась и стала разглядывать берег ручья, склоны оврага. Старший группы достал бинокль и осмотрел местность вниз по течению реки. Я не стал искушать судьбу и уткнулся лицом в мох, посчитав, что чудом сохранившаяся на голове афганка лучший камуфляж, чем моя расцарапанная физиономия. Когда вновь решился выглянуть сквозь зеленую завесу, группа все еще стояла на том же месте, всматриваясь в противоположный берег. Погалдели они еще минут десять. Наконец старший оборвал дискуссию, зло плюнул на землю, растоптал плевок подошвой и повел своих людей обратно. Враги ушли, и я получил время привести себя в порядок и выработать план дальнейших действий.
  
   Прежде всего, определился с направлением движения и обозначил конечную цель маршрута. Пройти расстояние до родного аэродрома и не нарваться на "духов" представлялось нереальным, учитывая плотность противника и наличие однозначно недружественного населения. В лучшем случае местные жители оприходуют меня в качестве посланного Аллахом ходячего выкупа, в худшем - просто прирежут или усадят на кол. Решил двигаться к точке предполагаемого выхода разведгруппы, где по сигналу рации их должен через три дня принять на борт вертолет. Правда, здесь зависало одно "но". Начальство, не дождавшись нас, домой, и, поняв, что вертолет пропал, могло предположить захват в плен экипажа. То, что "духи" умели "разговорить" даже самых упрямых молчунов всем давно известно, но существовало одно обстоятельство - точка выхода разведчиков не обозначена на полетных картах, а я, случайно знал ее координаты. Глянул в оставленную на столе в секретке карту, пока тот искал завалившееся руководство по смене автоответчика.
  
   Можно было конечно остаться в районе падения вертушки и затаившись ждать помощи. Только как долго - сказать трудно. Удастся обнаружить останки вертолета с воздуха, то может и недолго, а если нет ... Во всяком случае, первые полеты поисково-спасательной группы должны начаться через час - другой после истечения контрольного времени прибытия машины на базу и полной выработки горючего в баках. Решил не терять времни и сориентировал карту по компасу, а затем прикинул направление и расстояние до точки подбора группы. До нее оказалось ближе чем до ближайшего расположения наших войск.
  
   Определившись с будущим маршрутом движения, решил провести окончательную инвентаризацию имеющихся припасов. В наличии имелось четыре магазина к автомату, пять гранат и только четыре запала к ним. Одну придется оставить. Может оно и лучше - баба с возу, бежать легче. Кроме гранат имелись две целые коробки аварийного бортпайка, шерстяное защитного цвета одеяло, одноразовая ракетница с зеленой ракетой, штык-нож, пистолет с двумя обоймами патронов, три индивидуальных перевязочных пакета, две аптечки, таблетки для дезинфекции речной воды да фляга на ремне, заправленная кипяченой водой.
  
   Стараясь не шевелить кустарник, замазал зеленкой царапины на лице. Заправил гимнастерку в брюки, откатал рукава, чтобы не драть лишний раз руки о камни и кустарник. Приладил и подогнал рюкзак и разгрузку. Время шло, но следов поисковой операции не наблюдалось ни в небе, ни на земле. А ведь по идее за нами должны были следить посты радиолокационного контроля и доложить начальству об исчезновении вертолета с экранов радаров. Наконец, когда уже отчаялся, раздался рев реактивных двигателей, и вдоль распадка прошла в небе пара штурмовиков СУ-23 - "грачей". Рука потянулась к ракетнице, но разум подсказал, что шансов заметить ракету несоизмеримо больше у душманов, чем у летчиков скоростных машин. Сушки обнаружили дымящийся остов сбитого вертолета, облетели пару раз, наверняка сделали несколько снимков и промелькнули вновь, возвращаясь на свой аэродром. В просвете неба родные "грачи" пробыли секунды, но на душе стало спокойнее. - Значит, не забыли, ищут. Душманы по ним не стреляли, реактивные, хорошо защищенные штурмовики для их пукалок не по зубам.
  
   В импровизированном убежище я прождал спасателей до наступления ночи, но больше никто не пролетел над горной речкой. Логика командования стала очевидна, - Вертолет сбит, машина лежит на дне ущелья сгоревшая, видны следы взрыва. Вывод напрашивался сам собой - экипаж погиб в воздухе или при падении. Спешить спасателям, рисковать людьми и техникой, нет смысла. Тем более в этом районе задействована разведгруппа и лишняя активность на земле и в воздухе может привлечь внимание душманов.
  
   Оставалось надеяться только на себя. До точки рандеву с разведчиками нужно пройти около тридцати километров, пересечь две ложбины и три горных хребта. Выходить в путь предстояло с первыми лучами солнца. Есть пока не хотелось, сказывалось нервное возбуждение и физическая усталость. Заставил себя прожевать две галеты и запить несколькими глотками воды из фляги. Завернулся в одеяло и уснул, чутким, тревожным полусном под плеск и журчание воды в реке, писки и крики ночной живности, под свет алмазных звезд на бархате афганской ночи.
  
   С первыми лучами солнца проснулась и заплескалась рыба в ручье, запели, застрекотали, зацокали птицы в зеленке. Я проснулся, наскоро съел плитку шоколада, запил несколькими глотками воды из фляги, натянул на себя амуницию и, цепляясь за корни и ветви корявого горного кустарника, перелез со своего балкончика на плато каньона...
  
   Мне повезло. ... За два дня я прошел намеченный маршрут, не встретив на пути ни единой живой души. В пути пришлось тяжело, ноги и руки оказались сбиты до крови, но тупая боль всего лишь сообщала мозгу о некоторых функциональных неполадках тела, ее можно и нужно было превозмочь. Что оставалось делать? Терпел.
  
   Днем третьего дня, уже в намеченном для посадки вертолета районе, только чудом я не выскочил прямиком на замаскированную кустарником, сложенную из плоских камней огневую точку противовоздушной обороны душманов. Выдали они свое присутствие неторопливым благодушным разговором, дымком костерка, разведенного прямо в центре каменного бруствера, над которым торчал, уставясь в небо черный раструб старого советского ДШК. Духи не выставили часового и особо не таились, резонно считая, что находятся в полной безопасности на этом горном плато, у черта на куличках, вдали от блокпостов "шурави", от линии обороны афганской армии, от застав ХАДа и перекрывающих дороги солдат Цорендоя.
  
   Оказавшись в здешних местах случайным и нежеланным гостем, я решил не обозначать перед хозяевами присутствие раньше времени. Осторожно, стараясь не шуметь, лег на землю и сдал назад, в ближайшие заросли, не теряя по возможности душманский пост из виду. Ясно, что обнаруженная мною зенитка только часть системы ПВО, охраняющей нечто важное для врагов и абсолютно неизвестное нашему командованию. Когда за разведгруппой прилетят вертушки, душманы встретят их кинжальным огнем в упор. Что же делать?
  
   "Для начала попробую обойти пост по левому склону и дойти до намеченной точки. Если встречу разведчиков, то по рации можно договорится о переносе рандеву в другое, более безопасное место. Если нет - придется действовать по обстоятельствам, в зависимости от того придут вертолеты или нет". - Решил я.
  
   Медленно, настороженно пробираясь левым склоном сужающегося, сходящегося краями, относительно мелкого, даже не ущелья, а скорее оврага, заметил еще одну огневую точку. Обложенная по брустверу камнем счетверенная пулеметная зенитная установка ЗПУ-4 стояла в месте, где края оврага смыкались, образуя перемычку. Следом за второй вычислил третью, расположенную в вершине примерно равностороннего треугольника. Все огневые точки оказались связаны между собой телефонным проводом и от одной к другой змеилась едва обозначенная на каменистом грунте тропка. По дну оврага тянулась наезженная колесами автомобилей горная дорога, упирающаяся в сложенную из камней и обмазанную глиной стену, перекрывающую овраг в его узкой части. Поверх стены овраг оказался перекрыт крышей, замаскированной ветками деревьев, мхом, кустарниками. В торцевой стене прорезаны дверь и узкие окна-бойницы без стекол. Дерн перед стеной выглядел истоптанным, серели валуны, расставленные полукругом, словно диванные подушки, вокруг выгоревшего пятна кострища. Я достал карту и, в расчете на счастливое будущее, запечатлел увиденное.
  
   Закончив с картой, стараясь производить как можно меньше шума, я выполз на гребень и, убедившись, что на тропе никого нет, начал спускаться в следующую лощину. Пробираясь мимо куста, украшенного яркими ягодами среди зеленовато-красной листвы, на некоторое время увлекся созерцанием природы и потерял бдительность. Жесткая, пахнущая порохом и потом рука зажала мне рот, другая - сдавила руку держащую приклад автомата. Сердце ударило в грудной клетке и подскочило к горлу, перекрывая, останавливая кровь. Желудок ухнул вниз, ноги подкосились, мозг выдал паническую информацию, - "Все! Конец! Пропал!". Пальцы зашарили по разгрузке, ища заветное кольцо запала. ... Слава Богу, ни желудок, ни мочевой пузырь не подвели.
  
   - Свои мы, свои! Тихо, земеля! Не шуми! Не делай глупости. Свои!
  
   Сердце подумало-подумало и медленно отправилось обратно на место, возобновив жизненный ритм, желудок, ноги, руки постепенно обрели способность нормально функционировать.
  
   - Ну и резов ты бегать по горам, товарищ майор! Все ноги сбили гоняясь! - Шептал мне на ухо, обдавая жарким дыханием, десантник, пока пробирались пригнувшись, осторожно разводя руками упругие ветки с мелкой листвой, в глубь кустарника.
  
   Мой план соединения с разведгруппой удался на все сто процентов. В глубине кустарника, замаскировавшись, расположились на земле командир группы и радист. Перед ними на разостланном камуфляже валялась разобранная рация.
  
   - Смени, Сашу, Виталий. Понаблюдай, все ли чисто за майором. - Шепотом приказал командир приведшему меня бойцу.
  
   - Есть, понаблюдать! - Так же тихо отозвался мой провожатый, бесшумно повернулся и исчез. Через пару минут на его место пришел, снял рюкзак, положил рядом автомат, молча улегся на землю и мгновенно заснул четвертый спецназовец. Я спросил: - Было пятеро, где же еще один?
  
   - Все правильно, майор! Одного не хватает для полного комплекта. Потеряли при отходе. Толи шальная пуля достала, толи "духи" на нож посадили в темноте, может в пропасть оступился или какую расщелину. Отсекли нас огнем от пятого. Нет нам прощения. - Командир тяжело вздохнул. Тухлое дело. Бросать своих - далеко не в обычаях спецназа. Помолчал и продолжил. - Потом конечно вернулись, искали, но никаких следов. Ни мертвого, ни живого.
  
   - Караванную тропу мы заминировали спокойно, а вот отходя, нарвались на "духов". Еле удалось оторваться. Рацию нам покорежили. Связи нет. Бойца потеряли ... Зато Вас нашли. Специально нам на встречу двигались? Так почему пехом?
  
   Рассказал свою историю и добавил, что обнаружил, тут рядом, в овраге, под охраной трех точек ПВО некий душманский гадюшник.
  
   - Знаем. - Коротко отреагировал старший. - Потому так невежливо и перехватили... Да, это проблема. Особенно неприятно, что нет связи. И радист не может ничего покумекать.
  
   Тот только грустно покачал стриженой головой, повязанной на пиратский манер зеленой защитной косынкой. - Вы случайно не специалист?
  
   - Нет, я больше по железкам. В свое время ламповые еще так сяк, в общем и целом, изучал в училище, а новые, полупроводниковые ... Не знаю даже с какого конца подойти.
  
   - Что делать будем, товарищь майор? Ведь если вертушки придут и нарвутся на огонь ПВО, получится очень некрасиво и печально.
  
   - Зря спрашиваешь моего совета. Я технарь. Здесь старший ты. Твое слово, твой приказ - закон для всех, в том числе для меня.
  
   - Это ты, безусловно, прав. Но второе мнение интересно знать. Может твоя мысль пооригинальнее наших будет. Сами-то мы сложившееся положение уже как могли обсудили.
  
   - Может рассредоточиться, закидать духов одновременно гранатами перед приходом вертушек? - Предложил я. - Но я не знаю, сколько их внизу. Да и что там у них. Правда, если все сложится благополучно и нас подберут, можно сразу перенацелить боевые вертолеты сопровождения. Без противодействия ПВО они быстро разберутся.
  
   В кустарнике раздался шорох и к нам проскользнул змеей четвертый разведчик. - Командир, по оврагу, приближается звук автомобильного двигателя.
  
   - Вы трое остаетесь здесь. Я с тобой. Посмотрим, что за гости едут к нам.
  
   Лейтенант подхватил автомат и они исчезли. Сменившийся десантник уже не спал. Он оттер с затвора прилипшие травинки, поправил гранаты и магазины на груди. - Пойду, присмотрю за окрестностью. Не люблю сидеть вслепую.
  
   Радист поспешно собрал рацию, устанавливил блок за блоком, защелкнул панели крепления, закрыл металлической крышкой с круглой дыркой в верхней части.
  
   - Вот, - ткнул пальцем, - спасла меня, как Матросов. - Он неожиданно тихонько хихикнул. - Пуля там внутри так и болталась. Я ее на память оставил. Просверлю дырочку и повешу на цепочке, будто амулет, на грудь.
  
   - Амулет и есть. - Согласился я. - Такой действительно нельзя не использовать.
  
   Молчание затягивалось. Вокруг стояла тишина, сквозь которую прорывалось со стороны оврага отдаленное урчание работавшего на пониженной передаче автомобильного движка. Легонько трепетали на кустарнике изрезанными краями веселые листики в лучиках солнечного света. Синело сквозь просветы ясное безоблачное синее небо.
  
   - А кто у вас шел пятым. - Тихо спросил радиста.
  
   - Снайпер наш ... Новенький. Мы его Гошей звали. Первый выход. Наверно и последний. - Неохотно пробурчал в ответ радист и стал прилаживать на место бесполезную рацию. Перехватил мой взгляд и сказал, как мне показалось смущенно. - Не оставлять же казенное имущество. Может еще удастся оживить.
  
   Мы прилегли на землю. Стали ждать, вслушиваясь в приближающийся шум двигателя, от которого, возможно, зависела наша дальнейшая судьба. В любом случае вертолеты должны появиться через три с половиной часа, и только это время определяло жить нам или умереть.
  
   Гул двигателя оборвался совсем близко, вероятно возле стены душманского логова и до нас донося слабый гомон гортанных человеческих голосов.
  
   - Раньше с нашей группой другой снайпер ходил. - Неожиданно продолжил тему радист. Наверно ему, как и мне, стало тягостно лежать в неведении, молча ожидать непредсказуемого будущего, в котором поговорить, возможно, совсем не удастся. - Хороший снайпер. Прапорщик. Сибиряк. Тут целая история. Его брат воевал в спецназе. Срочную служил. Ему афганцы из "Бура" голову прострелили. А этот - прапорщиком служил в Сибирском округе. В медсанбате, как после медицинского училища попал на службу, да так на сверхсрочную и остался. Приехал на похороны, увидел, что с младшим "духи" сделали, сразу подал рапорт о переводе к нам. Дошел до Министра. Пока суд да дело тренировался в стрельбе день и ночь. Он и до того классный стрелок был, белку, соболя еще на гражданке промышлял. Когда Министр удовлетворил его просьбу, стал здесь охотиться на духов. Делал это классно. У него фирменная марка имелась - попадал или в глаз или в центр лба. Духи как поняли, что против них один человек войну такую убийственную ведет, озверели. За голову награду назначили ...
  
   - Так, что достали его?
  
   - Нет, тут другое, совсем другое. Однажды он подстрелил ... одного духа. Обычно снайпер через прицел свою работу видит ... до и после выстрела. А тут взяли мы караван с оружием, наркотой. Всех перебили из охраны. Снайпер подошел взглянуть на свою работу и обомлел. Слова сказать не может. Стал около него на колени, плачет. Мы к нему. Что да как. Он и говорит, смотрите ребята, я брата убил. Достает фотографию из бумажника - точно, один к одному, словно двойник, только смуглый чуть. Лицо молодое, нежное, пушок вместо усов. А во лбу дырка. Похож, однако, очень.
  
   - Мы-то знали точно, что его брата давно уже схоронили. Начали уговаривать. Выпить дали. Вроде отошел парень. Но стал задумчивый, все больше молчал. Командование его ценило и придерживало от выходов на задание, давало возможность в себя прийти. Пришлось все же и ему снова идти. Надо стрелять, а он молчит. Потом говорил "Целюсь, а палец нажать спусковой курок не может". Хорошо, в тот раз обошлось без потерь. Второй раз рисковать не стали. Вернулся на базу, рапорт командиру, мол, прошу перевести из снайперов опять в медики.
  
   - Разобрались, слава Богу, по-человечески, хоть контрик грозился его на псих экспертизу отправить. Удовлетворили просьбу. Теперь фельдшером служит. Рискует, говорят очень, под самым огнем ребят вытаскивает. Видно, что-то в нем повернулось в душе ... Сейчас мне не понять его ... Может со временем ... Вот такие дела. - Паренек вздохнул также тихо, еле слышно, как говорил. - Мы с Гошкой оба срочники. Остальные - кадровые. Гошка, новенький в группе, откуда-то с Кавказа.
  
   До прилета вертолетов оставалось еще время. Вдруг тишину разорвал истошный, нечеловеческий вой, вырвавшийся из ущелья. Мы схватились за оружие и, не сговариваясь, поползли к опушке кустарника. Навстречу в кустарник вкатился старший группы.
  
   - Падлы, они взяли Гошку! - Заскрипел он зубами. - Привезли в кузове пикапа. Скрученного. Теперь привязали к кольцу в стене и пытают. Вырезали из спины ремень.
  
   - Он знает точку? - Перебил я его.
  
   - Ни хрена он еще толком не знает - первый выход. Не знает и координат. Он вообще пока только орет, ничего не говорит. Боль то какая ...
  
   - Сколько их?
  
   - Немного. Трое приехали на пикапе. Четверо вышли из-за стены. Ругали приехавших, что приперлись сюда. Здесь у них запасной склад боеприпасов с малой охраной. Правда есть связь с главарями. Вот почему эти, которые на машине, сюда его приволокли.
  
   - Ты понимаешь по-афгански?
  
   - Не все, но достаточно. Родился и всю жизнь прожил в Средней Азии, там и служил до Афгана. Тюркские языки чем-то схожи с афганским. Если они не на иранском говорят. Тут диалектов, черт ногу сломит. Пуштуны, таджики, узбеки, хазарейцы ... Но к делу! Что предпримем? У нас меньше трех часов в запасе.
  
   - По одному человеку с гранатами к зениткам. Пока духи прислушиваются к происходящему внизу, бьем их гранатами. В каменных капонирах им деться некуда. Одновременно вы двое берете на себя тех, внизу. Со склона вам сподручно, да они и не ожидают нападения.
  
   - Все правильно, майор. Я так и прикинул для себя.
  
   - Чего же спрашиваешь? Командуй. Ты кто по званию?
  
   - Старший лейтенант.
  
   - Вот и забудь, что я майор. Действуй.
  
   Сверили часы и установили время одновременного броска гранат. ...
  
   Все окончилось в течение двух - трех минут. Забросить в каменные загородки по три гранаты, выскочить следом и пустить контрольные очереди через проход в бруствере - дело вроде бы и нехитрое, но до первого броска ощущал неуверенность и некую вялость. Первый раз убивал. Но, обошлось. ... Полыхнули одновременно с трех сторон оврага взрывы, усиленные и размноженные эхом. Не успели просвистеть последние, не доставшиеся зенитчикам осколки, как протрещали короткие суматошные очереди калашниковых, добивавшие окровавленные человеческие тушки, ворочавшиеся среди станин перевернутых зенитных установок и ящиков с боеприпасами. Безжалостные пули вспороли халаты, линялые пропотевшие рубахи, зеленые куртки "духов". Снизу, со дна оврага, ударили длинные, не жалеющие патронов очереди, но быстро захлебнулись, словно подавившись очередным патроном на самом разбеге. Защелкали выстрелы из пистолетов, взревел автомобильный мотор и смолк, обрезанный, перекрытый сдвоенным разрывом гранат. ...
  
   На дне оврага пылал открытый пикап с крупной белой надписью "Тойота" на задней стенке. Разбросанные вокруг него, вонюче чадили обгорелые тела "духов". Возле стенки, не дотянувшись до распахнутой дощатой двери, валялись крепко прошитые очередями трупы в добротных защитных куртках и распущенных пулями на ленты чалмах. Вся разведгруппа осталась цела, только старшему шальная ответная пуля пробила ладонь, вырвав кусок мяса между большим и указательным пальцем. Он скрипел от боли зубами и ругался, стараясь приладить на место подушечку индивидуального пакета. Радист, он же и медик группы, помогал, ловко перехватывая бинтами кисть. Потом достал из аптечки шприц-тюбик и вколол прямо через рукав комбинезона в предплечье командира, немного подумал и сделал второй укол в бедро.
  
   - Пошевелите пальцами, товарищ старший лейтенант. - Попросил радист.
  
   - Порядок, шевелятся, значит, нервы и кости целы, остальное - зарастет. Когда это они успели?
  
   - Гранату бросил в джип. Едва успел разжать ладонь, как, пуля достала. На секунду раньше и граната рванула бы в руке.
  
   - Что это у майора с подбородком?
  
   Действительно, во время атаки зенитного капонира меня что-то тупо стукнуло по челюсти, но особой боли не почувствовал, просто подбородок онемел и потерял чувствительность. Подумал осколок камня задел. Теперь проведя по нему рукой, обнаружил косой срез, отделивший кусок кожи и мяса. Кровь капала на шею и грудь. Больше раненых в группе не оказалось. Дострелив еще подававших признаки жизни душманов мы повернулись на звуки сдерживаемых стонов.
  
   В стену, на уровне примерно двух с половиной метров от земли, было вмуровано металлическое кольцо. На пропущенной через него веревке, словно на дыбе весело до половины оголенное, повернутое лицом к каменной кладке тело десантника. Вывернутые в суставах руки бугрились клубками мускулов. Загорелую, крепкую, без намека на лишний жир спину прорезала алая мясная полоса, сочащаяся кровью. Такая же полоса, только более светлая страшно продолжая первую, спускалась дальше на заляпанные кровью и грязью камуфлированные штаны, раскачивалась из стороны в сторону, словно нелепый розовый хвост. После мгновенного оцепенения все бросились к этому несчастному телу, но старший лейтенант резко остановил нас.
  
   - Стой! Радист занимается Гошей. Я с ним. Майор перевязывает рану и прикрывает дорогу, Витек наверх, следи за тропинкой, перережь на всякий случай связь. Саша проверяет здание внутри. Выполняйте.
  
   Мне удалось худо-бедно подвязать, отваливающийся, будто взрезанный бараний огузок, кусок кожи и мяса к остальной части лица и всё вместе замотать через затылок бинтом. Качество повязки, конечно, оказалось не ахти, но все сооружение довольно прочно удерживалось на голове. На всякий случай вколол себе пару шприц-тюбиков, с антибиотиком и с противостолбнячной или черт его знает еще какой вакциной, решив, что лишнее, в такой исключительно антисанитарной местности, не помешает. Покончив с медицинскими упражнениями, я вставил в автомат новый рожок. Проверил последнюю оставшуюся гранату и положил ее в освободившийся верхний кармашек. Устроился поудобнее и стал наблюдать за исчезающей за недалеким поворотом оврага дорогой.
  
   Через минут двадцать ко мне подошел радист, вытирая бинтом окровавленные руки.
  
   - Разрешите, я посмотрю, что с головой, товарищ майор.
  
   - Все в порядке, не стоит лишний раз бередить. Пусть в госпитале пришивают.
  
   - Уколы сделали?
  
   - Вколол два тюбика. Скажи лучше, что с Гошей.
  
   - Вырезали ему сволочи ремень со спины. ... Болевой шок. ... Пару зубов вышибли. Но это пустяк. Попробовал я приложить лоскут кожи на место, обвязал бинтами. Может, обойдется и прирастет обратно? Хорошо, что они его совсем не срезали. Но боль нестерпимо страшная. Теперь он без сознания.
  
   - Что там за стенкой?
  
   - Склад. Видно недавно организовали. По мелочам. Патроны. Взрывчатка. Горючка. Батареи к рациям. Патроны к пулеметам. Ленты. Гранаты. Мины. Этакий сельмаг на душманский манер. - Он зло сплюнул на землю. - Старший говорит, караван, что мы взорвали, шел сюда.
  
   До расчетного времени оставалось менее часа. Радист свинтил из дюралевых трубочек ручки носилок, продел их в петли брезентового чехла. Мы осторожно подняли Гошу, положили на живот и, стараясь нести без лишних рывков и толчков, потащили на гребень оврага. Когда группа собралась наверху, в овраге полыхнул взрыв, уничтоживший душманский склад ...
  
   На месте встречи и мы и вертушки оказались одновременно, точно, минута в минуту, не раньше и не позже намеченного срока. Боевые МИ-24е кружили в высоте, выискивая на земле бандитские гнезда. Трудяга МИ-8 подобрал нас. Первым, естественно, загрузили на носилках Гошу, следом за ним - меня, последним заскочил старший лейтенант. Дверка захлопнулась, моторы набрали обороты, и загруженная машина взяла курс на базу.
  
  
  
  Глава 20. Жизнь тыловая.
  
   В вертолете Гоша ненадолго пришел в сознание и, сдерживая стон, рассказал историю пленения. При отходе он попал стопой в расщелину, подвернул ногу, от внезапной боли потерял на мгновение ориентировку, отстал в темноте от группы и напоролся на случайно уцелевших после подрыва душманов. Те живо огрели его прикладом по голове, связали, словно барана и кинули в кузов автомобиля. Гоша снова потерял сознание, начал бредить, говорить и звать кого-то на незнакомом языке. Командир, упреждая мой вопрос, покачал головой и сказал. - Он и не Гоша вовсе. Это его с учебки приноровились звать. Настоящее имя уже никто и не помнит. Такое, нерусское, черт ногу сломит. Сам согласился - зовите Гошей, раз удобнее. Так оно к нему и прилипло.
  
   В госпитале нас разделили. Меня завели в процедурную, вкатили несколько обезболивающих и всяких иных уколов. С противным хрустом протыкая замороженную кожу и мясо хирургической иглой зашили подбородок. Подрезали свисающие на манер бородки концы шелковых ниток, заклеили пластырем шов и отправили в палату выздоравливающих отсыпаться. Я не проявлял геройства, не рвался обратно в часть, решив, что честно заслужил пару - тройку суток нормального отдыха.
  
   На следующий день, рано утром, еще до полетов, в палату ввалились гости из отряда. Честно говоря, это меня приятно удивило. Так уж получилось, что за все немалое время службы в Афгане мне не пришлось тесно сойтись ни с пилотами, ни с технарями. Сам не пойму, что мешало. Может, характер? Кинешь на бегу - "Привет!", услышишь в ответ - "Привет!". Люди удивлялись, ведь не пьяница, не идиот, не доброволец, а слетел со стратегических высот на вертушки, из закрытого гарнизона со спецснабжением и уютными домиками - в Афганскую глушь. Это настораживало штабных, командование отряда, не говоря уже о контрике и замполите. Вопросы вертелись у многих на языках, но задавать впрямую их не решались, а я сам не торопился посвящать посторонних в свои дела. Так возникло если не полное отчуждение, то холод в отношениях. Тем более оказалось приятным, что пришли не только те, кто так или иначе обязан проявить казенное участие - командир, замполит, но и просто свободные от службы ребята. Прежде всего, пилоты.
  
   Сразу после приземления я передал карту с отметкой места падения машины командиру, объяснил вкратце, где и как произошла трагедия. Долго разговаривать не пришлось, медики предъявили свои права. Вид у меня был, вероятно, еще тот из-за накрученной на голове чалмы из бинтов и залитого кровью на груди комбинезона. Теперь, чистый, облаченный в госпитальную пижаму и тапочки я вышел во двор, и мы расположились на лавочках, стоящих в тени под брезентовым навесом. Я подробно рассказал о последних минутах экипажа. Помолчали, разлили по стаканам принесенный коньяк. Выпили, поминули погибших. Распрашивали как продирался по горам, ко встрече с десантниками, о бое. Технарям особенно льстило, что их начальник не растерялся и аварийно посадил вертолет. Летчикам, импонировало, что научился летать. Вскоре подтянулись спецназовцы, пришедшие проведать страдальца Гошу и все гурьбой перебрались в его палату.
  
   Гоша чувствовал себя намного лучше. Врачи пообещали приживить вырезанный лоскут на место так, что и следа не останется, боль стала глуше и, хотя он по-прежнему лежал на животе и лицо пестрело желтеющими понемногу следами от душманских кулаков, но темные глаза жизнерадостно блестели. Старший лейтенант представил меня Гоше, рассказал ему, как выбивали гранатами зенитчиков, добивали разбегающихся мучителей, как сам заполучил дурную пулю в ладонь. В госпиталь старшой ехать отказался, остался в строю и рану ему обработали в батальонном медпункте. Познакомили Гошу и с летчиком вертушки, вывозившей его на "Большую землю".
  
   - Спасибо, друзья! - Парень протянул нам, поморщившись от усилия, руку. - Приглашаю к себе в Грозный. Будет шашлык, молодое вино, все как положено. Жизнь мне спасли, такое не забывается. - Мы обменялись рукопожатиями. От напряжения и боли на его лице выступили капли пота, а глаза закрылись. Все переглянулись и тихонько встали - пришло время закругляться.
  
   Проводив ребят до выхода из госпиталя я вернулся в палату. Прилег. Но не надолго. Пришли контрразведчики уточнять обстоятельства гибели машины. Вели беседы под запись, скрепляя мои объяснения подписями. Потом штабисты спецназа уточняли детали операции. За ними нагрянули члены летной комиссии ... Отоспаться не пришлось. Вечером еще раз заглянули ребята с сообщением, что спасательно-поисковая группа нашла вертолет, собрала, то, что осталось от пилотов. Завтра технари запаяют останки в цинковые гробы и с первым рейсом парней отправят домой.
  
   - Командир предложил тебе поехать сопровождающим. - Сообщил замполит. - Согласен? Все равно ведь положен отпуск. Ранение, то да се, да и время уже.
  
   Тут я вспомнил наш старый гарнизон, первую встречу с афганской войной, майора, его жену, сына, разнесенную гранатой комнату и отрицательно покачал головой. - Я ведь их близко не знал. Пусть едет кто-то из летчиков. Хоть домой заскочит. В отпуск - съезжу, а "двухсотые" сопровождать - уволь.
  
   Однако отпуск пришлось отложить. Неожиданно навалились проблемы с движками, расход ресурсов которых в высокогорье оказался неожиданно большим. Затем добренькие дяди увеличили поставки "Стингеров" душманам и соответственно возросли боевые потери вертолетов. В этой суете прошел следующий год. Когда стало ясно, что усталость становится постоянной составляющей организма и переходит в хроническую болезнь, снова всплыл вопрос об отпуске.
  
   Решило все телеграмма отчима с просьбой приехать, если конечно есть возможность. Он попал в больницу, стало сдавать сердце. Видать дело действительно плохо. В общем, оформил документы на все накопившиеся месяцы отпуска, проездные, получил деньги и чеки, сунул отпускной билет в карман кителя, попутный борт доставил меня в Кабульский аэропорт, откуда начался два года назад Афганистан.
  
  ***
   Ташкент первым принимал бойцов возвращающихся из Афгана и являлся последним краешком родной земли, провожающим на войну очередные порции военного люда. Здесь располагались штабы, заполненные под завязку людьми в чистенькой полевой форме. Считалось, что они активно задействованы в войне. Случалось, посланцы Ташкента навещали войска по ту сторону границы. Часто их беспомощное вмешательство оказывало самое губительное влияние на ход боевых действий. В большинстве своем, ташкентская публика упиралась всеми четырьмя копытами, сопротивлялась, как могла, отбрыкивалась от непосредственного участия в боевых действиях. Благородно предоставляла разбираться с "духами" другим, глубоко в дебрях души презираемым неудачникам, тем людям, что лазали обливаясь потом и кровью по горам и долинам под пулями душманов.
  
   Кроме тыловых штабов в Ташкенте располагались госпитали, принимающие изорванное, изрезанное, замученное экзотическими болезнями и самыми заурядными болячками солдатское мясо. Здесь раненных и больных сортировали. Некоторых оставляли в надежде через короткое время вновь отправить обратно. Тяжело раненых обрабатывали и рассылали по российским госпиталям. Безнадежных - хоронили на местном кладбище.
  
   Как во всяком прифронтовом городе в Ташкенте сложилась уникальная, непередаваемая обстановка чумного, непреходящего, беспробудного и злого похмелья, какой-то подпольной деятельности по продаже и перепродаже всего на свете от горючего и смазок, пайков, круп, муки, до совсем уже темных дел с наркотиками и оружием. Слухи о происходящем торжище долетали до действующей армии. Многие не принимали их всерьез, но некоторые, зная порядки на гражданке, охотно допускали нечто подобное. Слухи постепенно множились, расползались по Афгану, возвращались в Союз, обрастали невероятными и ужасающими подробностями. Меня никогда не тянуло в этот жаркий город, даже если предоставлялась возможность командировки. Вот и по пути домой остался в аэропорту, поел шашлыков и коротал время до своего рейса за чтением книги в зале ожидания.
  
   В ресторане аэровокзала гуляли возвращающиеся в Союз дембеля десантники, разукрашенные попугаичьими, гигантского размера аксельбантами и маскарадными погонами обшитыми позолоченной тесьмой. Они шатались по залам в клоунских сапогах на высочайших, стесанных в рюмку наборных каблуках. Их накачаные за время службы шеи жилистыми колонами выпирали из похожих на женские декольте вырезов гимнастерок, качались над синеющими полосками тельняшек. Казалось удивительным, что всего несколько дней назад эти же парни в выгоревшем, потертом, пропахшем потом, но ладном, обношенном и подогнанном, красивом настоящей мужской красотой обмундировании катили на броне по горным дорогам. Даже не верилось, что сегодняшние провинциального вида щеголи вчера добивали врагов в "зеленке", выпрыгивали из вертолетов, спасали друзей из горящих машин, тащили на себе залитых кровью раненых, разминировали чужие и ставили свои мины. Честно, кровью и потом заработанные награды выглядели декоративными побрякушками на нелепых, обрезанных чуть до самого пупка, кургузых мундирчиках.
  
   Десантура пила все, что подносили расторопные, ушлые официантки. Вырвавшиеся из военного ада на гражданку мальчишки заказывали по-купечески - широко, самое дорогое, яркое. Не считая, совали обслуге неожиданно свалившиеся на них деньги. После долгого перерыва, с непривычки, "афганцев" быстро развозило, парням становилось плохо, они хмелели, их мотало, тошнило. Одни начинали петь, другие - плакать, третьи - лезть в драку. Дембелям требовалось выговориться, выложить, выплакать все накопившееся за время войны, то, что всего несколько часов назад сжимало страхом их совсем ещё ребячьи сердца. Исповедаться первому встречному, незнакомому, но как можно быстрее, немедленно, сейчас, прямо здесь. Парни подспудно радовались, что для них эта война уже позади и трудный экзамен, слава Богу, сдан и строгие учителя не потребуют переэкзаменовки. Они выжили! Они на своей земле и все поголовно население, без исключения, обязано, встречать и воспринимать бойцов-интернационалистов как национальных героев.
  
   Их встречали местные шлюхи. Именно им выплакивались первые злые слезы, на их измацаных грудях рассказывалось самое сокровенное, что возможно потом не доверялось уже никому и никогда. Эти размалеванные девушки, за малую плату, выполняли обязанности отсутствующих в армии психоаналитиков, психотерапевтов и психиатров. То одна, то другая фея уводила висящего на плече героя, волочащего в стиснутом кулаке заклеенный нашлепками "дембельский" чемоданчик.
  
   Местная путана, облегчала бойца где-нибудь в замусоренной квартире старого саманного домишки, или может в неприбранной малосемейке, а то и в серенькой панельной пятиэтажке от всего накопленного, бушующего, неистраченного. Заодно и от денег. Солдатики возвращались прямиком в зал ожидания присмиревшими, тихими и протрезвевшими. Самые невезучие обнаруживали себя после сеанса любви в незнакомом скверике, без денег и чеков. Правда, с обратным воинским билетом и малой, только не умереть с голоду, суммой в мятых рублях.
  
   Комендантские патрули блюли порядок, не особенно допекая дембелям. С одной стороны понимали их состояние, прикидывали чувства ребят на себя и сопереживали в душе. С другой, старались не мешать девицам вершить маленький бизнес. Наверняка даже участвовали в нем за какую-то долю. Уводили, заламывая руки, только уж самых буйных и неуправляемых бойцов.
  
   Многие военные звонили по междугородним телефонам-автоматам. Одни прощаясь перед долгой разлукой, другие, предупреждая о скорой встрече. Я выудил из глубин памяти телефон верного школьного товарища, работавшего ныне инженером электронщиком на Харьковском авиазаводе. К телефону подошла его матушка, милая, аккуратная, интеллигентная старушка. Несмотря на преклонный возраст, а Димыч был ее меньшеньким, она здраво судила обо всем на свете, любила читать газеты, смотреть телевизор и потому, часто значительно лучше других оказывалась проинформированной о событиях в мире. Узнав, кто и откуда звонит, она заохала, запричитала и начала тактично выяснять, цел ли я, не ранен, не из госпиталя ли звоню.
  
   - Такое дело, дружок, прослышала я от женщин из вашего дома, что ты в Афганистане. Слух прошел, что опять на вертолетах работаешь. Отец твой здорово беспокоился на сей счет. Вот как услышала, что ты из Ташкента звонишь, так сердце и оборвалось.
  
   Я заверил, что со мной все в порядке, не ранен, лечу домой, а звоню на всякий случай, может Димыч дома.
  
   - Это хорошо, что жив и здоров, домой летишь. ... А вот с отцом твоим совсем худо. Инфаркт у него. Лежит в кардиологии, в неотложке, на Павловом Поле. Помнишь еще, где это?
  
   - Помню. Что, так серьезно?
  
   - Побаливал он, но продолжал ходить на службу. На ходу лекарства глотал. Доходился. Хорошо сил хватило вызвать скорую. Теперь, вроде получше немного. Димыч в больницу наведывался вчера. В палату не пустили, но врачи говорят - состояние стабилизировалось.
  
   - Сразу из аэропорта возьму такси и поеду к нему.
  
   Поговорив еще немного и исчерпав запас двугривенных для междугородного автомата, я вернулся в зал ожидания. Тут вскоре объявили харьковский рейс, и пассажиры дружной гурьбой рванули к стойке досмотра и регистрации. Двинулся вслед за всеми и я. Здесь впервые довелось увидеть в гражданском аэропорту металлодетекторы, первый раз в жизни мой багаж не только просветили рентгеновскими лучами, но и перерыли руками хмурые, настороженные досмотрщики. Рядом пограничный наряд, сбоку комендантский патруль и милиционеры.
  
   - Что, товарищ майор, впервой такой шмон наблюдаете? - Спросил стоявший рядом в очереди на досмотр сержант в парадном кителе, явно не дембель, если судить по полному отсутствию всяких бантиков, тесемочек, золотого шитья, аксельбантов и прочей дешевой мишуры. Не имелось на кителе и боевых наград.
  
   - Давно на Западе отсутствовал, а ты, что в командировку?
  
   - Точно, покойничка везу! - Радостно ощерился сержант золотыми фиксами. Желтый металлический оскал неожиданно преобразил его лицо. Из стандартного отличника боевой и политической подготовки сержант на глазах превратился в хищного уголовника с наглыми рыжими глазами и страшненькой змеиной усмешкой. Это произошло столь неожиданно, что я непроизвольно тряхнул головой. Наваждение какое-то.
  
   Мой скромный багаж не заинтересовал проверяющих, видимо они наметанным глазом сразу определяли возможных клиентов. Вяло, приподняв завернутые в пакеты вещи, досмотрщик тусклым голосом поинтересовался, везу ли оружие, наркотики, валюту и, не дослушав ответа, махнул рукой - "Проходите!".
  
   Подошла очередь фиксатого сержанта и досмотрщики заметно оживились. Куда делась сонливость и вялая, безразличная медлительность. Они вывалили содержимое его добротного кожаного "дипломата" на жестяной прилавок и придирчиво перерыли, прощупали подкладку и швы. Досмотрщик, раздумывая, покачал на ладони флакон одеколона, с выражением сомнения на лице понюхал пробку, еще раз качнул взвешивая. Флакон был запечатан, полон и ничего не решив, чиновник сунул его обратно в "дипломат". Затем сгреб туда же с прилавка остальное дорожное барахлишко. Сержант даже не смотрел на эту процедуру, демонстративно отвернувшись в сторону. Только глаза зло сверкали, да крутились желваки на скулах.
  
   В самолете, наши места оказались рядом. Сержант молча сел, пристегнулся ремнем и застыл, напряженно уставясь неподвижным взором на спинку переднего кресла. Мне показалось, что парень боится лететь. Ну, это дело известное. Я развернул купленную в аэропорту книжку, засунул портфель под ноги и на этом закончил приготовления к полету. Заревели запускаемые двигатели, отошел трап, самолет медленно покатил по бетонке, выехал с рулежной полосы на взлетную, резко увеличил обороты турбин, коротко разбежался и оторвался от земли, практически одновременно со взлетом вбирая в гондолы суставчатые стойки шасси с еще вращающимися по инерции колесами. В момент отрыва от земли сержант облегченно вздохнул и медленно выпустил воздух сквозь стиснутые зубы.
  
   - Пронесло, слава тебе Господи! - Сосед широко перекрестился. - Что, майор, полетели! - С его лица враз слетело напряжение. Полет его явно не страшил. Наоборот, после взлета самолета оживился, даже подмигнул наглым рыжим глазом. - Видали, как меня шерстили? Суки позорные! И так каждый раз.
  
   - Приходится часто летать?
  
   - Так я же говорил, жмуриков возим.
  
   - Не понял.
  
   - Ну, блин, груз "200" сопровождаем до места. Тех, кто в госпиталях помер. Часть сами родственники забирают, некоторых разрешают на месте похоронить, а остальных мы развозим по военкоматам, откуда призывались.
  
   Вспомнил я тех десантников, что приезжали в гарнизон. Ох, что-то изменилось в мире... Воскресли слухи о героиновых гробах ...
  
   - Шмонали, гады. Только хрен им. - Сержантик, порылся в дипломате и выудил флакон. Вцепился золотым блестящим зубом в непослушную пробку. Провернул с натугой.
  
   - Порядок в танковых войсках! Будете коньячишко, майор? Не побрезгуете?
  
   - Коньячишко?
  
   - Он самый! В лучшем виде. Завернут и упакован - не придерешься. Не волнуйтесь, бутылочка промыта, чистенькая. Коньячишко выдержанный, марочный. Прикладывайтесь.
  
   - Спасибо, не употребляю. - В Афгане предложи мне хлебнуть из своей фляги технарь, десантник, санитар в госпитале, водитель на трассе, да любой, кто, обтерев ладонью, горлышко протянет помятую флягу, я приму с благодарностью. Но золотозубый вояка к тем людям не относился, только перевозил конечный результат неудачных боевых действий.
  
   - Во-первых, сержант, пить в салоне не советую. Запрещено употреблять в самолетах Аэрофлота. Во-вторых, ведите себя, как положено, следите за языком, обращаясь к старшему по званию. Ясно?
  
   - Так точно, товарищ майор! - Лицо его побледнело. Бутылка моментально исчезла. - Извините, товарищ майор. Работа такая, нервная. С покойниками ведь...
  
   Сержант подхватил "дипломат" и, пошептавшись со стюардессой, убрался в хвост самолета. После посадки, когда пассажиры садился в желтый аэродромный "Икарус", заметил золотозубого, суетящимся возле багажного отсека. Сержант улыбался, отсвечивая золотым ртом, оживленно беседовал с одетыми в кожаные пиджаки, мохеровые свитера и голубые фирменные джинсы вальяжными парнями, отнюдь не похожими на убитых горем родственников. Блатные рассматривали казенного вида бумаги, придавливая их толстыми пальцами, с массивными золотыми перстнями к крышке стоящего на багажной тележке стандартного армейского гроба.
  
   - Кооперативная служба ритуальных услуг. - Вздохнула, перехватив мой взгляд, стоящая рядом женщина в аэрофлотовской форме. - Присосались вурдолаки к афганской войне. На всем деньги делают, сволочи ненасытные.
  
   Я спросил, известно ли ей, что с отчимом, назвал фамилию. Женщина подняла на меня удивленные глаза. - Говорят, болеет он сильно, а подробности нам не известны. То дело начальства. - Безразлично пожала плечами и зябко поежилась.
  
   По салону автобуса гулял холодный ветерок. В Ташкенте нас провожала теплая, ласковая, в полном разгаре, весна, а в Харькове на лужицах еще лежал хрупкий тоненький ледок. Забубнила висящая на шее дежурной рация, и автобус неторопливо завершил короткий рейс до багажного отделения. Весь мой багаж уместился в портфеле, потому обойдя толпившийся у стойки народ, я прошел через багажное отделение и оказался на площади.
  
   На остановках автобусов и троллейбусов стояли очереди замерзших, нахохлившихся людей. Стояние в очереди показалось настолько унизительным и мрачным, что не возникло малейшего желания присоединиться к топчущимся в затылок друг дружке обывателям.
  Двинулся к такси. Там ситуация оказалась ничуть не лучше. Пассажиры имелись, а вот машины отсутствовали. Дальше, на самом краю площади теснились частные "Волги" и "Жигули". Из одних высаживались улетающие, другие вбирали в себя оживленно общающихся встречающих и прибывших. Подошел поближе и остановился, наблюдая за подъезжающими частниками.
  
   Подскочили желтоватые, запыленные "Жигули". Водитель, средних лет русоволосый мужчина в голубоватом, с абстрактными рисунками ткани пиджаке, может привычном в аэропорту ЛэБуржэ, но абсолютно не вписывающемся в повседневную суету Харьковского аэровокзала, высадил пассажиров, помог им вынуть из багажника чемоданы, пожал руки, попрощался. Провожать не пошел, а стал поочередно простукивать ногой скаты, покачивая сокрушенно головой. Я подошел к нему.
  
   - До "Неотложки" на Павловом Поле довезете?
  
   - Садитесь. Багаж есть?
  
   - Багажа нет.
  
   Машина обогнула площадь и выскочила на аллею, ведущую к Московскому Проспекту. Я хорошо знал эту дорогу и не один раз ездил на нашей старенькой "Волжанке". Батя никогда не гнал машину, не газовал - берег двигатель. Мотор машины сберег, а свой - запорол. Раньше мама следила за его питанием, ругала за каждую выкуренную сигарету. Теперь, предоставленный самому себе, он быстро состарился и сдал.
  
   - Из южных краев? - Спросил водитель.
  
   - Оттуда.
  
   - По загару видно. Не курортный загар. Из Афганистана?
  
   - Заметно?
  
   - Для кого как. Мне - заметно. Выпускники мои туда частенько попадают. Те, кто возвращается - приходят навестить. У людей оттуда имеется что-то общее. В глазах, поведении, в загаре, осанке ... трудно сформулировать, нечто неуловимое, отличающее от нас. Делающее неординарными, выделяющими из общей массы.
  
   - Преподаете?
  
   - Да.
  
   Он не стал уточнять, где и что преподает, а я не стал настаивать. Случайные знакомые.
  
   - Прямо с самолета в неотложку ... Видимо ваш товарищ попал в беду?
  
   - Отец. Сердце прихватило. Ветеран, всю войну на Севере пролетал.
  
   - Да. Дела. Понимаю, что оттуда так просто не отпускают.
  
   - В общем-то, вы правы, но в моем случае, особых проблем не возникло. Не отгулянного отпуска вагон и маленькая тележка.
  
   - Вы знаете, я также за границей два срока отработал. - Неожиданно признался водитель, повернув ко мне осветившееся милой улыбкой, открытое, располагающее к себе лицо. - Правда, правда! В Африке. Врачом. Долгих четыре года. Вдвоем с женой. Она тоже врач. Очень хороший детский врач. Конечно Мали не Афганистан, но, поверьте, нам без детей и семьи пришлось исключительно тяжело. Теперь вновь преподаю в мединституте и работаю в той больнице, куда Вы направляетесь. Если не возражаете, могу пройти с Вами. Может чем-то смогу оказаться полезен. Зовут меня - Василий Александрович.
  
   Откровенность на откровенность. Представился, рассказал немного о себе. Выяснилось, что и живем совсем недалеко друг от друга, в противоположных концах вытянувшейся на квартал девятиэтажки с нелепыми желтыми балконами. Под неспешный разговор подъехали к серому длиннющему забору, ограждающему территорию медицинского комплекса.
  
   - Вероятнее всего Ваш батюшка в нашем корпусе. Мое, хирургическое отделение, расположено несколькими этажами выше кардиологии. Ничего, разберемся. ...
  
   Вместе с Василием Александровичем прошли мимо толпы посетителей, и попали через неприметную боковую дверь в приемное отделение. В нос шибанул специфический запах, знакомый по афганским госпиталям, санитарки везли на каталках стонущих людей, вдоль стен сидели измученные болью пациенты, доставленные сменяющими один другого на подъездной рампе, белыми "Рафиками" с красными крестами на бортах. Спешащие люди в белых халатах на ходу дружески кивали Василию Александровичу, бросали короткие приветствия, пожимали руки или, остановившись на несколько мгновений, обменивались медицинской, непонятной непосвященному, информацией, и, срывались, уносились дальше вдоль длинного коридора.
  
   Мы поднялись на служебном лифте, прошли в маленький кабинет. Василий Александрович достал из стенной ниши два белоснежных отглаженных халата и такие же шапочки. Переодевшись, вышли в коридор. В хирургическом отделении оказалось на удивление чисто, тепло и уютно. Вдоль стен стояли стулья и диванчики. В холлах - тумбочки с телевизорами, журнальные столики с газетами. Судя по тому, как улыбались встречные больные, моего нового знакомого здесь любили и уважали. К нам подскочил моложавый высокий человек в халате, со стетоскопом на груди.
  
   - Что-то случилось, Вася? Почему здесь? Ведь ты в отпуске ...
  
   - Не волнуйся, Игорь. Все в порядке. Соседу нужно помочь с отцом. Лежит в кардиологии ... Потом поговорим.
  
   Спустившись на лифте всего на один этаж, мы попали в совсем иной мир. Здесь стояла гнетущая тишина, и лица людей поражали озабоченностью и замкнутостью. Телевизоры не работали, стены в свете запыленных лампочек отсвечивали тусклой серой краской.
  
   - Посидите здесь. Я сначала выясню, где лежит Ваш отец и каково его самочувствие. Не волнуйтесь. - Василий Александрович улыбнулся и исчез в одной из дверей.
  
   Прошло пятнадцать, двадцать минут, полчаса. Ожидание затягивалось и не предвещало ничего хорошего. Медленно, через силу шаркая разбитыми тапочками, проползали по коридору закутанные в байковые халаты пожилые, а то и совсем старенькие мужчины и женщины, мрачно и безнадежно глядя прямо перед собой. Мужчин вроде бы наблюдалось больше, и это навевало неприятные ассоциации. Врачебный персонал встречался редко. В основном сестры, нянечки. Иногда прошмыгивала, нарушая общую тусклую атмосферу отделения, веселая пестрая компания студентов-медиков. Наконец, когда я уже отчаялся ждать, появился Василий Александрович с розовощеким толстяком, одетым под халатом в пушистый мохеровый свитер.
  
   - Это лечащий врач вашего отца, Станислав Сергеевич. Он Вас проинформирует о состоянии больного.
  
   Обменялись рукопожатиями. В отличие от теплой и крепкой ладони Василия Александровича, ладошка лечащего врача оказалась мягкой, холодной и какой-то вялой.
  
   - Ну, что Вам сказать, мой дорогой? - Начал врач. - Доставили больного уже с инфарктом, в запущенном состоянии, видимо, Ваш отец не обращал внимания на здоровье.
  
   - Никогда, на сколько помню, отец на сердце не жаловался. - Начал я.
  
   - Возможно, он не придавал этому значения, перемогал, переносил на ногах. Особенно в последнее время. Сбивал боль сначала валидолом, потом нитроглицерином. У него имелись таблетки. Впрочем, теперь это не важно. Состояние тяжелое, но мы делаем все возможное. Все, что в наших руках. - Он скользнул взглядом по моей, видневшейся из-под отворота халата, форме, орденской колодке.
  
   - Жаль, конечно, что Василий Александрович сразу не сообщил о Вас, мы бы проявили особый, сугубо индивидуальный подход. Но я сейчас же распоряжусь.
  
   - Причем здесь я? Отец - полковник морской авиации, ветеран войны, орденоносец. Работник аэропорта. Разве этого недостаточно?
  
   - Ну откуда же мы знали? - Развел коротенькими ручками толстяк. Сам-то он ничего не сообщил, не потребовал. - Из аэропорта тоже не позвонили, не подсуетились.
  
   Врач провел нас в палату, где на железных койках, закутанные в байковые казенные одеяла лежали пациенты-сердечники. Отец лежал у окна. Сквозь щель в неплотно пригнанной раме, сквозь оставленные строителями не заделанные просветы между фрамугой и стеной нещадно тянуло холодным стылым воздухом. Отец лежал с закрытыми глазами, тяжело с хрипотцой дышал. Спал. На тумбочке возле изголовья валялись какие-то бумажки, таблетки, стоял стакан с водой. У изголовья высилась капельница, мерно пропускающая очередную порцию лекарства в трубку, связанную с веной руки, безвольно лежащей поверх одеяла. Я потрогал многосекционную батарею - она оказалась теплой.
  
   - Топят, топят! - Поспешил заверить лечащий врач. - С этим у нас строго.
  
   - Что же у тебя в отделении так холодно? Вы же их всех попростуживаете? - Спросил Василий Александрович.
  
   - Ну, причем здесь я? - Удивился толстяк. - Я здесь дежурный врач, прикомандированный. Штат еще не укомплектован. Один зав ушел, нового еще не назначили. Санитарок не хватает, нянечек - тоже. У медсестер - дел по горло. Времени не нет, на то чтобы окна заклеивать. Строители обещали прийти и доделать, да все задерживаются.
  
   - Новый корпус. - Объяснил мне Василий Александрович. - Считается, что одни сдали, а другие - приняли.
  
   - Ну, в Вашем отделении совсем по-другому.
  
   - Так сложилось ... У нас стабильный коллектив. Все давние коллеги, многие преподают в мединституте. ... Идемте, пока отец спит, мы возьмем бумажную ленту, клей и заклеим для начала окна.
  
   Вернувшись в кабинет Василия Александровича, я попросил разрешения позвонить по телефону.
  
   - Конечно, о чем разговор. Располагайтесь. Тем более что я пойду к старшей медсестре за всем необходимыми материалами. - Он вышел и плотно прикрыл за собой дверь.
  
   Порывшись в записной книжке, я нашел телефоны аэропорта. Подумал немного и позвонил в профком. Трубку подняла женщина. Вкратце сообщил обстоятельства, связанные с болезнью отца, свое возмущение безразличием коллектива и профкома к одному из сотрудников.
  
   - Да ладно, вам! - Огрызнулась в ответ дама. - Сами хороши! Когда еще Ваш отец заболел, а только теперь вспомнили. Мы-то здесь причем? Звонил он. Приболел, мол. Так такое с ним последнее время частенько случалось. Что, по каждому разу делегацию отправлять? Вообще, старикам надо дома сидеть, а не работать до упора. Особенно тем, кто хорошую пенсию имеет. - Зло добавила она. - Все им мало. ... Ладно, разберемся. Сейчас перезвоню главврачу. - Безымянная профсоюзная дама, бросила трубку
  
   ... В результате переговоров с руководством аэропорта, отца перевели в двухместную палату, где не пришлось заклеивать окна и закреплять фрамуги. Проснувшись и узнав меня, батя приподнял над одеялом исхудалую с обвисшей дряблой кожей руку, но сил закончить движение не хватило, и рука упала. Я пододвинулся ближе, взял эту еще недавно полную жизни, сильную, ловкую, умелую, спорую в любом деле руку, сжал, попытался отогреть.
  
   - Как ты, отец?
  
   - Нормально... Не волнуйся... Я ждал тебя... Даже курить бросил... - Попытался грустно пошутить над своим состоянием отчим. - Слава Богу, ты приехал. Расскажи о себе.
  
   Рассказывал я ему об Афгане, о климате, людях, мечетях, о горластых разносчиках на шумных Кабульских улицах, о разложенных прямо поперек тротуаров знаменитых афганских коврах, по которым лавочники специально предлагали пройтись прохожим. О лавчонках, в которых можно купить все, от искусных поддельных древностей, до самой современной японской аппаратуры. Чаще всего тоже поддельной. О неспешных верблюжьих караванах с бородатыми погонщиками в чалмах, идущих через выжженные солнцем, безжизненные плоскогорья, сквозь горные долины. О снежных вершинах Гиндукуша, быстрых горных реках, тонких минаретах мечетей с орущими муэдзинами, призывающими правоверных на молитвы. И все это было правдой. Точнее, половиной правды.
  
   Отец слушал внимательно, прикрыв веки и держа мою руку в своей. Когда я закончил рассказ, он пристально, не отрывая взгляда, посмотрел мне в глаза, - Это похоже на пересказ "Тысячи и одной ночи". Очень красиво. Скажи-ка лучше, ты понял, что назначение на вертушки, ... в Афганистан, ... связано с той поездкой на Север?
  
   Не решившись соврать, молча кивнул в ответ. В однажды пришедшем конверте без письма и обратного адреса лежала вырезка из флотской газеты. Все в ней написано практически дословно, как в свое время сформулировал "научный референт по общим вопросам".
  
   - Ты добился тогда, пусть мизерного, ... но положительного результата. Я и на это не рассчитывал. ... Правда, такой ценой...
  
   - Все нормально отец.
  
   - Ты был ранен? - Отец показал глазами на шрам.
  
   - Пустяки. Тросик лопнул. Слегка задело.
  
   - Поверим... Отверни халат.
  
   Он посмотрел на орденскую колодку. Вздохнул. - Скоро нас догонишь... Стариков... За экскурсии по мечетям и... базарам таких наград не дают. Тут тоже кое-что известно ... от экипажей "Тушек", что ребят возят. - Он снова помолчал. Не стал развивать дальше эту тему. - Ты уже совсем вернулся?
  
   - Наверное. - Я неопределенно пожал плечами. Не стоило расстраивать старика, посвящая в собственные невеселые дела.
  
   - Почему в звании не повысили?
  
   - Не заслужил, наверно. Начальству виднее. Да мне и так хватает.
  
   - Тяжело после самолетов на вертушках?
  
   - Дело привычное. Один черт - летательные аппараты.
  
   - Сам-то часто... летаешь?
  
   - Нет, батя, наше дело наземное, железки, накладные туда-сюда перекладывать да подписывать, технарей гонять. Хотелось бы выбраться на задание, да не пускают. По должности, говорят, не положено.
  
   - Ты женись. ... Пора.
  
   - Кандидатуры подходящей нет.
  
   - Смотри, ведь далеко не мальчик.
  
   - Молодой, ешо, успею!
  
   - Женись! - Отчим закрыл глаза, словно прислушиваясь к тому, что незримо происходило в подло предавшем его теле.
  
   - Езжай домой... Возьми в папке на моем столе документы... Оформил на тебя... машину, ... гараж. Квартира ... выплачена полностью, ты... прописан, ... на тебя переоформлена... Друзья помогли... напоследок.
  
   - Батя, прекрати говорить такое. Ты выберешься! ... Видишь, как врачи забегали? Они тебя быстро на ноги поставят. Правда, Василий Александрович? - Обратился за поддержкой к новому знакомому.
  
   - Конечно, правда! Ваша задача теперь - помогать лекарствам, бороться за скорейшее выздоровление и возвращение к нормальному образу жизни.
  
   Отец усмехнулся краешком рта. Прикрыл веки. Из уголка глаза выкатилась одинокая мутная слезинка. Протекла неспешно по небритой, морщинистой щеке и расплылась темным пятнышком на белоснежном полотне подушки.
  
   - Иди сынок... Устал я ... Посплю... Ты отдохни с дороги ... Поешь... Приезжай потом, попозже... Я... подожду.
  
   Вместе с Василием Александровичем мы покинули палату. В коридоре меня перехватил толстый эскулап и попросил на пару слов в кабинет.
  
   - Понимаете, товарищ майор, Вашему уважаемому отцу необходим специальный режим, диеты. Мы ему, конечно, можем обеспечить диетическое питание. Что-то сварим, перетрем, но ... продукты у нас ... казенные, понимаете? А хорошо бы свеженькие, с базарчика. Я так понял, что Вы не местный, приезжий. Тут одна нянечка очень хорошо готовит для больных...
  
   - Все понял. - Я достал пачку отпускных, отделил несколько сторублевок и подал врачу. - Хватит, пока?
  
   - Конечно, конечно, все в порядке. Сейчас же обо всем договорюсь. Да, гм, не знаю, как и сказать...
  
   - Скажите, я пойму.
  
   - Понимаете, мы даем Вашему отцу все необходимые препараты. Советского, так сказать, производства. Но есть зарубежные... аналоги. Они, не в обиду отечественной фармакологии сказано, в несколько раз эффективнее, но и дороже...
  
   - Сколько нужно заплатить?
  
   - Это правда, что Вы из Афганистана?
  
   - Правда.
  
   - Говорят... там платят чеками...
  
   - Сколько?
  
   Он с придыханием назвал сумму.
  
   - Возьмите, делайте все, что нужно.
   Лицо врача налилось краской и покрылось капельками пота, торопливо, не попадая в карман, комкая, запихнул в халат полученное.
  
   - У меня есть хороший коньячишко. Не составите компанию?
  
   - Извините. Устал. Прямо с самолета. Да и тороплюсь. Как ни будь в другой раз. Спасибо.
  
   - Вам спасибо. Не волнуйтесь. Все будет в лучшем виде. До свидания. - Он всё же пошарил в столе и вытянул бутылку, но я уже закрыл за собой дверь кабинета, отсекая от себя толстяка, запах его пота, все происшедшее. Черт с ним, пусть хоть подавится, только лечит, как следует.
  
   Стоявший в коридоре Василий Александрович окинул меня понимающим взглядом, приобнял за плечо и повел к себе.
  
   - Коньяк будешь, майор? - Он наклонился, отворил дверку тумбы стола и достал початую бутылку молдавского коньяка. - По чуть-чуть?
  
   - Спасибо.
  
   - Спасибо - "Да", или спасибо - "Нет"?
  
   - С Вами, конечно - "Да". Хотя за несколько прошедших часов я уже достаточно раз ответил "Нет" различным типам на аналогичное предложение.
  
   - Предлагаю перейти на ты. ... За твоего отца.
  
   - Принято.
  
   Легонько, без лишнего звона, сдвинули медицинские, толстого зеленоватого стекла, стаканчики и выпили обжегшую гортань мягким ароматным огнем янтарную жидкость.
  
   - Домой?
  
   - Домой.
  
   "Жигули" неспешно ехали по вечернему городу, и Вася последними словами крыл местных эскулапов из кардиологии, толстого прохиндея, косность, тупость, серость. Объяснял глупости, допущенные в начале лечения, клял наше российское безразличие, безобразное отношение к больным в частности и к людям вообще.
  
   - Новейшие, красивые корпуса, хорошая аппаратура. Много современных, купленных за валюту приборов. А в гинекологии, пришлось столкнуться с ужасным фактом, на всех одно единственное смотровое зеркало. Вот им баб по очереди и смотрят. Как дезинфицируют? Один бог ведает. Говорю - перезаражаете ведь пациенток. Отвечают - "Авось пронесет". Почему мы можем по-человечески работать, а они нет?
  
   Я работал в Мали, в тамошних госпиталях. Вместе трудились русские врачи и французы. Раньше Мали был их колонией. Младший медперсонал весь местный. Госпиталь старенький. Но чистота! Отношение к больным! Попробуй медсестра сделать что-то не так. Мгновенно вылетит с работы. Лекарства, все что положено, все, что врачом прописано, минута в минуту. А их отношение к учебе...
  
   - На сегодняшний день в нашем институте студенты, в большинстве своем, деточки "непростых" родителей. "Позвоночники" - по звонкам сверху принятые. По честному конкурсу, хорошо, если пять - десять процентов поступает. Но даже не это столь важно. Ты уже поступил, решил стать врачом, занял чье-то место - то учись. Тем более что условия у большинства для учебы прекрасные. На самом деле... - Он тяжело безнадежно вздохнул.
  
   - Вот характерный пример. Веду практические занятия. В группе несколько студентов иностранцев, из того же богом забытого угла Африки, остальные - наши "золотые" мальчики и девочки. В первых рядах - черные, потом наши ребята и замыкают - девушки. Изучаем манипуляции, например инъекции. Предлагаю повторить на больном самостоятельно, девушки хихикают и жмутся по углам, мальчики наши выражают полное безразличие. Изредка кто-то соизволит взять инструмент в руки, как будто мне, их преподавателю, и больному делает величайшее одолжение. Иностранцы, наоборот, аж дрожат, - "Дайте мне, профессор, дайте мне".
  
   - Вы, Вася не отчаивайтесь, в Афганистане я видел много хороших, честных врачей, медсестер, санитаров. Наверняка эти люди составят костяк будущей медицины.
  
   - Естественно, "золотую" молодежь на войну калачом от маменек и папенек не загонишь. Вся надежда на оставшиеся десять процентов. Часть из них - ребята, прошедшие армию. Жаль только, базовые знания у многих слабоваты. Но есть среди них упрямые - зубами грызут, плачут, ночи не спят, наизусть страницы заучивают. Из таких получатся крепкие врачи. Возможно не особо талантливые, но крепкие, надежные. Если не пропадут в глубинке, не превратятся в чеховских Ионычей ... В городах их вряд ли оставят. Здесь "ОРЗ" на больничных листках за пятерочки и родственные "кадры" могут выводить.
  
   Василий говорил о наболевшем искренне, с такой грустью, такой непередаваемой тоской...
  
   - Вот перед глазами стоит одна чудесная девушка. Светленькая, с длинной косой, скуластенькая. Мне ее на днях один общий знакомый показал в коридоре, в перерыве между лекциями. Рассказал ее историю. Послушайте, очень поучительна, хотя и нетипична. В школе девочка была победительницей всех олимпиад, золотая головушка. Мать растила ее одна, без отца. На экзаменах ее мурыжили на каждом предмете. Завалить не могли, но ставили - четверки. Разница - вроде бы маленькая, четверка тоже хорошая оценка. Но одного несчастного балла абитуриентка недобрала. Прибежала в приёмную комиссию доказывать свою правоту. Боролась за правду, глупенькая. Но - бесполезно.
  
   - Нашлась одна "добрая" душа. Подсказала, мол, пойди на год поработать в институте лаборантом, вроде как своя станешь, да и рабочий стаж появится. Девочка в тот же день подала заявление. Лаборантов всегда некомплект, ее приняли. Проработала год, мыла пробирки, ухаживала за подопытными животными и училась на подготовительных курсах. Хорошо себя зарекомендовала. На вступительных экзаменах - все повторилось, не добрала одного балла. Ведь каждое место денег стоит! И больших. Она в слезах - " Как же так? Вы же говорили..." Добрый малый ее по плечику погладил, по спинке, по волосикам - " Будешь хорошей девочкой - поступишь!". Все правильно поняла. Уже поступила. Отличница. Умница. А след в душе остался... Незаметный надлом, шрам пока еще малый ... В каком виде он выползет наружу? Где? Когда?
  
   - Вы работали в Мали с переводчиком?
  
   - С переводчиком, мой друг, это не работа. Перед командировкой полгода мы с женой учили дни и ночи напролет французский язык с великолепным преподавателем. Кстати - настоящим французом, интереснейшим человеком, очень наблюдательным, остроумным...
  
   - За время работы в Мали у меня накопилась масса впечатлений, стольких новых людей узнал, диковинного увидел, что хочется написать книгу. Сейчас строю дачу, восемьдесят километров от Харькова, несколько далековато, да и дело идет медленно. То нет материалов, то людей, то крана, то грузовика. Сплошная нервотрепка. Все же надеюсь достроить. Поставлю письменный стол в комнатке под крышей, открою настежь окно в сад и засяду писать книгу. ... Заветная мечта.
  
   Вася поставил "жигуленка" в бетонный бокс многоэтажного гаражного кооператива, врытого в склон пересекающего жилой массив оврага. Неожиданно для себя я исповедался, рассказал Васе, пусть сжато, опуская многие детали, историю о том, как с небес свалился в афганские горы.
  
   - Все одно к одному. - Тихо сказал врач, выслушав меня. - "И не ведают они, что творят". Вы знаете, некоторые наши знакомые уже ... уехали, другие только собираются эмигрировать из страны. В слух об этом, естественно, не говорят. Даже преподаватель французского, о котором рассказывал, подумывает с женой выехать в Бельгию, на родину отца. Понимаешь, единственный преподаватель Университета - носитель настоящего живого языка, так ему не дают даже полной ставки! Поль, конечно, зарабатывает, и неплохо, частными уроками, нас с женой учил, теперь мою девочку учит, но все это не то. Творческому человеку необходим престиж, уважение. Он действительно прекрасный филолог, чудный преподаватель, профессиональный переводчик. ... Идиоты! На ровном месте умудряются обижать. В результате прекрасные люди срываются с насиженных, родных мест, тянутся в дальние края.
  
   Меня словно обдало жаром. Вероника! Ведь подобное произошло с ней. Сначала - горькая, кровная обида. Унижение. Потом - отъезд. Так новый друг стал первым человеком, которому поведал о Веронике.
  
   - Да, невеселая повесть о любви. И, печальный итог - эмиграция. К сожалению - закономерный, ... единственно верный.
  
   - Знаешь, ... у меня однажды имелся выбор. Французские врачи, работавшие в Мали, страшно удивлялись, почему отличные специалисты, такие как мы, с женой, согласны трудиться с утра до ночи за мизерную, по их понятиям, зарплату. Не знали французы, сколько из зарплаты перепадало родному государству! Говорили, - "Во Франции Вам, Базиль обеспечена прекрасная практика в госпиталях, частный кабинет или даже собственная клиника".
  
   - Клинику, не клинику, но специалисты нашего класса могли получать очень приличную оплату, позволяющую завести дом, престижные автомобили... А главное - возможность путешествовать по всему миру. Намекали даже, что могу рассчитывать на помощь их Правительства. Но! ... Но ... Родина... Теперь, что жалеть? Жизнь - прекрасна! Работа есть. Загородный дом строю! Правда, маленький и далеко от города, но свой. Машина ... лучшие в мире советские "Жигули". Гараж - кооперативный, зато в пределах досягаемости. Жизнь продолжается! Она прекрасна и удивительна!
  
   ... После долгого перерыва я поднялся по знакомой лестнице на второй этаж. Отпер ключом дверь, вошел. Включил в коридоре свет. Повесил плащ рядом с отцовской аэрофлотовской шинелью. Снял китель, скинул туфли и надел свои старые тапочки. Позвонил в больницу. Дежурная сестра проверила записи, спросила о чем-то нянечку и сказала, что больной принял все прописанные врачом лекарства, в том числе и новые, заграничные, покушал немного и заснул. Судя по всему, чувствует себя неплохо. В палате тепло, спокойно. Поблагодарил медсестру, попросил передать отцу, когда проснется, что приеду завтра с утра. Дождавшись долгого гудка, вновь принялся накручивать диск телефона. Дозвонился к Димычу. Димыч - парень холостой, общительный, приятной наружности, интересный собеседник, неплохой гитарист, обладающий необычным хрипловатым голосом. Повезло, трубку поднял Димыч.
  
   - Привет, майор! С приездом! Как отец?
  
   - Привет, Димыч! Немного лучше. Только что от него. Уже перевели в двухместную палату. Назначили диету, современные импортные лекарства. Самочувствие нормальное.
  
   - Отлично. Ты звонишь из дома?
  
   - Угадал.
  
   - Никуда не уходи. Беру бутылек и жму к тебе. Пока.
  
   - Не нужно бутылька. Здесь найдется достаточно. Давай, приходи.
  
   Димыч не заставил себя ждать. Среднего роста, стройный, с широкими прямыми плечами и тонкой талией гимнаста, с черными жесткими волосами, с мужественными, рублеными чертами лица, немного, правда, подпорченными результатами падения с третьего этажа женского общежития. Тогда пришлось удирать через окно, спасая репутацию очередной подруги. Неудачно спрыгнув, он умудрился врезаться в бетонную балку, сломать в двух местах челюсть и посеять под окошком избранницы добрую половину зубов. Любовь требует жертв! Очнувшись в больнице, не впал в уныние, а воспринял происшедшее философски.
  
   - Любовь в больнице, - говорил Димыч, посмеиваясь в отпущенные после падения усы и блестя стальными зубами, - нечто совершенно потрясающее... Женщины ведут себя по-иному, чем вне больничных стен. Наверное, потому, что бельишка им не полагается. Ничего не сдерживает. Эх, мне бы там еще петь!
  
   Димыч сидел верхом на кухонном стуле, неунывающий, практически не изменившийся за время расставания, улыбающийся во весь стальной рот. Даже одет, оказался так же, что, в общем, не удивительно при ставке старшего инженера и обилии подруг.
  
   - Сегодня у меня коньячный день. Не стоит прерывать. Ты не против?
  
   - Давай коньячишко. Дело хорошее. Только чем закусывать?
  
   - Не боись. Найдем.
  
   Чувствовалось, что отец не особо утруждал себя готовкой. На конфорке осталась кастрюлька с вареной, расползающейся в воде картошкой, которую, понюхав, отправили в мусоропровод. В хлебнице завалялась полбуханки черного хлеба, в холодильнике обнаружилась дюжина яиц и начатая банка замечательных, маринованных еще матерью, огурцов. Поставили жариться яичницу. Пока она скворчала и прыгала на сковородке, открыли золотистую, нарезную крышечку, наполнили хрустальные резные стаканчики и выпили за выздоровление бати, за встречу. Пили коньяк и закусывали пахучими, хрумкими, пряными огурцами. Димыч расспрашивал про Афган, есть ли напряженка с бабами и очень опечалился, узнав бедственное положение.
  
   - Майор, здесь тоже не мед. На все нужны бабки. Телки пошли привередливые. Подавай им машину, квартиру, рестораны. Зарплаты катастрофически не хватает.
  
   - Вот, - Димка показал на голову с редкими пока серебристыми нитями, - седой стал. Наверно, пора жениться. Мать пилит, отец просит. Но на ком?
  
   - С этим, по-моему, у тебя никогда не существовало проблемы. Выбери подходящую кандидатуру и вперед.
  
   - Эх, - он тяжко вздохнул, - так не пойдет. Они хорошие девочки. Но все мыкаются по общагам. Малярши, лаборантки, медсестрички. Где жить? У родителей на голове? А деньги для семейной жизни? Тут - одному еле хватает. Глядишь, дети пойдут? Жене придется дома остаться ... Нищету плодить не хочется.
  
   - Ты же классный специалист! Помню, изобретал, что-то. Может, внедришь, получишь деньги...
  
   - Уже было. - Димыч налил себе полный стаканчик коньяка и выпил одним махом, словно водку. - Изобрел. И даже получил Авторское свидетельство. Хорошая, кстати, штука. Представь себе, сколько сейчас говорится о роботах, о поточных линиях. Но в стране их единицы, да и те или полностью импортные, или укомплектованы наполовину импортной техникой. Знаешь почему?
  
   - Объясни.
  
   - Все дело в датчиках перемещений. А их то у нас в стране не выпускают. Покупаем за бешеные деньги по всему свету. Продают, поверь, совсем неохотно. Это ведь стратегическое оборудование и новейших образцов Союзу не достается. В лучшем случае устаревшие на пару лет и то, через третьи руки. Ни тебе гарантии, ни сервиса. Вот я решил взяться за эту проблему. Разработал теорию, конструкцию, собрал опытный образец, испытал его. Пашет как зверь. Ни сбоев, ни отклонения. Оформил заявку на изобретение. Послал в Комитет по Изобретениям. На удивление быстро получил "красный треугольник" - положительный ответ. Затем пришло Авторское Свидетельство. Обрадовался, словно ребенок, скакал до потолка. Планы строил. На заводе к моей разработке отнеслись хорошо, помогали всем - от людей до материалов. Рекомендовали к внедрению. Но сами мы такое не осилим, да и не по профилю. Послали в Москву в Министерство. Не буду описывать, чего стоило попасть на прием к Министру. Но попал. Принес свои образцы, бумажки, отзывы. Вошел. Сидит приятный такой мужик, лет пятидесяти - пятидесяти пяти. Поздоровались. Выслушал внимательно. Все тщательно посмотрел. Задал несколько толковых вопросов. Вижу, не просто чиновник, но действительно специалист. У меня сердце радовалось. Из груди прыгало.
  
   Поздравил меня с успехом, поблагодарил. - "Отличная работа. Мне нравится". Сказал ... и отодвинул все на край стола. - "Превосходные результаты, гораздо лучше японского аналога". Открыл ящик стола, вынул датчик размером с кулак, а мой, заметь, со спичечный коробок. Министр, вздохнул, взвесил на одной руке мой, на другой японский датчик и отложил мой в сторону. "Вот, Внешторг договаривается с японцами о строительстве "под ключ" завода по выпуску датчиков. Будем строить".
  
   - Я ему кричу буквально - Мои датчики лучше, дешевле, надежнее... А он в ответ - "Согласен, все понимаю, твои - лучше, а строить станут японцы. Вот смотри".
  
   - Первое - если они строят, то весь нулевой цикл, подъездные пути, коммуникации различные - под особым контролем, все местные органы начнут копытами землю рыть, что бы перед Москвой не оплошать. Проблем не возникнет. А под твои - устроят долгострой и волокиту, все разворуют, к чертям собачим. Я на пенсию уйду раньше, чем завод пустим.
  
   - Второе - оборудование придет в комплекте. Японцы смонтируют и отладят. Если наши возьмутся поставлять... - Министр воздержался от комментариев, просто зло плюнул в корзину для бумаг.
  
   - Третье. Завод запустят, отладят. Дадут первую продукцию. Только после этого подпишем без всяких пьянок и приписок документ о приемке. Японцы подобных шуток не понимают.
  
   - В каком случае у меня меньше головной боли? Ты толковый инженер. Твори. Может следующее изобретение окажется счастливее. А за это - мы премию выпишем в размере оклада... даже двух. Рекомендую оформить как кандидатскую диссертацию. Самый распрекрасный отзыв дам. Лично! Вопросы есть?
  
   Димыч тяжко вздохнул.
  
   - Ушел я от него словно обхезаный. Одним словом - в ужасном состоянии духа. Премию с девками пропил. Святое дело. Диссертацию, правда, с его подачи защитил быстро... Да на фиг она мне нужна? Ну, пожалуй, лишние полсотни в месяц на дороге не валяются.
  Летом поедем с кумом сады в Крыму охранять. Оплата приличная, бесплатная жрачка, свежий воздух, часть заработанного возьмем натурой, урожаем. Наймем фуру, двинем не Север, в твои родные края. На базарах с возов, словно чумаки торговать станем. Если сможешь вырваться из своего сраного Афгана, где как я понял, даже баб всем не хватает, присоединяйся. Пошло оно все...
  
   Допили коньяк. Доели яичницу, огурцы. Даже выловили из банки маленький зеленый стручок горького перца. Разделили пополам. Кривились, но жевали. Какая ни есть, а закусь.
  
  Глава 21. Замки без ключей.
  
   В течении пяти долгих дней сердце отчима боролось с болезнью. Периоды улучшения сменялись приступами боли. Казалось, что с помощью лекарств удается, как минимум, стабилизировать состояние, но приходила ночь, и все повторялось. Однажды, организм устал бороться, и батю похоронили рядом с матерью под плач труб аэрофлотского оркестра и сухие залпы карабинов курсантов военного училища. Над могильным холмиком взгромоздился недолговечный курган из искусственных венков, живых цветов, бумажных лент. Боевые награды, пройдя последним маршем перед телом хозяина, легли в коробку, где их ждали отцовские ордена и медали. Я разложил их все на одну общую красную бархатку, и стало невозможно отличить кому, какие принадлежали раньше.
  
   На поминках выступили со стандартными прочувственными монологами представители администрации, профкома, парткома. Выпили положенное, заели поспешно и, промокнув наскоро салфеткой лоснящиеся губы, убежали по ужасно неотложным делам. После них говорили простые хорошие слова сослуживцы, проработавшие вместе много лет, такие же отставники, ветераны. Горько оплакивали покойника старушки-соседки, наблюдавшие со своих скамеечек все перипетии прошедшей в этом доме жизни, от вселения в пахнущую свежей масляной краской пустую коробку, до убытия в последний в жизни рейс на автобусе с черной траурной полосой в дубовом, пахнущим стружкой гробу. Сидели рядом, плечо к плечу, Димыч и Вася. Пили не пьянея, устав и измоташись за последние несколько дней. Постепенно приглашенные разошлись. Дом опустел. Захлопнулась дверь. Щелкнул язычок "английского" замка.
   Вот и все. Остался совсем один в пустой, тихой квартире. Медленно обошел комнаты, остановился у книжного шкафа и прошелся взглядом по знакомым корешкам книг. Новых не прибавилось. Родители не жаловали современную беллетристику. Взял в руки пластинку в пожелтевшем конверте из стопки лежащей на радиоле. Отец откладывал на этом месте самое любимое, те произведения, что часто слушал. Старые диски с хорошими, задушевными песнями. Поставил пластинку на рифленый резиновый круг проигрывателя. Зашелестела игла, и в комнате зазвучал, достал до самого сердца, глуховатый, но такой до боли знакомый и родной, задушевный голос Бернеса.
  
   Точно также звучал его голос в напряженной тиши афганской ночи из японского кассетного магнитофона, стоявшего на полу нашего временного жилья. Так же темна была ночь, снова кого-то ждали в разбросанных за горами и реками городах. Вновь улетали в неведомую даль журавли. Слушали лежащие в койках офицеры. Молчало развешанное по стенам оружие. Не гудели двигатели на взлетных площадках. Даже душманы не стреляли. Стелился под потолком вагончика голубовато-серый сигаретный дым.
  
   Через несколько дней, закончив необходимую бумажную возню и преодолев бюрократические препоны, удалось вырваться в гарнизон.
  
   ... Вновь аэропорт. Самолет. Взлет. Посадка. Ждущий постоянных пассажиров знакомый зеленый автобус, мотающийся от центра военного городка до ближайшего центра цивилизации. Знакомые, немного постаревшие, несколько поблекшие женщины, возвращались в гарнизон тем же автобусом из походов по магазинам, с базара. Расспросы, охи, последние гарнизонные новости и сплетни. Но мне все это уже чуждо, неинтересно. Я не принадлежал более к их замкнутому сообществу избранных, удостоенных, закрытых и посвященных.
  
   Времена изменились. На КПП солдатик с болтающемся на пузе штыком и повязкой дежурного на рукаве гимнастерки, не очень проворно привстал из-за стола и лениво вскинул руку к пилотке. Ни пропуска, ни удостоверения не потребовал предъявить. Служба неслась совсем не так как раньше. Проволока, ограждавшая гарнизон от внешнего мира заметно провисла, бетонные столбы оплел мирный вьюнок. Совершенно патриархальная идиллия.
  
   Бывшие сослуживцы встречали внешне приветливо, расспрашивали с вежливым интересом, словно вернувшегося из дальнего турне путешественника, но не более. Летчики по-прежнему жили особой жизнью, специфической службой, закрытым гарнизоном. Несколько оживали глаза собеседников при виде наград, пополнивших колодку на кителе. Впрочем, понимая их реальную, оплаченную кровью, страхом, потом и нервами цену, люди быстренько успокаивались, находя ее чрезмерной, не соответствующей отказу от размеренного ритма службы и быта, маленьких радостей и удобств, даже привычных, надоевших размеренностью, дальних полетов. Услышав, что вновь возвращаюсь в Афган, что приехал только сдать квартиру и забрать вещи, бывшие знакомые мгновенно охладевали ко мне. Смущались, сворачивали разговор, не забывая, впрочем, в заключение по инерции, ведь приличные же люди, пригласить в гости. Но эти приглашения отдавали такой неискренностью, что, внешне принимая их и благодаря, старался тут же выкинуть из памяти. Мне ведь, сказать по правде, тоже стали совершенно неинтересны и далеки все их стратегические дела.
  
   Старая однокомнатная квартира в панельной пятиэтажке, стоящей в унылой шеренге домов офицерского состава, оказалась уже заселенной. Высокий угрюмый лейтенант с короткой щеткой жестких черных волос, с грубыми чертами лица немного приоткрыв дверь на цепочке, долго мурыжил глупыми вопросами. В конце концов, поверил, что на его жилплощадь я не претендую, а приехал лишь забрать оставленные вещи и снял цепочку.
  
   - Понимаете, товарищ майор, я приехал с женой, ребенком, вещами. Как водится, кадровики просчитались, думали холостой, ведь только из училища. Да так уж вышло, что в училище семьей обзавелся. Куда прикажете ее деть? Получил распределение, и все вместе поехали. Мы с женой детдомовские. Родни нет. Где я их оставлю? Вы уж не обижайтесь, что сразу не впустил. Думал, впустишь - потом не выгонишь. А это наше первое нормальное жилье. Ваши личные вещи все сложили с женой в ящики. Хорошие ящики. Я их у вооруженцев да электронщиков выпросил. Полиэтиленом выложил. Крышки на петлях. Замочки повесил. Надписал Ваши данные на каждом. Сложил на балконе, а сверху еще плащ-накидкой укутал. Да там считай, книжки одни. Что им сделается?
  
   Я не знал, что сделалось с моей библиотекой за два года проведенных на балконе, но мог представить. Впрочем, лейтенант здесь совершенно не причем, книги и альбомы по живописи не являлись, судя по всему его увлечением. Он старался сделать все как лучше, а держать чужие ящики в единственной комнате вместе с женой и маленьким ребенком конечно негде. То, что вполне устраивало холостяка, оказалось слишком мало даже для небольшой семьи.
  
   Последнюю ночь в авиационном гарнизоне я коротал в комнате офицерской гостиницы. Сквозь тонкие стены доносились обрывки разговоров, гитарный перезвон, песни, телевизионное бормотание. Укрылся с головой грубым суконным одеялом, но все равно долго не мог заснуть. Только закрывал глаза, как погружался в один и тот же ужасный сон, раз за разом оказывался в кабине падающего вертолета. Покрываясь холодным потом, пытался вспомнить уроки командира. Дергал дрожащими пальцами, теряя драгоценные секунды, совсем не те ручки, валился на скалистое дно ущелья и просыпался от ужаса.
  
   Утром, злой и не выспавшийся, отправился к зампотеху полка, высказал ему достаточно вежливо все, что думаю. Тот сослася на приказ замполита, брякнувшего, что из Афгана мне не вернуться.
  
   - Ты тоже хорош гусь, ничего не писал.
  
   - Правду - не пропустили бы, ложь писать - рука не поднималась.
  
   - Да не обижайся, майор, на замполита. Заселить лейтенанта все равно ведь требовалось. - Меланхолически разгоняя сигаретный дым рукой, отмел мои претензии подполковник. - Лучше давай, говори, какая помощь нужна. Машина? Бойцы? Контейнер? Документы на перевозку оформить?
  
   Подполковник по селектору вызвал помощника, и через несколько минут у меня в кармане лежало воинское требование на перевозку грузового контейнера до Харькова.
  
   Через полчаса машина, прапорщик и солдаты появились возле штаба, а еще через час, мы погрузили в кузов ящики, запертые маленькими синенькими замочками. Лейтенант убыл на службу, а его жена, виновато улыбаясь, застенчиво предложила нам чаю. Не хотелось обижать молодую женщину. Как-никак первый в жизни дом. Первый раз - полноправная хозяйка. С благодарностью принял приглашение. Хозяйка облегченно вздохнула. - Не держите на нас зла, товарищ майор, пожалуйста.
  
   Успокоил женщину. - Даю честное слово, что не обижаюсь сейчас и не собираюсь делать это в дальнейшем.
  
   Выпили по стакану чая с пайковым печеньем. Расставаясь с прошлым, оглядел комнату, в которой прожил несколько не самых худших лет жизни. Только теперь поразился ее казенному, убогому, бедному облику. Ладно, раньше я жил один, бобылем, но теперь здесь обитала молодая семья. ... Вчерашние детдомовцы, сироты. Вспомнил о новеньких блестящих краской синеньких замочках, о тщательно укутанных прорезиненной тканью ящиках, подписанных четким округлым почерком. Отсчитал несколько сиреневатых купюр и положил на стол перед удивленной женщиной.
  
   - Спасибо хозяйка.
  
   - За что, это?
  
   - Как за что? А замочки? Хранение? Упаковка? Вы свои деньги, время, силы потратили. Все правильно. Спасибо и до свидания. Передавайте мой привет и благодарность мужу. Удачи Вам.
  
   ... На товарной станции, раздав в качестве памятных сувениров несколько разноцветных бумажек с портретами вождя, удалось без особых трудностей получить, загрузить и отправить малой скоростью в Харьков красный металлический контейнер. Отпустив машину, я подхватил портфель и отправился в аэропорт за билетами на харьковский рейс.
  
   Билетов на Харьков естественно не оказалось и в помине. В этом аэровокзале я был для всех чужим. Отстояв нелепую очередь в кассу, удалось приобрести билет только на следующий день. За всеми перипетиями незаметно наступил вечери нужно вновь искать временное пристанище.
  
   Огляделся по сторонами и двинул в направлении смутно светящихся в сумерках голубых неоновых букв "Прилет". Подойдя поближе, увидал выложенную кафелем стену и застекленный проем фойе под бетонным козырьком. За входом располагался холл. Слева - гремел музыкой ресторан. Справа - скучали на стульях желающие устроиться в гостиницу кавказские люди в непомерно больших фуражках блинами, с синими от щетины смуглыми физиономиями. Над стойкой регистрации висела традиционная табличка, свидетельствующая о полном отсутствии свободных мест.
  
   Кунять всю ночь в жестком пластмассовом креслице аэропортовского зала ожидания особого желания не обнаружилось. На память пришел случай, рассказанный однажды в Афгане. Решил проверить его правдоподобность, а заодно и свою удачу. Вернулся в здание аэровокзала и, облокотившись на край стойки, как бы между делом, спросил у девушки из справочной службы, кто сегодня дежурит в гостинице. Сначала она недоверчиво покосилась на меня, но, отметив отсутствие багажа и голубые авиационные петлицы, решила, видимо, что перед ней ухажер одной из гостиничных дам, примчавшийся к милой на свидание из гарнизона. Она игриво улыбнулась и выдала великую тайну. Поблагодарил я милого информатора и пошел к ближайшему телефону.
  
   Опыт подсказал, что рядом с исцарапанным корпусом телефона должен висеть прикрытый плексигласом список номеров первой необходимости. Точно висит. Просмотрев, обнаружил наряду с другими службами аэропорта, гостиницу для транзитных пассажиров. Кинул в щель двушку и повернул диск. На другом конце провода сняли трубку, и женский голос недовольно буркнул нечто неразборчивое.
  
   - Дежурный по управлению. - Произнес я в трубку с максимально возможной начальственной, солидной строгостью. Не упомянув, впрочем, по какому именно управлению, собственно говоря, дежурю.
  
   - Гостиница "Прилет". Чем могу быть полезна?
  
   - Сегодня дежурит Екатерина Михайловна?
  
   - Да, это я.
  
   - Екатерина Михайловна. Сейчас к Вам подойдет майор ... - Я сделал многозначительную паузу, якобы сверяясь с несуществующим списком, и назвал собственную фамилию. Его необходимо устроить на ночь. Под Вашу личную ответственность. Действуйте. - Не стал ждать объяснений и повесил трубку. Судя по тону администратора, она вряд ли начнет обзванивать все известные управления в поисках неизвестного дежурного. Наш, советский, человек привык исполнять даже безымянные приказания. А тут звонок из "Управления"! Небольшая доля начальственного хамства только добавила реалистичности в разыгранную сцену. Станиславский, остался бы доволен.
  
   Через пятнадцать минут я прошел с непроницаемым лицом через холл, переступая черз проятнутые ноги грузин, к столу администратора гостиницы. Смотрел прямо перед собой, не замечая удивленно поворачивающихся синхронно вслед фуражек-аэродромов. Словно приводной маяк улыбались мне все тридцать два белоснежных зуба администратора Катерины. После заполнения листка регистрации, женщина вышла из-за стойки и самолично проводила уважаемого гостя в одноместный люкс.
  
   В Афгане у меня не хватало времени особенно задумываться о достоинствах изредка попадавшихся на жизненном пути женщин, уже одно то, что это женщины - делало их привлекательными. Но то там, а теперь заметил, что Катерина обладала не только белоснежной улыбкой, но и прекрасной фигурой, пушистыми ресницами, серыми, словно навечно удивленными глазами. Среди пристроившихся на ее пальчиках колец и перстеньков обручального не наблюдалось. Это значительно упрощало дело. Пока Катя поправляла складочку на покрывале, подошел, обнял, предложил остаться. Повернулась ко мне Катерина, посмотрела долгим взглядом, подумала секунду-другую. - Подожди. Через полчасика вернусь.
  
   Женщина ушла, а я пока сходил в ресторан, купил шампанского и коробку шоколадных конфет. Уладив свои административно-гостиничные дела, Катя поднялась в номер. Советская женщина - лучшая женщина в мире, добрая и хозяйственная, что уж тут добавить. Новая знакомая не явилась исключением - принесла захваченные из дома бутерброды с ветчиной, баночку из-под майонеза, полную маленьких маринованных маслят собственного приготовления, термос с кофе.
  
   Мы уселись за столик, покрытый белой скатеркой с синим казенным штампом. Местами полотно темнело подпалинами от сигарет и гладильной машины. Напротив, в зеркале старого платяного шкафа отражались двое еще сравнительно молодых людей. Правда уже не той первой молодости, которая нуждается в любовных вздохах, свиданиях, романтике, долгом ухаживании. Я уже не тот лейтенант, что в Казахстане сходил с ума от нежданно обретенной и внезапно потерянной любви. Катерина - все понимающая и принимающая женщина, разведенная с постылым, вечно пьяным мужем. Женщина, опасающаяся новой ошибки и предпочитающая самодостаточную свободу. ... Рожать и выкармливать детей ей не пришлось. Свои женские потребности удовлетворяла тогда и с теми, кого сама выбирала из случайно залетевшего в гостиницу командированного люда. Сегодня наши желания совпали. Мы оказались одинаково одиноки и безутешно свободны.
  
   Катя сидела, подперев голову мягкой белой рукою, подкладывала мне хрустящие грибочки, пододвигала лежащие горкой на вощеной бумаге бутерброды.
  
   - Что же ты Катя не ешь? Ведь тебе дежурить еще.
  
   - Не волнуйся, кушай, майор. Я себе найду, чай дома, не в гостях. Голодной не останусь.
  
   - Давай тогда еще выпьем.
  
   - За что?
  
   - За встречу. ... За тебя.
  
   - Ну, тогда, и за тебя.
  
   Мы выпили не успевшее нагреться шампанское из круглых, тонкостенных стаканов с двумя тоненькими разноцветными полосочками вившимися по краю. Вино пускало по стенкам радостные цепочки крохотных золотых пузырьков, легонько шипело вырывающимся на волю после долгого заточения газом. Внизу в ресторане гремела музыка оркестра. Внизу было весело и многолюдно, но это веселье играло не для нас.
  
   - Много у тебя наград. - Катя провела пальцами по колодке. - Это что за медаль?
  
   - Это орден. "Красная Звезда", по простому - "Звездочка".
  
   - Орден? А это?
  
   - Это тоже орден.
  
   - Что-то я таких не видела раньше. - Она не стала уточнять, где и как знакомилась с наградными орденскими ленточками. - За Афганистан?
  
   Молча кивнул в ответ.
  
   - Это тоже оттуда? - Ее палец нежно коснулся шрамов.
  
   - Оттуда... - Ощущение ее женственного, мягкого, доброго прикосновения неожиданно сдавило сердце. Стало невероятно грустно. "Один, один в целом мире!" - запоздало дошло до моего сознания. Нет семьи, детей, жены. Никого. Перебивая навалившуюся на душу тяжесть, вылил в стакан остатки шампанского из бутылки и выпил одним махом. Рядом сидела красивая добрая женщина, но желание близости, обжигающее мое естество всего несколько минут назад вдруг пропало, исчезло, испарилось без остатка, словно пузырьки газа из пригубленного стакана стоящего перед Катей.
  
   Видимо женщина, каким то особым чутьем поняла, уловила мое состояние. Легко ступая, обошла стол, подошла ко мне, обняла за плечи, погладила по начинающей лысеть голове и нежно поцеловала.
  
   - Успокойся, все будет хорошо.
  
   ... Нам действительно было хорошо этой удивительной ночью, объединившей на короткое время случайных, одиноких людей, решивших поделиться друг с другом остатками тепла и нежности. В серых предрассветных утренних сумерках, уже прощаясь, Катя спросила. - Куда теперь? На новое место службы?
  
   - Теперь в отпуску. Отгуляю положенное и снова в Афган.
  
   - Ну что же, удачи тебе. Возвращайся живым и целым.
  
   - Будешь ждать? - Спросил ее на всякий случай.
  
   - Нет. - Подумав, ответила Катя. - Прости, но я не из тех, кто ждут, или притворяются, что ждут. Я женщина. ... Захочешь - прилетай. Встречу, не прогоню. Но боюсь, через пару дней забудешь даже имя. ... Да и я, пожалуй, тоже. Такова наша жизнь. ... И судьба. Знаешь, как у нас говорят? До двадцати лет ума нет - и не будет. До тридцати денег нет - и не будет. До сорока семьи нет и ... Пока, майор.
  
   Она завела за спину руку, застегнула змейку на платье и вышла в коридор.
  
   ... В пустой родительской квартире я пошел в разнос. Запил, наливаясь через силу водкой, закусывал, скорее по инерции, не ощущая голод, тем немногим, что удавалось купить в огромном стеклянном "Универсаме" нависшем над не состоявшимся Парком Победы. Иногда перепадала колбаса неестественно багрового цвета. Реже сосиски, отдающие крахмалом, синтетикой и бумагой. Жевал, давясь подозрительно быстро черствеющие сырки "Дружба". Пытался мазать на хлеб комковатое, без следов положенной жирности, масло, не поддающееся ножу. Выуживал соленые помидоры и огурцы из трехлитровых банок с ржавыми металлическими крышками. Закупал этот продуктовый шлам вместе с бутылками водки сразу на неделю, закидывал в багажник ставшей теперь моей "Волги" и загружал дома в холодильник. Попытались пристроиться выпить на дармовщину толкущиеся возле магазина или праздно просиживающие весь день за дощатым столом дворовые алкоголики, но я отшиб их потуги с первой же попытки. На кой черт они мне сдались?
  
   На следующий день застал одного из них, подкладывающего гвозди под колеса. Пока собрался и выскочил, рядом с машиной уже никого не было, но я приметил, куда двинулась эта шваль и пошел следом. Вокруг врытого в землю стола расположилась компания мужиков неопределенного возраста с багровыми, в сизоватых прожилках, испитыми лицами. Они изо всей дури лупили по доскам костяшками домино и не обращали на меня внимания. Все, кроме долговязого, одетого в высокие смазные сапоги и темную телогрейку мужика. Длинный, костлявый, с неприятными бегающими глазками мужик прикидывался под бывалого уголовного авторитета. Не торопясь, подошел я к столу и никто не среагировал на мое появление, только побелели костяшки пальцев длинного, да забегали, застреляли по сторонам из-под козырька кепочки крысиные глазенки. Не размахиваясь, коротким злым ударом двинул кулаком снизу под хрящеватый нос. Когда мужик начал распрямляться, в безнадежной попытке вылезти из-за стола, левой вбил ему остатки сожженной алкоголем печени под гулкие выпирающие ребра.
  
   - Знаешь, сволочь за что получил? - Тот стянул с узкой словно дыня, приплюснутой с висков головы, чудом удержавшуюся кепчонку. Вывернул наизнанку, вытер струившуюся с носа кровь.
  
   - Понял, командир. Все в норме. ... Но за мной не заржавеет.
  
   - Если очень понравилось, всегда можно добавить. Только намекни. - Заверил его. - Вопросы? Пожелания? Замечания? - Спросил у компании, но дружки только молча покачали головами, стараясь переварить полученную информацию. - Тогда - общий физкульт привет. Пока, и чтобы вашего духа около моей тачки не было.
  
   - Начальник, одолжи рупь... - Начали было канючить бухарики, но я не стал обсуждать этот вопрос и медленно пошел к своему подъезду. ...
  
   Через день почтальонша принесла мне маленькую деревянную посылочку с обратным адресом гарнизонного городка и незнакомой фамилией отправителя. В посылочке лежали аккуратно переложенные бинтом ключики от моих ящиков, стянутые аптечной резинкой сиреневые купюры и письмо на страничке вырванной из офицерского блокнота.
  
   Занявший мою жилплощадь лейтенант еще раз приносил извинения за доставленные неудобства, за вольное обращение с чужими вещами. Благодарил за деньги, но взять их отказался. - "Мы с женой", - писал он, - "люди хоть бедные, но честные. Пусть из детдома, пусть нет никого родных, но чужого и лишнего не возьмем. И Вы нам, простите, человек тоже чужой. И денег нам за то, что мы вещи сложили, не надо. Всего в жизни добивались, пусть не легко, но сами, своим трудом, своим потом. Понимаю, что дали Вы жене деньги от жалости, увидев нашу скудную обстановку, но делать этого, не следовало. Это нас обидело". - Далее следовало стандартное пожелание успешного продолжения службы в Афганистане и благополучного возвращения на Родину с победой.
  
   Лейтенант оказался благородным человеком и офицером. Счастья тебе и удачи, парень!
  
   Поискал глазами бутылку. Плеснул в стакан. Покачал его перед собой ... и вдруг вылил недрогнувшей рукой в раковину. Пить неожиданно расхотелось, и даже сам вид водки маслянисто плещущейся в бутылке оказался противен. Поколебался минуту и отправил в раковину остальное содержимое недопитой бутылки. Надел старые тренировочные брюки и начал генеральную уборку квартиры.
  
   Вечером нагрянули Димыч с Васей. Оба настроенные решительно, по боевому. Видно, что заявились для жесткого разговора о моем позорном поведении, беспробудной пьянке логически переросшей в драку с алкоголиками. Пройдя по убранной, протертой, пропылесосенной квартире и не заметив следов пьяного разгула, они несказанно удивились. Принюхивались между делом, словно невзначай к моему дыханию, но и оно стало к тому времени если не идеальным, то уже вполне терпимым. Лицо, с которого я соскреб многодневную щетину, смотрелось далеко не фотогенично, выглядело немного припухшим, противным мне самому, но все же разительно отличалось от мордашек, стучавших костяшками во дворе.
  
   - Изволь объяснить своим друзьям драку с алкоголиками. - Не выдержал Вася.
  
   - Не волнуйтесь, парни. Все будет в порядке. И не бойтесь, пить уже бросил. Это позади. Все. ... Точка!
  
   - Что планируешь, майор, на остаток отпуска? Ведь лето.
  
   - Надо подумать. Может, махнем куда-нибудь все вместе?
  
   - Хорошо бы, но... - Вася пожал плечами. - Экзаменационная сессия, вступительные экзамены, отпуск жены, каникулы дочки... этсетера, этсетера. - Развел с грустным вздохом руками. - А вот Вам ребята, сам Бог велел оседлать железного коня и поколесить по дорогам. Подумайте! Сначала в Киев. Посмотреть Софийский собор, Лавру, музеи, Крещатик, памятники ... и обязательно Бабий Яр. Обязательно! Я читал Евтушенко, Кузнецова ... здоровый мужик, а тут глаза стали мокрыми ... и в груди защемило ... Обязательно наведайтесь к Бабьему Яру.
  
   Вася, единственный посвященный в мою историю, тактично подсказывал, направлял.
  
   - Потом - через Белоруссию, заповедными лесами по Ленинградскому шоссе до Пушкинских гор, Святогорского монастыря. Поклониться Пушкину! Пройдите, не торопясь к Михайловскому, побродите по аллеям, тропам, выйдите к любимой скамейке поэта или на поляну под вековые деревья ... Прекрасно!
  
   Василий Александрович воодушевившись, вскочил на ноги, начал расхаживать по комнате, излагая нам невероятное, удивительное путешествие.
  
   - От тех мест недалеко до Новгорода, Пскова - это ведь сказка! Памятники старины глубокой! Новгородский Кремль, Вече, Памятник тысячелетия России, Печорский монастырь. И ... в Ленинград! Там Эрмитаж! Русский Музей! Дворцы! Фонтаны! Театры! Если устанете от впечатлений, поезжайте на Карельский перешеек, в Куоколу, ныне Репино. В Пярну. Там чудесные пляжи, дюны, сосны, отдохнете, покупаетесь и домой. Если вода Балтики покажется холодной и останется время, то, что вас держит? Люди Вы холостые, свободные - махните не заезжая домой в Крым, поваляться на песочке, поплескаться в теплой соленой водичке, пофлиртовать с загорелыми девушками.
  
   Мы с Димычем переглянулись и ударили по рукам. Не состоялось тогда начало его коммерческой карьеры, не пришлось торговать с фуры сливами и грушами.
  
  Глава 22. Мирные дороги.
  
   ... Поднявшись с первыми лучами солнца, мы подогнали машину к подъезду и Димыч самолично начал раскладывать дорожные припасы в багажнике. Друг залез по пояс в багажник и принялся колдовать с нашими сумками, перекладывая всё раз за разом по-новому, нудно бормоча под нос всякие несуразицы. Солнце, между тем, вставало все выше, а наша экспедиция так и не тронулись в путь. Наконец мне эта возня надоела. Запустил двигатель, включил первую передачу и плавно начал отпускать сцепление. Машина тихонько покатилась вперед. В зеркало бокового вида я наблюдал остолбеневшего с зажатым в руке лещом Димыча. До него, к счастью, все дошло очень быстро. Рассмеялся, метнул в глубь багажника рыбину, захлопнул крышку, вскочил на сидение и хлопнул дверкой.
  
   Чем дальше отъезжали от дома, тем безоблачней и радостней становилось на душе. Прощаясь с утренним Харьковом, проскочили центр города с памятником Шевченко, соборами, миновали привокзальную суету, мост над железнодорожными путями, Холодную гору с мрачным тюремным замком. Выскочили на Киевскую трассу. Небо наливалось голубизной, солнышко светило, на душе постепенно становилось легко и радостно. Димыч перебрался на заднее сидение к гитаре, и мы рванули вдаль под песни Высоцкого, Галича и Окуджавы.
  
   Мимо проносились поля и дубравы, деревни и городки, живущие своей, непонятной для непосвященных странников, жизнью. По шоссе сновали большегрузные грузовики, на удивление разноцветные, мирные, забитые гражданскими грузами, совсем не похожие на камуфлированные афганские боевые "КАМАЗы" и "Уралы". Придорожные столовые и кафе, окруженные стадами запыленных усталых машин, давали путешествующим отдых и незамысловатую пищу. Колодцы под пестрыми треугольными крышами, позванивая цепью и плеща звонкой студеной водой, в полуденный зной поили странников из жестяных прохладных ведер. Мосты погромыхивали под колесами волжанки, пропускали под собой воды неторопливых рек с теплоходами, катерами, рыбачьими лодками. Все казалось невероятно интересным. Хотелось останавливаться в каждом понравившемся уголке и впитывать в себя его неповторимое обаяние, раскидывать удочки на первой встреченной речушке, пройтись по тихой улочке самого небольшого селения. Не рвали небо барражирующие истребители, не трещали выстрелы, не полыхали взрывы. Жизнь представлялась мне воистину прекрасной.
  
   ... Блестело солнце сквозь купол Софийского собора, переливалось на цветных фресках, на витражах, на древних строгих ликах святых. Тихо и прохладно, благостно было в подземных переходах Лавры. Поражали выставленные в музее микроскопические чудеса, сотворенные руками умельцев. Шелестел шинами, гудел голосами, крутил людские круговороты пестрый, вечно праздничный Крещатик. Открытые двери магазинов втягивали потоки людей и выпускали их отяжеленных покупками, свертками, кульками, сумками. Следуя советам Димыча, я несколько облагородил свой скудный гражданский гардероб, потратив часть инвалютных чеков на покупку одежки.
  
   Милые девушки из валютного магазина с прекрасно тонированными кукольными личиками проявляли к двум пусть не очень молодым, но и не старым людям с тугими кошельками, исключительное внимание, готовое плавно перерасти в "бескорыстную дружбу" и "вечную любовь", но нам было не до них.
  
   Мы ночевали в машине, на откинутых сидениях, среди прочих туристов приткнувшихся на стоянке авто кемпинга в Дарнице. Утомленные за день, засыпали, едва коснувшись постелей, но бодро вскакивали с первыми лучами солнца. Полусонные и помятые ополаскивали лица холодной водой из-под крана, бросали в рот приготовленные наскоро бутерброды с колбасой или сыром, заедали яркими тугими помидорами, хрустящими, с пупырышками огурцами, купленными на соседнем рынке, запивали все растворимым кофе из термоса и ожившие отправлялись за очередной порцией впечатлений.
  
   Побывали и на том месте, где много лет назад прорезал грешную землю Бабий Яр. Теперь его уже не существовало. Страшную щель в земле почти всю сравняли бульдозерами, засадили травой, где могли, застроили домами. Стоял недалеко от шоссе только памятник - Монумент всем сразу и никому персонально. В молодые годы я прочитал в "Юности" повесть Кузнецова о Бабьем Яре, это все, что знал тогда о великой трагедии, но даже этого малого оказалось достаточно чтобы понять - в этом месте убивали, прежде всего, евреев, тысячами, десятками тысяч. Здесь нелюди забивали, словно скот на бойне детей, стариков, женщин неспособных оказать сопротивление. Беззащитных, обреченных, обнаженных перед безжалостными пустыми глазами человекоподобных палачей. Ограбленных до нитки перед смертью. Прошедших своим тяжким последним маршем мертвых перед глазами еще живых. Потом в этом страшном месте убивали многих. Сюда шли, чтобы лечь рядами на кровавую землю, измученные ранами, связанные колючей проволокой, плененные в бою, но не сломленные моряки Днепровской военной флотилии. Потом здесь казнили партизан, подпольщиков и военнопленных. Все было... Остался только безликий, словно канцелярский стул, памятник со скомканной, непонятной надписью, такой же серой, как и сам мемориал.
  
   ... Покинув Киев, мы неслись, вжимая до полу педаль газа, по прямому пустынному ночному шоссе сквозь вековые леса в Белоруссию. Ехали молча, пораженные величием и неприступностью окружающих шоссе дубрав. Представляли, как жутко было идти через них немецким солдатам, ожидавшим из-за каждого дерева выстрела, на каждом повороте дороги - мины. Понимать - понимали, но сочувствия не находили. Невольно вспомнился Афганистан, где проклятые душманы минировали дороги, где пули от старинных "Буров" пробивая бронежилеты, выбивали сердца молоденьких парнишек, в том числе и белорусских, пришедших в чужую страну. Но ведь мы вошли в Афган не по своему желанию, по слезной просьбе правителей страны. Пришли защитить от банд, дать возможность населению вырваться из затхлого, застывшего на столетия средневековья. Мы в это наивно и свято верили. В результате одни афганцы пошли с нами, другие - против новой жизни, третьи - предпочли жить, как и жили раньше, как жили их отцы, деды, прадеды, ничего не меняя и не желая изменить.
  
   ... Мчалась ночным пустынным шоссе, ровно гудела мощным движком машина. Стелились над полянами, болотами, озерцами белесые туманы, кричали в ночи птицы. Мы сменяли друг друга за рулем, вместе с зарей влетали в городки со спокойными, доброжелательными людьми в серых ватниках, серых брюках, серых рубашках и таких же серых кепках. Неприхотливость, бедность бытия белорусских селян поражала нас. Она резко контрастировала с жизнью Украины. Самое удивительное состояло в том, что даже маленькие придорожные магазинчики, появляющиеся с завидной регулярностью вблизи шоссе, буквально ломились от пестрого импортного тряпья. Появись такое на день в Харькове, да в любом из пройденных мною гарнизонных городков, население размело бы все в два счета. Здешний же народ степенно нес в авоськах буханки хлеба, батоны колбасы, пачки сахара да зеленоватые водочные бутылки. У этих лесных людей имелись иные, собственные приоритеты. Основательно, крепко привязав купленное к рамам стареньких надежных велосипедов, уложив в мотоциклетные коляски ижей и ковровцев люди, уезжали в глубину лесов по проселочным, узким, продавленным в травостое дорогам.
  
   ... Вставали перед нами лазоревые на восходе солнца купола северных церквей. Поднимались белые, похожие на крепостные, стены Новгородских и Псковских соборов. Чинно, неторопливо шли по ухоженным дорожкам Печерского монастыря ученые монахи в клобуках и рясах. О чем-то богословском тихо переговаривались часами, сидящие на скамейках между кустами цветущих роз молодые тонколикие послушники. Мерно били колокола на древней звоннице. Проходили исстрадавшиеся, пришедшие за утешение люди со всех концов страны. Припадали к иконам страждущие. Замаливали грехи грешники. Дефилировали туристы, зачарованно смотря по сторонам, поражаясь благолепию, тихой красоте, поразительной, невероятной чистоте и ухоженности, неземной зелени сада, населенного певчими птицами.
  
   На выезде из монастыря мы увидели ветхого старичка в сереньком пиджачке, старых, потрепанных, с бахромой на обшлагах брюках, ветхих сандалиях на босую ногу, со старомодным саквояжем в тонкой, обвитой синими жилами руке. Старик не торопясь, шел по тропочке вдоль неровной, побитой, с засыпанными щебнем колдобинами, дороги в том же направлении, в котором, осторожно объезжая рытвины, двигался наш экипаж.
  
   - Притормози. - Попросил Димыч. Я остановил машину.
  
   - Дедушка, давайте Вас подвезем. Ведь по пути. - Предложил Димыч старичку.
  
   - Спасибо, сыночки. Да с деньгами у меня не густо...
  
   - О чем Вы говорите! - Перебили мы в один голос. - Садитесь, поехали.
  
   Димыч вышел и приветливо распахнул дверку. Старик отряхнул с брюк и пиджака невидимую пыль. Поблагодарил и сел на заднее сидение. Некоторое время ехали молча.
  
   - Наверное, грибные здесь места? - Нарушил молчание общительный Димыч.
  
   - Грибные и ягодные. Да время неподходящее. Для одних уже поздно, для других еще рано. - Старик посмотрел на Димыча чистыми, голубыми, словно васильки глазами. - Хороший ты человек. Простой, честный и незлобливый. Нет пока тебе удачи, но придет и твое время. Все получишь... Но и многое потеряешь ... Жаль мне тебя. Не вовремя родился. - Вздохнул тяжело. - Ох, грехи наши.
  
   Я перехватил в зеркале заднего вида его пристальный, пронизывающий взгляд.
  
   - У тебя - другая судьба. Кровь на тебе вижу ... - И замолчал.
  
   Через несколько минут, у отходящей в лес тропки, попутчик попросил нас остановиться. Машина стала, и Димыч выпустил пассажира.
  
   - Спасибо, сынки, за доброту. Денег у меня нет, а вот скажу я вам кое-какие слова. Не знаю, помогут в жизни, аль нет. Люди редко верят, но на то и жизнь. Может, однако, когда и вспомните. Пребудут три царя на престоле. Последний - меченный. Он задумает делать добро, а выйдет еще большее зло. Чем больше будет стараться, тем хуже станет получаться. Падет на землю звезда и рассыплется черным прахом злым. За сим смутные времена наступят, злобные. Одни богатеть начнут на ворованном, другие на добре нищать. Смертельные времена. От людей зависит, как они долго продлятся, от человеческого выбора, от народной совести. Не тот выбор и придет царство антихриста, а за ним страшный суд.
  
   Дедок повернулся и зашагал по тропочке в лес, оставив нас в крайнем удивлении и растерянности.
  
   - А на тебе действительно ... кровь? - Тихо спросил Димыч.
  
   - В меня стреляли! Били в упор из крупнокалиберного пулемета. ... Убили двух отличных парней - экипаж вертушки. Я остался один. Выходил по душманским тылам ... При мне пытали человека, срезали ремни со спины. С живого... Те, кого я убивал - не люди, враги. Я должен, обязан был их убить. Выбора не оставалось.
  
   Димыч посмотрел затуманенным взором в окно. - Значит, он сказал правду и обо мне. Но как ее понять?
  
   - А, прекрати. Дедок просто пророчествовал, шаманил. Он на меня так внимательно посмотрел. Шрам на роже, машина, ну, наверное, решил, бандит, или вояка. Про Афган по радио слышал. У тебя же лицо честное, открытое. Вот старче и сподобился. Тем более - ты его пригласил. Витийствовал, старикашка, отсебятину нес. Вроде как дорогу отрабатывал... Народная самодеятельность, одним словом. Забудь.
  
   Машина тронулась дальше, но настроение долго еще оставалось минорным. Полегчало на душе при въезде в чистый северный город, где сквозь разбросанные по берегам реки поселки виднелись голубые плавные изгибы, береговые пакгаузы, краны, причалы, корпуса судов и барж. Оставили машину на тихой улочке и прошли дорожкой к набережной, откуда смотрели в воду реки стены древнего Кремля.
  
   Великие люди России, отлитые в металле, разделенные историей и временем, разметанные затем взрывом немецкой взрывчатки, изломанные врагами, пробитые осколками, почти изничтоженные, но вновь восстановленные потомками, безмолвно вглядывались в наши лица. Мы не понимали глубины их немного печального, гордого, вещего взгляда. Взора, утомленного познанием не столько прошлого, сколько неведомого живым будущего.
  
   ... Объяснившись в любви северной, голубоглазой Руси, мы возвратились к Ленинградскому шоссе, а затем свернули к Святогорскому монастырю и Пушкинским горам. Попросились на постой в избу, построенную наверняка еще крепостным пращуром современных хозяев. Старинное строение с темного дерева бревенчатыми стенами, скрипучими полами, пожелтевшими фотографиями в красном углу, с русской беленой печью, низким потолком, но новеньким цветным телевизором рядом с темными, старого северного письма строгими ликами святых. Утром, оставив машину во дворе, пошли пешком через луг в Тригорское, в дом Керн.
  
   Никого кроме нас по раннему времени не оказалось в помещичьей усадьбе. В раскрытые окна долетал шум леса, голоса птиц. Казалось, что хозяева только на минутку вышли сделать последние указания дворовым, задать нагоняй повару или трепку сенной девке. Ветер шевелил нотами на старинном клавесине, перебирал складки легких тюлевых гардин. Неожиданно в залу вошла молодая женщина в джинсах, легких босоножках, с короткой стрижкой, в завязанной узлом на плоском, загорелом животе, рубашке. Оглядевшись и увидав инструмент, будто зачарованная подошла к нему, бережно открыла крышку, присела на самый краешек бархатного стульчика и тихонько заиграла "Я помню чудное мгновенье...". На звук музыки, мелко семеня венозными, в рассшарканных тапочках ногами, прибежала всполошенная старушка служительница в синем сатиновом халате, всплеснула руками, начала выговаривать. Девушка покраснела, осторожненько закрыла крышку и ушла.
  
   - Это же надо! На старинном инструменте играть! В музее! Ничего нет у молодежи святого! - Причитала старушка. Ругала девицу, но как-то совсем не злобно, скорее - по обязанности, и все ее слова обращались скорее к нам, невольным свидетелям происшедшего, чем к самой виновнице, успевшей благополучно удрать с места преступления.
  
   Опеленутая свежестью утра очищалась душа, словно слетала с неё короста и нагар последних лет... Вокруг зеленой завесой на голубом фоне неба стояли дремучие леса, пережившие на своем веку и татар и тевтонов, и белых, и красных, и коричневых, оставшиеся, благодаря Пушкину, и сегодня не тронутыми. Легкий Гений поэзии витал в этих местах, охраняя древнего Гения Леса, его фавнов, фей, нимф и эльфов, пляшущих под сочными яркими листьями среди укрывающей их с головой от нескромных взглядов упругой, крепкой травы. Стояли восстановленные старательными добрыми руками усадьбы, синели, словно глаза северных красавиц среди русых кос полей ржи, озера и речушки. Вздымались в небо сказочные купола старого монастыря. Непрерываемой цепочкой шли в просветленном молчании люди со всей страны, впитывая в души нечто необъяснимо прекрасное, делающее человека чище, радостнее.
  
   Надышавшиеся сладким, напоенным запахами лугов и дубрав воздухом, несказанно счастливые двинулись мы к Ленинграду. Вечер застал волжанку на подъезде к Пушкино, возле местного пьяно гудящего ресторана. Грозный страж дверей довольно долго отказывался наладить с нами дружеские отношения, не желал впустить двух голодных, одетых далеко не во фраки людей в зал. На сигнал синенького скромного "платочка" он только презрительно скривил губы, при появление красненького - пожал плечами, но сиреневый "четвертак" заставил его утвердительно закивать головой, смотаться в зал, уладить вопросы с официанткой и приоткрыть дверь.
  
   "В ресторане гуляет комсомольская братва!". - Многозначительно прищурившись, нашептал подмазанный швейцар, провожая за самый дальний столик. Заказав скромный, но плотный ужин, мы исподволь огляделись. Оркестр гремел беспрерывное попурри из комсомольских, военных, патриотических и, официально обласканных, популярных песен. На сцене певец в концертном костюме с бабочкой и лощеными обшлагами сменял женщину в белом платье оперной дивы. Публика в зале поразила единообразием одежд и поведения. Молодые и не очень ребята с аккуратными стрижками, в темных костюмчиках с непременными комсомольскими значками, алеющими на лацканах пиджачков, в светлых рубашках при темных галстуках. Девицы как одна облачены в строгий до колена темный низ, светлый верх, с все тем же обязательными значками.
  
   На первый взгляд все представлялось отменно благополучным. Но очень скоро стало ясно, что присутствующая публика поголовно пьяна. Вся. Без исключения. В дупель. Трезвыми оставались лишь певцы, музыканты, обслуга и мы с Димычем. Под "Бригантину", "Гренаду" и "Каховку" молодые комсомольские львы умудрялись откалывать этакие коленца и па, которые и трезвому-то далеко не всякому по плечу. Крепкие, распаренные ребятишки швыряли визжащих дамочек к потолку, те орали и пищали, перекрывая иногда рулады певцов. Их ловили и, не давая опомниться, крутили, протаскивали под ногами, переворачивали. Белые рубахи с темными пятнами пота, выбивались из брюк, юбок, торчали из-под пиджаков. Галстуки болтались где-то за плечами, на боку, на спине. Растрепанные прически комсомолок с торчащими шпильками разваливались, мели пол, кружились темными ореолами вокруг голов. Некоторые не выдерживали ритма и валились на пол, их дружно, совместными усилиями, ставили на ноги и сумасшедшая пляска продолжалась. Почти все при том еще и курили. Искры от задеваемых локтями и прочими частями тел сигарет сыпались вокруг, пронизывая сизый от сигаретного дыма воздух наподобие бенгальских огней. Случалось, особо удачно выбитая сигарета залетала даме за пазуху, и публика оглашала зал дружным радостным ревом. Сразу несколько алчущих рук лезли в заветные места избавлять визжащую страдалицу от горяченького. С нее практически срывали блузку. Потные руки мяли и рвали белье, жали под взвизги и хриплые охи грудь.
  
   - Слушай! - Вдруг горячим дыханием обдал мое ухо Димыч. - Эти блядешки все как одна без исподнего!
  
   Проняло любопытство ... Присмотрелся. ... Точно. Когда ту или иную девицу слишком высоко подхватывали, резко переворачивали или бросали по ходу танца, то откровенно мелькали темные с розовыми глазками интимные треугольнички на фоне ослепительно белых ляжек. Одна пара приблизилась к столику. Парень шел с прилипшей к лицу, навеки застывшей приторно-слащавой "комсомольской" улыбкой и мутным взглядом бесцветных глазенок, упрятанных под поросячьими ресничками. Не шибко лобастую головенку венчал набриолиненный "мальчишеский" вихор, а ля "Суслов". Комсомальчик перехватил наши ошалелые взгляды. Улыбка мигом сползла с личика, сменившись хмурым оскалом щербатого рта. Щелкнув пальцами, "аристократ", подозвал официантку. Та начала оправдываться, горестно прижимая руки к груди. Тип ткнул в нашу сторону кулаком с отогнутым большим пальцем. Словно по волшебству из вихляющей толпы чертенком выскочил небольшого росточка, потертый мужичок неопределенного возраста, с комсомольским значком "Ленинского зачета" на лацкане, подбежал к столику.
  
   - Кто такие? Как оказались на закрытом мероприятии? Вас приглашали?
  
   - Случайно проезжали мимо, вот и решили покушать. Ребята выходили покурить, мы за ними вошли.
  
   - Документы есть?
  
   - Кто ты такой, чтобы документы спрашивать?
  
   Тут с мужичка в одно мгновение слетело, словно шелуха с ядреного ореха пьяное обличье. Достал из кармана, продемонстрировал, даже распахнул на мгновение красную продолговатую книжечку, уютно разместившуюся в ладони. Фамилии мы, конечно, не разобрали, но на фото мужичонка светился в форме, с погонами в два просвета. В ответ также быстро раскрыл перед его рожей свое офицерское удостоверение. Не такое приемистое, не яркое, но честное, не предназначенное для упрятывания в ладонь.
  
   Хмырь внимательно посмотрел на нас, оценил. Спросил. - Из Афгана? В отпуск? С войны?
  
   - С войны.
  
   - Уважаю... Но ... Вы мешаете закрытому мероприятию. Придется уйти. И ... убедительно предлагаю держать язык за зубами.
  
   - Ладно! Допьем кофе, рассчитаемся...
  
   - Допивайте. - Прервал он. - Я подожду. Рассчитываться не нужно, зал и еда полностью оплачены, а чаевых девчонка не заслужила.
  
   Не оборачиваясь, под звуки аккордов "Белорусского Вокзала", плечо к плечу мы с другом вышли на свежий воздух. В дверях швейцар сокрушенно развел руками, словно извиняясь. Все чистое и светлое недавно переполнявшее душу замутнело, потухло. Будто янтарное вино в хрустальном бокале разбавили смоляным дегтем. Радость испарилась. Позади радостно лопотал голоштанный, пьяненький, "Комсомольский Бал" или что там еще... патриотическое, с пьяным мудаком под набриолиненым коком, с престарелым комсомольским куратором, с красными книжечками и аленькими значками.
  
   Тут уж я не выдержал, рассмеялся, вспомнив увиденное. Ну, их всех к черту! ... Через мгновение ко мне присоединился Димыч. Так, безудержно хохоча, сели в машину и помчались подальше от случайно потревоженного гадюшника. ... В Ленинград.
  
   В гостинице "Невская" нас встретила напрочь приросшая к стойке табличка "Мест нет" и развалившиеся в креслах холла небритые гости из кавказских республик. Два непременных атрибута советского гостеприимства. Южные люди, не особо отягощенные знанием этикета, даже в помещении сидели все как один в обязательных кепках-аэродромах, с выглядывающими из-под обшлагов брюк непременными, несмотря на летнее время, голубыми трикотажными кальсонами. Судя по унылым кавказцам, сувенирные бумажки с портретом вождя не особо воодушевляли местный обслуживающий персонал. Ладно, мы, верные ленинцы, пойдем другим путем...
  
   - Димыч. Тебе боевое задание - бери гитару и охмуряй девушек.
  
   - Как, охмурять? Прямо здесь?
  
   - Прямо, Димыч, прямо. На рабочем месте. Берешь в машине гитару, садишься перед стойкой и тихонько, этак камерно, душевно начинаешь петь, глядя в их светлые очи. Но не назойливо, мягко.
  
   - Что же мне петь?
  
   - Все, Димыч! Все, что знаешь! От начала и до тех пор, пока нам не вынесут на блюдечке с голубой каемочкой ключи от двух одноместных номеров.
  
   - Почему от двух?
  
   - Потому, что после твоего концерта все последующие ночи кровать у тебя будет занята, а я желаю выспаться на пару лет вперед в тихой, спокойной обстановке.
  
   Димыч вышел и вернулся уже с гитарой. Снял и небрежно бросил на спинку казенного диванчика легкую штормовку и остался в облегающей мускулистую фигуру "чековой" тенниске из "Березки". Старательно выполняя поставленные условия, он тихонько пел одну за другой песни Высоцкого, Визбора, Кукина, Клячкин, подыгрывал себе на гитаре и томно поглядывал на девчонок за окошечками стеклянной отгородки. Предприимчивые грузины вытащили из необъятной сумки кассетник с микрофоном, включили и пододвинули поближе к Димычу. Девицы за стойкой, задумчиво подперли головки карминными наманикюренными пальчиками. Я стоял у дверей, прислонясь к стене и покачивая в руке ключи от машины. Из-за стойки вышла женщина, по виду наша ровесница, может немного моложе. Подошла, стала рядышком.
  
   - Это Ваш товарищ поет?
  
   - Да. Вымаливает пристанище для двух уставших одиноких путников. Он человек гордый. Между прочим - большой ученый, тонкая, возвышенная натура. Такой не может позволить себе выслушать отказ из чьих бы то ни было уст, тем более, женских. Он в таких случаях очень переживает.
  
   - Вы тоже большой ученый? - Снисходительно ухмыльнулась женщина, глянув мельком на мою исчерканную шрамами рожу.
  
   - О, нет. Я только летчик. Точнее - технарь, авиационный инженер. В подтверждение сказаного, вынул из бумажника фотографию, снятую при выписке Гоши из госпиталя. Тогда с ребятами из разведгруппы, он подскочил на аэродром, и местный фотограф-любитель сделал несколько групповых снимков на фоне вертолета и возвышающихся на заднем плане гор.
  
   - Мой муж сейчас в Афгане. Зампотех рембата, майор. - Прошептала женщина. - Как там? Опасно?
  
   - Ну, рембат. Это ведь не боевое подразделение. Конечно, война - везде война. В Афгане, случается, постреливают. Но, по сравнению с десантом или пехотой, рембат глубокий тыл. - Успокоил я женщину. - Сидят себе люди в мастерских, работают, ремонтируют машины, тягачи, разные приборы.
  
   Соврал я ей. Рембатовцы на защищенных фанерными бортами летучках сопровождали колонны машин, под пулями ремонтировали технику, на практически безоружных тягачах вытаскивали из боя подбитые и подорвавшиеся на минах БТРы, БМП, танки. Несли потери. Ну, никак я не мог рассказать всё это жене зампотеха.
  
   - Вы давно оттуда?
  
   - Около месяца.
  
   - Насовсем?
  
   - В отпуск. Путешествуем с другом. Он кстати, действительно ученый, изобретатель и кандидат наук.
  
   - Идемте. Оформите карточки проживания. Есть у меня два одноместных. Но если придется отдавать по броне - не обессудьте. Впрочем, Ваш друг уже завоевал сердца девчонок. Без крыши над головой не останетесь.
  
   Администратор Людмила оказалась славной, интеллигентной женщиной, потомственной ленинградкой. Мы подружились и в ее выходные дни втроем объездили все пригороды Ленинграда. Прыгали по камешкам шутих в Петергофе, бродили в парках вокруг Екатерининского дворца, любовались золотым Самсоном. Люда знала и нежно любила свой удивительный город, но центром микрокосмоса по имени Питер являлся для нее Зимний Дворец, Эрмитаж. А заветным уголком, сердцем этого удивительного музея стали залы старых мастеров, Рембрандта, Рубенса. Практически каждый проведенный в Ленинграде день мы или начинали или завершали Эрмитажем. Поднимались в неуклюжих тапочках по мрамору лестниц в золотое сияние ореола лепнины, мимо канделябров, багетов. Замирали перед чертами давно ушедших людей, оставивших в наследие потомкам неразгаданные думы, не свершившиеся мечты, незавершенные, остановленные кистью мастера мгновения жизни.
  
   Переполненные впечатлениями, уставшие возвращались мы поздно ночью в гостиницу. Я вел машину по ночному, утомленному, затихающему после хлопотного дня городу. За окнами машины пустынные и чуть грустные улицы Питера. Только семафоры встречали и провожали ночных путников на перекрестках проспектов.
  
   В дни ночных дежурств, когда стихал водоворот постояльцев возле стойки, Людмила часто поднималась в номер Димыча. Мы заваривали крепкий кофе, добавляли немного ликера для аромата и вкуса. Димыч брал в руки гитару и пел любимые песни ее мужа, свои песни, которые не пел никому, песни, рожденные в Афгане и привезенные мной на кассете японского магнитофона. Люда вновь и вновь просила рассказать про Афган. Что делать, вдохновенно врал о его красотах, о спокойной размеренной службе тыловиков-рембатовцев, придумывал по ходу дела разные смешные ситуации, выставлял "духов" примитивными, недалекими и неумными горцами, с трудом сжимающими в корявых заскорузлых мозолистых крестьянских руках старинные винтовки. Изображал хитрых и опытных врагов темными, забитыми людьми, подвигнутыми на разные дурные дела муллами и местными баями-князьками. Димыч мгновенно подхватывал игру и важно поддакивал, назидательно качая головой в подтверждение моих слов. Да и сам он знал хорошо, если десятую часть правды. Но песни не врали, песни говорили о другом. О страшном кровавом повседневном труде. О тоске, жажде любви и жизни, страхе боли и смерти, о вере в друзей, о надежде. Но кто верит песням? Тем более, когда чаще всего сочиняют их одни, а поют другие. Не хочется принимать слова всерьез. Песня - гипербола, в ней все до боли выпукло, взорвано. Если любовь - то пожар, если страсть - вихрь. В жизни все по-другому. Проще.
  
   В одну из таких ночей Димыч отпел и удалился любезничать с молоденькой горничной. Я, попрощавшись, поднялся в свой номер, разобрал постель, принял душ и собрался ложиться спать, но тут раздался робкий стук в дверь. В комнату зашла Людмила, присела на край кровати и, медленно вытолкнув тяжелый воздух сквозь полуоткрытые губы, попросила любви.
  
   - Нет! - Коротко отрезал в ответ. - Ты просто устала. ... Он вернется, жди! - Достал сигарету, закурил, отгородился от нее серым дымом.
  
   - Я - женщина, майор. Это ... нужно телу, не душе. ... Тело предаёт. Оно требует своего. Тело честно терпело, сколько могло. Но теперь оно на пределе, только тронь и сорвется. Я знаю собственное тело, оно больше не может жить без ласки. Все имеет предел прочности и по достижении его - ломается. Прошу тебя как друга. Сделай это для меня. Даже ... для него. Пусть лучше с тобой, человеком с той войны, чем с каким ни будь приезжим прохиндеем с Кавказа. Вот тогда мне действительно будет стыдно. Сделай это без любви. Не касаясь души. Только тела.
  
   Людмила встала с кровати, расстегнула пуговицы на платье, подошла. Вынула из моих губ сигарету. Жадно затянулась. Дрожащей рукой ткнула окурок в пепельницу, рассыпав комочки искр по льду хрусталя. Обняла и поцеловала нежными теплыми губами мои пересохшие онемевшие губы ... Поцелуй не любовницы, но женщины жаждущей милосердия ... Легкий, теплый, просящий.
  
   Словно биологический робот, я автоматически выполнял вновь и вновь ее требования, не ощущая ничего кроме предательского стыда, и солоноватого вкуса слез срывающихся с ресниц крепко зажмуренных глаз. Ее губы больше не искали меня. Она не одаривала ласками, а только жадно, захлебываясь, впитывала мою плоть, насыщаясь про запас, на будущее, не зная, сколько того будущего впереди и насколько вновь хватит полученного про запас ее сильному, прекрасному, жаждущему любви молодому телу. Насытившись, женщина отпрянула. Вытерла ладошкой заплаканные глаза с распустившимися по щекам темными подтеками туши.
  
   - Спасибо, майор. Ты поступил правильно. Не кори себя. Если кто блядь, так это я. Но не вам мужикам нас судить, оставляя одних. Лишая своих рук, губ, тел.
  
   Подхватив в кучу сваленную на пол одежду, Людмила, не зажигая света, зашла в ванную и прикрыла за собой дверь. Через несколько минут щелкнул, открываясь, а, затем, вновь, уже защелкиваясь, замок двери номера и все стихло. ... Не мне ее судить.
  
   Утром, с первыми лучами солнца, я с трудом растолкал не выспавшегося, сердитого Димыча и заставил собираться в путь.
  
   - Хватит, засиделись. Пора в дорогу. - Не вдаваясь в долгие объяснения, я швырял в сумку аккуратно развешенные по спинкам стульев и плечикам вешалок вещи. Этого Димыч перенести не смог. Я уступил другу право самостоятельно уложить имущество, а сам пошел выписываться из гостиницы. Людмилы не оказалось за стойкой, и все обошлось быстро, без лишней суеты и ненужных слов. В холл спустился, волоча набитую под завязку книжками и сувенирами сумку, с зачехленной гитарой на плече уже умытый, побритый и аккуратно расчесанный Димыч. Прибежали и заохали его молоденькие поклонницы. Он сразу преобразился, засверкал улыбкой, затряс смоляной шевелюрой. Обмен телефончиками и адресами, обещаниями обязательно встретиться, созвониться, приехать, хихиканье и поцелуйчики не задержали нас надолго. Мы вышли через стеклянные двери на ступени гостиницы.
  
   - Стой! А как же Людмила? - Хлопнул ладонью по лбу Димыч. - Мы даже не попрощались...
  
   - Попрощались. - Оборвал его.
  
   - Так ты... Так ты... Ты полез к ней... - Он задохнулся от гнева.
  
   - Так. ... Хватит об этом.
  
   Димыч посмотрел на меня темным, осуждающим, нехорошим взглядом, сплюнул презрительно, вскинул на плечо сумку и пошел в противоположную стоянке сторону. Далеко идти ему не пришлось. Из гостиницы выскочила Людмила и кинулась вдогонку за моим другом. Что они говорили, никогда не выяснял, а он не делился. Да это и не нужно. Ко мне они подошли вдвоем. Людмила протянула руку с напряженной, плоской, дощечкой ладошкой и посмотрела в глаза. Ладошка нервно подрагивала. Мне стало очень жаль эту маленькую, белую, такую трогательную ручку. Я взял ее в свою, поднес к губам и поцеловал. Заглянул в глаза... Черт, еще минута и никуда не поедем.
  
   - Ладно, поехали. Долгие проводы - горькие слезы. - Прервал затянувшуюся паузу Димыч. - Дорога ждет. Пока Люда. Спасибо за все.
  
   - Спасибо, майор. Спасибо, Димыч. ... Мне будет недоставать ваших песен.
  
   Я молча достал из кассетника маленький черный прямоугольник с афганскими записями и положил в карман фирменного гостиничного халата, накинутого поверх радостного легкого платья.
  
   - Спасибо.
  
   - Ты жди. Забудь все и жди. Он вернется...
  
  **
  
   Полетело под колеса волжанки серое полотно ухоженного таллиннского шоссе. Потянулись чистые, выровненные по ниточке, обочины, геометрически правильные кюветы с ровненько засеянными травой скосами. Таблички с именами дормейстеров. Европа!
  
   Таллин приветствовал "Старым Тоомасом", островерхими крышами старинных домов и готических кирх, устремленными в низкое серое небо. Поставив машину на стоянку возле центральной гостиницы, мы пошли бродить по кривым узким улочкам старого города. Посидели за чашечкой ароматного крепкого кофе в маленьком кафе. Смотрели и удивлялись, насколько чужие мы в этом западном, холодном, отстраненном городе.
  
   Стройные, высокие девушки с голубыми глазами и короткими белесыми волосами на ходу обдавали нас холодными презрительными взглядами прищуренных глаз, окатывая с ног до головы ледяной волной смеси презрения и превосходства. Гордо вздергивали подбородки и уходили по извилистым, мощеным булыжником улочкам пружинистым спортивным шагом.
  
   Через некоторое время стало нам не до девушек, начала беспокоить физиология. Мы обращались с наболевшим вопросом к людям, но они с любезной улыбкой выслушивали нас, только затем, чтобы сокрушенно развести руками и дать понять, что помочь не могут. Положение складывалось критическое, ибо вопрос перед нами стоял простой и жизненно важный. - "Где найти туалет? ". Наконец нашлась добрая душа, подсказавшая выход - зайти в ресторан. В ресторации не оказалось мест и, обманутые в лучших чувствах, мы походкой окоченелых марафонцев направились к стоянке. Завели двигатель и на последнем усилии воли дотянули до первого пригородного лесочка. Когда, умиротворенные, мы вернулись к машине, то обнаружили стоящего возле волжанки молодого высокого светловолосого сержанта-милиционера. Он укоризненно качал головой и записывал в блокноте госномер.
  
   - Как нехорошо... как нехарашо... Взрослые людди... Ведь это делают в туалетте... Все витно с дороги... Проезжают женщины... та ... детти...
  
   Я, было, начал медленно закипать, но великий дипломат Димыч не растерялся, рассмеялся и поведал нашу трагическую историю. Сержант минуту помолчал, потом старательно захлопнул блокнот и сокрушенно покачал головой.
  
   - Очень печально... та ... очень... этто большой вопрос... проблема... Я понимаю... У вас не был другого выходда... та ... Хорошо, что вы не стали делать эттого в городе... и, рискуя многим, решили уехать... понимаю и сочувствую. Теперь - можно ехать обратно...
  
   - Ну, уж нет! - Рассмеялся Димыч. Сержант сначала недоуменно смотрел на него, но затем вдруг хлопнул себя по лбу широкой плоской ладонью.
  
   - Этто действительно смешно... та ... та ... очень смешно...
  
   Он смеялся долго, и слезы текли из его глаз, оставляя темные пятнышки на сером сукне кителя. Смех прекратился также внезапно, как и начался. Словно какой-то механизм внутри человека переключил рубильник. Милиционер достал из кармана белоснежный платок, аккуратно развернул его, вытер глаза, трубно прочистил нос, покачал головой и также аккуратно сложил платок и отправил в карман.
  
   - Да, этто смешная история... анекдотт... сегодня же расскажу коллегам... Они посмеются тоже... та ...
  
   Мотоцикл унес бравого стража порядка в сторону Таллина, мы поехали по прибрежному шоссе в сторону Пярну, где нас приютил кемпинг с непроизносимым эстонским названием, стоящий среди соснового леса на белых песчаных дюнах. Игрушечные чистенькие домики располагались поодаль друг от друга, притаившись под добрыми лапами вековых сосен, среди настоянной запахом хвои тишины. Холодное спокойное море застыло величественным озером и лишь маленькие шустрые, не волны даже, а волнушки лениво накатывались, время от времени на чистенький, белый, словно просеянный песок пляжа.
  
   День за днем протекали в сонном, ленивом, замедленном ритме. Мы валялись на белом пляже под нежарким балтийским солнцем. Вечерами, одевшись поприличнее, ехали гулять по городу, сидели в кафе под ночным небом. Курили. Молчали. Глазели на проходящих женщин. Не торопясь, прихлебывали темное пиво из больших тяжелых глиняных кружек. Поздно ночью возвращались назад под небом с неяркими звездами в наш уютный мирок, затерянный среди дюн.
  
   Дважды в день, по дорожке окруженной соснами с розовыми прямыми стволами, мы ходили кушать в столовую, где работали молчаливые, тихие, аккуратные женщины. На столах, покрытых скатерочками с красными петушками, всегда стоял свежий, добро, крупно нарезанный хлеб, соль, горчица, перец в протертых, отражающих свет блестящих металлических приборах. Подавалась простая, сытная и вкусная еда. За соседними столиками сосредоточенно потребляли пищу загорелые молодые флегматичные ребята из спортивной школы олимпийского резерва.
  
   Так продолжалось несколько дней. Но однажды среди поваров произошла замена. За стойкой раздачи, вместо привычной уже женщины-повара, оказался молодой тощий парень в белой крахмальной щегольской куртке, в таком же франтоватом накрахмаленном белоснежном колпачке, с черной бабочкой на шее. Смотрелся он очень импозантно, на западный манер, да и работал, надо отдать ему должное, виртуозно. Черпаки, ложки, вилки так и летали в его руках. В тот день на завтрак кроме всего прочего оказалась манная каша. Пока мы стояли в очереди, я от нечего делать огляделся вокруг. Сидящие за столиками спортсмены по молодости лет сохранили негативные воспоминания, связанные с потреблением кашки. Они лениво, с видимой неохотой ковырялись в тарелках, проглатывали через силу одну - другую ложку и отставляли в сторону.
  
   Неожиданно я заглянул за стойку и обомлел. Парень быстрыми круговыми движениями сгребал с тарелок недоеденную спортсменами кашу и скидывал в общий котел. Размешивал черпаком остатки пищи среди общей массы и заполнял выставленные на блестящей дюралевой полке тарелки. Люди брали, не замечая, не предполагая такой подлости, вежливо благодарили и отходили к столикам.
  
   - Что же ты делаешь! Ты ж не свиней, людей кормишь! Зачем сливаешь объедки обратно в котел? - Закричал я на повара, придержав рукой очередную тарелку. Женщина, которой предназначалась задержанная порция, вскинулась, словно от толчка, развернула ко мне полыхающие, расширенные в праведном гневе глаза. От прикрытой сарафаном груди к лицу поплыла, заливая кожу, жаркая красная волна. В одно мгновение скромная матрона превратилась в разъяренную, встрепанную краснорожую фурию.
  
   - Не крычатт! Тут не крычатт! В свинушнекэ крытчатт! У себя в Москве крычатт! - Орала она, брызгая слюной и толкая меня наманикюренным твердым, словно штык ногтем в грудь. - Нэ крычатт в нашей стране!
  
   Опешивший в первую минуту парень осмелел и подвыл фальцетом. - Фашисты! Оккупанты! Оккупанты!
  
   Тут уж обмерли от удивления мы. Нас всех, включая разъяренную тетку, обгадили, предложив откушать помои, а когда это обнаружилось, то вдобавок обозвали оккупантами? За что? Первым возникло здоровое рефлекторное желание выкинуть эту парочку прямо через стеклянные стены на свежий воздух и хорошенько поучить вежливости. Но сдержался.
  
   - Димыч, - попросил я, - приглуши звук! Но вежливо.
  
   Димыч недаром слыл изобретателем. Он щедро обмазал кусок хлеба горчицей и на очередной руладе всунул в орущий рот между напомаженными губами. Помогло. Тетка замолчала, и красная волна гнева поползла в обратном направлении. Пока она, давясь, жевала бутерброд я внятно, не торопясь, учитывая слабое знание аборигенкой великого русского языка, объяснил ситуацию, проиллюстрировав недоеденные порции, стоящие рядом с открытым баком и девственно чистое мусорное ведро. К моменту дожевывания хлеба и возвращения дара речи тетка окончательно вникла в ситуацию. Ее лицо полностью сменило окраску, стало бледным, словно мел и только глаза все еще горели, будто два полыхающих серых угля.
  
   Паренек за стойкой сразу усек, что расстановка сил изменилась, сник и сжался. В меня ногтем уже не тыкали. Теперь разговор велся на эстонском языке. Дама не поднимала голоса, но у парня, от ее слов, под мышками начали плавно расползаться темные пятна пота. Лицо, куртка, лоб, колпачок еще минуту назад столь безупречные, пошли складками, посерели и скукожились. Со звоном вывалился из непроизвольно разжавшегося кулачка черпак и покатился по кафельному полу, оставляя по пути шлепки манной каши. Закончив разборку с поваром, женщина повернулась к нам.
  
   - Извините, что сделала больно... Вы правы... Мне стыдно за этот ... человек... Но... не надо... у нас... крычат... Пожалуйста... - Глаза женщины заволокло слезами, и она выскочила из столовой. Мы тоже решили уходить, но к нам подошел крепкий, загорелый человек с крупным грубо слепленным жестким лицом в белой рубашке с расстегнутым воротом, короткой стрижкой редких седых волос, сквозь которые проглядывала чистая розовая кожа. Он придержал нас твердыми, будто сосновые бруски ладонями, а сам бросил несколько резких рубленных эстонских фраз поваренку. Тот обречено кивнул головой и исчез.
  
   - Сначала я хотел вас битт. Но хорошо, что удержался на минутту. Битт надо кого тто другого. Но этто поттом. Это наши дела. Но вы не должны уйти голодными, та. Сейчас он принесетт свой домашний окорок. У него естт тут. А потом заколет поросенка и будет кормить всех жаркое с капуста. Ставит пиво. За свой счетт. Конечна. Мы не любим когда незваные гости нарушаютт нашу жизнь, обычаи, но не терпим тогда некотторые нарушаютт обычаи порядочности... Та.
  
   Запыхавшийся, потерявший по дороге колпачок, повар притащил завернутый в вощеную бумагу кусок розовой, нежной с тонкими прослойками белого жирка, ветчины. Наш собеседник внимательно осмотрел принесенное добро и одобрительно кивнул головой. Поваренок принес из-за стойки деревянный поднос и начал строгать ветчину, отваливая ножом тонкие ровные ломти. Периодически он останавливался и просительно смотрел на мужчину, но тот сидел каменно, уперев взгляд куда-то в центр поварского лба. Нож снова взлетал и резал. Ох, представляю, с каким бы наслаждением поваренок так же аккуратно распластал на куски нас с Димычем. Девушки из обслуги принесли салат из свежих помидоров, капусты, огурцов, залитый домашней густой сметаной. Поблагодарив мужчину и девушек, мы вежливо съели по куску хлеба с ветчиной, по порции салата и поднялись из-за стола. Мужчина тоже встал. Не подавая нам руки, дружески похлопал по спине, и легонько подтолкнул к выходу.
  
   На обед всех отдыхающих ждало превосходное свиное жаркое с капустой. Пиво. Свежий душистый, ноздреватый домашний хлеб. За стойкой работал вновь накрахмаленный белоснежный повар. Только под глазом у него проглядывал сквозь наложенную пудру свежий синяк.
  
   После сытного обеда присели перекурить на скамеечку перед столовой. К нам присоединился старенький седой эстонец с изборожденным морщинами лицом. Попросил закурить. Помолчал.
  
   - Этто был сначала большой рыбак. Та ... Потом, э ... зеленый брат. Долго воевал. Поймали. Долго сидел. Сибир. Та... Молодеж много не понимает... Не знает, как оно жилось до война ... Во время... После война... Хочет перемен. - Он аккуратно погасил сигарету и выбросил бычок в мусорный ящик. - Сейчас жизнь наладилас, устоялас ... Ох, боюс перемен... Надоело...
  
   Старик приподнял над покрытой седым пухом головой шляпу с обвисшими полями и неторопливо пошел по асфальтированной очень чистой дорожке, мимо тихо колеблющих в вышине кронами сосен с розовой нежной корой.
  
   На следующее утро мы выехали в обратный путь. Через Смоленск. Курск. Белгород. По Симферопольскому шоссе. Российская земля встретила нас колдобинами и неухоженными обочинами дорог с покосившимися ржавыми указателями. С вымогающими у проезжих рубли ментами в забывшей об утюге, покрытой дорожной пылью серой форме. Потянулись неухоженные, ободранные деревеньки, с приткнувшимися у сельпо облепленными грязью по самую кабину тракторами, мотающимися расхристаными колхозными грузовичками, везущими то теток, то телок, то груды пустых разломанных ящиков. Вместо табличек с именами дормейстеров ржавели кое-где щитки ответственных за дорогу СМУ и ДЭУ. Вылезла из небытия, исчезнувшая было привычка выплевывать в окно окурки сигарет и выбрасывать пустые бумажные стаканчики съеденного на ходу мороженного.
  
   По Симферопольскому шоссе устремились на Юг, к морю, в сказочно прекрасный Гурзуф, где за небольшую коллекцию бумажек с портретом вождя, пристроились на полупустом пляже интернационального Дома отдыха "Спутник". Черное море оказалось зеленовато-голубое, теплым и ласковым, бесшабашным и озорным. Оно мало, чем напоминало отрешенное, чистое, безмятежное и ухоженное Балтийское море в Пярну. Черное море свойское, нашенское, понятное и близкое, желанное и доступное. Море теплое, живое, упругое и соленое до горечи. Море в клочьях белой пены и тушках дохлых медуз. Море с берегами устланными ковриками, подстилками, матрасами, неуклюжими деревянными топчанами, орущими детьми и их мамашами, картежниками, спасателями, пакетами домашней жратвы, объедками и косточками фруктов, частью, гниющими в урнах, но чаще честно зарытыми в песок прямо на месте потребления. Живое, веселое и безалаберное.
  
   Проходя по набережной, я всегда старался побыстрее миновать старинного литья ворота бывшего Воронцовского дворца, а ныне элитного санатория Министерства Обороны, принимавшего офицеров стратегической авиации. Незачем ворошить ушедшее. Впереди маячило лишь неясное, тревожное будущее и, словно короткая тень в полдень, скакало под ногами, скукожившееся как шагреневая кожа, сиюминутное настоящее.
  
   Однажды, когда нас трепало штормом на морской прогулке, Димыч вдруг вспомнил о старенькой тетушке проживающей в Одессе. Тетушка давно жила одна и очень скучала без общения с родственниками. Она часто писала письма и приглашала Димыча собраться и приехать погостить. Когда теплоходик по имени "Мухолатка" вихляя корпусом все же вылез из-под волны на поверхность, Димыч клятвенно пообещал навестить старушку.
  
   - Мы можем попробовать устроиться вместе с машиной на теплоходе, берущем автотуристов, например "Армении", идущем из Ялты в Одессу. - Подначил я его. - Так выйдет, безусловно, короче и тетушке не придется долго ждать.
  
   - Ничего. Мы лучше вокруг моря по суше прокатимся. Так тетушке спокойнее. - Сочно сплюнув за борт, констатировал друг.
  
   Впрочем, ничего страшного не произошло, и кораблик благополучно пристал к пирсу.
  Распрощавшись с Крымом, мы двинулись в путь и покатили в Одессу. В жемчужину у моря мы прибыли не с парадного, морского, а с пыльного, "черного", сухопутного, рабочего подъезда. Ориентируясь по туристской схеме, мы пересекли город и по давным-давно мощенной булыжником, а ныне совершенно раздолбанной улице имени ученого Пастера доковыляли к старенькому, серенькому особнячку, сохранившему от прошлой жизни следы угасшей респектабельности.
  
   В дореволюционные времена это, видимо, был "приличный дом" для состоятельных жильцов средней руки, вроде всяких там интеллигентов, врачей, фармацевтов, попечителей учебных и богоугодных заведений. Теперь в нем проживали счастливые граждане веселой социалистической Одессы различных национальностей, вероисповеданий, положений в обществе. Объединяла их общая любовь к родным стенам и ненаглядной Одессе. Больше ни каких оправданий не существовало.
  
   Матеря, на чем свет стоит, одесских градоначальников, отчаянно крутя из стороны в сторону баранку, преодолевая колдобины и выбоины, объезжая кучи заготовленного для ремонта дороги еще с прошлого века гравия и булыжника, мы, наконец, остановили машину возле заветных стен. Только заглох двигатель, как немедленно, словно по команде распахнулись все окна дома. В каждом, обрамленная рамой и задрапированная шторой, появилась уникальная личность и принялась "услух" обсуждать машину, нас, наши рожи, одёжу, сумки, "к кому это нас принесло", надолго ли.
  
   Зная понаслышке "своеобразность" населения Одессы, мы постарались как можно быстрее скрыться в парадном, не вступая ни в какие словопрения с аборигенами. Первым, на правах родственника, шмыгнул в темное, словно нора бурундука, и такое же ароматное дупло парадного Димыч. Раздался короткий испуганный вопль, и дрожащий голос Димыча из темноты предостерег меня от дальнейшего движения в потемках. Я остановился, давая глазам возможность адаптироваться к полумраку. Наконец смог осмотреться. Пол в подъезде практически отсутствовал. Его просто не существовало! Только концы обломанных, черных гнилых досок с ободранной краской. На фоне разгрома смутным силуэтом виднелась балансирующая на крае провала фигура Димыча. Ухватившись руками за какие-то нелепо натянутые вдоль стен веревки и связки канатов, он заворожено смотрел на сумку с подарком для тетушки, зацепившуюся ручкой за слом доски. Сумка легко покачивалась, готовая в любой момент продолжить полет в преисподнюю.
  
   - Что же это такое? - Вопрошал Димыч невидимую публику трагическим голосом Гамлета.
  
   - Та ничого! Це такэ зробылося. Мы вже привыклы. - Раздалось из-за приоткрывшихся на всех лестничных площадках дверей. - Мы же хотели вас прэдупредить, так вы торопилысь, як ти скажени, людэй нэ слухалы! Да вы не волнуйтесь. Если у сумке нет чего съедобного - то крысюки ее и не тронут. Нехай себе висит. Прийде Грыгорый с багром и достанэ.
  
   - Крысюки... - Повторил тихо Димыч.
  
   - Но если она скажем натуральной кожи, тогда конечно, могут погрызть. - Уточнила голова из двери второго этажа.
  
   - Да вы не переживайте так. Может дядя Вася-слесарь из ЖЭК достанет вашу сумочку. Тогда не трэба Грыгория с багром.
  
   - А почему же вы не закрыли парадную дверь, не поставили ограждения? - Поинтересовался Димыч, прекратив балансировать и отступив ко мне на пятачок тверди перед дверью. - Надо сообщить домоуправу, вызвать ремонтников.
  
   - Нет, посмотрите на него! Люди добрые! А то мы жэ тебя ждали! ... То мы сразу и сделали, немедленно як провалилась первая доска. Тому три года назад.
  
   - Три года?
  
   - Три года, молодой человек, три ровненьких годика. Пришла комиссия и выписала смету на ремонт доски. Через полгода провалилась цельная секция. А тут, к слову сказать, и ремонтники с доской пришли... Очень ругались... Ну, очень! Снова пришла отая комиссия, посовещалась и выписала наряд на ремонт секции... Ну, вот теперь мы ждем пока усе вже провалится, тогда наряд на это усе и выпишут - сразу. - Громогласно сообщил жизнерадостный жилец третьего, последнего этажа.
  
   - А ходите то вы как?
  
   - А мы попривыкли, по-над стеночкой, держась за веревочки. Тут главное вниз не смотреть. Так оно и не страшно... Особо если сухая погода.
  
   Ждать багра мы не стали и по-пластунски поползли к сумке. Остатки пола предательски сипели и выгибались, но Димыч ухватил кожаный ремешок и я за ноги вытянул его обратно на твердую почву. Все это действо происходило под непрерывный комментарий присутствовавших жильцов. Нижние сообщали на верхний этаж о ходе операции, живо описывая все происходящее словно Синявский спортивный матч в Лужниках. Некоторые причитали, что под незваными пришельцами провалятся последние остатки пола и нельзя будет даже выйти в булочную или на работу. Третьи заявляли, что это - хорошо, пусть валится, зато уж теперь комиссия точно выпишет наряд на "усе".
  
   Пол не провалился. Выполняя инструкции жильцов, мы прошли вдоль стены, словно скалолазы, держась за канатики по краюшку сохранившегося настила к лестнице, и благополучно поднялись на второй этаж. Тетушка Димы оказалась на удивление бодрой старушкой, не поддающейся ни времени, ни бытовым неурядицам. Поседевшая в лагерях, где отбывала сроки за дружбу с продажной девкой мирового империализма - "генетикой", а затем проработавшая всю оставшуюся жизнь в институте Пастера по развитию того, за что сидела вначале, тетушка не потеряла жизнелюбия. Она прекрасно помнила всех родственников, их детей, внуков, племяшей, свояков и кумов и первый вечер прошел за чаем под нескончаемый поток семейных воспоминаний.
  
   На следующий день, преодолев в дружной цепочке жильцов зловещий провал, мы отправились гулять по Одессе. Нас встречала Графская пристань, приветствовали Дьюк и Пушкин. Мы пили пиво в подвале Гамбринуса и закусывали жирной малосольной скумбрией. Потом перед нами предстала знаменитая Дерибассовская, раскинув под ноги небывалую мощеную мостовую. Красота! К середине дня мы уже дефилировали по улице Ленина и любовались свеженькими, заново покрашенными фасадами домов. Не улица, а игрушка. Но вскоре начала возникать вечная проблема большого города. Пиво, выпитое в Гамбринусе, срочно запросилось на волю. Схожая проблема поссорила нас с бывшим Ревелем, но, слава богу, солнечная южная Одесса не строгий северный Таллин.
  
   Мы заскочили в полукруглую арку первого попавшегося дома. Какое разочарование ждало нас! Маляры, красившие фасад, не удосужились даже заглянуть в подворотню, оставив здесь все как при предках Бени Крика. Своды и стены остались покрыты многолетним слоем смолистой копоти и пыли, паутины и плесени. Вонючие, полные гниющих объедков ржавые баки, щиплющий ноздри стойкий кислый запах перебродившей капусты, тухлой рыбы и всякой другой пищевой мерзости. Честно пройдя увитый зеленью вьюнка и дикого винограда дворик, мы обнаружили в глубине заветный зелененький туалет. Только вот жильцы навесили на дверку огромный замок. Местный колорит. Что поделать, природа взяла свое. Мы вернулись к мусорным бакам и немножко отомстили жадинам, живущим за красивым розовым фасадом.
  
   - Простите нас люди! - Облегченно вскричал чувствительный Димыч. - Но честь и сухие штаны в нашем возрасте ценятся дороже.
  
   Пришло время перкусить, но в ресторан вилась длинная унылая очередь отдыхающих в Одессе курортников, враз отбившая весь аппетит. Мы обреченно побрели к парку и наткнулись на одноэтажный магазинчик "Конфеты".
  
   - Слушай, - предложил Димыч, - давай вспомним детство. Да свершится мечта идиотов! Возьмем по полкило шоколадных конфет и наедимся. Перебьем аппетит намертво. Посидим в садике и двинем гулять дальше, а потом сходим в оперу.
  
   - Годится! - Прошли к прилавку и занялись изучением ассортимента. Он оказался неожиданно богат. "Мишки на севере", давно сбежавшая из Харькова "Белочка", "Гулливер", "Красная", "Рачьи шейки" - все обожаемое, недоеденное в далеком детстве.
  
   - По триста граммов каждого сорта! - Радостно сообщили мы продавщице. Толстая, лоснящаяся словно колобок, добродушная тетка сыпала на весы в общий кулек из большого металлического ковшика конфеты разных сортов. Мы переглянулись с Димычем, но тактично промолчали. Цена-то у каждого сорта своя. Но да Бог с ней. Тетка внимательно следила за весами. Давала стрелке успокоиться. Добавляла или убавляла половинки, четвертушки от отрезанных острым ножом конфетных тушек. Словом, воплощение аптечной точности в торговом деле. С улыбкой она назвала нам окончательную цену и подала заветный кулек. Я подбросил его на руке и передал Димычу. - Легок что-то. Где ж тут полтора кг?
  
   Возле окна, на тонконогом столике в гордом одиночестве вздымались "Контрольные весы". Они показали нам недовес в полкило!
  
   - Милая, вы немного ошиблись!
  
   - Да я тридцать лет в торговле! Ударница пятилетки! Да я на граммулечку не перевешу!
  
   - Да не на грамулечку, тетенька! На полкила!
  
   - Где те полкила? А ну, покажи!
  
   Мы показали.
  
   - Та не верьте вы им, хлопчики! Вы мне верьте, живому человеку!
  
   - Ну, легок больно кулечек! Мы ж молчали, когда вы, дамочка, все вместе взвешивали, за одну цену, так хоть по весу не мельтешите! - Взмолился Димыч.
  
   - То ты мне? Мне? - Она уперла толстые руки в необъятные бока, выставила вперед монументальную грудь и словно танк поперла Диму. - А ну дай.
  
   Дама решительно выхватила из руки Димыча бумажный пакет, зашла за прилавок поставила его на весы. Докинула в пакет три дешевых "Гулливера", подумала и со вздохом добавила по половинке "Белочки" и "Красной", сыпанула горсть "Рачьих шеек", завернула, протянула мне, проигнорировав в гордом презрении оскорбленной невинности Диму.
  
   - Ну, первый раз вижу! Два идиота и сразу вместе! Ладно, уж, жрите. Пока я добрая. - Ласково улыбнулась на прощание и послала воздушный поцелуй. ... Одесса!
  
   В театре мы выдержали только первый акт и решили, что спасенные уши дороже пропавшей десятки, тем более, что само здание мы уже осмотрели. В густом потоке выбирающихся из театра разочарованных зрителей покинули и мы сей удивительный храм искусства. - Как это так, отдыхать в Одессе и не побывать в Одесском Оперном? Да это же второй в Европе! ... После Венского!
  
   На город, словно занавес на сцену, спустилась тяжелым черным бархатом южная теплая ночь, прорезаемая гудками теплоходов в порту, звоном редких трамваев, оттененная неясно доносящейся из центра музыкой. Освещенная скудными желтыми фонарями пустынная тихая улочка вела нас из жизнерадостного, веселого, пестрого, многолюдного центра на старенькую серую улицу Пастера.
  
   Неторопливо фланируя по узкому тротуару, разговаривая " за жизнь", доедая конфеты, немного уставшие от впечатлений долгого дня, шли мы под распахнутыми настежь окнами, жадно вбирающими свежий вечерний воздух колышущимися жабрами подсвеченных изнутри занавесок и гардин. Неожиданно сверху свесились две здоровенные, словно окорока лапищи, туго заправленные в розовую упругую кожу. Толстые сосиски пальцев подхватили под мышки Димыча и начали с неумолимостью подъемного крана втаскивать наверх, к освещенному проему окна. Я еле успел ухватить друга за пояс и потянуть вниз. После установления относительно неустойчивого равновесия удалось разглядеть похитительницу. Двумя шарами, размерами с арбуз, выкатывались на подоконник налитые груди с темными коричневыми буграми сосков. Над всем этим величественно разметались волны темной гривы волос. Терпко пахло цветочным одеколоном, но его запах перебивал густой, устойчивый аромат дешевого молдавского вина.
  
   - Ну, чего уцепився? Чего пристав? Не видишь, рази, дама пригласила кавалера. Отчепись от него...
  
   Вяло брыкающееся тело Димыча вновь начало медленно втягиваться в окно, словно тушка кролика в пасть удава.
  
   - Нет, так просто вы моего друга не заграбастаете, мадам. - Я резко рванул его вниз.
  
   - Эй! Вы меня разорвете! - Запричитал Димыч.
  
   - Не делай ему больно, урод! А то я тебе ... Убью! - Пообещала амазонка. И с силой потянула добычу. Нос Димыча зарылся в мягкую долину, разделяющую груди, а руки, до того метавшиеся в воздухе в поисках опоры, начали елозить по поверхности вываленных на подоконник телес, ощупывая прелести на манер слепца. Да, там всего имелось в достатке.
  
   - Во, гляди, ко мне тянется! Признал, коханый. Ну, иди же, иди, деточка. Мамка цыцю даст... - Это к Димычу. Нежненько так... - Сгинь же, геть, пройдысвит! Оставь нас у любви... - Это обращено ко мне. Грубо, толстым басом.
  
   - Тяни! ... Спасай! ... Задыхаюсь!!! ... - Димыч уперся руками в монументальные груди, вырвал нос на волю и сделал полный, отчаянный, хлюпающий вздох, проветривая легкие.
  
   Я подналег - дернул. Он помог - оттолкнулся. С громким треском улетела в сторону пряжка ремня. Взвизгнув, разъехалась металлическая змейка брюк. Я не удержался и шмякнулся на тротуар. Из окна раздался рык торжествующего победу саблезубого тигра. Точнее тигрицы. Но тут раздался вой сирены и Димыч на секунду завис над улицей. Женское любопытство спасло нас и погубило хищницу. По улице неслась, утробно ревя, машина "Скорой помощи". Неожиданно вой сменила разнесшаяся из того же динамика на полную мощность развеселая Аллочка Пугачева со своим Арлекином. Дама заслушалась, расплылась в довольной улыбке. Димыч завис над тротуаром, демонстрируя пестренькие в веселый цветочек трусы. Подходящий момент. Я подпрыгнул и, навалясь всем телом, вырвал беднягу из рук обольстительной похитительницы.
  
   - О! Дэ же ты! Такая ночь любви ждала нас! - Завопила женщина, простирая руки и трагически закатывая глаза.
  
   - Люби сама себя! Какого лезешь к людям! - Огрызнулся, подтягивая брючата Димыч. - Ну и нравы.
  
   - Ему такая женщина отдавала усе лучшее! А он! ... Да пошел ты, невдалый! - Тетка провожала несостоявшуюся жертву такими отборными метафорами, так красочно описывала нас, наших родственников, достоинства и недостатки, что даже мне, с немалым армейским опытом, оказалось, потрясающе интересно слушать. Куда там прапорщикам до простой одесской женщины, расстроенной в самых светлых ожиданиях!
  
   ... На следующее утро решили сходить на пляж, но всезнающая тетушка отговорила. Потупившись и страдая душей за родную Одессу, старушка сообщила пренеприятнейшее известие - вода на ближайших к городу пляжах напоминает те биологические растворы и супы, с которыми она работает всю жизнь в качестве врача-микробиолога. Об этом кошмарном факте ей по секрету сообщили сослуживцы, проводившие совместные с санэпидемстанцией исследования морской водицы. Самое безопасное для купания место эскулапы отыскали на удаленном острове, чуть ли не на самой границе с Румынией, с воодушевляющим названием "Змеиный". Мы переглянулись, посовещались и решили, что купальный сезон в этом году можно считать успешно завершенным. А вместе с ним и туристическую поездку вообще. Время уже потихоньку поджимало. Простившись с тетушкой, мы в последний раз отважно преодолели подъезд, вкинули в багажник вещички, завели движок и расстались с Одессой-мамой.
  
   Оказалось, распрощались мы весьма своевременно. Подъезжая к родному Харькову, услышали на заправке слухи о холере. Да и какая, к черту, холера! Меня ждал Афганистан, родной ограниченный контингент. Димыча - курилки НИИ, цеха завода, вино, песни и незамысловатая любовь в комнатах женских общаг.
  
   Собираясь убывать обратно в Афган, я неожиданно осознал простую вещь. На мне теперь висит квартира, машина, прочие вещи. Как со всем этим обходиться? Ответ нашелся быстро. В нотариальной конторе заверили доверенности и вручили ключи Димычу. Димыч клятвенно пообещал не садиться за руль под "газом", не передавать управление машиной девкам и не трахать приятельниц в салоне, кроме того регулярно менять масло и проходить техобслуживание. Дальше - проще, перевезли его вещички, собрали и заперли мое добро в одной комнате, справили скромное новоселье.
  
   Билет на самолет до Ташкента куплен. Осталось поставить отметку об убытии в комендатуре, выпить отходную и молча присесть на прощание.
  
  Глава 23. Смутное время.
  
   Предсказанное стариком в заповедной пуще начинало сбываться. Ушел в небытие Леонид Брежнев. Мы удивились, казалось, что его сонное правление будет продолжаться бесконечно долго, периодически перемежаясь нудными докладами на очередных съездах КПСС, словно тропа на топком болоте - покосившимися вешками. Маршала и Героя схоронили в серый, холодный ноябрьский день. Угрюмые могильщики в черных, лагерных бушлатах, неряшливо уронили дубовый гроб старого Генсека в разверстую яму у Кремлевской стены, а преемник швырнул следом, смерзшийся комок серого суглинка.
  
   Всех свободных от службы согнали в клубную палатку, где очередной зам по политической с покрасневшими от слез глазами объявил трагическим голосом страшную новость и предложил, оригинальную политическую инициативу: "Объявить Брежневский призыв в партию!". Молодые технари и летчики, толпившиеся в задних рядах, откровенно заржали. Старшие офицеры, хоть и понимали никчемный идиотизм предложения, но ограничились покашливанием в кулак. Тот же кулак продемонстрировали расшумевшемуся молодняку.
  
   - Эх, братва, а ведь мы еще помянем Леню добрым словом. Как человек он был совсем не плох. Окажутся ли следующие лучше? Вот вопрос... - Тихо сказал инженер по спецтехнике. Сказал тихо, но все услышали и примолкли.
  
   ... Время шло и все настойчивее поползли слухи о желании руководства страны закончить войну. Душманы наседали яростнее, все чаще появлялось у них современное оружие, больше стало "Стингеров". Спецназовцы перестали удивляться, захватывая караваны с натовскими, переделанными под калашников, патронами, произведенными в Голландии. Среди трупов бородатых моджахедов находили безбородых японцев, смуглых иранцев, кадровых пакистанских офицеров, суданских негров, саудовских арабов. Зашевелился, захрустел суставами исламский мир, потягиваясь, собираясь с силами, оглядываясь вокруг после вековой, тупой спячки. В нашем же стане все оставалось по-прежнему, также монотонно читались доклады полуживых генсеков, прорабатываемые повсеместно до зевоты, до ломоты в челюстях, до сонной одури.
  
   Умирали генсеки. Уходило старое время. Шли караваны с оружием и наркотой. Редкие письма из Харькова приносили вести от Димыча и Васи. Далекие друзья жили мирной жизнью, повседневными заботами. Они метались по городу в поисках резины для машин, масел, фильтров, тормозных накладок, мыла, сигарет, стирального порошка, сосисок и всего прочего, необходимого для нормальной жизни. Список дифицита постоянно удлинялся, пошли проблемы с водкой, "Московская" исчезла, затем вновь возникла, под непривычным названием "ВоДкА", ту сменила еще более странная "андроповка". Через некоторое время в письмах друзей появился разнобой, отражающий различие в оценке происходящего. Вася отзывался одобрительно о попытках очередного Генерального Секретаря навести в стране элементарный порядок, дисциплину, не осуждал проверки документов у людей шатающихся в рабочее время по улицам, пьющих в пивных барах, сидящих в кино. Димыч ужасался нарушением "гуманитарных прав личности" и всяческих призрачных "конституционных" свобод.
  
   Потом пришло письмо о смерти Васи. Смерть человека не являлась в Афганистане чем-то особенным, исключительным. Смерть на войне - дело рутинное, повседневно, к ней выработалась если не привычка, то некое специфическое, стоическое философское отношение. Убийство людей стало повседневной ненавязчивой реальностью. Совсем другое дело - нелепая гибель хорошего человека в мирном, устроенном городе. На Родине. ... Там, за рекой. Его убил пьяный шофер. Убил и подло удрал, бросив искореженную машину на ночной обочине. Возможно раненые, в разорванном, смятом железе еще жили какое-то время. Может и удалось бы спасти двух хороших людей. Кто знает... Не оказалось поблизости врача равного Васе... И он умер. Жить остался убивший их пьяница, дебил, зачатый по пьянке и во грехе.
  
   .. Недолго повластвовав, помер очередной престарелый Генеральный Секретарь, успев на прощание поразить безутешный народ неимоверной живучестью, месяцами правя огромной страной из палаты реанимации. За ним следом убыл другой, обладавший, надо сказать, незаурядным аппаратным мужеством. Умудрялся человек на последнем издыхании, задыхаясь читать бумажки с трибуны, на подгибающихся, неверных ногах голосовать под объективами телекамер. Видать крепко держался за кормило власти. Но, помер.
  
   ... Вновь плясали на экранах телевизоров белые лебеди, звучали траурные марши и симфонические оркестры. Нам, по большому счету, стало уже все равно, какой очередной старец взберется на трибуну и примется косноязычно читать бесконечные стопки отпечатанных крупным шрифтом бумажек. Армии хватало собственных забот и тревог. Казалась, что афганская война будет тянуться бесконечно долго, возможно вечно, то замирая с наступлением холодов, перекрывающих перевалы, то оттаивая, оживая вместе с караванными тропами и "зеленкой", скрывающей в системе подземных арыков новые и новые толпы душманов.
  
   Впрочем, и мы учились, пополнялись современной техникой, оружием, испытывали новые типы снарядов и бомб. Иногда казалось, вот еще одно последнее усилие, еще одна гора душманских трупов, еще один заход вертушек, новый залп "Градов" и произойдет желанный переворот. Но не успевала десантура очистить один гадюшник, как обнаруживалось новое гнездовище, за ним еще и еще. И так до бесконечности. Чаще стало проскакивать в офицерской среде сравнение с американцами, завязшими в свое время во Вьетнаме. Печальная получалась аналогия, особенно если принять во внимание концовку.
  
   Неожиданно выяснилось, что новый Генсек оказывается сам ходит, довольно бодро без запинки читает, сварганенные помощниками доклады, даже изредка отрывается от бумажонки и несет веселую отсебятину. Все чаже мы дивились странным словесным оборотам, нелепым ударениям и удивительным словосочетаниям. Еще у Генсека оказалась в наличии жена. "Первая советская леди" все активнее протискивалась на первый план телевизионных экранов. Взаимоотношение вождя и жены со стороны смотрелось необычно трогательно, совсем по-человечески, но пошли разговоры о "муже подкаблучнике". Долетели до наших бивуаков и отзвуки гигантской антиалкогольной кампании, закрученной с подачи женушки. Загрустили кавказцы и молдаване, читая письма об уничтожении заветных виноградников, посаженных еще дедами и прадедами на каменистых, вырубленных в горах террасах, в пустошах бессарабских степей.
  
   - Зачем так! Почему? - Возмущался один из наших летчиков. - Ты бормотуху убирай, дешевый портвейн убирай, плохой виноград вырубай. Это да! Не трави людей. Тебе спасибо скажут. Водку химическую запрещай, а не хорошее вино? Ведь это только здоровье! "Саперави" - да его у нас после операции больным дают! Оно кровь восстанавливает! Ведь виноградная лоза как живая! Разве его можно вырубать? Ему больно... Он жить хочет!
  
   - Ну, на счет водки это он слишком сурово взялся. - Хмуро поддерживал грузина технарь прапорщик, летавший в Казань на ремонтный завод. - Ты бы видел, что там творится. Тысячная толпа. Милиция. Когда привозят водяру, молодые парни вскакивают на плечи людям и по головам, по плечам бегут к прилавку. Такая плотная масса. Давят друг друга, бьют смертным боем. Милиционера всадили в стекло витрины, так ему голову словно гильотиной срезало, подчистую. Ты думаешь, остановились? Куда там! Пока всё не распродали, он там пролежал. Через труп переступали. По крови шли.
  
   - Скоро выводить нас начнут, один черт. Приедем - узнаем. Может, сами гнать самогон принаровимся.
  
   - Сказанул, выводить! Во-первых, при выводе "духи" нас положат на дорогах. Во-вторых, как же афганцы? Они долго без нас не протянут.
  
   - Что спорить? Нас все равно не спросят. Разве политики никогда не сдавали вчерашних друзей, поверивших и пошедших за "старшим братом"? Возьми Вьетнам. Американцы побросали своих союзников и благополучно убрались. Драпали прямо с крыши посольства, на вертолетах. Наши в Кабуле учли их опыт. ... Площадку соорудили побольше...
  
   Слухи переросли в реальность и газеты опубликовали сообщения о мирных переговорах. Офицеры возмущались поспешностью и смехотворной нелепостью советских переговорщиков. Перестроечный министр иностранных дел, а вчерашний республиканский энкавэдэшник с лицом мальчика-перестарка, трепал языком, напрочь забыв о существовании томящихся в лагерях у душманов пленных, о элементарной порядочности, о престиже страны. Землю рыл, горя желанием побыстрее все сдать, продемонстрировать миру "новое мышленье" и под радостные вопли благодетелей убраться из оплаченного кровью Афгана.
  
   Спору нет, Афганистан всем засел в печенках, надоел пуще пареной репы. Все так. Все верно. Но то, каким образом обделывались делишки на высшем уровне, пахло просто противно. Дерьмом воняло. В конце концов, за эту землю заплачена высокая цена, в нее вколочена, впаяна навеки броня сгоревших танков и боевых машин, дюраль самолетов и вертолетов, здесь остаются друзья, поверившие в помощь. Душманы, как все люди Востока, понимают только силу. Пока ты силен и бьешь их - с тобой считаются. Повернулся спиной, побежал - догонят и перережут горло.
  
   "Духов" мы ненавидели всеми фибрами души. Не находилось у нас для них ни сострадания, ни жалости, после всего увиденного. Они называли себя воинами Ислама, безжалостно воевали во имя Аллаха против неверных, то есть против нас. Это понятно, объяснимо, но с такой же старательной ненавистью вырезали "духи" своих, принявших сторону Кабульского правительства, наконец, просто не желавших воевать крестьян, жгли мусульманские мечети, взрывали святыни, курили гашиш, анашу, приторговывали героином. Теперь Афгана "духам" стало явно маловато, все чаще выбирались бандогруппы на наш берег, в Узбекистан, Таджикистан. Резали милиционеров, жгли строения, угоняли скот. В разговорах офицеров прозвучал неожиданный вывод, что вывод войск ничего не решит, просто костер войны разгорится еще сильнее, охватывая Среднюю Азию зеленым знаменем "газавата" и "джихада" во имя построения всемирного Халифата.
  
   - Неопытный врач, - сказал однажды полковник-артиллерист, - принимает саркому за безобидный чиряк и чиркает небрежно скальпелем, давая свободу метастазам. Вместо серьезной операции по удалению ракового образования, требующей потери живой ткани, ограничивается видимостью успеха. Точно так мелкие, недалекие политики, принимая второстепенное за главное, пробудили к жизни великую идею Исламского терроризма, успешно локализованную и сдерживаемую ранее на Ближнем Востоке сильной, современной, прекрасно оснащенной и победоносной армией Израиля. У нее радетели всеобщего блага украли вместе с Синаем победу над средневековой тупостью и дикостью. Нас вышибают, заставляют с позором уйти из Афгана, отдать его бородатым радетелям средневекового варварства. Так великая держава оканчивать войну не имеет права. Новые лидеры выбивают последние подпорки из плотины, сдерживающей стихию, способную затопить весь цивилизованный мир. Уничтожить только потому, что наш мир иной, не соответствующий их туманному толкованию исламских законов, их древним обычаям диких племен, волей случая сохранившихся в двадцатом веке. Мы для них "неверные", гяуры, чужие одним словом.
  
   Но не только мы - "шурави", но и все люди, живущие в Европе, Америке, Австралии. Исламисты упрямы и настойчивы в достижении предельно простой цели - " заставить весь мир жить, так как считают правильным их духовные вожди". Вот это действительно опасно. Самое обидное, что американцы на их стороне. В США сейчас нет сильных, образованных, воистину дальновидных политиков, способных понять - мы сегодня, здесь в Афгане, работаем не столько для себя или Наджибуллы. Это уже не столь важно. Совсем даже не важно. Нет, мы спасаем сейчас будущее всей Западной цивилизации. Будущее Америки. Союз с нами, боевой союз как в прошлую мировую войну - вот идеальный вариант. Мы - плотина на пути беспощадного потока.
  
   - Да хоть бы просто не мешали... - Вставил кто-то из слушателей.
  
   - Кричат о демократических выборах в Афганистане! Да ведь это утопия. Какая здесь демократия? Откуда? Будут одни бандюки давить других, пока не вылезут наверх самый страшные, самые жестокие с бредовой идей сначала великого Афганистана, а там, глядишь, и всемирного похода против неверных. Мало им Ирана с Хомейни.
  
   - Эх, полковник, пока душманы всего мира объединятся - много воды утечет. Вон Ирак, сколько лет воюет с Ираном. Миллионы уже положили братьев мусульман, ну и что?
  
   - Вопрос времени. ... Пока силен Союз - их еще можно остановить. Ослабнем мы, эти друзья полезут в нашу Среднюю Азию, Татарию, Башкирию. Не думаю, что все автономные республики надежно привиты от яда фундаментализма. Скорее наоборот.
  
   - Ну, вы, полковник напророчили! ...
  
   - Дай бог ошибиться! - Грустно улыбнулся полковник. Полковник со своей ракетной частью прибыл под самый конец эпопеи, когда была предпринята последняя, отчаянная попытка остановить душманов. Тактические ракеты, смонтированные на тяжелых тягачах, вышли в намеченный район и столпы взметенного в небо пламени озарили на мгновение афганскую ночь зыбким светом. Через несколько минут за сотни километров, в расположении "духов" начали рваться тысячи килограммов взрывчатки, разворачивая, смешивая с камнями и землей людские тела, уничтожая предварительно засеченные военными спутниками и разведывательными группами спецназа цели. Ракетчики свернули установки и убрались обратно в Союз. Но основная, политическая, цель по-прежнему осталась недостижимой, такой же далекой, как и раньше. Вместо уничтоженных ракетами моджахедов пришли новые боевики. Медлительные, но неукротимые в своем движении верблюжьи караваны протащили сквозь заставы и блокпосты дополнительные партии оружия и более совершенные "Стингеры". Все пошло, покатилось дальше.
  
   Всему приходит конец. Однажды война закончилась. Войска перешли мост, переполненные горечью поражения и немного пьяные от радости. Полные радужных надежд. Дома нас встречали по-разному. Одни - как героев, другие - словно убийц, поработителей, справедливо изгнанных из маленькой, гордой страны ее свободолюбивым народом. Мы пили водку с первыми, били морды вторым, сдирали очки с их подслеповатых глазенок, волочили по заплеванным полам пивных за селедки галстуков. Это приносило временное облегчение, давало минутный выход бессильному гневу. И стали сниться сны о войне ...
  
   ... Наш отряд не расформировали после вывода из Афганистана. В стране начинались непонятные, ранее абсолютно исключенные, невозможные, а ныне вполне объяснимые события, в которых опыт "афганцев" оказался востребован. Заполыхала резней Средняя Азия - там убивали выселенных Сталиным с Кавказа турков-масхетинцев. Армия защищала растерянных, ограбленных людей от вчерашних соседей не силой оружия, не авторитетом власти - уговорами. Огораживала жалким кольцом машин, но боялась применить оружие. Болтала языками замполитов, а не наказывала безжалостно убийц, не карала воров и поджигателей. Не получая достойного отпора, наглея, бандиты распоясывались все сильнее и сильнее, чувствовали свою силу, входили во вкус кровавых игрищ. И всюду, где лилась невинная кровь, вились, заваливали толпы взбудораженных людей листовки с призывами к Аллаху, к священной войне против неверных, вздымались зеленые тряпки. Вместо того чтобы раз и навсегда проучить негодяев, проповедники "нового мышленья", демагогически изливали потоки словесной шелухи, улещивали, ублажали, грозили нестрашно слабенькими, мяконькими кулачонками. Армия ничего не понимала. Офицерский корпус корежило, ломало от несоответствия жизненной действительности прежним понятиям чести и присяги.
  
   Грянул Сумгаит. Толпы азербайджанской сявоты, прикрываясь святым именем Аллаха резали армян, не жалея детей, насилуя женщин, убивая стариков. Другие азербайджанцы, с именем Всевышнего на устах спасали несчастных. Но тех, кто спасал, почему-то оказывалось несравненно меньше участников резни. И много, много меньше тех, кто плотно закрыл окна и двери, безучастных и безразличных к стонам жертв.
  
   - Их надо вешать как бешеных псов. Вешать под барабанную дробь на стадионах. Всех, кто убивал. Не стрелять, а за шею давить! - Кричал, дико вращая белками, матово бледный капитан Вартан, потерявший в Сумгаите сестру. - Почему я здесь? Пустите меня, я их гадов буду зубами рвать.
  
   На другом конце плаца молчаливо сбились в кучу, сжав мозолистыми руками лопаты и ломы, азеры - солдатики из стройбата. Между двумя полюсами ненависти нелепо метался взъерошенный, потный, бестолково машущий руками очередной замполит. Все отворачивались от него, не обращали внимания, а он все бегал и бегал, призывал, уговаривал, очень напоминая Генсека.
  
   ... Отряд подняли по тревоге и перебросили на Кавказ. На этот раз полыхнуло в Нагорном Карабахе. Армяне доказывали свою истину, и, слушая пламенную, гортанную речь, доводы, основанные на исторических фактах, подкрепленные авторитетом академиков, ученых, хотелось признать правоту, принять их сторону. Армян сменяли не очень образованные, но такие же смуглые, по южному эксцентричные, азербайджанцы-виноградари с близлежащих гор и долин, приводили свои корявые крестьянские доводы, вроде бы тоже основательные, веские...
  
   Я честно пытался разобраться в происходящем. Голова пухла от фактов, версий, доводов, контрдоводов, аргументов и контраргументов обоих сторон. Казалось, что невидимая, злая воля подпитывала всех участников раздора, отнимала разум, подталкивала к оружию, жаждала крови. Ведь на первый взгляд ситуация казалась предельно простой и ясной. Ну, хотят армяне учить свой язык в школах - пусть учат, любят смотреть Ереванское телевидение - построй им ретранслятор, нехай смотрят до одури, нужно им больше рейсов на Ереван, пришли самолет - пусть летает, раз пассажиры имеются. Завали магазины товарами, чтобы люди бегали, покупали, тратили деньги, получали радость. Дай немного счастья, вместо бесконечной, пустой болтовни на нескончаемых митингах. Но новый Вождь, собирал совещание за совещанием, убалтывал, уговаривал, требовал никому непонятный, но очень полюбившийся лично ему "консенсус", коверкал фамилию уважаемого академика-армянина, грозил в пространство чистеньким пухленьким пальчиком, грозно поблескивал стеклышками очков. Но дела не делал. Не мог? Не хотел? Не понимал, к чему ведет страну? Или наоборот, слишком хорошо понимал? Очень уж старался выглядеть респектабельным, современным, все твердил о "новом мышленьи". Офицеры, по простоте душевной, не понимали, что это за такое и чем отличается просто от способности здраво мыслить. Иногда казалось, что пятнистый лидер упивается зарубежным признанием и славой, словно Брежнев очередной побрякушкой, что счастлив и активен только в зарубежных вояжах, а внутри страны беспомощен, слаб и не способен приложить ни малейшего практического усилия для достижения поставленных целей. Болтун, а не труженик. ...
  
   Раньше, даже в Афганистане, время текло размеренно, как ему и положено. Теперь же разодранное в клочья неслось оно словно взбесившаяся тройка с обезумевшим от страха кучером, потным, бессильным предпринять что-либо стоящее для спасения седоков, замышляющего только одно - вовремя соскочить, скатиться кубарем, спасти собственную шкуру, а там будь, что будет. В старину находился герой или героиня, останавливающая взмыленных коней на краю пропасти. Сегодня с героями стала напряженка...
  
   ... Приказы командования отражали разброд и неуверенность в военных структурах. Нас кидали то в одно селение вывозить людей, то в другое - высаживать десант внутренних войск, то в третье - забирать дюжих десантников и сменять их зелеными пацанами-курсантами военно-инженерного училища, тонкошеими, растерянными мальчишками-первокурсниками, совершенно не подготовленными к наведению порядка в диких горных аулах. Парнишек резали, забирали автоматы. Затем из этого оружия убивали армян, азербайджанцев, русских. Автомат с патронами, гранаты, пистолет стоили дороже человеческой жизни. Жизнь солдата - пришельца, чужака, за которого некому отомстить, вообще перестала цениться на Кавказе. Армию перестали бояться, а, значит, перестали уважать. Перестали уважать Армию - начали ставить ни во что Государство. Все создаваемое веками зашаталось, посыпалось, стало рушиться на глазах. Все чаще наглые, обросшие бородами люди по-хозяйски проходили в расположение воинских частей, шушукались доверительно, по-приятельски сначала с прапорщиками кладовщиками, потом с командирами постарше. Скалили сквозь черные косматые бороды сахарные, крупные зубы, похлопывали фамильярно по погонам. В результате их шептания - то исчезало нечто стреляющее, то списывался, якобы для нужд сельского хозяйства, вполне приличный тягач. Кадровые офицеры, предвидя приближающийся конец бардака, старались правдами и неправдами перебраться поближе к родным краям, а те, что пошустрее заодно напоследок набить карманы. За свободно конвертируемую зеленую валюту такие "дельцы" поддерживали поочередно то одну, то другую сторону. По желанию почтенной публики всего-то стоило влепить НУРсами сегодня по позициям армян, а завтра, уложив в бумажник новую порцию "зеленых", по азерам. Делов то!
  
   Эти люди презирали и ненавидели обе стороны конфликта, не считали их равными себе, не называли даже людьми, так - "черножопыми". А к "низшим", "черножопым", "недочеловекам" разве применимы нормы человеческой морали? Так, что же их жалеть? Такие "герои" считали себя небожителями, этакими неуязвимыми богами-громовержцами. Что могли против них сделать пастухи вооруженные охотничьими дробовиками да украденными у мертвых "калашами"? В один погожий день одного такого "орла" свалили армяне из закупленной где-то по случаю зенитной установки. Чуть позже другого "соколика" - завалили азербайджанцы. Желающих повоевать за деньги сразу поубавилось, а цены за подобного рода услуги резко подскочили.
  
   Когда по-настоящему заполыхала война между армянами и азербайджанцами, когда партизанские отряды по обе стороны фронта сформировались в полки и бригады, начальство срочно погрузило вещички на транспортный борт и испарилось, передоверив мне отвечать за останки того, что являлось сначала гвардейским штурмовым полком, а затем отдельным вертолетным отрядом армейского подчинения. К счастью ни армяне, ни азербайджанцы отряд пока не трогали, считая каждые своей долей законной военной добычи в конце дележа. Керосин для полетов еще имелся. Еще с Афгана я потихоньку возобновил полеты, а с началом перестроечного бардака начал серьезно осваивать летные навыки. Своя рука - владыка. Брал одного из оставшихся в отряде классных пилотов, чаще всего Вартана, летал с ним, отрабатывал управление машиной, оттачивал посадку, зависание, взлет, боевое маневрирование. Тренаж мой закончился неожиданно. Однажды, не попрощавшись, улетел на своем вертолете Вартан, получив сообщение о гибели брата. Я не мог, не желал осуждать его поступок.
  
   ... Что поделать, все нормальное уходило, отступало, замещалось чем-то страшным, диким, средневековым. Когда в Армении прошло землетрясение, снесшее в небытие Спитак, унесшее жизни десятков тысяч невинных людей, азербайджанцы возносили хвалу Аллаху, пели и плясали вокруг костров словно сумасшедшие. Противно и горько наблюдать такое. Душа народов черствела, покрывалась жесткой кожурой омерзения, теряла чувствительность к своей и чужой боли. Я не стал исключением.
  
   Наконец мы оказались востребованы. Сквозь помехи и беспорядочную работу десятков незаконных, украденных у армии и милиции раций дошел приказ о переброске вертолетов в Армению для участия в восстановительных работах. В ночь перед отлетом в дверь моего домика тихонько постучали, и знакомый голос спросил. - Можно, товарищ майор?
  
   Спал я одетый, в комбинезоне, только сняв с усталых ног тяжелые ботинки. Вскочил, машинально спустил предохранитель и засунул пистолет сзади за пояс брюк. Откинул защелку двери.
  
   - Войдите.
  
   Пригнувшись, в комнату прошел Вартан. Я с трудом узнал его. Он оброс щетиной, отпустил усы. Одет в потертую кожаную куртку, маскировочные брюки, высокие шнурованные ботинки.
  
   - Привет, Вартан. Как жизнь?
  
   - Порядок... Извините, что не попрощался. Боялся, не отпустите...
  
   - Не отпустил бы... Ты угнал вертолет, нарушил Присягу...
  
   Он склонил голову, промолчал... Потом поднял на меня грустные, полные тоски глаза. - Я учился, принимал Присягу, воевал за страну, за Родину, за Союз ... Где он теперь? Защитила Родина моих родных в Сумгаите? Баку? Карабахе? Если она не имеет перед моим народом обязанностей, долга, то и я считаю себя свободным от обязательств, от Присяги. Ты же видишь майор, не слепой, что творится, страна погибает, распадается... - Он тяжело вздохнул.
  
   - Ладно, оставим это. Что теперь тебя привело к нам, Вартан?
  
   - Уходите на Спитак?
  
   - Получен такой приказ, не скрою. Забираем три последние машины. На большее нет ни экипажей, ни горючки, ни запчастей. Остальное - хлам, металлолом. Остатки отряда уйдут автоколонной через Степанакерт.
  
   - Что думаете делать с оставшимися боеприпасами, имуществом? - Смотря мне в глаза, спросил Вартан.
  
  - А, ты сам не знаешь, не догадываешься?
  
   Он опять горько вздохнул и положил свою горячую ладонь на мою.
  
   - Мы воевали вместе в Афганистане, майор. Мы летали вместе... Ты мне веришь?
  
   - Верю, Вартан. - Помедлив, сказал я. Я действительно верил его искренности, порядочности, несмотря на бегство из части. По Уставу должен его задержать, арестовать, предать суду. Да где тот суд и кто будет его арестовывать? Уж только не я.
  
   - Оставь все нам, майор. Не взрывай. Ты видишь, что творится. К ним идут деньги, люди со всего исламского мира. Нам не выстоять, а ведь это - наша земля. Забирайте, что сможете забрать, но не рвите остальное. Я не оскорбляю, предлагая тебе деньги, просто прошу, чтобы ты понял. Каждой болтик нам дорог, каждый снаряд. А иначе - нам конец. Ты видел - они плясали после Спитака? Это не люди, звери. А ведь мы мирно жили вместе много лет. Доверяли им как братьям, думали все плохое позади.
  
   - Ты знаешь, Вартан, сердцем я на вашей стороне, но долг есть долг... Я отдам приказ о взрыве.
  
   - Тогда мы не пропустим колонну. Вертолеты задержать мы не сможем, а автомашины - запросто.
  
   - Но они же идут на помощь твоему народу!
  
   - Народ много страдал, придется потерпеть еще немного... - Жестко произнес Вартан.
  
   - Ты же летчик, профессионал, понимаешь, что без наземного обеспечения мы долго не продержимся!
  
   - Вот поэтому и требую - Не взрывай! Будь человеком, майор, пойми, этот хлам, совсем ничего не значащий для вас, уходящих, для армии, для России - наш дополнительный шанс выжить в борьбе с окружающим со всех сторон смертельным врагом, угрожающим существовании нашей нации.
  
   - Ты надеешься на победу?
  
   - Иначе не стоит жить. Да если они победят - нам так и так смерть. Вспомни, кто первым на планете начал геноцид? Сколько миллионов армян вырезано турками в конце первой мировой войны? За что? Так ты думаешь, эти нас пощадят завтра, если мы не устоим? Перережут, словно барашков и восславят Аллаха.
  
   В его словах, глазах ощущалась такая боль, такая вековая скорбь, что я не выдержал и отвел взгляд.
  
   - Но в любом случае, что вы сможете сделать с этим металлоломом? Запустить в дело - нужны запчасти, механики, станки. НУРСы - сами тоже не полетят.
  
   - Э, это уже наши проблемы, майор. Не все сделаем по инструкции. Там прихватим, там подтянем, не все приборы нужны, чтобы лететь. Сам знаешь.
  
   - Можно, конечно, и на соплях, только риск... неоправданно большой.
  
   - Это для нормальных условий риск, а для того, что происходит сейчас - норма.
  
   - Я отправлю колонну завтра, прямо с утра. Ты гарантируешь, что они пройдут без проблем?
  
   - Мы! - Он сделал упор на первом слове. - Мы гарантируем. Колонна пройдет в Спитак без задержек.
  
   - Когда вертолеты уйдут - взорви то, что сочтешь возможным, запали маслоотстойник с отработанными маслами. Ты понял? ... Я ведь не отменю приказ.
  
   - Понял майор. Спасибо. Все сделаем. Не волнуйся. И не переживай. Ты не нарушил долг, ты людей помог спасти, народ.
  
   - Ладно, Вартан, не нужно слов. Спасти одних, чтобы убить других ... Бог с тобой, летай осторожно. Береги себя. Не гробанись во славу народа. Любой народ ценит в основном живых героев ...
  
   - Нас мало. - Серьезно сказал Вартан. - Просто так гробануться я теперь не имею права.
  
   Он достал из кармана куртки бутылку. Поискал взглядом и нашел на прежнем месте стаканчики. Взял два, поставил на стол. Открыл бутылку и разлил по стаканам густой ароматный коньяк.
  
   - Давай выпьем, майор. Может больше не доведется встретиться. Твое здоровье!
  
   - Мирного неба, Вартан!
  
   Выпили. Тепло волной разошлось по телу, аромат старого коньяка заместил застоявшийся запах несвежего белья, неустроенного временного жилища.
  
   - Слушай, давай выпьем за Армию, за Союз, что бы все вернулось, чтобы снова наступил мир ... - Горячо, по-детски вдруг зачастил Вартан. И стало ясно, что это всего лишь большой мальчик, выплеснутый из привычной, прочной, устроенной и надежной жизни. Что вся его бравада, партизанщина, лихость - суть наносное, картинное, что он страшно боится неведомого будущего и готов отдать все, только бы сегодняшнее, страшное настоящее оказалось дурным сном. ... "Проснулся, вскочил со своей койки в общаге, покидал гантели, пожевал завтрак в офицерской столовой, натянул синюю летную куртку мирного времени и помчался к автобусу, увозящему офицеров на аэродром по тихой утренней гарнизонной улице где-то в заштатном городке центральной Росси" ...
  
   - Выпьем за мир. Пусть придет он на вашу землю, Вартан. - Поддержал я тост. Не стал говорить об Армии, о Союзе. Понял окончательно и предельно ясно, что ни у Советской Армии, в которой служил, ни у Союза, которому присягал, будущего нет. Время их истекло.
  
   ... После трупного запаха, боли и холода Спитака я сдал дела отряда заместителю и поехал в Харьков, отгуливать накопившийся отпуск. Шли последние дни перед выборами в Верховный Совет СССР. На площадях бурлили митинги, люди обсуждали кандидатов. В Парке Победы крепкотелые подвыпившие ветераны-афганцы в голубых беретах и полосатых тельняшках метелили молодых, только входящих в силу, пока сопливых нацистов, последышей Гитлера. И тех и других лупила резиновыми дубинками - "демократизаторами", очумевшая от всеобщей свободы, растерянная милиция. На подмогу обычной, местной, появился ОМОН, вооруженный автоматами, газом и щитами.
  
   На прилавках магазинов росли груды незатейливой продукции размножающихся с небывалой скоростью кооперативов. Проблемы с колбасой остались в прошлом. Длинные, аппетитные шланги копченой, полукопченой, сыроваренной - да какой угодно висели на стойках базарных ларьков, терзая обоняние прохожих неземными, забытыми ароматами. Цены, правда, оказались доступны далеко не всем.
  
   "Демократия", "Гласность" - Мельтишило в разговорах людей, зачитывающих до дыр газеты и журналы. Тиражи переваливали миллионные отметки, но прессы все равно не хватало. Ее, словно хлеб насущный, передавали друзьям, складывали на память реликвиями современности. Счастливые, оживленные, радостные в своем неведении люди. Они не откапывали трупы в Спитаке, не разнимали воюющих в Карабахе, не отбивали невинные жертвы у обезумевших фанатиков-убийц в Ферганской долине, не прочесывали ежевичные заросли Абхазии в поисках украденных у вырезанной железнодорожной охраны автоматов ППШ, не они искали трупы похищенных людей, не они вылавливали в горах вооруженных бандитов. Им не приходилось пробираться в туалет ползком по проходу вагона последнего пассажирского состава прошедшего из Тбилиси через Абхазию и пришедшему в Сочи без единого целого стекла. Здешние люди жили выборами народных избраннико, завороженными глазами доверчиво следили за махинациями повсеместно расплодившихся "наперсточников". И зачинали детей в нивной надежде на будущее.
  
   Раскрасневшийся Димыч с засунутыми в задний карман джинсов газетными вырезками летал по митингам, кого-то организовывал, с кем-то спорил. Мой приезд он воспринял словно дар божий, сразу решив, что приобрел еще одного сподвижника в деле Перестройки и Демократизации. Сначала Димыч долго и пространно вещал об экономических факторах, потом перешел на политику.
  
   - Все отдадим в частные руки! Все! От Атоммаша до пивного ларька. Долой таможню! Свободный импорт и экспорт!
  
   - Стоп! Стоп. - Перебил я друга. - Как это - все в частные руки? Просто взять и отдать?
  
   - Ну, конечно же, не просто отдать. - Снисходительно похлопал меня Димыч по плечу. - Как это, отдать? Это же все денег стоит! Продать! Продать, мой друг. ... Тем, кто сможет купить, естественно. Смогут купить работяги, - он весьма презрительно цыкнул зубом, - пусть приватизируют. Не смогут - пусть покупают другие.
  
   - Но "другие" - значит, те, кто имеют деньги на покупку предприятий. Сегодня это либо жулики, подпольные дельцы, либо еще хуже - воровские общаки. Продавать им?
  
   - Хоть черту лысому. Только забрать у этого блядского государства, у комуняк.
  
   - Слушай, по-моему, ты не прав. Воры - они всегда воры, но совсем не бизнесмены. То, что они делали подпольно, в тени, за счет того же государства не пройдет в легальном предпринимательстве. Они все или пустят налево, или развалят похуже, чем это делает государство, во всяком случае - быстрее. Вот и вся эффективность.
  
   - Прекрасно, чудесно! Пусть развалят завод. Значит он не конкурентоспособный. На хрен он нам, демократам нужен? Может, остатки купит какая-нибудь зарубежная фирма, доведет до ума, научит дураков вкалывать, как следует.
  
   - Но ты понимаешь, что на заводах много нового оборудования, технических и научных секретов, военных, оборонных, наконец. Нельзя все так, разом передавать в чужие руки. Это противоестественно. Вполне вероятно, что заграничный владелец, купивший тот же Атоммаш по дешевке, сознательно доведет его до краха, растащит ценное, продаст на металлолом остальное, повыгоняет рабочих и уберется восвояси, убрав опасного конкурента.
  
   - Наплевать. Не можете работать, катитесь на панель, на биржу труда.
  
   - Слушай, ты слишком круто берешь. Куда денете столько безработных? Ведь у них семьи, дети. Придется государству их кормить. А откуда деньги, если все открыто, ни таможни, ни налогов?
  
   - Ладно, не придирайся к словам. Придумаем! Ты там по "горячим точкам" штаны просиживаешь, а мы, демократы, здесь такое заворачиваем. О-го-го! Может, конечно, кое-что и упустили. Надо подработать. Но, скажу точно, "горячих точек" в новом обществе не останется! Армию, сократим до минимума и загоним пинком под задницу в казармы. Там ее и место. Ни каких показух вроде учений, парадов. Солдатиков - только минимум, из самых невдалых, провалившихся в вузы, но профессионалов. За воротами части - извольте щеголять исключительно в гражданской одежде. Привыкай братан!
  
   - Профессиональным солдатам придется хорошо, очень хорошо платить.
  
   - Э, братан, наступит безработица, сами за дармовой жратвой побегут.
  
   - Ну, вы братцы, не демократы, а иллюзионисты. Думаю, если пойдете на выборы с этакой программой, вас просто отлупят.
  
   - Да, ты что! Кто же станет такое афишировать раньше времени? Мы же не идиоты! Знаешь сколько среди демократов кандидатов, докторов наук, профессоров? Сначала выдадим понятную простому народу программу. Проголосуют. Будь уверен. Задача минимум свалить комуняк. Вырвать у них власть.
  
   - Димыч, извини, но не вижу для страны и народа большой разницы между тем, что есть и тем будущим, которое готовите вы. Как бы не вышло хуже. Люди вы, наверняка умные, специалисты своего дела, но управлять народом, государством - не обучены.
  
   - А, чепуха! Как говаривал покойный Владимир Ильич - "Главное, батенька, ввязаться в драку, там посмотрим". Что, большаки в семнадцатом больше нашего умели? Взяли власть и не отпускали семьдесят с лишком лет.
  
   - Так ты их за образец берёшь?
  
   - Не придирайся к словам. Их мы ... - Он понизил голос... - Вдоль улиц, по фонарным столбам, как белые в гражданскую, развесим.
  
   - Ты, будешь вешать? - С сомнением посмотрел я на друга. - Ты в своей жизни хоть курицу зарезал?
  
   - Ну, не я конечно ... - Смутился Димыч. - Есть ведь боевые офицеры, вроде тебя.
  
   - Уволь. Офицер и палач - вещи несовместимые. Желаешь вешать - вперед с песнями. Но сам. Лично! Сам намыль петельку, накинь на шею, табуретку из-под ног вышиби. Все сам. И так - четырнадцать миллионов раз, каждого члена КПСС. Включая Горбача, Раю, Яковлева, Шеварднадзе, "прорабов перестройки", нас офицеров, афганцев.
  
   - Да, пожалуй, это мы слишком круто взяли ... - Почесал в затылке "демократ" Димыч.
  
   - Пока начнете обмозговывать, страну на части растащат. Ты побывай на митингах. Националисты задают тон. А ведь это не Львов, не Вильнюс, не Кишинев, а Харьков!
  
   - Ну, тут как раз все ясно. Я целиком на их стороне. Говорил недавно с одним старым незалежником. Какая голова! Двадцать лет по тюрьмам да лагерям за идею просидел. Готовый руководитель страны. А как говорит! Заслушаешься. Долой СССР! Станет Украинская республика свободна, значит не надо отдавать деньги другим, заживем не хуже Франции, Италии! Товаров произведем - завались. Инженеры, врачи, преподаватели начнут получать достойную плату за работу своих мозгов...
  
   - ... стоя в очереди за бесплатной похлебкой. - Продолжил я за него. - Не будет государства, налогов - учителям первым перестанут платить. Обанкротятся заводы - шиш получат инженеры. А врачам, ну сначала, конечно, последнее понесут, а как закончится ... туда же, на биржу труда. Да и кому при твоем раскладе столько врачей нужно? Это теперь бесплатная медицина... Видно незалежник в лагерях только лес и научился валить да языком болтать, а ему по такому делу, если и вправду готовился власть брать, надо бы как минимум экономику изучить, иностранные языки, историю.
  
   - Нет. С медициной хуже уже не будет. Да и обучение. Пусть сами родители за обучение платят. Если есть деньги, конечно, а если нет, то уж не обессудьте, пускай чадо не за парту бежит, а за станок, в поле, за прилавок. Газеты разносит, на худой конец.
  
   - Сам ты, Димыч, случайно, не дворянских кровей? При таком раскладе, хрен не то, что институт или музыкальную школу, среднюю бы не окончил. - Вспомнил я, как бегал Димыч с голодными глазами, в старенькой одежонке. Это теперь - заматерел, оделся в кожаный пиджачок, голубенькие джинсы, на шее золотая цепочка.
  
   - Ладно, за независимость понятно, а как с Крымом решили, с Флотом? Чем за газ, нефть платить станем? Какие деньги печатать? На каком языке говорить?
  
   Димыч ошалело замотал головой под градом вопросов.
  
   - Потом, все потом решим. Сначала - свобода и демократия для всех. Организация политических партий.
  
   - Коммунисты, нацисты, бандеровцы - допускаются?
  
   - Все, кроме комуняк! - Отрезал Димыч, рубанув категорически ладонью.
  
   - Ого! Значит демократы плюс нацисты плюс бандеровцы минус коммунисты! Вот это похлебка заварится! Как бы нам ею не подавиться.
  
   - Не преувеличивай. Во всех нормальных странах есть неонацисты. И, что? Ничего страшного, составят правый фланг оппозиции.
  
   - А если они, грубияны, решат взять власть? Сомнут вас словно былинки, без армии, на фоне массовой безработицы.
  
   - Станут высовываться - получат по голове демократизаторами милиции, ОМОНА. Церемониться не станем.
  
   - Ладно, понял я ваши наметки. Думаю, что до этого дело не дойдет и ты, друг, вернешься к своей любимой науке. Демократия наступит в тот момент, когда тебе перестанут препоны ставить, начнут платить за изобретения и ценить за ум. Все остальное - от лукавого, ты уж прости.
  
   - Много ты понимаешь, офицерье. Вон, как был майором, так, наверно, им и помрешь. Двинем лучше в ресторан, по коньячку вдарим, а то я от политических дискуссий да митингов скоро свихнусь.
  
   С последним спорить не приходилось. Шли, пили коньяк. Теперь платил Димыч.
  
   ... На предприятиях, в институтах, школах люди перестали работать и учиться. На улицах толпы двигались, зомбированно прижимая к ушам транзисторы, ошалело вертели головами, настраивая магнитную антенну на лучшую слышимость. Знакомые евреи, моталдись днем по митингам и очередям, набираясь ужасных слухов о погромах, вычитанных из статей Лосото, а по вечерам собирали чемоданы и отваливали за границу. Спрос рождал предложение. Появились бравые ребята, специализирующиеся на упаковке отправляемого за рубеж домашнего имущества. Еще более "крутые" - на его экспроприации. Мужал рэкет. Исчезали с прилавков поочередно то часы, то янтарь, то лодочные моторы, то носовые платки, то невостребованные ранее объективы к фотоаппаратам. Все происходило в соответствии с законами экономики и в прямой зависимости от спроса на далеких итальянских рынках. Годами любовно собираемые домашние библиотеки свозились в комиссионки. Я каждый день возвращался домой с новыми книжными находками и читал, читал до одурения.
  
   Прошли выборы. Депутаты с трибуны декламировали стишки, распевали частушки. В зале орали. Хлопали. Рвался раз за разом к микрофону неугомонный, лично кристально честный, но перманентно обманываемый то левыми, то правыми старичок-академик, вызванный из ссылки спасать Перестройку. Вождь либо отгонял его от стойки, либо милостиво разрешал поговорить с не желающей ни кого кроме себя самого слушать делегатской массой. Молодцы в одинаковых пиджачках, с блокнотиками и карандашиками мельтешили среди орущих депутатов, вручную подсчитывая поданные "за" и "против" голоса народных избранников, а восседающий в Президиуме Председатель Балаганного Бардака, подводя итоги, гордо тыкал пальцем в кнопки карманного калькулятора. От всей этой вакханалии, беспорядка, безалаберности тошнило. Господи, как мне это все напоминало Временное Правительство во главе с душкой Керенским! Скомкав конец отпуска, на военно-транспортном борту вернулся к своим вертушкам. Пассажирские поезда через Абхазию уже не ходили.
  
   Снова понеслось вскачь бешеное время. Телевидение, радио, газеты доносили отголоски вихря, сметающего страну. Орала и митинговала Грузия. Шумела Армения. "Утопим жидьё в кацапской крови!" - Бесновалась вчерашняя голоштанная, забитая и презираемая румынами Молдова, вдруг осознавшая проявившиеся римские, стародавние, иллюзорные корни. "Чемодан, вокзал, Россия!" - Брызгали слюнями тетки в нелепых вязаных беретах. Митинговали в тихой Литве. Медлительные, основательные латыши и эстонцы потихоньку стаскивали в закрома оружие, готовясь вновь выпустить на волю крайслятов и лесных братьев. Криминал всех мастей объединялся в борьбе с Государством, рвал под лозунгами борьбы с коммунизмом сковывающие его ненасытную пасть цепи Закона, Власти. Пусть не совсем умной, не очень расторопной, но хоть какой-то Власти, сдерживающей преступников в рамках уголовного кодекса, ограждающей от мафиозных, загребущих когтей не только простых граждан, но и нарождающееся честное, поверившее в закон кооперативное движение. Над всем этим бедламом ежедневно неслись заклинания многословного беспомощного человечка. Этакого Гудвина, содравшего зеленые очки со своих поданных, показавших им хилое бессильное тельце и, тем не менее, после всего происшедшего судорожно пытающийся удержаться в царях. Впрочем время Гудвина неумолимо истекало и его подминал, затаптывал встающий во весь рост пьяный сибирский мужик - любимец народа Борька.
  
   Ох, хотелось верить в искренность нашего Бори. Верили, что и впрямь ушел со спецобслуживания, что осуждал привилегии. А как доводил то белого каления московскую партийную шушеру, гонял ее до того, что пачками выкидывалась номенклатура из окон райкомовских и обкомовских элитных особнячков. В брызги мозгов и дерьма разбивалась на булыжнике московских мостовых. Правда офицеры, служившие в Уральском ВО, где правил Боря перед воцарением в Москве, рассказывали про правдоборца не очень красивые истории, мол, пьет здорово...
  
   - Но ведь русский человек! Это нормально. Особенно на фоне цедящего молочные сопли гениального руководителя.
  
   - Резвился и, напившись, выкидывал среди снежной тайги непьющих деятелей из своего персонального вагона...
  
   - Нормально, парни! Кого выкидывает-то? Не нашего брата, простой народ, а своих, номенклатурщиков партейных. Туда им гадам и дорога!
  
   - В Америке колесо самолета обоссал? ....
  
   - Чепуха! Наверно врут комуняки про нашего народного Борю! А даже если и не врут. Ну, приспичило человеку! Бывает... Зашел за колесо и отлил на глазах буржуинов. Пусть глядят на нашу мощь и лихость!
  
   - Зато обещает на рельсы лечь, если через пару лет под его руководством не заживем лучше, чем во Франции, ну там Италии, Испании на худой конец. Видать знает пути. Этот выведет...
  
   ... Тянулось тревожное, пыльное, душное лето. Воздух казался насыщен электричеством. Вся страна искрила, словно готовый взорваться высоковольтный перегруженный трансформатор. Все ждали развязки. Взрыва. Войска то входили в Москву, то выходили, совершая нелепые, разлагающие, обессиливающие, бестолковые маневры. По стране бродил самый популярный анекдот: "Что будет после Перестройки? Сначала - Перестрелка, затем Перекличка уцелевших". Перестройка шла полным ходом. Перестрелка гремела вовсю ... Оставался пустячок, постараться дожить до Переклички...
  
   ... В конечном счете, после воцарения старорежимного треколора, я в результате политических коллизий и пертурбаций очутился в Москве. Статус мой оказался весьма неопределенным, то ли уволен в отставку непонятно из какой армии, неким опереточным правительством свежеиспеченной республики, то ли просто отпущен в бессрочный отпуск, то ли переведен в Российскую Армию. В Министерстве Обороны большим серьезным людям оказалось не до таких как я. Ходили слухи о массовом сокращении, об увольнении в запас генералов. Где уж тут решать судьбу заурядного майора. С Центрального Почтамта дозвонился в старую харьковскую квартиру. К телефону подошла жена Димыча, человек мне новый, малознакомый. Сам друг мотался где-то в области по делам бизнеса. Поговорили о том, о сем и я между делом предупредил о возможном возвращении в родные пенаты. Женщина на другом конце провода замолчала, а после выразительной паузы и тяжкого вздоха сообщила, что, мол, мне всегда рады и комната перейдет в мое полное распоряжение. Создавалось впечатление, что возвращаюсь не к себе, а напрашиваюсь в гости к чужим людям. Впрочем, жена друга - только жена. Вежливо распрощались, и я оставил для Димыча телефон номера гостиницы, где временно пристроился.
  
   Деньги пока имелись, перед убытием из части распродал ненужные более предметы военного обихода, другие накопившиеся вещи. Начфин отряда, служивший со мной не первый год и благополучно вытащенный из Карабаха вместе с личными бебихами, вошел в положение и не обидел при расчете, наоборот выплатил положенное сполна и в рублях, а не местных фантиках. Правда и рубли дешевели с каждым днем. Непривычное слово инфляция, ранее ассоциировавшееся только со странами проклятого капитализма, прочно вошло в жизнь новорожденной страны. Нужно устраивать собственную судьбу и, прежде всего, искать работу.
  
   Поздно вечером телефонный звонок отвлек меня от грустных размышлений о превратностях жизни. Звонил бизнесмен Димыч. После обычных приветствий, старый друг поведал историю последних лет. Получалось, что письма Димыча не находили меня в "горячих точках", а мои не достигали Харькова. Между тем.супруги не теряли времени даром, и семейство пополнилось неким молодым человеком весьма приятной наружности. Я поздравил молодого папашу и поинтересовался успехами его бизнесом и возможностью моего трудоустройства.
  
   - Проблема... - Процедил в трубку Димыч. - Слушай, я расскажу все, как есть, без прикрас. Беды начались с повального садово-огородного сумасшествия. Люди кинулись хватать участки, ну и мы вслед, взяли свои шесть соток у черта на куличках. Спасибо тебе, хоть колесами обеспечил. Дело случилось зимой. Такой подвернулся случай, что железнодорожное депо ударилось в коммерцию, распродавало списанные купейные вагоны, снятые с тележек, да еще и резало их на секции за небольшую плату. Мы с женой собрали все имеющиеся деньжата, заняли у родичей и купили для участка домик. Вроде дачки. Думали летом посадить огород, деревья, малинку. Надеялись - заживем на природе. Малыш будет дышать свежим воздухом. Красота! - Димыч остановился и перевел дух.
  
   - Ладно. Купить мы купили, но его же вывозить нужно. Метался по заводу, ломал шапку перед начальством, унижался... Вспоминать тошно. Уговорил, упросил - дали машину и автокран. Взял в подмогу двух лаборантов. Поехали. Пока выписывали наряды, пока нас к депо пропускали, пока грузили, околели как собаки. Приехали в поле, а там еще хуже. Ветер поземку метет, холод собачий. Нашли свой участок по колышкам. Да и место под домик было заранее расчищено. Тут моя команда забастовала. Прежде чем работать, мол, надо согреться. По такому случаю, жена мне приготовила пару бутылочек водки и закусон. Выпили. А холод такой, что водяра пошла словно водичка, даже не согрела. Народ говорит мало мол, надо добавить. А где я в поле возьму? Поехали на кране в село, раздобыли самогона два литра. Из закуски по луковице. Снова вмазали. Пошло хорошо, но показалось опять мало. Снова сгоняли на кране и повторили. Тут темнеть начало. Делать нечего - надо снимать домик. Застрополили его тросом, крановщик начал поднимать... Да за всей этой метушней забыл под опоры подложить плахи. Кран повело, стрела затрещала и сложилась, домик сорвался, треснулся углом о мерзлую землю и лопнул...
  
   Мы молчали, каждый на своем конце провода. Я представил себе ночную, мерзлую степь, искалеченный домик, сломанный автокран, несчастного протрезвевшего Димыча в окружении пьяненьких обалдевших лаборантов и крановщика.
  
   - Деньги пропали, а за ремонт крана заставили платить. Ладно, мы с родственниками кое-как подлатали домик и установили. Вид у него, правда, стал... на свалке краше валяются, но ничего переночевать можно. А выбирали такой ладненький ... Купе, полочки, тамбур, туалет... - Он вновь грустно вздохнул, еще раз переживая происшедшее. - Посадили весной картошку, капусту, огурцы, помидоры, лук, петрушку, укропчик. На деревья и кустарник пороху уже не хватило. Супружница с малышом на дачу перебрались. Все росло, радовало глаз. Витаминчики! Под осень стало холодать, и я их домой увез. Вот приезжаем в субботу урожай посмотреть, а его тю-тю, уже нет, ни капусты, ни помидоров, ни огурцов, да и картоху всю выкопали. Все под чистую, даже укроп с петрушкой. Не получилось из нас фермеров. Блин! ... Плюнул я тогда с горя на домик, на участок. Загнал все за гроши одному типу. У него зять на военных складах служил и обещал приволочь колючей проволоки на ограждение. Но я думаю, что и минное поле не поможет.
  
   - Тут вызывает меня директор СПКБ, где тогда работал. Поговорили о том, о сем. Вспомнил он между делом мое изобретение. Говорит, надо бы его внедрять, но не самим, а на паях с иностранцами. Деньги - их, а рабочая сила и оборудование наше. Директор предложил поехать в командировку, за границу. Спонсоров искать... Я конечно согласился. Во-первых, за границу поехать, во-вторых, можно большие деньги, миллионы долларов на его производстве сделать. Директор сам взялся бумаги выправлять. Выяснял, пробивал. Раз прибегает и говорит. - "Нужно оформить нам кооператив! Получится, что не государственное предприятие владеет патентом, а частное. Так договориться легче с фирмачами". Оформили, зарегистрировали. Подписывал я тьму всяких бумажек. Он их мне подсовывал, торопил. - Давай, давай быстрее, время не ждет, потом, не на ходу, прочитаешь.
  
   - Да куда там, я их больше и не видел. Директор слинял за бугор, я - сижу здесь. Увез он все документы по изобретению и все продал. А мне с этого шиш с маслом достался. Все права, всю технологию, все-все гаденыш отдал задешево. Ему, естественно, этого хватит до конца жизни. Состояние - прямо в петлю лезь. Кооператив прогорает, денег нет. Кошмар... Но выкрутились. Оборудовал списанный армейский грузовичок, начал ездить по селам, шабашить. Где электромотор починю, где приемники, телевизоры. Генераторы ремонтировал. Теперь стал по механической части услуги оказывать. Движки перебираю, комбайны, трактора, автомобили. Селяне конечно сейчас безденежные, бедные - потому беру натурой, продуктами, мясом, крупой, медом ... Помощников нанял. Привозим в город и загоняем оптом барыгам на рынке. Сначала пробовали сами продавать, но менты насели - дай в лапу, а потом еще кавказцы побили - сказали, что покупателей перебиваем, цены сбрасываем. Пришлось от этой идеи шустро отказаться. Но, ничего, вроде с ремонтом получается, по крайней мере, на жизнь и еду хватает.
  
   - Возьмешь меня к себе, на подхват?
  
   - Ты сам знаешь, что не откажу. Я тебе обязан, а не наоборот, я - твой должник...
  
   - Ну, старик, развел бодягу. Говори прямо, сможешь помочь?
  
   - С железками ржавыми возиться, хоть завтра приезжай, напяливай комбинезон и по селам. Только есть у меня одна наметка. Знаю, что наведывался к нам на завод один бизнесмен из Москвы. Ну, очень деловой человек. Мое дело, в сравнение с его, как ... ну как шлюпка против линкора. Ходил этот друг по аэродрому, наткнулся на вертолет. Тот, что раньше вместо разгонного автобуса по области с начальством летал. Теперь стоит. Керосин больно дорог. Вертолет почти новый, ржавеет, летчики разбрелись кто куда. Вот москвич и начал к нему прицениваться, но тогда сделка сорвалась. Интересовался этот делец человеком, который и летать может и в материальной части разбирается. Вот я о тебе и подумал. Если ты с ним найдешь общий язык, попробуем подремонтировать и толкнуть ему машину, а тебя к ней - летчиком. Ты же говорил, что летаешь? Как идея? Лучше чем ржавые шестеренки перебирать!
  
   Идея показалась стоящей. Димыч сообщил мне телефон делового человека. На том и расстались. Утром следующего дня набрал я заветный номер. Трубку моментально сняли, словно на другом конце линии ожидали звонка. Молодой звонкий женский голос радостно сообщил, что офис господина Пола всегда рад служить клиентам. Это оказалось настолько непривычно, что я чуть не выронил трубку. Однако, взял себя в руки и, стараясь говорить как можно более солидно, попросил к телефону Михаила Ивановича.
  
   - Господин Майкл занят. Я его секретарь-референт. В любом случае, прежде чем соединить Вас с боссом, я обязана узнать, по какому делу Вы звоните. Может быть Вам проще связаться с его помощниками или заместителями. Господин Майкл всегда очень занят и его время дорого стоит.
  
   - Дело в том, уважаемый референт, что ... мистер Майкл интересовался покупкой вертолета и поиском человека способного одновременно управлять винтокрылой машиной и обслуживать ее. Сейчас появилась возможность продать вертолет и есть нужный человек.
  
   - Оставьте свои координаты. Вам перезвонят.
  
   Пришлось сообщить адрес гостиницы, телефон. Со временем у меня проблем не было. Не торопясь, привел себя в порядок. Готовясь к возможной встрече с деловым человеком, погладил единственные приличные гражданские брюки, рубашку, постиранную с вечера в раковине умывальника и высушенную на батарее. Повязал галстук. Почистил кожаную летную куртку, мягкой хорошей выделки, купленную по случаю в Афганистане. Время пошло. Наконец телефон зазвонил. Выдерживая марку, я поднял трубку после третьего сигнала.
  
   - Здравствуйте. Вас беспокоят из офиса мистера Пола. Это вы обращались с предложением о покупке вертолета и найме летчика?
  
   - Совершенно верно.
  
   - Возьмите с собой все необходимые документы и выйдите на улицу. Вас ждет машина.
  
   Никаких документов на вертолет у меня, конечно же, не имелось и в помине. Пришлось взять дипломы училища и института, удостоверение и летную книжку. Суммарный налет получался приличный, хоть и перемежался с полетами в качестве борттехника и инженера. Собрал все документы в полиэтиленовую папочку, сунул в карман сигареты и зажигалку. Когда спустился вниз, черная "Волга", уже стояла у входа. Водитель, не торопясь, с достоинством приложил руку к козырьку фуражки с кантом, и отворил заднюю дверь.
  
   - Больше привык к переднему сидению. - Пошутил я.
  
   - Не положено. - Не вдаваясь в подробности, спокойно отпарировал шофер. Подождал, пока усядусь и мягко, без хлопка прикрыл дверку. Нечто подобное я наблюдал только в западных фильмах. Да, Димыч прав на сто процентов, фирма у Пола наверняка солидная. В салоне волжанки оказалось на удивление чисто, кресла затянуты в строгие солидные чехлы, на полу - аккуратные коврики.
  
   - Сигарету? - водитель предложил распечатанную пачку "Мальборо". Откинул пепельницу на дверке, протянул тлеющую красной спиралью зажигалку.
  
   Машина плавно неслась по московским улицам. От гостиницы в Сокольниках до центра города мы катили в сплошной зеленой волне, словно специально заказанной для черной волжанки. Не снижая скорости, машина прошла через распахнувшиеся по незримому сигналу ворота и, обогнув клумбу, остановилась возле входа в особнячок. Старинное здание бывшего дворянского гнезда, явно недавно отреставрированное, радостно блестело промытыми стеклами, отсвечивало ровно положенной краской оконных рам, вычищенным и отполированным мрамором старинных ступеней, охраняемых белыми злобными львами с мускулистыми, поджарыми телами готовыми к немедленному броску. Водитель вышел первым и открыл дверку. На ступеньках меня встречал молодой, спортивного сложения человек в строгом, холодного стального цвета костюме, при темно-синем галстуке, с короткой стрижкой. Я поднялся по ступеням и представился.
  
   - Вас ожидают. Но сначала маленькая формальность. - Он провел около меня рамкой портативного металлоискателя. - Все в порядке. Проходите, пожалуйста.
  
   Пройдя через тяжелые дубовые двери, я оказался в просторном холле. На вощеном блестящем паркетном полу стояли в вазонах декоративные деревья и цветы. На второй этаж вела лестница, покрытая ковровой дорожкой, а может быть, чем черти не шутят, и настоящим ковром, удерживаемым отливающими желтым блеском блестящими прижимами. Богатство так и перло в глаза из каждого угла. Из-за стола с компьютером поднялась высокая стройная светловолосая девушка в элегантном темном платье. Вместе мы поднялись на второй этаж, и попали в обычный учережденческий коридор с рядами обтянутых кожемнитом дверей, из-за которых доносились деловые голоса, слышалось стрекотание машинок, звонки телефонов. Возле последней в ряду двери девушка на секунду приостановились, машинально поправила прическу, разгладила ладошками невидимые складки на безукоризненно сидящем платье и приоткрыла вход в святилище.
  
   Две стены кабинета являлись окнами, выходящими в парк. Шторы отдернуты, и комната заполнена солнечным светом, словно аквариум водой. За массивным письменным столом восседал хозяин фирмы. Тут двух мнений не существовало. Он вальяжно приподнялся в кресле, мановением руки отпустил секретаря и предложил садиться. Я представился, назвав свое воинское звание. Лицо бизнесмена показалось знакомым. Где-то, в прошлом встречались мне эти неопределенного цвета глаза, тонкие влажные губы.
  
   - Опустим формальности и перейдем к делу. Кого Вы представляете?
  
   Я понял, что не стоит изображать из себя делового. Все равно не получится. Михаил Иванович человек наверняка опытный и расколет меня сразу. Поэтому объяснил без прикрас сложившуюся ситуацию. Передал разговор с Димычем.
  
   - Хорошо, что не стали тянуть вола за хвост, а сразу четко расставили все акценты. Недавно уволились?
  
   - Официально - еще нет.
  
   - Последнее время командовали отрядом?
  
   - Пришлось принять командование на себя. Больше желающих не нашлось.
  
   - Проголосовали ногами, прихватив баб и барахлишко?
  
   - Мне трудно, да и не подобает осуждать заглазно старших офицеров.
  
   - Приятно слышать. Теперь принято сразу валить вину на других. - Фирмач помолчал. Снял очки в тонкой золотой оправе и протер замшевой тряпочкой.
  
   - У Вас есть документы, подтверждающие рассказанное?
  
   - Дипломы института, военного училища, удостоверение, отпускной билет, летная книжка. Это все. - Я положил на середину стола тонкую пачку документов. Белая холеная рука с перстнем придвинула их поближе. Человек стал внимательно, весьма профессионально просматривать страницу за страницей, задавать вскользь уточняющие вопросы. По тому, как он их формулировал, как слушал, стало ясно, что вести допрос, снимать показания этому типу не внове. Непонятно только каким ветром его вынесло на вершину легального строительного бизнеса. Внезапно он прервал занятие, вскинул глаза, перехватил мой взгляд.
  
   - Все правильно понял, майор. Не удивляйся. Пришлось послужить в органах на благо Родины. И чин у меня повыше твоего. Так, что если все сложится, снова окажешься под командованием старшего по званию.
  
   Он коротко хохотнул, обнажив золото зубов. Эта желтая металлическая улыбка слабо увязывалась с модерновым кабинетом, зданием, секретаршей, даже с костюмом и очками. Всплыло в ней что-то блатное, воровское, лагерное, неприятное. Я изо всех сил постарался не подать виду, не показать свои мысли и чувства этому ушлому человечку. Какое мне, в конце концов, дело до его прошлого? Меня интересовала перспективная работа, и в его власти нанять меня или выгнать вон. Хрен с ним, доставлю человеку удовольствие.
  
   - Слушаюсь товарищ полковник. - Отчеканил я, вставая и вытягивая руки по швам.
  
   - О, строевик! Угадал, угадал. Вольно. Садись.
  
   Пол спросил о прохождении службы, и я назвал ему Забайкалье, Дальний Восток, полк стратегической авиации, Афганистан, Кавказ.
  
   - Это все?
  
   - Разве мало?
  
   - В Казахстане не служили?
  
   - Не пришлось. - Честно ответил я, посчитав целинную эпопею не службой, а временной полу гражданской командировкой. Делом давно минувших дней.
  
   - Я должен знать, кому доверяю свою жизнь. - Подвел итог услышанному бизнесмен. Помолчал, сверкнул очками. Снял, еще раз протер. Посмотрел на свет. Пожевал тонкими губами. - Пока поверю. Ты мне чем-то нравишься, майор. Но как говорится - доверяй, но проверяй. Документы оставишь у меня. Все. Я проверку произведу по своим каналам. Если всё нормально - вызову. Оформим. Нет - верну твои ксивы. - Внимательно посмотрел на меня. - Если все сложится нормально - получишь деньги, полномочия. Поедешь к своему дружку, а обратно пригонишь вертолет. Помощники нужны?
  
   - Смотря, в каком состоянии машина. Уточню тип, марку. Может понадобиться второй пилот. Но это я думаю не проблема, столько людей сейчас увольняется из Армии, разбегается по домам, можно выбрать.
  
   - Выбираю здесь я. - Жестко оборвал золотозубый полковник. - Если надо - подберем тебе второго пилота. Жди ответа в гостинице. Это пока все. Свободен.
  
  Глава 24. Москва.
  
   ... Несколько следующих ней я слонялся по городу, проедал в дешевых столовках оставшиеся деньги, с ужасом представляя безрадостное будущее, если по каким-то причинам мою кандидатуру забракует потенциальный работодатель. В общем, исходил пешком пол-Москвы. Шатался по грустным, лишившимся былого столичного шарма и гонора столичным улицам. Во всех мало-мальски оживленных местах теперь располагались разномастные палатки, где шло быстротечное мелочное торжище уворованными из гуманитарной помощи продуктами, какими-то подозрительными напитками с экзотическими этикетками, контрабандными сигаретами, лекарствами с давно просроченными сроками хранения. Прохожие тащили за собой сумки на колесиках, колясочки, заполненные дешевыми китайскими товарами.
  
   Стены домов, забывшие о ремонте, шелушились старой краской и пятнами сырости. Улицы просто вопили, взывали к строителям. Но самое страшное творилось на тротуарах. Со всех сторон в глаза лезла нищета. Она протягивала руки с обочин, из подземных переходов, нищенствовала в вагонах метро. Женщины в невообразимых лохмотьях, старики, мужики с испитыми лицами, золотушные тощие дети просили, орали, требовали на все голоса "Дай!", "Подай!", "Помоги!". Нищие рассказывали о бегстве из родных краев, охваченных войной, о том, как уносили ноги от вчерашних соседей и друзей, ранее лебезивших и заискивавших, а ныне оказавшихся вдруг "титульной" нацией, возжелавшей привилегий, заклеймившей всех остальных "оккупантами", "мигрантами", "пришельцами", "иноверцами" выталкивавшей взашей на вокзал, в Россию, в прорубь, в море, в реку, к чертовой матери "старших братьев"... Беженцы из Молдовы, Таджикистана, Прибалтики, Кавказа... На папертях церквей сидели гроздья побирушек и нищенок, невесть откуда взявшихся грязных юродивых и чистеньких богомольных старушек со скорбными, повязанными платочками иконописными ликами.
  
   Вдоль стен зданий пробирались, жалко озираясь в поисках съедобного, несчастные старики, несущие на лицах бремя былой интеллигентности, а на скукошенных телах обрывки прошедшего благополучия - состарившиеся с хозяевами. Мелькали лоснящиеся дубленки, вытертые шубейки, облысевшие на сгибах пыжиковые и норковые шапки. Голодные, грустные глаза метались по сторонам в поисках пищи, обшаривали мусорные ящики, кучи тары возле коммерческих палаток. По дворам рыскали стаи таких же потерянных, брошенных, опустившихся, как и выкинувшие их хозяева, собак. Вчерашние любимцы и баловни, полноправные члены семей, обладатели персональных мисок, ковриков, игрушек, оказались ныне лишними, прожорливыми ртами и были изгнаны обедневшими, голодными людьми на улицу. Наравне с бомжами и пенсионерами псы азартно рылись в помойках, порыкивая злобно на двуногих конкурентов, выхватывая из старческих дрожащих рук наиболее привлекательные куски съедобного.
  
   Среди этого бардака летали черными птицами гордые, тяжелые бронированные Мерседесы с правительственными трехцветными номерами на бамперах, с милицейскими проблесковыми маячками и сиренами. Новоявленные монстры распихивали ржавые, тусклые "жигуленки" и "москвичи", заезжали на тротуары, тесня проходящих людей к стенам, не замечая и презирая само их тщедушное, слабосильное существование. Из полированных, выложенных красной кожей автомобильных туш вываливали уголовные авторитеты ставшие бизнесменами, вчерашние пылкие комсомольские лидеры, заделавшиеся бизнесменами, партийные секретари, вырядившиеся демократами, завлабы-неудачники объявившие себя экономическими гениями, разнообразные экстрасенсы, провидцы, колдуны, прорицатели... Вылезали, отдуваясь, адмиралы, распродавшие флота на металлолом, генералы, шустро толкнувшие оптовым покупателям военное имущество и прилагаемые к нему секреты.
  
   "Новые" люди шествовали презрительно глядя на серый сбор неудачников, копошащийся у ног, не нашедший местечка у сытного корытца "новой" жизни. Перед нуворишами, словно по волшебству распахивались двери шикарных магазинов с запредельными ценами, склонялись кабаньи шеи быков-охранников, тульи швейцаров и угодливые шеи продавцов. Им заискивающе улыбались разнокалиберные проститутки, заполнившие Тверскую, подходы к Красной Площади, вокзалы. Женщины разных возрастов, красивые и не очень, стройные и полные, продавали тела желающим. Кто за валюту, кто за рубли, кто за стакан водки или бутылку пива. Совсем молоденькие девчонки подмигивали, отзывали в сторонку, жестами демонстрируя услуги быстро и недорого оказываемые в ближайшей подворотне. Становилось страшно. Россия пропадала. ... Впрочем, на женщин денег все равно не оставалось. Платная любовь теперь тоже оказалась не по карману.
  
   В подземном переходе я неожиданно столкнулся с бывшим сослуживцем по полку стратегической авиации. В старой, обтерханной по краям шинели с обвисшими погонами, тусклыми пуговицами, в явно неуставных теплых, давно не видевших щетки и крема ботинках, вчерашний сверхсекретный небожитель смотрелся, словно карикатура. Ранее в таком виде летчики не позволяли себе выносить мусор в военном городке. Мы отошли в сторонку и закурили. Невеселый наш разговор проходил на фоне слезливых речитативов попрошаек, аккордеонных всхлипов, шарканья подошв молчаливой, серой, недоброжелательной, угрюмой толпы. Закурили и сослуживец горестно, безнадежно махнул рукой.
  
   - Ну, ты на гражданке, а я в армии. Служу... Что толку? Довольствие не платят по три месяца. И это еще считается хорошо. Сегодня ты не узнаешь гарнизон. Денег на ремонт никто не выделяет, дома обветшали. Трубы текут. Стены трескаются. Офицерское общежитие вообще в аварийном состоянии. Окна перекосило, туалеты не работают. Полы прогнили. Крысы шастают. Мерзость и запустение. ... Как впрочем, и всюду. Но в армейских частях еще хуже. Довел Борька страну и армию до ручки. Офицеры уже стреляются - нечем детей кормить. На хлеб, мать его разтак, денег не хватает. Гордость авиации! Служить здесь раньше за честь почиталось ... Капитализмь, блин! Эх, может и на бомберы покупатель сыщется, а? Загоним за милую душу, со всем комплектом ракет и бомб ... Ей Богу! Оптом! И за ценой не постоим!
  
   Он смачно харкнул под ноги, но не рассчитал немного, и плевок попал на ботинок. Летчик тупо глянул вниз и машинально потер заплеванный мысок кожи о штанину.
  
   - Ты в Москве по делу, в командировке? - Спросил я.
  
   Знакомый рассмеялся. - Какие теперь командировки? Оглянись! Просто отпросился у командира. Ему, что, больше всех надо? Все равно делать нечего. Отпустил на неделю. Кое-что толкнул... - Он прервал смех и сказал тихо. - Мне для ребенка лекарства купить нужно. ... В военную гостиницу не устроился, там теперь полно азиатов с товарами. Ночевал словно бомж ... на вокзалах...
  
   В уголке глаза летчика показалась мутная слеза. Он стряхнул ее грязноватым, немытым пальцем, оставив на скуле около виска пятнышко, чуть более светлое, чем остальная поверхность кожи.
  
   Сжало сердце. Жалко стало давнего знакомца. Офицера. Летчика. Человека, призванного защищать страну. ... А себя, не жалко? ... Армию? ... Державу? Эх, Борис, Борис ... Нежели и ты обманул? В пьяном угаре довел страну до ручки. Не лег на рельсы, как обещал ... Может ты действительно "Был не прав?..". А? Если это так, то слово "демократия" вновь на десятки лет останется на Руси синонимом лжи, низкого обмана, прохиндейства и тупости... Бранным, похабным словом. ... Бедная, несчастная Россия...
  
   ... На мятые грязные мелкие купюры, выуженные из потертых, замацаных портмоне мы с летчиком пили поддельное грузинское вино, зажевывая пирожками, сварганенными проворными грузинами из неподдающегося определению сорта мяса. Вино с гордой этикеткой "Самтреста", отдавало пережженной пробкой и отчаянно горчило. Наверняка поддельное, но выбора не имелось. Времена посещения ресторанов прошли для нас словно полуденный сон. Два старших офицера, два авиатора, пили на скамеечке в загаженном собаками и людьми, заваленном отбросами, неделями не убираемом замусоренном скверике, в центре тусклой, сумрачной Москвы бородатого мера Попова. С двух сторон скверика, обрамленного сереньким бетонным бордюрчиком, бежали потоки машин. Все больше преобладали Мерседесы и Вольво, Ауди и Кадиллаки, несущие мимо нашего островка дорого оцениваемые киллерами жизни новых хозяев страны. Вечерело. Утерев пьяные слезы, знакомец, оттер ладони о замасленную бумагу из-под пирожков, посмотрел на них оценивающе и, нашедши недостаточно чистыми, вытер снова, использовав на этот раз в качестве салфетки подкладку шинели. Пришла пора ему собираться на вокзал. Толи ночевать, толи ехать обратно в гарнизон.
  
   Проводив знакомого, я вышел из здания вокзала. Закурил, и двинулся, не торопясь пешком до следующей станции метро, выветривая из головы вместе с невеселыми мыслями горький алкогольный дурман дешевого вина. Уже темнело, но вдоль привокзальных улиц еще продолжалась мелочная торговля. Прямо на земле, расстелив газеты, выставляли разнообразный товар приезжие "челноки " из Украины, Белоруссии. Торговали в основном нехитрым, домашнего производства, продуктом. Стояли на земле миски с квашеной капустой, банки с солеными и маринованными помидорами, огурцами, перцами, лежали ломти сала, круги домашней украинской колбасы. Тетки приезжали на пару дней, распродавали товар и возвращались с "крепкой" валютой в родные страны непутевых "купонов", "карбованьцив", "зайчиков".
  
   Торговый день уже закончился, и женщины распродавали остатки, соглашались на предлагаемые покупателями цены, испуганно озирались по сторонам. Вдруг пряно и остро пахнуло забытым запахом детства, когда мама приносила с базара колхозную квашеную капусту. Мелко шинкованную, с лучком, морковкой, перчиком, редкими ягодками клюквы, запутавшимися среди белоснежных, кружевных прядей. Захотелось вновь попробовать живого, чуть кисловатого вкуса. Я остановился около сидящей на корточках возле своего товара женщины. Опустил руку в карман за деньгами. Неожиданно из проулка выскочил милицейский микроавтобус. Дверки распахнулись и вывалили на улицу здоровенных ребят в камуфляжной форме, с резиновыми "демократизаторами", с натянутыми на головы темными масками, сверкающими через прорези белками глаз и зубами.
  
   "ОМОН! ОМОН!" - Пронеслось по улице. Одни тетки начали сваливать в сумки не распроданное, другие бросили все, как есть на газетных прилавках, разбегаясь по подворотням и подъездам. Без лишних разговоров бойцы "ОМОНА" опрокидывали сумки, давили тяжелыми армейскими башмаками продукты, разбивали дубинками банки. Доставалось и торговкам, особо тем, кто пытался прибрать, прихватить с собой товар. Женщин охаживали дубинками по спинам, плечам, ногам. По головам, правда, не лупили. Не трогали и москвичей-покупателей, давая им возможность убираться по добру по здорову. Я стоял, наблюдая родную милицию в действии. Раньше не пришлось видеть "демократизаторы" в работе, а людей в армейской форме избивающих собственный народ. Снизу на меня смотрели васильковые глаза молодой женщины. Не знаю, почему она не кинулась удирать вместе с товарками, должно быть растерялась, возможно, попала в переделку впервые.
  
   Башмак омоновца с размаху опрокинул белую эмалированную кастрюлю с капустой, и она покатилась, звеня ручками по булыжной мостовой, мелькая красными наивными мальвами на боках, теряя аппетитное содержимое, выливая душистый забористый сок на заплеванную московскую землю. Взлетела дубинка, нацеленная на тонкое женское плечо в коричневой сельской кацавейке. Рефлекторно, не задумавшись, перехватил руку мента, отвел в сторону. Тут же ко мне подскочили двое, заломили руки за спину, перехватили дубинкой горло, повалили, придавили ботинками к земле, распяли по асфальту. Профессионально обшарили тело в поисках оружия, выхватили из кармана документы.
  
   - Встать! - Приказ, омоновцы подкрепили толчком дубинки в спину.
  
   Поднялся на ноги. Попытался отряхнуться, но получил удар по руке.
  
   - Стоять, сволочь!
  
   - Сам ты, сволочь! А я - майор Советской Армии!
  
   В ответ взлетел кулак, но неожиданно оказался перехвачен рукой в черной кожаной перчатке. Подошедший омоновец удержал собравшегося ударить коллегу.
  
   - Это успеется. Сначала отведем к командиру. Пусть начальство разбирается.
  
   Они оставили оцепеневшую от всего происшедшего женщину возле горки вывалившейся капусты и почти не пострадавшего "прилавка".
  
   - Руки за голову! Двигай к "Рафику".
  
   Возле открытой передней дверки стоял офицер с гарнитурой радиотелефона.
  
   - Вот, товарищ лейтенант. Гражданин оказал сопротивление. Не подчинился представителю власти. - Забубнил бивший меня мордоворот.
  
   - Майор. Служил в Афгане. - Добавил второй, передавая изъятые у меня документы.
  
   - Разберусь, - Бросил коротко лейтенант, не отрываясь от телефонной трубки. Потом послушал еще немного, отдал трубку водителю и добавил. - Сворачиваем операцию ... Пусть тетки собирают майно и уматывают.
  
  
   - Что же это, товарищ майор? Оказываем сопротивление милиции... Не подчиняемся... Нехорошо... - Это уже ко мне.
  
   - Бить женщин дубинками - хорошо, валить на землю человека, за то, что защитил женщину - прекрасно, выкручивать руки - замечательно... Все остальное - сопротивление, неподчинение... Для борьбы с женщинами создавали ОМОН? Или для их защиты?
  
   - Ладно, замнем... Самому иногда тошно... Но поймите и нас... Мы тут уже неделю вожжаемся. Сначала их по-хорошему муниципалы ходили, предупреждали. Не доходит! Мы просили... Как об стену горох. А начальство долбит, мол, до каких пор будет продолжаться бардак. Позорят Москву... Хотят торговать, пусть несут товар на рынок....
  
   - В распростертые объятия мафии... - Вставил я.
  
   - Не умничайте. Там хоть элементарный контроль. Дозиметром поводят. Медики проверят. Пусть самую отчаянную гадость до прилавка не допустят. А здесь... Как разберешь, что привозят? Поверите, сам видел пару раз как счетчик зашкаливало - белорусская сметана, клюква, да и от украинского сала иногда звенит... Кроме того, торгуют с земли. ... Нужда гонит, это понятно. Свое везут на продажу, не ворованное. Чего может, и дома не хватает. Там, у них, - лейтенант кинул взгляд в сторону громады вокзала, - совсем паршиво. Хуже чем в России. Для них рубли - валюта. Все это понятно, но - приказ есть приказ.
  
   Омоновец протянул мне документы. - Возьмите. Не стоит в наши времена выступать Робин Гудом. Это герой не сегодняшнего дня. Сейчас, увы, гоголем Соловей Разбойник разгуливает. Ну да ладно... Вы в Афгане, где воевали?
  
   Рассказал.
  
   - Долгонько... Тот боец, что документы принес, тоже, кстати, афганец. Своих в обиду не дает. Народ-то у нас в отряде разный, ох разный. Такие типы попадаются... не в милиции, в тюрьме по ним место плачет. Да сидят гады крепко, будто гнилые пеньки. Так просто не выковырнешь, скорее они тебя... - Он тоскливо сплюнул.
  
   Я повернулся и пошел вдоль улицы. Спина болела, но пуще чем боль жгла сердце обида унижения. Вскипала в душе злая горькая ненависть. К чему? Трудно объяснить ... даже не к ударившему меня шакалу омоновцу. Бог с ним. Он только пешка, болван в чужих руках. Подступал к горлу комок, душил гнев к тем, кто наобещал народу в очередной раз лучшую долю и опять в который уже раз обманул, обесчестил, унизил, нагадил в душу...
  
   - Ой, постойте же, постойте! - Маленькая рука с коротко остриженными ноготками схватила за рукав куртки. - Вы уж простите Бога ради. За меня, нерасторопную Вам перепало. Как они Вас повалили, то я просто обомлела. Уж лучше, думаю, меня бы вдарили. Уж кто, кто нас селян теперь не бьет... Разом больше, разом меньше ... Уехали они ... вороги. Умчались як на пожар... - Женщина говорила с мягким знакомым "гакающим" украинским акцентом.
  
   - Я бачила, вы капусточки хотели, то возьмите. Немного осталось. Вот и колбаски, домашней. Вы не сумневайтесь. То все брехня, про чернобыльское. Мы и сами едим. И Чернобыль от нас далеко. И в Харькив на рынок возим. Да там разве торговля? То не торговля, колы у людей грошив немае, одни слезы... А тии купоны? ... Ни, правду скажу - за советив краще мы жилы. В Москву не торговать, на экскурсию, як людына издыла. А зараз... Нас зараз ни где нэ поважають ... Дивчины наши, запродалысь у Туречину ... Казалы у театри выступать, а оказалось - срам один, казаты страшно ... Колы на Вкраини таке було? Того мы вид незалежности бажалы? Ох, и чого это я балакаю? Спасиби Вам добродию.
  
   В моей руке оказался аккуратно увязанный бечевой пакет из газетной бумаги.
  
   - Кушайте, будь ласка, и будьте здорови. Спасибо вам, что заступились за бидну жинку. - Она смущенно улыбнулась и ушла, оставив меня одиноко стоящим на тротуаре.
  
   ... Шел предпоследний оплаченный день в гостинице. На привычный вопрос, не поступало ли мне писем, звонков или записок, дежурная только развела руками. От нервного ожидания разошелся аппетит. Включил в розетку кипятильник, заварил чаю. Достал оставшийся кусок хлеба и принялся за еду. Подаренная капуста оказалась отменно хороша, остренькая, пряная, хрустящая на зубах. Таяла во рту душистая и нежная домашняя колбаса. Спасибо тебе неведомая хозяюшка. Ты продавала действительно хороший товар. И не твоя вина, а наша беда, что должна ты делать это не в белоснежном халате за прилавком рынка, а на грязной, застеленной всего лишь газетой, земле московской улицы. Неожиданно дверь номера отворилась, и в комнату вошел человек, возивший меня в прошлый раз на прием к Полу.
  
   - Собирайтесь. Босс велел привезти вас. С вещами... В гостиницу больше не вернетесь.
  
   Чопорный водитель кинул взгляд на разложенные на столе дары Украины, принюхался и, непроизвольно дернул кадыком, сглотнув слюну.
  
   - Угощайтесь. Не везти же это с собой. - Предложил ему.
  
   - Эх, времени нет. Можно бы под водочку хорошо посидеть ... Да босс не любит опоздания. - Но не удержался, взял в щепоть капусту и отправил в рот. Отломил кусок колбасы и начал жевать. - Ладно, по-солдатски. Пять минут на все про все.
  
   Водитель вытащил из бокового кармана плоскую металлическую фляжку. Мы глотнули, и за пять минут покончили с закуской и выпивкой.
  
   - И на старуху бывает проруха. Ты уж, майор, молчи. - Он достал из кармана и кинул в рот несколько зерен и принялся сосредоточенно жевать, пока я собирал свои немногочисленные вещи.
  
   Вскоре машина тронулась, увозя к гражданской жизни. Впервые заступал на службу не Родине, а в услужение к хозяйчику. Ну да Бог с ним. Иные времена, другие песни.
  
  Глава 25. Тихая мафия.
  
   Новый работодатель посчитал ниже своего достоинства вторично встречаться с мелкой сошкой. Девушка референт объяснила мне вкратце служебные обязанности. Показала распечатанный с компьютера договор. Молча подчеркнула фломастером сумму вознаграждения. Невольно присвистнул. Сумма, обозначенная в долларах, впечатляла. Секретарша подняла на меня глаза и улыбнулась, сверкнув белизной ровных жемчужных зубов.
  - Привыкайте.
  
   Затем она объяснила, что фирма Пола строит по заказам деловых людей, политиков и государственных чиновников виллы, дачи, целые поселки в уединенных, наиболее живописных местах Подмосковья. Здания возводились по индивидуальным проектам, с учетом требований заказчиков из лучших импортных материалов высшего качества. На строительстве работали бригады украинских и турецких рабочих. Расплачивались с ними только по завершению работ. Высчитывали затраты на питание, жилье, за производственные огрехи. Переделки выполнялись за счет бригад. Наказывали крепко, не выговором, не рублём - полновесным долларом. Все сдавалось "под ключ", только с оценкой "отлично" . В конце работ высаживались деревья и кустарники, подключались коммуникации, улучшались шоссейные дороги. Затем поселки огораживались от остального мира заборами со стальными воротами и охранниками при них.
  
   Мои будущие обязанности заключались в переброске по воздуху людей и срочных грузов из Москвы на стройплощадки. Грузы, объяснили мне, будут перевозиться не навалом в салоне, по-советски, а в специальных, аккуратных, заранее загружаемых на земле контейнерах. Вторая основная задача - вывоз на место строительства потенциальных покупателей жилья и доставка их обратно с максимально возможным комфортом. Все это интересно, но, прежде всего, необходимо получить вертолет, облетать и перегнать в Москву.
  
   Вылететь в Харьков мне приказали ближайшим прямым рейсом, всего через пару часов после оформления на работу. Билет уже заказан. Документы готовы. Расписался за выданные на командировочные расходы деньги, проверил платежные документы. В заключение церемонии меня сфотографировали Поляроидом и через несколько минут вручили шикарное пластиковое удостоверение с цветной фотографией.
  
   ... На заводе дела оказались в полном "ажуре" и после консультаций с юристами фирма заключила договор долгосрочной аренды Ми-8. Одновременно в Москве Пол разыскал среди уволенных в запас вертолетчиков второго пилота, имевшего большой налет часов на машинах подобного класса. Нашелся и борттехник. Командиром остался я.
  
   Димыч получив честно заработанные комиссионные, пребывал на "седьмом небе" от счастья и при первой же встрече начал отсчитывать причитающийся мне, процент. Я остановил его руку.
  
   - Деньги сейчас не нужны. Зарабатываю на фирме более чем достаточно. Оставь. Тем более что я получил эту работу с твоей помощью.
  
   - Денег никогда не бывает достаточно, мой друг. - Назидательно изрек начинающий бизнесмен. - Ладно, считай, что это твой вклад в наш общий бизнес. Есть тут у меня кое-какие наметки. Так, что не волнуйся - твоя доля в прибылях гарантирована.
  
   Будущее показало, что Димыч действительно обнаружил совершенно уникальную нишу в торговом деле. Связавшись с благотворительными организациями в Италии, Германии, а затем в Штатах стал покупать по чисто символической цене, на вес, контейнеры с бывшими в употреблении, забракованными, устаревшими или вообще сданными в благотворительные организации носильными вещами. Димыч развозил для мелкого ремонта прямо на квартиры оказавшимся без работы и денег женщинам, умеющим орудовать иглой и утюгом, мешки, набитые тряпками. Надомницы приводили рухлядь в порядок, закладывали в полиэтиленовые конверты, к которым лично Димыч или его доверенные родственники привешивали ярлык с новой ценой. Цены Димыч, надо отдать ему должное, устанавливал божеские, потому как сам крутился среди людей и хорошо понимал их незавидное финансовое положение. Каждая вещичка, с учетом перевозки и обработки, обходилась примерно в двадцать центов, а продавалась за пару - тройку долларов. Бизнес преуспевал. Сначала торговля шла с машин. Затем Димыч с женой поставили лотки, а, в конечном счете, арендовали помещение опустевшего галантерейного магазина с широкими зеркальными окнами, витринами и прилавками.
  
   Друг обзавелся мобильным телефоном, ежеминутно выдергивал его из кармана, звонил кому-то, отвечал на звонки. Часто казалось, что звонки эти не от деловой необходимости, а просто из некоего детского, ребяческого желания повозиться лишний раз с новой, расчудесной игрушкой, недоступной очень многим людям, тщеславное чувство утвердить обладание престижной обновкой, продемонстрировать ее окружающим, просто подержать в руке гладкое пластмассовое тельце, напичканное умной электроникой. Вскоре появился и подержанный блестящий Мерседес с тусклым прошлым.
  
   Волжанка, приведенная в порядок светилась словно новенькая, отполированные бока блестели, промытые стекла сияли, а колеса обуты в новую резину. Все подтянуто, отрегулировано, заменено. Масло и бензин - заправлены. Машина вернулась ко мне, вот только ездить стало некогда. Так и оставил снова скучать под чехлом.
  
   ... Специфика работы фирмы Пола определила режим полетов вертолета. Наш небольшой экипаж постоянно находился в готовности к вылету. Это утомляло. Но так как все оказались холостяками, не обзаведшимися в силу превратностей судьбы семьями, то не роптали. Мы предельно ясно понимали уязвимость своего положения, ведь на наши места имелось достаточно желающих, выкидываемых ежедневно из армии и флота. Босс умел экономить деньги на всем. Так и здесь, предвидя подобный график работы, и не желая тратиться на подменный экипаж, постарался подобрать холостяков, всегда готовых лететь хоть к черту на рога, не требуя отгулы и сверхурочные.
  
   Чаще всего перебрасывали мы с объекта на объект бригады рабочих или срочные грузы, упакованные в контейнер. Такое оперативное маневрирование ресурсами позволяло хозяину ни на минуту не сбавлять ритм стройки. Случалось, капризные нувориши требовали каких-то невероятных "наворотов", непредусмотренных договорами новшеств, улучшений или переделок, подсмотренных чаще всего их женами у друзей, либо в фильмах или в заграничных вояжах. "Новые русские" были готовы платить любые деньги, возводя самое-самое, поражающее воображение приглашенных гостей, ласкающее взгляд и тешащее самолюбие скоробогатых буратин. Возводились дворцы и замки, бунгало и итальянские палаццо. Фирма без возражений удовлетворяла все прихоти клиентов. При условии оплаты в зеленой валюте. И они платили. Наличными. Не скупясь.
  
   Клиенты прямо лопались от сознания собственной значимости, вытаскивая увенчанные золотыми цепями тела из лимузина, доставляющего их прямо к вертолету с эмблемой фирмы Пола на борту. Экипаж встречал гостей у трапа в строгих темных костюмах, белых рубашках, при галстуках, в солнцезащитных очках с золочеными дужками. Этакие лощеные холуи. После взлета борттехник разносил в салоне напитки, второй пилот по ходу полета рассказывал о прохождении маршрута. На месте предполагаемого строительства гостей ждал джип и сотрудники фирмы отвозили их прямиком на размеченные участки. Все это, безусловно, действовало на нуворишей. Мелькали среди клиентов и знакомые лица политических деятелей новой формации.
  
   Отгремели танковыми пушками события девяносто третьего года. В начале босс нервничал, не мог решить на кого поставить. Придерживал вертолет возле себя на случай экстренной эвакуации семьи, но вскоре определился, стал вслух поносить Хазбулатова и Руцкого. Мы даже пару раз свозили его на встречи с генералами, ставшими вскоре клиентами фирмы. Все чаще встречались фамилии "новоселов" в газетных статьях о мафии, вокруг заказчиков толпились невозмутимые телохранители со стандартно короткими стрижками, низкими, деловито наморщенными лобиками, массивными фигурами с накачанными мышцами, с непременными кобурами под расстегнутыми полами пиджаков и мобильными телефонами, зажатыми в кувалдах кулаков. Стали фигурировать счастливые застройщики и в скорбных списках покойников, нашедших последний приют на престижных кладбищах в обществе знаменитых певцов, киноактеров, почивших политических фигур и пришитых на разборках криминальных "паханов".
  
   Прилетев в очередной раз на родину, я попытался выяснить мнение Димыча о ситуации в деловом мире. Конечно, Украина не Россия, а относительно тихий, обнищавший Харьков, взятый местным УВД под "красную крышу", близко не напоминал столицу криминальных разборок Москву, но процессы всюду шли одинаково, пусть с разной скоростью и интенсивностью. Подводя итог, предположил, что политики, чиновники, уголовные авторитеты, бизнесмены - все это одна мафия.
  
   - Ну и что с того? - Спокойно ответил Димыч. - Тоже мне, новость!
  
   - Тебя это не волнует?
  
   - Нисколько. С чего это мне волноваться? У меня свой бизнес. Кому надо - отстегиваю долю. На остальное - живу как никогда раньше не жил, так в чем же проблема? Политиков они покупают? А мне до этого дела нет! Чиновников? Я и сам куплю, если потребуется. Народное добро разворовывают? За границу капиталы вывозят? Молодцы! Подсоберу бабок, найду подходящую страну, где можно спокойно жить и вести дела. Глядишь - сам слиняю. Какое тут будущее? Нет его, ни для меня, ни для детей. Деньги за границей держат? Ну и, слава Богу! Целее будут. Я и сам... счетец на Кипре открыл. Налоги не платят? И я не плачу. Чего мне на этих, ... - он кивнул на открытое окно, из которого доносились обрывки пьяной брани, - собственные бабки тратить. Да пусть пропадут пропадом. Хоть все поголовно упьются и передохнут. Мафия - это, между прочим, и для них благо.
  
   - Ну, это ты Димыч загнул! - Не выдержал я. - Еще могу допустить, что ты с ней как-то уживаешься. Ваши пути не перекрестились, слава богу. Тебя не сожрали. Но какой с нее прок простым гражданам?
  
   - Все просто. Например, дешевая водяра. Где теперь водочная монополия? Кто ей владеет? Что, думаешь, в Правительстве России идиоты сидят, если от таких прибылей отказались? Нет уж. Значит кто-то свой, собственный, очень хороший куш заимел. И ему наплевать, что казна не получит в десятки, сотни, тысячи раз больше денег чем он сунул в свой, личный карман. Ему и его семейству хватит. И простым гражданам хорошо. Налогов на водяру нет, никто ее не инспектирует, качество не проверяет, следовательно, она дешева и доступна. Дешевле хлеба. А если кто упьется, помрет, это уже его проблемы. Меньше народу - больше кислороду.
  
   Теперь возьмем среднего, рядового человечка, нормального трудягу обремененного семьей. Во-первых, ему в большинстве случаев глубоко и смачно наплевать, кто даст работу и заплатит бабки. Даже если это мафия. Бедняга замерз без тепла, ему нечем кормить детей, до жути опасно ходить по улицам. Гражданин смертельно, до печеночных колик боится мелкой шпаны с пером в кармане. Его страшат отморозки, заезжие домушники - любители выпотрошить маленькие семейные ценности. Предприниматели в страхе перед беспредельщиками! - Димыч передохнул и продолжил вдохновенный монолог. - Пусть это покажется парадоксальным, но и мафия против подобного мелкого дерьма. Вся эта шваль зря раздергивает ее, мафии, законную добычу, уменьшает доходы. Ведь если меня обобрали заезжие гастролеры, то я не смогу заплатить долю серьезным людям, настоящим хозяевам города. Прикрою лавочку, выйду из дела, и они вообще ничего не получат. Мафия это прекрасно понимает. Если пьяная шпана ограбила людей, то эти деньги не пришли в мои палатки, а, следовательно, законная их часть не осела в кошельке мафии. Зачем же ей такая головная боль?
  
   - Вот, представь себе, мафия сегодня дает деньги милиции, снабжает ее связью, транспортом, бензином... Каково? Зачем? Да, все очень просто! Для борьбы с вредным, неорганизованным преступным сбродом. Со всякой шпаной и шушерой. И, поверь, пока лично меня не трогают, мне глубоко наплевать, кто защищает мою семью и мой бизнес, государство, милиция или мафия. Главное результат. Я плачу хорошие деньги и обретаю спокойную жизнь. Вот так-то, братан! - Он посмотрел на меня, хитро прищурив глаз.
  
   - Не нравится, вижу, не нравится, советскому майору реалии нового мира. Хочешь в нем жить, привыкай. Забудь про совесть, про честь, которая "смолоду"... Обзаведись золотой цепью на шею и мобильником в кармане. Не думай "сперва о Родине", думай только о себе. Забудь все, чему учили гнусные училки, пионервожатые, замполиты и прочие комуняки. Закинь подальше патриотические книжонки, выкинь из головы песенки и побасенки из фильмов. Просто живи и наслаждайся жизнью.
  
   - Димыч, о дружбе тоже забыть?
  
   - Не рви душу... - Он сипло вздохнул, с трудом проталкивая воздух через зажатую внезапным спазмом гортань. - Дружба - это ... Оставим ...
  
   - Ладно. Спой лучше, что ни будь из старого...
  
   Димыч взял со стены гитару, подергал струны, прочистил горло, но дальше этого дело не пошло. Он протер ладонью запыленную деку, сдул пыль с колков и повесил гитару на место. - Не поется... Давно уже не пел, позабыл все... Да и настроения нет. Слушай, поедем лучше в баню. Знакомый открыл. Классная, с бассейном, сауной, ... с девочками. - Он понизил голос, вслушиваясь в доносившуюся из соседней комнаты телефонную трескотню жены.
  
   - А как же Ленка?
  
   - Это другое. Надо где-то снять нервное напряжение. Она так не умеет. Девочки - класс! Хочешь, даже шестнадцатилетняя пацанка тебя обслужит. Да так, как и в Париже не смогут. У него вообще все молоденькие. Знаешь, я теперь даже продавщиц старше четвертака не беру. Покупатели желают пялиться на хорошеньких девочек, чем на старых мымр. Вот, знакомые за телку просили. Двадцать восемь уже. Отказал. Понимаешь, в бизнесе важен принцип. Возьмешь одну, припрется другая, третья... Тем более с высшим образованием, иняз окончила, то да се... Вообще-то, по человечески жаль деваху. Теперь ей дорога одна, на панель... Ну да ладно, перебьется... Не она первая, не она последняя.
  
   Димка дернул кадыком, проглотил слюну. Рывком стащил со стола банку голландского пива, словно из гранаты кольцо, сдернул алюминиевую затычку и, жадно припав губами, начал пить. Хлопья пены, вырываясь из узкого донца, стекали по щекам, подбородку вниз, капали на красный клубный пиджак, оставляя темные, похожие на кровавые следы.
  
   ... Не пришлось нам с Димычем сходить тогда в баньку. Зазвонил телефон, и по приказу хозяина экипаж собрался на аэродроме возле готового к взлету вертолета. В ожидании разрешения на вылет и полетного задания, мы укрылись за фюзеляжем машины от порывистого, холодного аэродромного ветра. Вытащили сигареты, закурили и стали обсуждать последние события российской жизни. Основной темой оказалась война в Чечне. Российские войска штурмовали Грозный, устилая трупами солдат и горелой броней подступы к президентскому дворцу, площадь Минутку, здание вокзала. Лучший в мире министр обороны и его генералы топтались перед камерами телевидения, в растерянности пожимали увенчанными золотом погон плечами, и гробили, гробили сотню за сотней, слабо вооруженных, плохо обученных, голодных и замерзших сопливых пацанов первого года службы. Авиация, разучившаяся летать, вытянутая из опустевших, обезлюдевших, пришедших в упадок гарнизонов, "на глазок" швыряла полученные со складов устаревшие бомбы. Бомбы часто не взрывались, иногда сваливались на собственные войска, на пустыри, огороды, на головы, не успевшего вовремя разбежаться мирного населения. Порой казалось, что из всех участников чеченской войны профессиональными военными, действительно достойными своих воинских званий оказались советский авиационный генерал Дудаев и артиллерийский полковник Масхадов. Я понимал, что стратегические умения нынешнего российского генералитета сводились к планированию дач, завоеванию земли под коттеджи, организации дармовой работы стройбатовцев, а тактические, к торговле военной техникой и трупами боевиков. На остальное им было глубоко наплевать.
  
   Наш экипаж отдал Армии, пусть не нынешней, потешной, а ее грозной предшественнице многие годы жизни, не лишние, между прочим, самые лучшие годы, молодость. Наблюдать чеченское позорище нам было унизительно и больно. Всё в этой войне виделось странным и нелогичным. Мы припомнили как пару лет назад, бывший вице-президент Руцкой, еще сидя в Кремле, а не в Лефортово, предлагал провести милицейскую операцию для наведения порядка в Чечне. Тогда распоясавшиеся молодцы - будущие боевики грабили гарнизоны, растаскивали склады, избивали военных. Но его зашикали, оплевали. Куда там! Гайдар с товарищами поспешили вывести личный состав, оставив новой, никем не признанной Ичкерии награбленное имущество, танки, самолеты, оружие. Впрочем, все четко укладывалось в вопль Ельцина к регионам - хватай самостийности, сколько сможешь проглотить. Так бы и жили, но спохватились, вспомнили о нефти, о трубопроводе, о возможно потерянных миллиардах зеленых. Переполошились! Как же так? Денежки из кармана уплывают! Завопили на весь мир, - "Да это же часть России!".
  
   Второй пилот, зло щуря глаза, рассказывал о встрече с товарищем, прибывшим из Чечни в госпиталь на лечение.
  
   - Поперли войска через Ингушетию. Их Руслан чуть не на коленях молил, не надо, ведь родственные народы. Крик, скандал получится. Не послушались. Влезли. Конечно, на дорогах толпы женщин, детей. Машины не пропускают. Маршруты движения тут же становятся известны боевикам. Те их ждут, встречают "Градами", минами. Карт нет. Жрать нечего. Связь, как всегда, хреновая. У чеченцев армейские рации, те же частоты. Перехватывают радиограммы, передают ложные приказы, глушат своими передатчиками... Вселенский Бардак... Грязь... Наконец доплелись до Грозного... Под Новый Год, под день рождения Паши Мерседеса. Ну, холуйские душонки решили подлизнуть министерскую задницу. - "Уя, Уя! Вперед, на штурм!". А сами пили всю ночь, бляди... Пока чечены танки да БТРы на улицах жгли... Эх, счастлив я, что с армией распрощался, а то бы ей богу повернул машину на Москву, да влупил из бортового оружия по Кремлю, где эта пьяная банда засела.
  
   - Да, обманул народ Боря. Подвел! - Сокрушенно покачал головой борттехник. - Пошли за ним в расчете на лучшую жизнь, а потеряли даже то, что имели. Обещал, пройдоха, на рельсы лечь, если жизнь не улучшится. Лег, как же, жди... Шахтеров положил, Жулик.
  
   - Ладно, парни, мы, слава Богу, работу имеем. Грех жаловаться.
  
   - Тьфу, тьфу не сглазить бы. - Все дружно поплевали через левое плечо. Своя шкура - она ближе к телу.
  
   - Чего расплевались? - За разговором мы не заметили подошедшего диспетчера с бумагами в руках. Все в порядке, можете вылетать. Разрешение получено.
  
   Взлетели, взяли курс на Москву. Все выглядело буднично, привычно.
  
  Глава 26. Чечня.
  
   - Договорились, доспорились, накаркали на свою голову. - Шипел бортмеханик, стоя в проходе за нашими спинами. Вертолет тем временем вновь удалялся от столицы ....
  
   Да, ситуация... После посадки в Москве к борту подкатил заправщик, следом взвизгнув протектором, подскочила волжанка. - Начальство ждет. - Разъяснил недоумение экипажа водитель. - Срочное задание.
  
   - Погуляли по столице. - Почесал затылок второй пилот.
  
   - Прилетим, наверстаем. - Пообещал я. - Если что-то срочное, могут подкинуть премиальные.
  
   - Это всегда, пожалуйста. - Согласился второй.
  
   Мистер Пол ждал нас в кабинете.
  
   - Садитесь, господа авиаторы. Надеюсь, с техникой и экипажем все в порядке? - В его вопросе подразумевался однозначно утвердительный ответ.
  
   - Так точно. Вертолет к полету готов. Экипажу требуется кратковременный отдых. - Доложил я. - Но, если дело срочное, то можем и полететь.
  
   - Дело срочное, но на отдых. - Он поднял указующий перст. - Именно на отдых, время есть. Его хватит принять душ, выспаться, и поесть перед полетом. Восемь часов на все про все. Задание ответственное, полет не близкий. - Мистер Пол вышел из-за стола и стал прогуливаться по кабинету, заложив руки за спину. Еще трубку и вылитый Иосиф Виссарионыч.
  
   - Вы, разумеется, знаете, что сейчас происходит в Чечне. - Продолжил между тем хозяин. - Война. Разрушения. Кто-то должен все навороченное военными восстанавливать. Мы - фирма строительная. Солидная. С хорошей репутацией. Правительство поручило нам в числе других восстановление и ремонт жилых и производственных зданий в Грозном, в других городах Чечни. Дело это государственное. Платит Правительство России. Надо срочно перебросить в Грозный передовую группу специалистов, для определения объема работ, расчета необходимого оборудования, инструмента, материалов и рабочей силы.
  
   - Поезда в Чечню не ходят. Дороги... скажем так, опасны для движения. Мины... Засады ... Да и состояние дорожного покрытия внушает опасение. Связываться с военной авиацией... дорого и ненадежно. Я не привык зависеть от посторонних. Поэтому решил послать вас. Естественно, учитывая специфику командировки, начнете с сегодняшнего дня получать кроме суточных, дополнительный оклад, скажем, в полуторном размере. Окончательный расчет - по возвращению. Основная ставка за вами сохраняется. Все деньги будут откладываться на личные счета в банке.
  
   Согласием экипажа босс не поинтересовался даже ради проформы.
  
   - В Грозном - подчиняться только руководителю группы. Лично! И, естественно, мне. Вылет завтра утром. Маршрут полета, посадки, заправки и все прочее согласовано с военными и гражданской авиацией. Автоответчик уже устанавливают на борт. Карты и документы на полет получите у референта. Желаю удачи. Свободны.
  
   Босс направился к столу, а мы потянулись к двери. Радость от полета в мятежную Чечню мог испытывать разве только садомазохист или веселый умалишенный. Но выбора не имелось. Приказ босса не оставлял возможностей для отказа, а лишаться работы и связанных с нею благ, никто из экипажа не пожелал. Вот потому и шипел бортмеханик.
  
   ... Согласно полетному заданию одну из промежуточных посадок совершили в Ростове. Переночевали в гостинице, а утром приняли на борт опечатанный контейнер и группу строителей из шести мужчин и женщины. Судя по их угрюмому виду, полет в Чечню тоже не доставлял инженерам особой радости. Кроме руководителя группы все пассажиры оказались экипажу незнакомыми, не встречались раньше ни в офисах, ни на стройплощадках. Груз закрепили в хвостовом отсеке, людей - в салоне, и взяли курс на Грозный.
  
   Промелькнул Дон, пролетели степи Ставрополья, Терек, потянулась равнинная полоса Чечни, оттяпанная в свое время от казацких земель волюнтаристом Хрущевым. На горизонте, на фоне предгорий Кавказа вставали черные силуэты Грозного. Мрачные, частично обгорелые здания, лишенные электричества и тепла. Полюбовались на унылый пейзаж и совершили посадку на аэродроме "Северный". На обочине летного поля валялись обгорелые остатки авиации независимой Ичкерии, в основном чешские самолетики. Результат, пожалуй, единственного по-настоящему эффективного налета российских штурмовиков. Зарулили вертолет на указанную солдатом флажками стоянку, заглушили движки и вместе с пассажирами собрались на выход. Но боец остановил нас.
  
   - Подождите, за вами приедут. Не стоит разгуливать пешочком, это - Чечня. Да и оставлять без охраны вертолет не годится. Оружие-то у вас есть?
  
   Экипаж недоуменно переглянулся. Из оружия имелась только ракетница в аварийном наборе.
  
   - Ладно, пока я здесь с вами побуду.
  
   - Как же ты один ходишь? Не боишься?
  
   - Кто Вам сказал, что один? - Удивился солдатик. - Вон меня ребята страхуют. - И указал на стоящую неподалеку БРДМ с задранным стволом крупнокалиберного пулемета.
  
   - Чечены, они гады хитрые. Если чуют, что могут получить по зубам, то не задирают. А вот если наоборот ... украдут или зарежут. Как пить дать. Солдат окинул нашу пеструю группу оценивающим взглядом. Успокоил. - Вас, скорее всего, резать не будут. ... Украдут.
  
   Со стороны здания аэровокзала подскочил штабной уазик с офицерами, за ним еще один с солдатами в бронежилетах, касках, с автоматами.
  
   - Здравствуйте, дама и господа! С благополучным приземлением на горячую землю Грозного. - Витиевато поприветствовал залетных москвичей, выпрыгнувший из первой машины полковник в темном, новеньком камуфляже и афганке. - Рад принимать посланцев господина Пола в Чечне. Все уже организованно. Жилье, питание, охрана. Все путем. Я, ваш Вергилий в чеченском аду. Прошу все действия согласовывать со мной, ничего самостоятельно не предпринимать, без сопровождающих и охраны по городу не передвигаться, ни в какие посторонние контакты с местным населением не вступать. Сейчас подойдет микроавтобус для людей и грузовик под контейнер. О грузе позаботятся мои солдаты. Вертолет закройте, и я сдам под охрану. Грузитесь в автобус и езжайте отдыхать.
  
   Машины побежали сначала вдоль поля аэродрома, потом перепрыгнули по мостику ручей и по разбитому гусеницами бронетехники шоссе, объезжая воронки в асфальте и обгорелые остовы танков и бронемашин покатили по городским улицам. Лежащий еще кое-где серый ноздреватый снег стремился прикрыть следы прокатившихся по городу боев, расщепленные стволы деревьев, разбитые фасады домов, выбитые окна, следы копоти на стенах и поваленные заборы...
  
   - Крепенько усмиряли россиян. Еще немного и можно снимать новую версию "В окопах Сталинграда", на натуре. - Пробормотал один из строителей.
  
   - Лицо войны. Словно на гравюрах. Черный оскал зубьев сгоревших домов и белый снег. Сюрреализм. Бред. Сон разума. - Женщина, техник-геодезист, вздохнула.
  
   ... Пока пробирались по разбитым улицам Грозного, наступил вечер. В темном, угрюмом городе мелькали в зашторенных окнах язычки свечей, блики от карманных фонариков. Иногда глубина дворов оглашалась трескотней автоматных очередей, хлопками пистолетных выстрелов. Небо прорезывали огни осветительных и сигнальных ракет. На перекрестках конвой освещали прожекторами блокпосты внутренних войск - здоровенные контрактники в камуфляже, с десантными автоматами, в масках, скрывающих лица. Сидящие в переднем уазике офицеры обменивались с постовыми короткими фразами и автомашины двигались дальше, до следующего блокпоста. Наконец, фары высветили ворота с телекамерой на кронштейне. Створки ворот распахнулись, и автомобили высокий, на удивление целый забор, затянутый поверху колючей проволокой, крепкие стальные въехали во двор. Изнутри деревянный забор оказался выложен мешками с песком. По углам, доходя до уровня высоты забора, устроены смотровые площадки с пулеметными гнездами. В глубине двора стоял одноэтажный, приземистый, длинный дом из серого шлакоблока. Под навесом тарахтел дизель-генератор передвижной электростанции. По периметру прохаживались часовые.
  
   - Ну, прямо ставка Сталина! - Восхищенно произнес второй пилот, почесав под курткой грудь. - Глядишь, у них и душ найдется.
  
   - Найдется. - Заверил подошедший офицер. - Для людей такого человека, как ваш босс - все, всегда, везде находится. Мы отвечаем за вашу безопасность, обеспечиваем все возможные удобства временного проживания. Для нас, Вы - дорогие, очень дорогие гости.
  
   Экипажу досталась просторная спальня с тремя кроватями, платяным шкафом, столом, стульями, телевизором, и даже видеомагнитофоном. Окно задраено тяжелыми стальными ставнями, тяжело просвечивающими сквозь шторы и гардины.
  
   - От гранатомета, конечно защита слабая, а от пуль - в самый раз. - Радостно утешил сопровождающий прапорщик. Но прежде чем сюда гранатомет протащат, ох много попотеть чеченам придется. Так, что на сей счет, можете не волноваться.
  
   - Да, на счет этого... - Он выразительно щелкнул себя по кадыку. - Нам-то нельзя, с этим на базе строго, а вы люди вольные ... гражданские... с вас другой спрос ... Правда, насколько понимаю, сами не так давно погоны носили?
  
   - Эт-то точно, носили - носили, еле сносили. И не одну пару.
  
   - В таком случае разберетесь в окружающей действительности шустро, и действовать будите по необходимости ... Вот, пожалуй, и все. Отдыхайте с дороги.
  
   Экипаж расположился на кроватях и закурил. Невидимый вентилятор вытягивал дым из комнаты. Говорить желания не имелось. Сказывалась усталость после длительного автономного перелета. Загасили окурки в пепельнице и уснули под периодически вспыхивающую на блокпостах автоматную трескотню да редкое буханье далеких взрывов.
  
   Несколько дней мы отсыпались, валялись на кроватях, ели в столовой, смотрели видушку, перечитывали старые газеты и журналы, точили лясы на ступеньках или на лавочке во дворе. Изредка встречаясь со своими пассажирами, узнавали от них новости из-за забора, отрезавшего базу от внешнего мира. В отличие от экипажа строители не бездельничали, наоборот, работы оказалось непочатый край. Целыми днями бедолаг таскали по городу, там они проводили первые прикидки, составляли черновые сметы.
  
   Новости оказывались не особенно веселые. Город, днем подконтрольный федеральным войскам, ночью возвращался под власть вылезающих из подвалов и бункеров боевиков. Дома, даже не разрушенные во время штурма, лишившись разбежавшихся жильцов, ветшали, коммуникации приходили в негодность или оказывались, разбиты снарядами и бомбами. Объем работ представлялся невероятно обширным. Следовало ожидать скорого притока в Чечню огромных денежных вложений, составов с материалами, строителей.
   Выяснив, в первом приближении, объем работ по Грозному, руководитель группы потребовал разрешить полеты вертолета в Шали, Гудермес, Аргун. Полковник долго не давал добро, но под конец сломался и благословил инспекционную поездку. Для охраны группы в салон подсели четверо вооруженных бойцов ОМОНа, все как один близнецы мордоворота, что прихватил меня дубинкой возле московского вокзала. Первое время летали с опаской, поминутно озираясь на землю, на предельно малой высоте, не жалея отстреливали при снижении тепловые ловушки, установленные военными на нашей машине. Но постепенно привыкли, успокоились. На нас не охотились, не покушались. Вертолет, свежеокрашенный на заводе в цвета Аэрофлота, с красочной фирменной эмблемой на борту, разительно отличался от военных машин. Главное, вертушка не несла вооружения, вдоль фюзеляжа не висели направляющие с реактивными снарядами. Возможно, поэтому нас часто принимали за членов очередной международной комиссии и не старались вогнать в брюхо очередь или разорвать ракетой.
  
   Вскоре на счета мэрии начали поступать из России деньги. Развернулись бригады местных и приезжих рабочих. Подтянулась строительная техника. Тут-то и началось самое интересное. Фирма ударно восстанавливала намеченный объект и сдавала заказчику. Для отчета и истории его свежеокрашенный фасад фотографировали. Через несколько дней появлялись, словно из-под земли, боевики и взрывали отстроенное. Такая круговерть продолжалась с завидной регулярностью.
  
   После всего пережитого, мой жизненный принцип претерпел коренные изменения, и теперь его можно было сформулировать весьма коротко - "Все по сараю!". Потому, старался не подавать виду, что сия странная закономерность меня весьма насторожила. Видел ведь, что восстанавливалось все ляп тяп. Внутренние помещения были сметаны на живую нитку. Кое-где вообще отсутствовали перегородки, двери, лутки, трубы, проводка. Фактически ремонтировался один фасад. Его запечатлевали на пленку, на видео. Фотографировали перед ремонтом, после ремонта и после взрыва. Все документировалось, составлялись акты, многочисленные бумаги заверялись солидными подписями и печатями.
  
   Произойди подобное один, ну два раза, от силы три - можно поверить в случайность, нелепое совпадение, однако взрывы на сданных фирмой объектах грохотали с незначительным отставанием от графика сдачи восстановленного. На свежих развалинах вновь начинали копошиться рабочие, разбирая и сортируя уцелевшее добро, снова брались за дело сметчики, плановики, точили карандаши архитекторы, закрывали наряды прорабы, списывали материалы кладовщики. Работа кипела двадцать четыре часа в сутки. Доходили до нас слухи и о конкурирующих фирмах, те даже для вида не делали ремонта, а просто повторно взрывали полуразрушенные здания, окончательно уничтожая пощаженное войной. Ушлые люди гребли бешеные деньги на чеченской беде.
  
   Однажды мы с ребятами здорово выпили. То, что раньше держалось за зубами, в подсознании, неожиданно выплеснулось наружу. Не даром говорят "Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке".
  
   - Парни, вот думаю, чем должна по логике закончиться эта война?
  
   - Великой победой русского оружия над чеченскими бандитами! Ура!
  
   - Это уже проходили пару раз. Первым покорял Кавказ генерал Ермолов. Удачно. Второй раз - тотально, сверх эффективно усмирял "маршал" Берия. Ныне - Лучший Министр Всех Времен И Народов господин генерал - Паша Мерседес.
  
   - И под звуки "Боже храни Борю" поведут обритых наголо чеченов через площадь Минутку по тракту в Казахстан...
  
   - О Казахстане забудь. - Уточнил я. - Казахстан теперь независим и велик, под мудрым руководством Казахбаши Назарбаева.
  
   - Тогда... обритых чеченов погонят в Сибирь. ... Сибирь пока еще наша. Если конечно, губернаторы дозволят. Ух, теперь у них, у губернаторов власти навалом ... чуть не отделяются. То Сибирскую Республику, то Особую Дальневосточную, то Неделимую Уральскую грозятся устроить...
  
   - Вы парни хоть представляете, что победы здесь не видать как своих ушей?
  
   - Почему ты это так думаешь?
  
   - Ну, рассуди сам. Наш Пол в курсе событий или нет? Такой человек как он, может себе позволить не просчитать, лопухнуться?
  
   - Пожалуй, нет. Мистер Пол не из таких людей.
  
   - Вот и я к тому. Как фирма строит в Подмосковье? На века! Качество - словно на Западе, если не лучше. На совесть строим. Так?
  
   - Ну, так. Что из этого?
  
   - Обратил внимание, каких сюда сбросили рабочих? Так, сбор. Третий сорт. Ни одного знакомого лица. Строят тяп-ляп. На живую нитку. Этакие потемкинские деревушки.
  
   - Ну, не только потемкинские. При комуняках этак тоже развлекались. - Тут я вспомнил одесские фасады, раскрашенные в пестренькие цвета, сгнившие полы улицы Пастера и многое, многое другое.
  
   - Ладно, согласен, но комуняки свои деревушки не взрывали... А здесь - только сдадим объект, получим нужные акты и подписи, немедленно, словно по заказу, появляются "злые чечены" и рвут восстановленное. Пусть даже рядом совершенно целый дом стоит. Вот и подумай... Думается мне братишки, что все это происходит оттого, что Чечню сговорились подолбать - подолбать, да оставить. Решили где-то высоко-высоко, на самом верху. Иначе, наш Пол строил бы на совесть, а уж милиция и военные и близко чеченов с взрывчаткой к стройплощадкам не подпускали. Без вариантов.
  
   - Так рассуждать, скажешь он им еще и приплачивает из своего кармана...
  
   - Может и приплачивает.
  
   - Ну, это вряд ли. Тут ты пожалуй загнул.
  
   - Эх, ладно, парни. Хотел сохранить в тайне, промолчать, но... Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец! - Технарь понизил голос. - Что я видел, братцы. Еще в Москве, перед отлетом решил на всякий случай прихватить запасной фильтр тонкой очистки. На склад идти, выписывать, объясняться с кладовщиком - времени не оставалось. А в загашнике у меня валялся один. Вот тихой сапой от вертолета подался к ангарам. Смотрю - загружают контейнер зелеными ящичками. Я за время службы всякого насмотрелся и знаю четко - в таких ящичках спецназ взрывчатку перевозит. Ну, удивился тогда, ясное дело, но не более. Конечно, бизнес Пола строительный. Возможно, карьер под гравий заложить надо, или пни рвать решили. Мое дело сторона.
  
   - Ну, давай, ближе к телу, пока не видно связи. Ящички, хоть и зелененькие, но в Москве, а домики картонные рвут в Грозном да Гудермесе...
  
   - А связь в том, что контейнер этот мы из Ростова в Грозный приволокли.
  
   - Тот же? Ты, парень уверен? Везли взрывчатку и ни сном, ни духом? Может просто похожий. Они же все у нас стандартные... фирменные.
  
   - Номерок запомнил... А вы после посадки хоть один разок тот контейнер сраный видели? ... То-то. И я не видел.
  
   - Но постой! Как же он раньше нас в Ростове очутился? И зачем?
  
   - Вспомни, где нас таможня досматривала? В Москве. А нанять самолет до Ростова пара пустяков. Внутренняя линия. Кто станет проверять?
  
   - Да, подкупать таможенника в Москве дорого и подозрительно. В Москве фирма респектабельная, вне подозрений, зачем в темные дела влезать? В Ростове и проще, и дешевле.
  
   - Выходит, господа офицеры, что и мы с вами, словно те дома. ... С бирочкой "После употребления взорвать". Сами и взрывчатку припасли. Сначала домики взорвут, а под занавес и нас, грешных...
  
   - Ну, побойся Бога, пилот! Ты слишком далеко в дебри залазишь. Что, Пол не человек? Мы ведь его люди. Работаем на него, пашем без претензий. Прибыль приносим. Да и строители... Они, поди, побольше нашего знают. Ну и вертолет считай его собственный.
  
   - Э, брат, те строители, что с нами от Ростова летели, тоже не его люди... кроме одного. Нас заменить - только свистни, десяток экипажей прибежит с летными книжками в зубах. Вертолет, во-первых, хорошо застрахован, а во-вторых, не собственность фирмы, а арендованный у украинского завода, за довольно смешные по западным масштабам деньги. Новый вертолет найти, получше, поновее - пара пустяков. Такой расклад выходит, парни.
  
   - Значит, попробуют нас убрать... - Мрачно подытожил второй пилот.
  
   - Что им пробовать, вон, как наловчились...
  
   - И оружия у нас нет... - Грустно вздохнул я.
  
   - Слушай, ты ведь командир экипажа, ты за нас несешь ответственность!
  
   - Тебе легче станет, если меня кокнут последним? ... Или первым? Что я могу сделать? Маг? Волшебник? Может захватить вертолет и улететь в ... В Москве достанут ... В ... Турцию? ... Сшибут по дороге. До Америки не дотянем. Может в Независимое Приднестровье? Или Великую Абхазию? Загоним вертушку за местную валюту, проживем пару месяцев словно "новые русские", до тех пор, пока вычислят и опять-таки кокнут. Что выбираете, господа авиаторы?
  
   - Может, обойдется?
  
   - Выбора нет. Потому будем предельно внимательны. Машину необходимо осматривать перед вылетом словно ... ну как... личное оружие перед выходом на боевое задание. Если захотят рвануть, то постараются сделать это на обратном пути, когда все уже закончено, шито-крыто и все пассажиры соберутся в салоне. Вот зачем начальству приспичило вертолет гнать! Компактно собраны вместе все главные свидетели. Подложат взрывчатку, а спишут на боевиков. Шикарные похороны за счет фирмы. Бесплатная реклама по телевидению и в газетах. Как же, как же, такая невосполнимая потеря! Цвет дружного трудового коллектива! Ударники капиталистического труда! Ах, как мы их ценили! ... Платочек. ... Слеза в уголке глаза. Возможно пенсион вдовам... Нас это, правда, не касается.
  
   - Все рассчитал, зараза!
  
   - Точно. Пока здесь летаем - все путем. Да и своего доверенного человечка рвать Пол вряд ли станет. Вот если на обратном пути этого типа не досчитаемся на борту - считай тревога объявлена. Пока в Чечне ведутся работы - мы нужны, как только отзовут домой - нужно бдеть.
  
   Через месяц вертушку неожиданно сорвали с запланированного маршрута и приказали везти группу строителей в Ачхой-Мартан. К черту на кулички, на другой конец Чечни. Экипаж сначала занервничал, но, увидев в подходившей компании строителей доверенного человека Пола, успокоился. Неожиданно, на середине маршрута, держащий с бортом связь диспетчер, передал приказ срочно сесть на полевом военном аэродроме, недалеко от крупного села Урус-Мартана. Пришлось подчиниться. На летном поле прямо к вертолету подкатила БРДМка, из нее выскочил десантник. Пригибаясь под порывами ветра от винтов, он подбежал к нам и передал срочное сообщение для старшего.
  
   - Что за чертовщина. - Возмутился наместник Пола в Чечне, разрывая фирменный конверт. - Можно ведь передать по радио, а не гонять вертолет с людьми, отклонять от маршрута. Боже, осточертело вечное российское разгильдяйство. - Наконец он справился с толстой бумагой и прочитал содержимое. Его лицо на глазах побледнело, руки опустились.
  
   - Мне придется срочно ехать в Шали, оттуда в Аргун. Боевики напали на объекты во время работы строителей. Многочисленные жертвы, похищены документы, деньги, люди ... Кошмар! Не представляю, что и делать... Вы, господа, наверно полетите дальше без меня. Иначе. когда еще в эту дыру выберемся. Оперативно поработайте и шустро назад. Не тяните! Желательно вернуться сегодня же. Люди и вертолет мне теперь здесь, ой как нужны. ... Ладно! Все, бронемашина ждет, надо ехать. Счастливого пути.
  
   Помахал нам рукой, вскочил под броню и БРДМка рванула с места, обдав нас на прощание струей дыма из глушителя.
  
   - Так, - подвел итог механик, - одно условие налицо, старшой смылся, все остальные на месте.
  
   - Но мы же тщательно все проверили, все возможные места облазили...
  
   - Проверяем еще раз. Охрану - в оцепление. Никого к машине не подпускать. Осматриваем не только на предмет взрывчатки, но и саботажа. Проверяем все тяги, тросы, торсионы, элементы управления.
  
   - Посмотреть можно. Но утром я все облазил, а после меня к вертушке никто посторонний не подходил. Факт. - Сокрушенно закивал головой бортмех.
  
   - Ничего, лучше перебдеть, чем недобдеть. Вперед! - Оборвал я лишние разговоры. Втроем заново облазили машину. Уж я-то знал этот тип как свои пять пальцев. Все в полном порядке. Может боевики, действительно проявили самодеятельность и человеку босса приказали лично уладить возникшие проблемы.
  
   Пассажиры и охрана недоуменно смотрели на упражнения экипажа, не понимая их смысла. Послышались недовольные голоса: "Надо лететь! Нет времени, когда еще назад возвратимся!". И все в таком роде. Ничего подозрительного мы не обнаружили, сняли охрану, задраили дверки и взлетели. Впопыхах захлопывая дверь механик, здорово прибил мне пальцы. Боль пронзила кисть. Выматерился, с трудом пошевелил распухающими на глазах фалангами. Перелома нет, но ушиб приличный.
  
   - Я поведу машину. - Предложил второй пилот и, не дожидаясь приглашения сел на мое место. Возражать бесполезно, бортмех бинтовал пришибленную руку, предварительно обильно залив царапины йодом. Кроме того, действительно надо торопиться. Взлетели. Вертолет заложил вираж и лег на курс. До места оставалось пятнадцать - двадцать минут полетного времени, когда с земли навстречу машине понеслись трассы крупнокалиберных пуль. Летчик заложил классный противозенитный маневр. Батарея била в упор, но машина, словно заговоренная скользила между трассами, кренилась, меняла скорость, курс и высоту полета. Казалось, что и на этот раз удалось проскочить зону ПВО, но когда вертолет снова попытался выскочить к Ачхой-Мартану, нас вновь встретил огонь. Совершая сумасшедшие, не предусмотренные наставлениями, акробатические фигуры высшего пилотажа, пилот и на этот раз увел машину из-под обстрела.
  
   - К черту, этот Мартан, идем на базу, домой... - Приказал я, размахивая обмотанной бинтом ладонью. Попытался взять ручку управления, но резкая боль немедленно заставила бросить это занятие.
  
   - Есть, командир. Ложусь на обратный курс.
  
   - Кажется, пробит бак. - Доложил механик. - Быстро падает уровень топлива.
  
   - Запасного может не хватить. Попробую тянуть на основном, пока смогу.
  
   - Давай, но смотри, не дай Бог, остановятся движки! Лучше переключись загодя.
  
   - Сделаем.
  
   - Резервный тоже пробит! - Последовал новый доклад.
  
   - Ищи площадку! Радируем в Грозный. Пусть забирают, вытаскивают, как хотят.
  
   Грозный не отвечал. В наушниках шлемофона шелестели разряды, трещали помехи, но основная волна оставалась безнадежно пуста. Я попробовал выйти на связь на запасной, резервной волне. Не вышло. Дал "SOS" на аварийной частоте. ... Машина снижалась. Двигатели начали сбавлять обороты, сбоить. Ровная зеленая площадка открылась внезапно. Летчик воспользовался случаем и виртуозно посадил теряющий высоту вертолет. ...
  
   - Да, не везет мне с зенитками. Второй раз сшибают. - Прокомментировал я случившееся первыми словами, что пришли в голову. - Проверь, мех, в салоне. Все ли живы. Такие кульбиты закладывали.
  
   Механик вышел в салон, но уже через минуту вернулся. Доложил, что перепуганы пассажиры здорово, многие в синяках и царапинах, но раненых и, тем более, убитых нет. Все живы. После взлета не поленились пристегнуться.
  
   - Хорошо. Приготовить огнетушители! Экипаж осматривает машину, если нет возгорания - налаживаем связь.
  
   Приданных омоновцев я направил в охранение периметра. Остальным велел выйти из салона, далеко не разбегаться и не курить. Первыми, подхватив автоматы, каски и бронежилеты, кинулись к выходу бойцы охраны. За ними поспешили остальные. В салоне остро пахло горючим, вытекающим из пробитых баков, но пожарная сигнализация не сработала, следовательно, обошлось, возгорания не произошло. Или пули попались не зажигательные, или на излете клевали, кто знает, но пронесло.
  
   Экипаж вышел из вертолета и обошел в грустном молчании поверженного красавца. Нас спасло или чудо, или классное маневрирование сидевшего за штурвалом пилота, а, может, неопытность чеченских зенитчиков. Теперь нервное напряжение скоротечного боя спадало. От сознания в какой переделке побывали, предательски задрожали руки, свело судорогой живот, страшно захотелось курить. Медленно, неуверенной, шаркающей походкой, отошли мы от изувеченной машины, присели на выглядывающие из травы валуны. Говорить было не о чем. Восстановить пробитое пулями чудо техники здесь, в поле, самим, не имелось никакой возможности. Оставалось ремонтировать связь и ждать подмогу.
  
   Посидев и успокоившись, мы снова дружно полезли в кабину и попытались исправить антенну и связаться по рации с Грозным. Не тут-то было. Все наши попытки ни к чему не приводили. Рация свистела, трещала, иногда, на других частотах мы даже слышали обрывки далеких переговоров, но столь необходимой связи с базой в Грозном не получалось. Пришло время принятия решения. Посовещавшись с ребятами, я предложил пробираться в Урус-Мартан, как наиболее близкий, известный пункт дислокации федералов. Машину решили не сжигать. Во-первых, дабы не привлекать к себе излишнее внимание, во-вторых, использовать ее чеченцы никак не могли, а если уж очень захотят взрывать, то пусть это будут их проблемы. Собрали аварийный запас и пошли на выход.
  
   За время нашего пребывания в вертолете ситуация на месте приземления существенно изменилась. В центре зеленого травяной полянки бледнели лицами, задравшие к небу руки, строители. Поодаль, стояли на коленях, заложив руки за голову, без оружия, касок и бронежилетов - омоновцы. Судя по вывернутым наружу карманам, их уже обыскали. Вокруг тех и других расположились улыбающиеся, бородатые мужики-чеченцы, с зелеными повязками воинов Аллаха, с оружием на изготовку. Человек пять, шарили по карманам гражданских. Трое держали под прицелом дверь вертолета. То есть нас.
  
   - Выходи, авиация! Давай! Пошевеливайся!
  
   Через минуту обшаренный, лишившийся всего, что нашлось в карманах, экипаж стоял между строителями и бойцами охраны. Зная ненависть боевиков к летчикам и вертолетчикам, ничего хорошего в нашем положении я не нашел.
  
   С бойцами охраны, проворонившими нападение, разговор состоялся короткий. Бегло просмотрев их документы, главный коротко бросил, не то, спрашивая стоящих перед ним на коленях людей, не то, убеждая самого себя, - ОМОН!? Контрактники?!
  
   Ребята молчали, понуро опустив коротко стриженые головы. Нам были видны их крутые, мощные загривки здоровых, полных жизни молодых людей, нервно бьющиеся на висках голубые жилки, вздрагивающие пальцы заведенных за головы мускулистых рук.
  
   Главарь не стал дожидаться ответа и гортанно прокричал, что-то по чеченски. Из стоящих кругом боевиков отделились двое. Один, сутулый, бородатый, лысый, с длинными, выпирающими из рукавов гимнастерки загорелыми кистями рук, на ходу вынул из ножен широкий кинжал, смахивающий больше на мясницкий нож. Второй подошел к побледневшим бойцам, осмотрел внимательно их камуфляж, пощупал, прищурился, глянул на ботинки.
  
   - Давай. Снэмай аккуратно. Вам уже не нужно, а нам воеват еще.
  
   Путаясь деревенеющими руками, косясь на нож в руках сутулого, пленники торопливо стали раздеваться. Заметив болтающиеся на шеях металлические "смертные" жетоны, чеченец показал пальцем.
  
   - Снымай. Отошлем вашим мамам.
  
   - Может не надо, а? - Умоляюще, попросил один.
  
   - Нэ надо било за дэньгами воевать в Чэчню ехать. Сами знаете, били бы срочники, другой разговор, а то ... контрактники... На колэни, руки за голову, ну! Нэ бойтэсь, он быстро, хорошо рэжэт. Будэт совсэм нэ болна. Толка закрой глаза и нэ дергайся.
  
   Собрав медальоны, бандит небрежно сунул их в карман куртки и схватил ближайшего к нему омоновца, запрокинул голову и выпятил часто дышащую, снующую кадыком шею. Мелькнуло лезвие, широкой черной полосой раскрылась гортань и на землю хлынула кровь. Я отвернулся, не в силах смотреть повторение. До последнего мгновения, мне казалось все это глупой детской игрой взрослых мужиков. Почему-то верилось, что, поиздевавшись вволю, чеченцы втолкнут опозоренных, обессиленных парней в кучку замерших в немом ужасе пассажиров. Увы ... Все закончилось. Четверо зарезаны. Смертники оказались настолько парализованы страхом, что не издали не одного звука, не шевельнули пальцем в попытке освободиться, не пытались бороться за жизнь. Теперь их тела сучили судорожно, дергали в конвульсиях ногами, елозя дырявыми носками по уже не зеленой, а грязно-бурой, мокрой, мерзкой траве.
  
   - Аллах Акбар! Аллах Акбар! - Прокричали несколько голосов. Палач аккуратно вытер лезвие о тельняшку последнего убитого им человека и сунул в ножны. Внимательно оглядел брошенные на траву вещи. Выбрал камуфляж, приложил к своему нескладному длинному телу. Свернул и молча сунул в вещмешок. Взял один из бронежилетов и надел. Остальное споро разобрали боевики. Теперь они повернулись к нам. Тело покрылось холодным потом. Неужели конец. Надо, что-то делать, бороться, но предательская слабость вползла в мышцы, замедляя реакцию на окружающее, притупляя чувства. Черт с ним... только быстрее. Посмотрел на экипаж, мысленно попрощался с каждым. Те же пустые глаза, свешенные на грудь головы. Никакого порыва к сопротивлению. Это - все.
  
   - Военные? Кто командыр? - Загалдели чеченцы.
  
   - Я - командир экипажа. Вертолет, сами видите, гражданский, принадлежит частной фирме, занимающейся восстановлением разрушенного жилья. - Старался говорить спокойно, не выдавая внутреннего напряжения, убедительно.
  
   - Частных вертолетов нэ бывает! Нэ нада нам врат! Расстегни ворот!
  
   Не понимая зачем, я подчинился.
  
   - Еще, шире! Где медальон?
  
   Вот оно что! Свой армейский медальон я не носил на шее еще с армии. Таскал его в часовом карманчике брюк, забывая, находя, чертыхаясь, перекладывая из одних в другие.
  
   - Откуда? Я же говорю, экипаж и вертолет частные, гражданские. Возим строителей.
  
   - А эти? - Он кивнул головой на застывшие, скрюченные тела.
  
   - Это - охрана...
  
   - Охрана... Мирным людям нэ нужна такая охрана...
  
   Бесцеремонно расталкивая сгрудившихся вокруг экипажа боевиков, подошел командир с пачкой наших документов в руках. Он гортанно скомандовал своим людям, повелительно махнул рукой. Чеченцы мгновенно повиновались, потеряли к нам интерес, начали собираться, подгонять оружие, амуницию. Экипаж оставили в покое.
  
   - Опустите руки и идите к пассажирам. Строители тоже могут опустить руки. Я проверил документы. Вы действительно не военные пилоты. Не участвовали в этой проклятой войне. Вас не тронут, не бойтесь. Что с вами всеми делать, решим на базе. - Чеченец говорил по русски почти без акцента, свободно, правильно.
  
   Опустив онемевшие руки, подошли к строителям и словно кули свалились на землю.
  
   - Повезло, что у тебя нет медальона. - Прошептал второй пилот, а я, дурак, сохранил и таскаю как амулет. Вот послали бы его маме...
  
   - Влипли. В дерьме по самые уши.
  
   - Хуже не придумаешь. Что делать будем, командир?
  
   - Первое и главное, не рыпаться и не проявлять избыточный героизм. Не нарываться на неприятности. Их и так хватает. Дальше - посмотрим.
  
   Боевики окружили нашу группу, и колонна двинулась в путь, держа направление в сторону гор. Шли быстро, без остановок и привалов. Только старший время от времени связывался по рации с невидимым собеседником, уточнял маршрут, отклонялся в стороны, видимо, согласно полученным разведданным, обходя позиции федералов. Да, это, несомненно, банда, но банда тренированная, обученная, умеющая пользоваться средствами связи, картой, дисциплинированная и профессиональная. Страшно даже думать, что ей противостоят грязные, измученные, голодные, прослужившие всего по несколько месяцев, ничего не знающие, не понимающие и толком не умеющие вчерашние шалопаи школьники с тонкими худенькими шейками, с цыпками на пальцах. Вон даже контрактников обкорнали, без одного выстрела, те и не пикнули.
  
   Бандиты продолжали движение и с наступлением темноты. Идущие впереди знали район, словно собственную кухню и, практически не сбавляя темпа, шли по горной тропинке. Наконец горы раздвинулись, и показалось село. Темное, без огоньков в окнах, безлюдное. В ночной тишине конвоиры и пленники вошли в один из дворов, пройдя через широко распахнутые ворота из плотно пригнанных друг к другу досок. Группу пленных загнали в обширный подвал. Все мы были измучены непрерывным многочасовым переходом. Особенно женщина. Обессиленная, со стоном она опустилась на цементный пол, вытянув усталые ноги в кроссовках. Загремел замок, звякнула цепь. Заперли без воды и пищи. Делать нечего. Все постепенно расселись вдоль стен, выбирая места почище и потеплее. Некоторые, наиболее активные, разбрелись, стараясь найти в темноте ночного погреба какую-нибудь подстилку, доску, вязанку хвороста, тряпку, наконец, чтобы не лежать на голом полу. Как это ни странно но, ни со строителей, ни с экипажа не сорвали куртки, плащи, при обыске забрали лишь найденное в карманах, да часы. Через некоторое время люди устроились. Но сон не шел, нервное напряжение прошедшего дня не отпускало. В голове прокручивалось увиденное, убийство контрактников, переход в горы. Прошло еще около часа, и в замке вновь провернулся ключ, звякнула цепь и острый луч фонарика, перескакивая со стен на пол подвала, выхватил из мрака испуганные лица людей.
  
   - Эй! Кто командыр вертолета? ... Ты? ... Да? ... Иды, наш командир с тобой гаворыт будэт. Быстрей, давай.
  
   Руки товарищей по несчастью легли на мою здоровую ладонь в крепком дружеском прощальном рукопожатии. Последнее молчаливое напутствие перед неизвестным. Это все, что ребята могли сделать, и я был благодарен им. Встал, отряхнул по инерции куртку и брюки и вылез к боевику.
  
   - Я - командир экипажа, пошли.
  
   - Туда. - Бородач взял меня за плечо и развернул в нужном направлении. Перейдя через двор, вошли в правое крыло большого кирпичного дома, блестящего в лунном свете стеклами темных окон. Пройдя коридор, конвоир постучал в одну из дверей и, дождавшись ответа, распахнул. Комнату освещала горящая на столе керосиновая лампа. Окна плотно затянуты темной материей. Вот почему с наружи дом казался безжизненным, необитаемым. Просто соблюдалась нормальная светомаскировка. За столом сидел командир, а может главарь, банды. Перед ним стопками лежали изъятые документы, немного в стороне - личные вещи, часы. В руке он держал вынутую из моих документов старую афганскую фотографию. Там я еще в форме, с разведчиками, на фоне боевых вертушек. Все - спалился майор.
  
   - Садись, майор. Ты, мой гость.
  
   - Не понял...
  
   - Не узнал? Трудно меня узнать, столько лет прошло. Борода... Вот ты и попал ко мне в гости. Я ведь приглашал. Забыл, ты, майор, все забыл... Прости, может уже не майор?
  
   - Майор... В запасе. - Тут, меня осенило. Вспомнил Афган, бой с душманами. Окровавленное тело разведчика. - Гоша? Неужели, Гоша?
  
   - Он самый. Ты, смотрю, нашу фотку не выбросил, с собой носишь. Не жалеешь, что чеченца спас? ... Помнишь Афган? Не забыл?
  
   - Такое и захочешь, не забудешь.
  
   - Значит, так и не сделал в армии карьеру? Как пришел, так, и ушел майором.
  
  - Да мне и так ладно. Вот, как ты здесь очутился.
  
   - Все просто... Тогда, после лечения, дослужил, но уже не воевал... Предлагали пойти в училище, в милицию. Не захотел. Уехал домой. Устроился на нефтеперерабатывающий завод. Шоферил на бензовозе, потом возил начальство, калымил понемножку. В институте вечернем на инженера учился. Женился. А как ты, женат?
  
   - Не нашел свою половину, а может уже потерял. Пока, один. Так теперь проще.
  
   - Ох, ты прав. Плохое время. Совсем плохое... Одному проще. Сердце за семью не болит. Дом мой снарядом ... все, что наживал - прахом пошло. Еле семью успел вытащить. -
  Он придвинул ко мне стопку моих документов, вещей.
  
   - Забирай. Извини, что так получилось.
  
   - Ну, ты же не мог знать, кто в вертолете летит, когда стрелял.
  
   - Мы не стреляли. - Он вытянул из валяющегося на столе портсигара бортмеха две сигареты. Одну протянул мне, вторую взял сам. Поднес огонь зажигалки, прикурил. - Вас сшибли зушками. Ты их у меня в отряде видел? Нет. То-то и оно. Все средства ПВО по приказу командира участка к Ачхой-Мартану стянули. Для чего - не знаю. Мы с задания возвращались. Заметили, как вы садились. Вот и подоспели.
  
   - Слушай, твои же люди мясники. Четверых на наших глазах зарезали...
  
   - Давай, не надо... - Взорвался он, зашипел на меня, засверкал глазами. - Эти шакалы за деньгами легкими сюда поперлись. Ты знаешь, что творят?
  
   - Нет, не в курсе. Мы в основном сидели в Грозном, в четырех стенах, или вылетали со строителями. Особо ничего и не видели. Нас плотно опекали.
  
   - Воры, негодяи, насильники - вот кто они, эти контрактники вэвэшные. Недавно подорвали одну машину, чего только нет, просто универмаг. Награбили. Зачищают села, гранаты в погреба, в окна... Кто там, наши бойцы или женщины с детьми - им все одно. Врываются в дома, словно немчура из фильмов. Только не яйца да куры их интересуют, а выпивка, деньги, да электроника импортная. Насилуют наших женщин, а потом убивают. ... Звери. Нет к ним жалости.
  
   - Ты сам это видел?
  
   - Ну, ... не сам, не своими глазами... Люди говорили. Листовки читал... Радио заграничное слушал... Народ врать не станет.
  
   - Не очень я всему верю. Про спецназ в Афгане тоже всякое наговаривали.
  
   - Афган, то другое. Там Армия была, дисциплина. А здесь, у нас... Это - Армия? Да если бы здесь оказалась та, наша Армия, то всех, вместе с Дудаевым и Масхадовым уже давно в порошок стерли, даже запах успел бы выветриться... Я знаю. А, это - не армия. Ободранные, голодные, детишки на блокпостах, да откормленные бугаи из ОМОНа.
  
   - Слушай, я не очень в курсе дела, из-за чего тут все пошло-поехало? Вроде бы вначале Ельцин с Дудаевым в нормальных отношениях находились, да и после независимости вашей уже столько времени прошло.
  
   - А, понимаешь... Да, шайтан, его знает. Они когда власть делили, о трубе, да о нефти забыли. Самой нефти-то у нас не так много. Даже в советские времена из Азербайджана гнали. Вот перерабатывающие мощности у нас будь здоров... были... - Он сник. Глаза потухли. Потом продолжил. - Я сначала не лез в политику, в драку. Все казалось "по чемодану". Хорошим мусульманином тоже не был, Коран не читал. Моджахедов в Афгане вообще религиозными придурками считал... Работал, жил себе как человек. Потом Союз развалился. Дудаев, Завгаев, Хасбулатов... Аллах их разберет. Но, понимаешь, дело, какое, тейп, родственники, они в большинстве своем из горных сел. Не особо люди образованные. Все за независимость, за Дудаева. Аллах Акбар! Вот посмотри. Равнинная Чечня и горная. Горная - религиозная, стариков больше уважают. Старики сказали - давай Дудаева, давай независимость. Все - закон! - Он вздохнул, затянулся дымом сигареты.
  
   - Сам пойми, был бы Союз, сильная власть - один разговор. Я - Союзу Присягу приносил, Дудаев - Союзу Присягу приносил, Масхадов, тысячи других. Вот, смотри, паспорт до сих пор у меня советский, храню... - Бережно вынул из бокового кармана паспортину, погладил рукой, сунул обратно. - А Ельцин? ... Кто мне Ельцин? Россия, что мне Россия? Я России присягу не давал, и никто не давал. Мы теперь свободны.
  
   - Все запутано стало. Не я, но народ же помнит, как выселяли, как в Сибирь, в Казахстан эшелонами везли... Потом, правда, при Хрущеве, ничего жилось. Еще кусок Ставрополья Чечне прирезал... Да и с выселением... Одни кричат - ни за что выселили. ... Но вот мне говорили люди, было за что. И с немцами кое-кто снюхивался, и белого коня для Гитлера готовили, и в проводниках у горных егерей побывали. Не все, конечно. Мои родственники, например, на фронте с теми же немцами насмерть бились, а их семейства в Казахстан в телячьих вагонах зимой везли. Это не забудешь.
  
   - Но о себе скажу, мне поначалу казалось наплевать, какая власть. Семья, дом, работа, не до склок, одним словом. Потом оружие стало появляться у людей. А это, майор, сам знаешь, опасная вещь. Если в руках долго держать, очень уж пострелять хочется. Вот и пошло, поехало. Стали независимыми. Тоже вроде неплохо, своя страна. Законы, правда, придумали странные, такое насочиняли, ужас. Но пообещали, что с Шариатом мы вроде Эмиратов, словно шейхи заживем. Хорошо. Богато... Но совсем без России жить ... не получалось. Вон у одних моих родичей бизнес в России, товаров на миллионы. Жить там надо, ездить туда-сюда. Торговать. Совсем отделиться - убыток один. Туда переезжать не хотят. Здесь оставаться - боятся... Тоже проблема.
  
   - Но это ладно, потом начались разборки между равнинными тейпами и горными. Танки откуда-то появились, на Грозный пошли. Правда, быстро все закончилось. Странно очень. Танки пошли, да не стреляли вроде. Не велели им. Танкисты вылезли, их арестовали. Танки забрали. С чего бы это все? А? Видно Ельцину про трубу да, про нефть напомнили. Не нашу. Ту, что из Азербайджана качать собрались. Здесь, как я понимаю все и зарыто. Ты извини, я, может, сбивчиво говорю, волнуюсь, да и не знаю многого. - Он закурил новую сигарету. - Но так понимаю, что огромные деньжищи спать спокойно не дают.
  
   - Подоспел штурм Грозного. Грачев, будь он проклят, слово генерала давал, а потом обманул, собака, кинул в атаку войска, бомбить начал. Вот тут и меня коснулось. Долго терпел, не влезал в драку. Ну, как я мог по солдатам в своей, родной мне форме, стрелять? Знаешь, словно чувствовал, перевел семью в убежище. Приходим наутро - дома нет, один забор вокруг. Разнесло домик снарядом, а на том, что осталось, будто свиньи на помойке, контрактники роются, уцелевшее забирают. Смотрю, мой военный китель, дембельский, с погонами, аксельбантом, наградами из обломков шкафа вытянули. Орден и медали снимают. Я к ним - "Что же вы делаете ребята? Вы же у своих забираете, воруете, это же моей кровью в Афгане, не на парадах заработано, оплачено сполна". - У Гоши навернулись на глаза слезы, перехватило дыхание от не забывшейся обиды.
  
   - Эти гады меня прикладом по голове, без слов, словно не человека. Думали наверно, убили. Так бросили. Отлежался. Отвез семью в горы, к родне. Ушел в ополчение. Сначала воевал рядовым, потом выбрали командиром. Ты же знаешь, боевой опыт имеется, да и обучали в учебке спецназа, будь здоров, без дураков. Вот теперь воюем. Знаешь, я ... все больше и больше понимаю моджахедов, "духов". Там их ненавидел, мочил без лишних разговоров, а теперь задумываюсь. За что воевал? За что они воевали?
  
   - Ладно, Гоша, все как-то закончится. Скажу больше, пришлось мне после Афгана полетать в Карабахе, Армении, Грузии... На бардак уже и реагировать перестал. Люди, еще вчера спокойно рядом жили, роднились, работали вместе, отдыхали, все вмиг позабывали, словно ошалелые в драку кинулись. И ведь все богато, хорошо жили. Что им нужно? Чего не хватает? Кто их стравил? Говорят знающие люди, во всем мусульманские фанатики виноваты, муллы. Они и в Афгане вроде крутили...
  
   - Это ты брось, майор! Прекрати. Не знаешь, что говоришь. В Коране такого нет, я знаю. Человек есть в отряде, очень религиозный, все обычаи исполняет, Коран на память знает. Нет такого в Святой книге, ложь это. Да ни одна религия не призывает людей убивать, города разрушать! Нет, Ислам, муллы тут не причем. Это дела людей. Не богов.
  
   - Может и так. А может и удобно кое-кому натравливать мусульман на неверных, и наоборот? Под шумок дела-то проще проворачивать. Разве не так? - Возразил я.
  
   - О Аллах! Плохие люди не ведали, что творят, а хорошие не нашли слов объяснить им, что они натворили. ... Ладно, майор, все это пустое. Кино назад не прокрутишь. Забирай документы, вывезу тебя поближе к Грозному, а надежный человек проведет в город.
  
   - Ты забыл, Гоша, я - командир экипажа, а значит - отвечаю за всех кто на борту. И из плена уйду последним. Отпусти всех. Ведь сам убедился, народ сплошь гражданский.
  
   - Не могу. - Покачал головой визави. - Не могу. И не проси. Не поймут меня люди. О тебе они знают. Сказал. Ты мне жизнь спас. Это - святое, это - поняли. Но, мои люди они темные, дома у многих разрушены. Работы нет. Деньги нужны. За остальных пусть ваша фирма заплатит. Не разорится. Миллион долларов!
  
   - Ты шутишь!
  
   - Нет, майор, не шучу. Это еще не дорого, поверь. Не бойся, обещаю, твоих никто и пальцем не тронет. Топчаны, одеяла дадим, еду, воду. Женщине закуток отгородим. А ты постарайся начальство уговорить, деньги собрать. Привезешь деньги - все свободны.
  
   - Гоша, пошли кого-то другого. Я - командир и останусь со своими людьми.
  
   - Другого я не знаю. Тебе - верю. Хочешь, долю получишь?
  
   От такого предложения полезли на лоб глаза, захотелось врезать, как следует, но сдержался, помня о заложниках. - Ты в своем уме?
  
   - Ладно, ладно. Не обижайся. Сейчас век рыночных отношений, кто тебя знает, может просто торговался, цену набивал... Давай пока поедим. Шашлык готов. Я же тебя на шашлык приглашал, разве забыл? - Он рассмеялся, засверкал белыми крупными зубами. - Пить вино, водку будешь? Я не пью теперь. Аллах не велит. ... Но для тебя, пожалуйста. ... Да и сам, по такому случаю пригублю, сделаю исключение. Аллах велик, простит.
  
   Гоша приоткрыл дверь и крикнул в коридор. Через несколько минут в комнате появилась тихая словно тень, закутанная в темный платок женщина. Уходя и возвращаясь, она расставила на столе блюдо с дымящимся шашлыком, тарелки с хлебом, огурцами, помидорами, луком. В последнее свое появление вынула из-под платка бутылку вина.
  
   - А как же остальные?
  
   - Поздно. Спят они. Зачем будить? Утром хорошо накормлю. Не волнуйся, давай ешь.
  
   В результате ночного разговора мы пришли к соглашению, что Гоша отправит письма с требованием выкупа и нашими фотографиями на фирму, а для подстраховки и ускорения дела копии в редакции нескольких газет. Под прицелом прессы, Полу окажется труднее отвертеться. Кроме того, сведя воедино факты, я стал сомневаться в случайности обстрела вертолета. Чем черт не шутит, возможно, руками чеченцев наш хозяин решил убрать нежелательных свидетелей. Тогда, тем более, внимание пишущей братии дорого стоит. Быстрее раскошелится и не посмеет повторить покушение еще раз. На том и порешили.
  
  Глава 27. Развязка.
  
   ... Потянулись одинаково серые и скудные, словно тюремная пища дни. На работы нашу группу не гоняли. Сказывалось покровительство Гоши. Нас не оскорбляли, не били. Кормили, правда, впроголодь. Иногда выпускали во двор посидеть, отогреться на горячем летнем солнышке после влажной стылости погреба. Время текло медленно, словно в забытьи. Лето сменила осень. Вестей о выкупе, об освобождении все не было. Иногда подвал использовался под перевалочный пункт для других узников, пленных, заложников. Временные постояльцы шепотом рассказывали об ужасах чеченского заточения, о тяжелом, рабском труде на новоявленных рабовладельцев, об оскорблениях, побоях, издевательствах, бескормице. В числе прошедших через нашу скорбную обитель оказывались похищенные в городах России мужчины и женщины. Попадались солдатики, уволенные в запас, до бесчувствия пившие в поездах с незнакомыми попутчиками, а протрезвевшие уже в плену. Особо выделялись богатые заложники и их родственники или, по крайней мере, те, кого чеченцы посчитали достаточно состоятельными, чтобы заплатить выкуп. Среди последних ходили страшные истории о незавидной судьбе тех, за кого отказались платить. Кровь стыла в жилах от описаний ужасных пыток и страшной казни.
  
   Из внешнего мира в подвал доносилась только тщательно отсортированная и просеянная хозяевами-чеченцами информация о происходящих событиях. Неожиданно выплыло имя генерала Лебедя, и тут же начало пользовался у боевиков огромной популярностью и уважением. После заключенных в Хасавьюрте мирных соглашений, фактически подтверждавших статус независимой Чечни и её победу в несчастливой для России войне, чеченцы плясали всю ночь воинственный национальный танец, пели песни и палили в Луну из всех стволов. Через несколько дней Гоша с гордостью демонстрировал вырезанную из российской газеты фотографию бравого, немного подшофе генерала, облаченного в презентованную победителями белоснежную бурку и такую же, лихо сдвинутую набекрень папаху. Руками, радостно скалящийся полководец, сжимал дареную шашку в дорогих ножнах, а крепкими лошадиными зубами намертво прикусил мундштучок с сигареткой.
  
   - Вот кто понял чеченцев, кто уважает наш гордый народ, нашу вольную душу! - Потрясал фотографией бывший спецназовец. - Боевой генерал! Не то, что эти паркетные дешевки, продажные шаркуны.
  
   Парадоксально, но Гоша с одной стороны болезненно воспринимал бедственное состояние и нелепое, безответственное руководство российской армией, ее поражения, а с другой радовался победам боевиков, в которые и сам вносил посильный вклад.
  
   - Говоришь, в бурке, с саблей? - Удивился второй пилот. - Не подобает это русскому генералу. Кем он служил в Афгане?
  
   Механик развел руками, мол, откуда, столько воды утекло, я тоже покачал отрицательно головой. Мы знали, что Лебедь прошел Афган, но в те времена встречаться с ним не пришлось.
  
   - Наверно ротой, батальоном командовал.
  
   - Так, что же его боевым генералом чечены кличут? Боевой генерал - это генерал, командовавший войсками в бою, одерживавший победы. А какие такие победы генерал Лебедь одержал? Не припомню.
  
   - Он у Белого Дома, на стороне демократов воевал. - Встряла в разговор женщина-строитель. С его танка сам Ельцин выступал!
  
   - Это не то. Там войны как раз не наблюдалось. Сам присутствовал, знаю. - Возразил ей пожилой прораб. - Страшно было - жуть, а до войны дело не дошло.
  
   - На стороне демократов... Да он только и делал - то отводил бригаду, то вновь гнал к Белому Дому. Прикажет Ельцин - он "Есть!", прикажет маршал, снова - "Есть!". Так и докатался до заместителя Главкома ВДВ. - Уточнил второй пилот.
  
   - Ладно, пусть не у Белого Дома, не в Афгане. Но, уж в Приднестровье он точно всех пораскидал, умиротворил. - Не унималась почитательница Лебедя. - Вот и здесь, на Кавказе, только появился, сразу мир установил. Соглашения заключил.
  
   - Черт его знает, как и сказать о Приднестровье. Мне - более симпатичен тот комбат саперного батальона, что не выдержал, поднял по тревоге личный состав и своими, страшно ограниченными силами отбил первую, самую серьезную атаку молдавской полиции. Именно он создал костяк будущих вооруженных сил Республики. Лебедь же, как обычно, тянул до последнего, выжидал, а потом пугнул обе стороны, побряцал железом, пообещал накостылять и тем, и другим. Не разбираясь, поровну. Приднестровье-то, совсем другого от него ожидало. Я, считаю, не умиротворил генерал, просто загнал ситуацию в патовое состояние, а сам перебрался спокойненько в Москву. Нет, парни, не люб мне, что-то этот кавалерийский генерал, ох не люб. Но, это лично мое мнение. Никому не навязываю. - Подвел итог второй пилот.
  
   ... Наконец, вместе с первыми утренними заморозками пришло долгожданное освобождение. Считанные минуты заняли сборы и потрепанным "Нивам" с бывшими заложниками, помчались извилистой горной тропой вниз, на равнину. К свободе. Дорога, ведущая на волю, оказалась разбитой, покрытой серой, вязкой, какой-то ненатуральной, полужидкой субстанцией, лишь отдаленно напоминающей нормальную российскую грязь. Машины буксовали, скользили, но водители не сбавляли скорости и, вверя судьбу Аллаху, в волнах и брызгах жижи, проходят крутые повороты, пологие спуски. Все, к счастью закончилось благополучно. Возле небольшого сельца нас высадили из машин. По колено в грязи, чертыхаясь, еле вытягивая вязнущие ноги, побрели, конвоируемые чеченцами, к месту обмена, где стояли заляпанные грязью российские солдаты и офицеры. Позади них виднелись продолговатые тючки или снопы, прикрытые завазюканными, потерявшими цвет, грязными, солдатскими, грубого сукна одеялами с непременными полосками, по которым в мирных казармах старшины ровняли заправку постелей.
  
   - Привели? Всех? - Спросил офицер чеченцев.
  
   - Всэ здэс, началнык. Посмотри, здоровые, сытые, цэлие. В плэн хуже брали. Самы нэ ели, их кармыли. Нэ в плену, в гастях билы.
  
   - Ладно. Предъявите документы, я сверю со списком. - Хмуро оборвал его федерал, всем видом давая понять, что гражданские пленники, всего лишь досадная обуза, довесок к чему-то действительно для него, как военного человека, нужному и важному.
  
   Люди по очереди называли себя, передавали офицеру документы и переходили через невидимую черту на сторону армейцев.
  
   - Так, с этим делом закончили. Все действительно в полном порядке. Теперь о двухсотых. Не вижу пока. - Обратился к чеченцу офицер. Звания его разобрать я не мог, погоны скрывались под откинутым меховым воротником куртки.
  
   - Опаздывают люди, выдыш какой дороги. Грязь. Подождем, покурым.
  
   С обеих сторон закурили. Потянулись струйки дыма. Наконец, шлепая полуспущенными скатами по грязи, появился старенький, с простреленной, залатанной фанеркой кабиной, принадлежавший раньше армии "Урал". Боевики залезли в кузов и начали снимать закутанные в обрывки палаточной ткани тела солдат. Трупы переносили на сторону федералов и складывали рядком возле нашей группы.
  
   ... Оскаленные провалы ртов. Кровоподтеки. Оторванные кисти, ступни с грязно-голубыми осколками костей. Женщина не выдержала, завыла, зарыдала, остальные отвернулись. Уж слишком тяжелое зрелище.
  
   Старший из боевиков передал федералам замотанные в обрывок камуфляжной ткани медальоны и сохранившиеся документы.
  
   - Это все, командыр.
  
   Офицер подошел к лежащим на земле останкам солдат. Откинул носком ботинка ткань с одного, другого.
  
   - Пытали! ... Вот - уши обрезаны, вот - глаза выколоты, а у этого ... вообще... - Ну не можете вы ... без этого. - Зло ткнул пальцем в чеченца.
  
   - Эй, ты! Нэ хочешь - нэ бери свою падаль! Пусть твоих вояк шакалы жрут. Спасибо скажи, что собрали. Будешь много выступат - рядом ляжешь! - Боевик молниеносно перехватил автомат, ткнул ствол в направление офицера. Еще мгновение и с обеих сторон на противников уставились автоматы, пулеметы, подствольные гранатометы. Буксуя колесами, надсадно гудя движком, вылезла из ложбинки невидимая раньше БРДМка с грозно вытянутым в сторону Урала рыльцем крупнокалиберного пулемета. Из невидимых щелей вынырнули чеченские боевики с РПГ, нацеленным на бронемашину.
  
   - Ладно, ладно. Все путем, все в норме. Убери пушку.
  
   - Сам убери сначала.
  
   - Так, давай одновременно. Идет?
  
   - Давай.
  
   Опустил автомат офицер, на долю секунды позже, боевик.
  
   - Пусть все возьмут оружие на предохранитель и переведут в положение "за спину", - Предложил офицер. - Иначе мы наломаем дров, а дело не сделаем. Пострелять еще будет время, но не сейчас и не здесь. Согласен?
  
   - Согласен. - Гранатометчики положили РПГ в кузов "Урала", БРДМ закашляла синим дымом, истерично взвыла раздолбанной за долгую нелегкую службу трансмиссией и попятилась задом на прежнее место. Все успокоились и потянулись за сигаретами. Закурили.
  
   - Ладно. Считай, приняли. Забирайте своих. - Махнул рукой офицер. И не удержавшись, добавил. - Они целее. Наши такими делами не балуются.
  
   Чеченцы промолчали, принялись переносить трупы боевиков, предварительно откидывая укрывавшие их одеяла. Бородатые люди брали мертвые тела сородичей, бережно поднимали с земли и несли к грузовику под монотонное бормотание каких-то не то проклятий, не то молитв. Три тела, однако, остались лежать в грязи.
  
   - Что же этих забыли? - Спросил федерал, ткнув пальцем в лежащих на земле.
  
   - Нэ наши! - Коротко бросил боевик.
  
   - Как не ваши? - Удивился офицер. - Они же на вашей стороне воевали. Снайперша, мать ее разтак, двое других - пулеметчики.
  
   - Воевали - нэ воевали. Нэ наши. Пусть их свои зарывают. Нам они нэ нужны. Нэ мусульмане. Наемники. Хотите, тут заройте, нет - так оставьте. Шакалы позаботятся. - Он презрительно сплюнул, повернулся и пошел, не прощаясь и не оглядываясь.
   Я посмотрел на брошенные чеченцами тела. Двое молодых парней в покрытых кровью и грязью камуфляжных костюмах, с вывернутыми наружу серыми полотняными карманами. Они лежали, запрокинув русоволосые головы, с настежь открытыми, тусклыми, не поймешь уже какого цвета глазами, с топорщащимися скобками усов, в волосках которых застряли комочки земли, грязи, спекшейся черной крови. С боку приткнулась девушка или молодая женщина, светленькая, с мучительно напряженным худощавым лицом, серыми глазами, с вытянутыми вдоль туловища и судорожно сжатыми в окостеневшие навечно кулачки руками. Ее камуфляж был явно сначала разодран и затем впопыхах, неловко вновь заправлен. С одной стороны брюки не дотянули до пояса, разошедшиеся клочки защитной ткани оголяли восковое женское бедро и край на удивление белой среди всеобщей грязи, короткой полотняной рубашонки, отороченной кружавчиками. Кто эти трое? Какого черта искали на этой нелепой войне? На каком краю земли зря ждут их матери? Они стали наемниками при жизни. Я не жалел их, более того будь они живы - презирал бы, ненавидел, желал погибели. Но теперь... Не знаю. Ненависти в сердце уже не осталось. Разве безразличие...
  
   - Что с этой падалью делать, товарищ подполковник? - Спросил один из ранее молчаливо присутствовавших офицеров.
  
   - Зарыть. - Коротко приказал тот.
  
   Чертыхаясь и скользя бутсами по грязи, один из солдатиков поплелся к БРДМ и вернулся с лопатой. По очереди, с перекурами бойцы выкопали три неглубокие ямки, спихнули туда ногами тела погибших и закидали комками тяжело срывающейся с лопаты жижи.
  
   ... Для нас Чечня закончилась, как и началась военным аэродромом. Отсюда армейским вертолетом "коровой" нас должны были перебросить в Ростов, где освобожденных пленников ждал арендованный фирмой небольшой пассажирский самолет. По российской традиции вертолет задерживался с вылетом. Летчики, скучно матерясь, курили, проклиная начальство, погоду и перегруз. Я вышел размять ноги, перекурить. Тем временем подошла еще одна компания внеплановых пассажиров. Летчики чертыхнулись и пожелали, чтобы машина не оторвалась от земли. Занятый печальными мыслями, я и не заметил, как сзади кто-то неслышно подошел и легонько похлопал по плечу.
  
   - Тш! Тихо, майор. Это я, Гоша. Отойдем-ка в сторонку, не будем мозолить глаза.
  
   Гоша, помолодевший, выбритый, одетый в ладную, привычно, сидящую на нем форму десантника, с бело-голубой тельняшкой, выглядывающей из распахнутой на груди гимнастерки. Такой, каким я помнил его по Афгану. Обдало теплой волной. Обнял парня за плечи, пожал руку вынырнувшему из прошлого человеку. И тут вдруг понял, что это только образ, маскировка. Оглядываясь по сторонам, таясь, Гоша увлек меня за штабель зеленых ящиков из-под боеприпасов, затянутый поверху маскировочной сетью.
  
   - Ты с ума сошел! В фильтрационный лагерь захотел?
  
   - Э, времена теперь не те. Кончаются лагеря, если уже не закончились. Наша победа! Но я здесь по другому делу. Твоему. Слушай, не знаю как другим, а тебе в Ростов лететь нельзя. Убьют. ... Такое дело. Получили мы деньги за вас. Все точно. Но человек, передавший бабки, тут же предложил еще приплатить, если мы тебя ... - Он многозначительно провел ребром ладони по горлу. - Не знаю, чем ты допек, но получил намек. Должны тебя в Ростове на аэродроме убрать. Не мои люди, другие... Мой тебе совет, под каким-то предлогом не лети в Москву, а на поезде дуй домой, в Харьков, отсидись там, осмотрись, разведай обстановку, а потом действуй по обстоятельствам. Не маленький, сам примешь решение. Документы у тебя в порядке. Деньги я привез. На билет, на первое время вполне хватит. Держи.
  
   - Спасибо, друг. - Взял из протянутой руки сверток, сунул, не глядя в карман. Обнял Гошу. - Так это ты ради меня жизнью рисковал? Маскарад с переодеванием устроил... А если бы попался?
  
   - А, пустое. - Он провел рукой по форме. - Будто на десяток лет помолодел. Все же хорошее было время. Мы - молодые, жизнь - простая. Четко знали кто друг, кто враг. - Гоша тяжело вздохнул.
  
   - Тогда ты меня спас, теперь я тебе немного помог. Долг платежом красен. Так в школе учили. Ладно, хоть ты и неверный, но да поможет тебе Аллах. Прощай.
  
   Бывший спецназовец, бывший рабочий, бывший студент, а ныне полевой командир Ичкерийской армии, повернулся и, также неслышно как подошел, исчез, растворился среди снующего по площадке военного и гражданского люда, нагромождения ящиков, тягачей, автокранов.
  
   ... Перегруженный борт наперекор здравому смыслу взлетел и взял курс на Ростов. Тяжелый военно-транспортный вертолет Ми-26 шел, ревя движками, над землей покрытой холодной, вязкой, засасывающей грязью.
  
   ... В Ростове я проделал все, предложенное бывшим спецназовцем. После приземления уговорил паренька телефониста позвонить в Харьков и записал на автоответчик Димыча сообщение о своем освобождении. Сказал, что вылетаю в Москву на самолете, арендованном фирмой. Затем, подойдя к группе недавних заложников, отозвал в сторону второго пилота и выложил полученную от Гоши информацию и добавил. - Посему, вы все летите в Москву. Мне же туда дорога заказана. Ты, будешь за старшего. Остальным о моем решении ни слова. Скажи - "Побежал командир решать побыстрому дела сердечные. Зазноба у него здесь проживает". А потом, как время истечет, пояснишь - "Видимо загулял. Что его ждать? Сам доберется, не мальчик ". - Лады?
  
   - Не нравится мне все это. Почему тебя одного, заказали?
  
   - Наверно, считают главным виновником аварии, потери вертолета. Или наоборот - спасения людей. Всех перебить им не по зубам, а одного кончить, остальных припугнуть - это в их силах.
   - Так чечен тебе действительно кореш?
  
   - Бывший спецназовец, разведчик. С Афгана за ним должок оставался. Вот он и отдал.
  
   - Так он тебя сразу узнал?
  
   - Сразу. Да и фотография наша совместная, после госпиталя, в портмоне нашлась. - Показал пилоту старое фото. - Сам понимаешь, это между нами. Пол не должен знать.
  
   - Это точно. Ладно, думаю, обойдется. Все правильно решил, командир. Езжай. Сделаю все путем, не волнуйся. Счастливо!
  
   Мы обменялись рукопожатием и я, не торопясь, двинулся к выходу из здания. Нашел скучающего в уазике прапорщика и за пару купюр из переданного Гошей сверточка был с ветерком доставлен на городской вокзал.
  
   Поезд, составленный из разномастных, практически не отапливаемых вагонов, тащился к Харькову трое суток. На первых порах я не тяготился поездкой, отсыпался на верхней полке, просыпаясь - отъедался, покупаемыми на остановках незамысловатыми крестьянскими деликатесами. В Лозовой купил "Известия" и впервые за долгие месяцы погрузился в чтение газеты. Читал не торопясь, растягивая удовольствие, засыпая и просыпаясь под неторопливый перестук колес. На последней странице, среди малозначительных происшествий обнаружил маленькую заметку о потерпевшем крушении и разбившемся самолете, зафрахтованном частной фирмой для перевозки освобожденных из Чечни заложников. Никто не спасся. Сомнений не осталось, речь шла именно о нашей группе. По газетному сообщению выходило, что и меня зачислили в число погибших.
  
   Гоша, гад, наверняка все знал наперед. Возможно, и деньги получил за устранение всей группы, но не предупредил. Да так хитро все провернул, что я, без малейшего сомнения, поверил в его легенду. Меня спас, отдал долг с лихвой. Остальные люди для него значения не имели, в его жизни не участвовали, а, следовательно, являлись всего-навсего объектами купли и продажи. Нас с ним связывала совместно пролитая кровь. Теперь эта тонкая алая ниточка порвалась. Мы отныне квиты.
  
   Ну а с дорогим мистером Полом мы еще расквитаемся за все хорошее. Пусть пока дурашка думает, что и меня похоронил. Нету меня, исчез, пропал. Но достану гадину.
  
  ***
   Поезд, грохоча буферами, скрипя разболтанными колесными тележками по стыкам неухоженных рельс, дополз, в конце концов, к серому харьковскому перрону. В толпе вылезших из вагонов пассажиров мне удалось, распихивая баулы и чемоданы добраться до входа в метро. Эскалатор перенес спрессованную людскую гусеницу в глубину земли, к синим поездам. С пересадкой я добрался до конечной остановки, а затем старый желтый "Икарус" дотащил практически до самого дома.
  
  
   В сумерках, затерявшись в толпе угрюмых мужиков, успевшим, судя по ароматам, принять на грудь сомнительные алкогольные суррогаты, пошел к знакомому дому. Фонари, естественно, не горели. Город тщательно экономил каждый киловатт электроэнергии, готовясь к неминуемо надвигающейся зиме. Пакостные москали почему-то не желали бесплатно отдавать газ для незалэжных электростанций, а старым, еще советским запасам жидкого топлива давно и благополучно приделали ноги, поочередно меняющиеся премьеры, замы, и прочие веселые и находчивые господа-товарищи, пришедшие к власти.
  
   Под невеселые мысли, не заметил, как доплелся к дому. Сдерживая дыхание, прошел через пахнущее мочой парадное, затем по лестнице обрамленной перилами с облезающей пластами голубой краской, поднялся на второй этаж. Ранее наш с Димычем подъезд считался относительно чистым, ухоженным. Теперь в мутном свете слабосильной, горящей вполнакала лампочки, проглядывали явные следы запустения. Наружная дверь квартиры, вмурованная на железных штырях в бетонные стены, стояла, как и раньше монументально, но армированное толстое стекло покрылось пылью. Нажал на кнопку звонка. В предвидении новых, тяжелых времен мы раздобыли звонок, работающий не только от сети, но и от батарейки. Прислушался. Звонок мелодично выводил незамысловатую трель, но более никаких признаков жизни квартира не подавала.
  
   Ладно. Это не проблема. Ключи от квартиры по-прежнему на связке, благополучно пережившие все пертурбации пленения. Замок остался тот же. Смазанный металлический цилиндр с фигурными бороздками мягко, неслышно провернулся, и дверь распахнулась. За ней находилась вторая, внутренняя, усиленная в свое время стальным листом. В квартире тихо, холодно и пусто. Часть мебели исчезла, как и большинство книг из шкафов и полок. Нетронутой осталась только моя, закрытая на замок комната. В воздухе пахло старой пылью, холодом и пустотой нежилого, покинутого людьми помещения. Окна плотно зашторены. Это хорошо. Светиться я пока не собирался. Прошел на кухню. Поднес к конфорке спичку и пустил газ. Послышалось слабенькое шипение и вокруг черного, прокопченного круга заплясали голубые огоньки. Стало немного теплее. Нашел старенький, еще родительский, чайник, пустил воду, побежавшую тонкой хилой струйкой из крана, подождал немного, пока стечет желтоватая муть, набрал чайник и поставил кипятиться. Холодильник не был отключен и тихонько, по-домашнему гудел. На его полках валялись початые пакеты сосисок, упаковка яиц, творог, даже половинка буханки прилично замороженного хлеба, укутанного в серебристую фольгу. Сварганил себе еду и перекусил. Приоткрыл форточку, закурил сигарету и начал обдумывать сложившуюся ситуацию.
  
   Итак, первое. Димыч со всем семейством, раз дела фирмы пошли хорошо, наверное, просто перебралось в более приличное местечко. Второе. Обнаружили ли люди Пола недостачу одного тела на месте крушения самолета? Если да, то следует ждать их в Харькове в любой момент. Оружия у меня нет, разве кухонный нож. Но против серьезного противника даже мясной тесак смотрится совершенно нелепо. Есть правда, крепко припрятанная среди старых вещей граната. Смешно, но совсем недорого купил ее в Харькове у пацана на Салтовском рынке. Юный торгаш сообщил, что обнаружил товар в афганском металлическом хламе возле завода Малышева. Но в любом случае граната - это скорее последний довод, а не оружие для обороны от профессионального убийцы, а если Пол пошлет ко мне, то именно такого.
  
   Стоп. Есть одна мыслишка. Что если переиграть парнишек? Сыграть ва-банк. Предположим, что я решил сорваться в Харьков в последнюю минуту, или даже после того, как крепко погулял с веселой девицей. Вот почему опоздал на самолет. Возможный вариант? С натяжкой, но - возможный. Во всяком случае, ясновидящим они меня не считают, о Гоше не ведают. Вполне правдоподобный вариант. Оголодал в подвале без баб старый потаскун, не рассчитал своих сил, выпил, притомился в любовных утехах. Вполне вероятная ситуация. Что дальше? Ага, решил, мол, семь бед один ответ, заскочу по дороге в родной город. К очередной подруге. Похоже на правду? Похоже. Да, еще, одежку сменить, друзей проведать.
  
   Что в таком случае должен делать? Сразу засветиться! Пустить чистую слезу. Каяться. Бить на искренность. Мол, нет ничего ни за душой, ни за пазухой. Ни о каких делишках ваших, ни сном, ни духом не знаю, не ведаю. О падении самолета узнал только в Харькове. Как узнал? А, перезвонил на фирму! Вот, пожалуй, единственный выход. Сделать первый шаг самому. Не ждать пока отловят. В том, что отловят, сомнений у меня даже не возникало. Слишком серьезная игра пошла. А так, глядишь, может и пронесет. Даже наоборот, возможно воскрешение одного из выкупленных пленников сыграет на руку Полу. Он, конечно же, начнет проверку, придержит возле себя для порядка, под надзором, но это как раз то, что мне надо. Тут и граната сможет пригодиться.
  
   Опустил гранату, завернутую в полиэтиленовый мешочек, в пачку стирального порошка и вместе с бельишком, носками, рубашками, свитерами запихнул в посылочный ящик. На ночной привокзальной почте заспанная приемщица лениво ковырнула старенькое, бельишко и велела забить крышку. Привычно сделала пропилы в фанерке. Перемотала бечевой. Залепила сургучными печатями. Одно дело выполнено.
  
   На следующий день, обзвонив знакомых, получил, в конечном счете, координаты жилья и новый телефон преуспевающего бизнесмена Димыча. Знакомый голос с новыми, барственными интонациями, зарокотал в трубке. Узнав меня, Димка искренне обрадовался и заговорил нормальным голосом. Как я и предполагал, Димыч поднявшись на новую социальную ступень, решил сменить район обитания. Надоело деловому человеку, возвращаясь из кондиционированного офиса, нюхать запах мочи в обоссанных бомжами подъездах, стирать похабные гневные надписи обиженного жизнью вчерашнего гегемона с дверей квартиры и багажника машины, наконец, читать проклятия и "добрые" пожелания провалиться, куда подальше в глазах окружающих. Доконали его веерные отключения электричества. Тут и прознал он, что тихо, незаметно для презираемого большинства, существовал иной, совсем неприметный райончик города, где при любом раскладе электричество не отключалось. В сеттльменте для "белых" горело, в отличие от "спальных" районов, яркое уличное освещение, в дома подавалось тепло, жилось здесь уютно и вполне безопасно. В райке этом обитали слуги народа, демократы и реформаторы, бившиеся грудью за самостийную Украину против зажравшихся, привилегированных коммунистических плутократов. По соседству проживали коммунистические бонзы, новоявленные бизнесмены, воры в законе и авторитеты, банкиры, рэкетиры и другая уважаемая публика. Сюда стремились, словно на землю обетованную, люди, своевременно состригшие зеленый урожай конвертируемой валюты с отощавшей украинской нивы.
  
   Накопив капиталец, мой дружок перебрался в новоявленный райский уголок, где приобрел вполне приличную трехкомнатную квартиру и, сделав в ней "евроремонт", обставил новой мебелью. Об авиакатастрофе, унесшей жизни вчерашних пленников, дружок ничего еще не слышал. Это я сразу понял по его реакции на звонок. Димыч страшно обрадовался моему приезду и немедленно выслал машину. Сам уже, как "непростой человек", за руль не садился, держал шофера-охранника. К тому времени, когда прибыла машина, я успел принять душ и побриться. Неудобно заявляться в новые хоромы с пустыми руками, потому, когда увидел из окна машины винный магазин, заскочил и на остававшиеся после всех пертурбаций деньги купил бутылку хорошего французского шампанского. На новоселье. Люди мы хоть и бедные, но гордые, политес понимаем.
  
   Димыч встретил на пороге, облапил, хлопал по плечам - проверял крепость. Провел в столовую, усадил в кресло, расспрашивал о Чечне, о войне, о плене. Пришлось немного испортить другу настроение, сообщив о падении самолета и гибели всех заложников. А окончательно добил, рассказом о состоянии собственных невеселых дел. В подробности я не вдавался и во все детали происшедшего не посвящал. Доверять вроде и доверял, но .... Что поделаешь, какие времена, такие и песни. Меньше знаешь - спокойнее спишь.
  
   - Ну, слава Богу, сам уцелел. Это перст Божий - долго жить будешь. А, мы, видишь, переехали! - Он плавным жестом обвел новые владения. - Устраиваемся потихоньку. Давай в твоей квартире ремонт закатим. Европейский! Класс! А то, продавай и устраивайся рядом с нами, много тебе пока не надо, а на однокомнатную бабок у тебя должно хватить.
  
   - Понимаешь Димыч, все мои деньги в Москве. Частью в банке, частью в фирме. В Чечне спокойнее без денег. Те, что имел, отобрали, только часы и документы оставили.
  
   - Что же ты шикуешь? Последнее на шампанское выкидываешь? У меня же все есть!
  
   - Хорошо если все есть! Давай, ставь, что покрепче. Помянем ребят. Отличные парни погибли. Второй пилот спас вертолет, увел из-под обстрела. Настоящий воздушный боец, а нелепо погиб... Такая судьба. Подменил меня в последнем полете ... - Разлили по рюмкам коньяк. Молча стоя выпили. Пусть земля будет пухом, парни.
  
   - Помнишь, пили у тебя на кухне коньяк и закусывали малосольными огурчиками?
  
   - Было дело, давным-давно, в прошлом веке. Только огурчики были маринованные.
  
   - Сейчас приволоку. Есть у меня в запасе.
  
   Димыч сбегал на кухню и притащил стеклянную банку импортных красавцев. Довольно приличных на вкус. Выпили под них почти всю бутылку. Вспомнили прошедшие годы. Молодость. Уже хорошо захмелев, опомнились и заполировали выпитое шампанским, обмыли квартиру, мебель, новоселье.
  
   - Слушай, можно от тебя позвонить? Обрадовать руководство чудесным воскрешением.
  
   - Нет вопросов! Звони куда хочешь. Вот тебе мой мобильник. - Димыч вытащил из висящего на стуле малинового пиджака, новенький аппарат. - Фирма!
  
   Не торопясь, сдерживая волнение, набрал номер. Ответила секретарь-референт и долго не могла понять, кто это с ней говорит, а когда поняла, выронила от неожиданности трубку. Удар о столешницу гулко отозвался в телефонной мембране. Опомнившись и придя в себя, секретарша соединила с хозяином.
  
   - Здравствуй! Здравствуй, командир! Рад, безмерно, рад, что остался жив ... хоть один. ... Перст судьбы... Задержался у знакомой? ... Немного выпил? ... Опоздал на самолет... Да... Да... Дело молодое... понятно... понятно ... Решил семь бед один ответ, заскочить в Харьков... Поезда? ... Какие сейчас поезда? Одни слезы. Отсыпался... Ну, ну... Опоздал... Выходит, не опоздал. Прочитал в газете про катастрофу... сразу позвонил... Не обвиняй себя... Кто мог предвидеть... Да, да... Случайная катастрофа... Ужасно... Потом все обсудим... Потом... Всё потом... При личной встрече... - По разговору у меня создалось впечатление, что Пол в кабинете не один и вводит кого-то третьего в суть беседы.
  
   - Сколько рассчитываешь дома пробыть, командир? ... Как только понадобишься? ... Да, уже, считай, вчера понадобился ... Ладно, шучу, шучу ... Побудь денек - другой ... Деньги-то есть? ... Не густо ... Конечно, все выплаты сохранились ... Командировочные, ... прочее. Подробности у бухгалтера. ... Не обидим. Подбросим аванс... Вышлем. Адрес тот же? ... Хорошо ... Договорились ... Значит, через два дня вылетай. Сообщи рейс, встретим.
  
   Вроде удалось. Сначала в голосе Пола чувствовалось внутреннее напряжение, скованность. Потом тональность изменилась. Видимо, если и не поверил полностью, в мое абсолютное непонимание ситуации, то, во всяком случае, перестал бояться неожиданного воскрешения, упреков, намеков. Помог мне в разговоре коньяк, позволивший снять напряжение при беседе с организатором убийства. Ах, как нужно, что бы Пол поверил в мое наивное неведение и вновь приблизил к себе.
  
   ... В аэропорту Внуково меня встречали. Правда, обошлось без цветов и фанфар. Водитель коротко поприветствовал с благополучным возвращением, подхватил чемоданчик с вещами, уложил вещи в багажник. Ехали молча. Честно говоря, я ждал расспросов о плене, о Чечне, об аварии самолета. Но шофер не проронил ни слова, что уже само по себе являлось нехорошим признаком. В особняке секретарша немедленно провела в кабинет босса, ограничившись холодным приветствием.
  
   - Ну, с прибытием, майор, проходи, рассказывай. - Пол даже не предложил мне сесть. Пришлось излагать ход событий стоя перед столом. Неожиданно дверь отворилась, и в кабинет цепочкой прошли несколько человек. Молча расселись на стульях вдоль стен. Знакомых лиц среди вошедших я не обнаружил.
  
   - Господам акционерам и юристу фирмы интересно услышать твою версию происшедшего в Чечне. Повтори, пожалуйста. - Пол вышел из-за стола и стал на манер Сталина, заложив руки за спину, вышагивать по ковру, закрывающему пол в кабинете.
  
   Снова начал я излагать чеченские события.
  
   - Стоп, стоп... Как это сбили вертолет зенитным огнем с земли? Вот у нас документ, по нему и страховку получали. - Ясно, белым по черному написано, - "Вертолет потерпел аварию вследствие неправильного маневрирования с явным нарушением всех инструкций по пилотированию". Следов пуль не обнаружено. - Человек, представившийся юристом, протянул листы плотной белой бумаги с четким печатным текстом, печатями, подписями.
  
   - Разрешите ознакомиться?
  
   - Потом, потом. ... - Отдернули назад бумагу. - Суть, вывод комиссии, тебе понятен? Ты командир вертолета... Стараешься перевалить вину на другого... Мол, управлял второй пилот... Обстрел... Маневры... Вынужденная посадка... Видно, что ты, майор, сам лавируешь, свою вину на других сваливаешь. Загубил машину, люди в плен угодили... Пришлось огромные деньги тратить, выкупая вас у бандитов. - Пол горестно вздохнул. Снова зашагал по ковру. - Готов принять часть вины на себя. Нанял командиром экипажа человека без диплома летчика. Поверил.
  
   Босс сокрушенно развел руками, обвел взглядом присутствующих. - Фирма потерпела убытки. Кроме того, такая жуткая участь спасенных нами людей... Авария самолета... А, ты, майор - опять ни причем. Пьянствовал с блядешкой, пил на радостях... Да может, если бы самолет тебя не ждал, все бы обошлось и люди сегодня спокойно спали в своих кроватях, а не в земле? Ты хоть понимаешь, осознаешь всю тяжесть вины? Можно сказать, преступления. Да, если бы ты что-то подобное вытворил в армии - под трибунал загремел.
  
   - Следует немедленно возбудить судебное дело! - Предложил один из присутствующих.
  
   Пол окинул меня взглядом. Выдержал паузу.
  
   - Мы понесли материальные и моральные потери. Погибли наиболее ценные, самые квалифицированные специалисты... Да, предложение интересное, заслуживает внимания.
  
   Он помолчал, наблюдая мою реакцию. Я-то знал, что строителей набирали со стороны, ни один не работал на Пола до командировки в Чечню. Но ведь, мог ведь и не знать... Потому изобразил смятение, начал сбиваясь повторять о стрельбе, о зенитках.
  
   - Слушай, майор! Нас там не было! Понимаешь - не было! Мы деловые люди и верим бумажкам. Актам, печатям. В бумаге написано - авария. Здесь расписаны ее причины. У нас нет основания, не доверять документу и людям его подписавшим. Есть факты. Основной и главный, перекрывающий все твои уверения, это то, что командир экипажа здесь и жив, а пассажиры и его подчиненные - погибли. Все.
  
   Дело принимало для меня паршивый оборот, действительно швах. Вот как они переиграли. Умные сволочуги. Не подкопаешься. Возможно, большинство присутствующих действительно верит в написанное, презрительные взгляды мечут, естественно себя ведут, негодуют. Передадут дело в суд, там меня упекут по подходящей статье в лагерь, дальше уголовники довершат начатое хозяином. Что делать? Спасет только нечто неординарное... Вспомнил самолюбование хозяйчика, как осветилось его мелкое личико при первой встрече, когда вытянулся, честь отдал, полковником назвал... Эх, была, не была! ... Словно подкошенный рухнул на колени и, заскулив на манер побитого пса, пополз на коленях к выглаженной стрелке брюк и блестящим туфлям босса.
  
   - Благодетель, отец родной, не губи ... Отслужу... Век помнить буду-у-у...
  
   Сделал усиленную попытку облобызать начальственную туфлю. Противно, но ничего не поделаешь. Туфля слабо сопротивлялась. Только бы не рассмеяться, не переиграть.
  
   - Ладно, господа, пока свободны. Мы поговорим с бывшим майором ... по душам. Решение приимем позднее, в зависимости от результатов ... так сказать, душеспасительной беседы. - Пол явно издевался. Красовался, блин!. Пыжился, перед щестерками. Лопался от счастья, подонок. Его так и подмывало попрать меня лаковой туфлей и стоять властителем, на виду у всех, скрестив руки на груди. Хозяин! Хозяин всего - добра, рабов, их судеб, даже жизней.... Дверь бесшумно прикрылась за выскользнувшими из комнаты.
  
   - Вставай, майор. ... Прощаю. ... Так уж и быть. Кто не без греха? За вертолет ... надо бы заставить платить, да что с тебя взять? Но, ... отработаешь. ... Отработаешь?
  
   Не вставая с колен, я кивнул головой. - Все сделаю хозяин! Что прикажете. Самым верным слугой буду... По гроб жизни!
  
   - ... Вот и хорошо. ... Слугой, говоришь? Слуг хватает и без тебя. Станешь моим цепным псом. Каким я сам раньше для властей был. Теперь для тебя одна власть - моя. Судьба твоя, - он помахал бумагами, - у меня в сейфе. Захочу - уничтожу, возжелаю - пощажу. Никто тебе не поможет. Все факты налицо. Одно к одному... Но я тебе, пока... Понимаешь? Только пока ты хорош мне, поверю. Может ... действительно судьба так сложилась... Поверю. До тех пор не даю делу хода, покуда ты мне служишь верой и правдой, как Родине-матери не служил. - Пол передохнул, ослабил узел, приспустил галстук. - Новым вертолетом фирма не обзавелась. Так, что потрудишься на грешной земле, для начала - моим шофером. Зарплату тебе срежу, не обессудь... Согласен? Вот и хорошо. ... Дальше, ... что делать будем с деньгами, набежавшими за Чечню?
  
   - Забирайте их, хозяин...
  
   - Не указывай! Теперь станешь отвечать, только на мои вопросы. Молчание - золото, запомни. Что бы ни увидал, ни услышал - будь нем, словно могила. ... Ну, так и быть, оставлю тебе деньги, для меня это, тьфу, крохи, а тебе - приятно. Квартира остается за тобой. Живи. Завтра с утра - на службу. Машину к восьми подашь. Свободен...
  
   Изображая страшный упадок сил и душевное смятение, я повернулся и, слегка пошатываясь, словно пьяный, вышел из кабинета. Видимо Пол сразу переговорил с секретаршей о понижении моего статуса. Присутствовавшие при аутодафе тоже не удержались от желания просветить сотрудников о происшедшем в кабинете унижении. То-то секретарша окатила меня брезгливым, презрительным взглядом серых, немного на выкате глаз, будто перед ней не человек, с которым раньше всегда приветливо здоровалась, разговаривала, шутила, а мокрица, кусок грязи.
  
   ... Странная пошла жизнь. Меня сторонились словно прокаженного сослуживцы, в упор не замечали и не отвечали на приветствия. Коллеги-водители и уборщик гаража прекращали при моем приближении разговоры, бросали недокуренные сигареты и выходили из курилки, объявив обычный бойкот. Тошно мне было, противно, словно загадили душу по самый верх, жить стало тяжело, но - необходимо. Только я знал правду и одному мне положено мстить. А пока, день за днем я возил ненавистного человека. Улыбался. Холуйски выскакивал открывать дверку, научился даже сдергивать форменную кепчонку, подхватывать кейс, провожать до дверей. А сам, изучал распорядок дня, маршруты, привычки. Так прошло три месяца. Постепенно Пол привык ко мне, будто к ежедневно употребляемой вещи, словно к полотенцу, зубной щетке, домашним тапочкам. Стал даже разговоры вести на житейские темы, вспоминать прошлое. Проговорился, что служил не в органах, как намекал раньше, а в милиции, в Казахстане, в Богом забытой Тургайской области. Рассказал, что в молодости слыл ходоком по бабам, ни одной юбки не пропустил.
  
   Тут то и всплыло в памяти прошлое, Вероника... Перехватило дыхание, но рука не дрогнула, машина не вильнула, не изменила скорость. Трудно не подать виду, однако сдержался, зажал сердце в кулак, не дал волю эмоциям. Вот откуда Пол! Сократил от Половникова! Теперь понятно, что он на самом деле представляет. Что же, счет подрос.
  
   На старости лет бывший мент умерил свой жеребячий норов. Мало того, изрядно побаивался юной, на пару десятков лет моложе мужа, супружницы, дочки все еще влиятельного политического деятеля. Видал я ее несколько раз. Жена оказалась пообразованнее муженька и сложилось впечатление, что держит женушка своего благоверного в крепкой узде да на коротком поводке. Возможно, он ее кроме всего прочего и любил, а детей, поздних, тяжело давшихся, как сам однажды проговорился, обожал, боготворил. Это чудовище, без колебания и эмоций пославшее на смерть десятки, а может и больше, невинных людей, млело от своих пацанов, ублажало жену, слыл примерным семьянином. Внешне все в семействе выглядело абсолютно пристойно, но только для непосвященных. Я же был домашним рабом, вечным, неоплатным должником. Поэтому Пол и доверил то, к чему другого, не столь зависимого от него человека, никогда не допустил. Оказалось - слаб человек. Не устоял босс перед чарами секретарши. На людях их отношения оставались самыми, что ни на есть официальными, оба держали себя в руках. Только раз в неделю секретарша брала отгул и уходила пораньше, а хозяин не засиживался в офисе, делал вид, что выезжает на объекты.
  
   Манера наблюдения у него была своеобразная. Если все шло нормально, босс, не выходя из салона, медленно проезжал по стройплощадке, потом, не покидая "Мерседеса" возвращался назад в офис. Стекла ведь тонированные и определить кто в машине практически невозможно. Строители, в свою очередь, тоже старались лишний раз не пялиться на хозяйский лимузин, сторонились от греха подальше. Если Пол обнаруживал нечто, достойное внимания и разноса, то всем доставалось полной мерой, мало не казалось. В заветные для Пола дни, высадив шефа возле малоприметного особнячка, я объезжал намеченные объекты в гордом одиночестве, фиксируя недостатки. Потом докладывал со всеми подробностями умиротворенному любовными утехами начальству. Наступило время, когда у хозяина возникли большие проблемы с другими фирмами. Доверие ко мне уже укрепилось и, опасаясь разборок, он выдал мне пистолет и разрешение на ношение оружия.
  
   Теперь план окончательно сформировался. Граната, полученная вместе с посылкой, мирно покоилась в надежном месте. Район особнячка днем оставался практически безлюден. От ворот к калитке вела небольшая аллейка из стриженного в рост человека кустарника, не просматривающаяся ни с улицы, ни из окон. По заведенному обычаю, я провожал начальника до дверей, убеждался, что все в порядке и только когда дверь за ним закрывалась, уходил к машине. После сеанса любви, наоборот, ждал босса в машине. Стальная дверь особнячка, как это ни странно, открывалась внутрь и это облегчило задачу.
  
   В Афгане я освоил несколько методов установки взрывных ловушек. Отправлять таким шумным образом на тот свет подобных себе, вообще одно из самых популярных и любимых занятий военных мужиков. Просто, относительно безопасно и эффективно. Самое милое дело - "растяжка". Конечно, тут желательна мина, толовая шашка, пластиковая взрывчатка, но, по бедности, сойдет и граната. Мне в этом плане повезло, купленная у пацана граната оказалась оборонительной. У нее время от выдергивания чеки до взрыва меньше, а убойная сила больше. Собираясь отправить Пола в ад, я приготовил прочную, не отсвечивающую, матовую леску и два стальных, длинных гвоздя. Сначала прикинул все на бумаге. На чертеже получалось отлично. Посещая "гнездышко любви" незаметно присмотрел подходящее место для гранаты, штырей и лесы.
  
   ... И наступил День. Проводив хозяина до дверей, я повернулся и пошел на выход, но, не дойдя до калитки, резко пригнулся и вернулся обратно. Один конец лески закрепил на ручке двери, другой на кольце взрывателя. Немного разжал усики, обеспечивая наименьшее сопротивление при выходе чеки. Граната предварительно была примотана проволокой между двух гвоздей, которые вогнал в трещину асфальтированной дорожки с таким расчетом, что за отведенные ему несколько секунд жизни мент успел сделать два, пусть три последних шага. Работал в перчатках. Все заняло, как и предполагал, порядка сорока секунд. Так же согнувшись, добежал до калитки, там выпрямился, словно завязал шнурок на ботинке, отряхнул брюки, осмотрелся по сторонам, но улица оставалась по-прежнему пустынной. Я сел в лимузин и отправился по определенному Полом маршруту.
  
   Точно в назначенное время машина остановилась возле знакомой калитки. Опустив немного стекло, стал ждать. Вот щелкнул замок, Открылась и захлопнулась дверь. Секунда, ... еще, ... еще одна. - Не сработало! - Пронеслось в голове. Тут граната рванула. Осколки просвистели над головой, пробили калитку, на излете рубанули по стеклам, дверкам Мерседеса. Посыпалось стеклянное крошево, шибануло в нос запахом паленой взрывчатки. От неожиданности, нажал на никелированный обод сигнала, и вой сирены Мерседеса огласил улицу. ... Опомнился. ... Выскочил из машины, лицо, оцарапанное стеклом, кровоточило, но это пустяк. Сквозь расщепленную, вырванную калитку бросился к дому. На развороченной гранатой дорожке валялось то, что еще недавно являлось хозяином и повелителем, а ранее паршивым ментом. И всегда - подлецом и убийцей. Оглоданные взрывом кости выглядывали из оторванных по пах брюк. Скрюченные пальцы уцелевшей руки, словно заведенные царапали бурый от крови асфальт, стараясь затолкнуть обратно в живот сизое месиво кишок. Удивительно, но этот окровавленный обрубок еще жил, еще силился, что-то сказать, склонившейся возле тела на коленях секретарше. Она, к счастью не пострадала, броневая дверь надежно прикрыла девицу от стального града осколков.
  
   - Что же делать? Что делать? ... - Причитала женщина, безалаберно водя руками с длинными, алыми, под цвет текущей крови ногтями, над изувеченным взрывом телом, не решаясь, впрочем, дотронуться, замараться самой и запачкать накинутый на голое тело махровый, пушистый, веселенький халатик. Мелькающее сквозь разошедшиеся полы тело выглядело очень даже ничего, спокойно отметил я про себя и удивился внутреннему спокойствию, даже умиротворению, воцарившемуся в душе после совершенного убийства.
  
   - Дуй быстро в дом. Тащи йод, бинты, жгуты, простыни - все что есть ... - А сам подумал: "Только помогут они как мертвому припарки". Главное убрать ее ненадолго. - Да, не забудь вызвать скорую, милицию, позвонить на фирму в службу безопасности. - Женщина вздохнула, получив оправданную возможность покинуть ужасное место, и исчезла.
  
   Сначала Пол находился в состоянии шока, но вдруг широко распахнул глаза, посмотрел на меня, узнал и начал неразборчиво шептать то ли молитву, то ли проклятия...
  
   - Слушай, ты! - Прервал его. - Послушай на последок и обдумывай услышанное на пути в ад. Это я, я тебе устроил за Веронику, за Аркалык, за строителей, за контрактников, которым головы чечены отрезали, за экипажи, что ты, падла, угробил. Я это сделал, я тебе отомстил за всех и за все. Отправил тебя, гнида, на тот свет. Понял? А теперь - подыхай.
  
   Он должен, обязан был услышать и понять. И я видел, чувствовал - слышит, понимает. Это было для меня единственно важно. Для возмездия. Для справедливости.
  
   Глаза раненного с ужасом смотрели на меня, оставаясь последними живыми пятнами среди кучи дымящегося, перемешанного с металлом и тряпками мяса. Вот и они остановились, закатились под лоб, начали стекленеть. Изо рта, сквозь расщепленные родные и уцелевшие металлокерамические зубы, с легким хеканьем облегченно вышел последний, задержавшийся в легких воздух. Голова дернулась и бессильно свалилась на бок. Струйка темной крови, стекая из угла рта, сначала закапала, а потом растеклась по асфальту.
  
   - Вот, здесь аптечка, жгуты, бинт... Я всех обзвонила... Как вы велели... - Запыхавшаяся секретарша присела рядом. Она не только всех обзвонила, но и успела натянуть джинсы, кроссовки, рубашку. Не больно торопилась к поверженному в прах любовнику.
  
   - Все! ... Опоздала! Уже ничего не нужно... Кончился...
  
   - Что же это?
  
   - Следствие покажет. Возможно мина... А может и взрывчатка... Кто его знает. Он что-нибудь успел сказать?
  
   - Что-то вроде: "Мстить... Гады... Достали...". Нет, не помню. Все смешалось в голове.
  
   - Надо вспомнить! Следствию все важно. Пол, наверняка, знал своих врагов.
  
   - Да, последнее время был нервным, раздражительным. Цеплялся по каждому пустяку.
  
   Через минут пятнадцать приехала милиция. Разогнала кучку любопытных, успевших изрядно потоптаться вокруг трупа, осмотрела место происшествия. Следом примчались представители службы безопасности фирмы, заявилась даже оперативная бригада из ФСБ. Последней, не торопясь, прикатила медицина, чтобы зафиксировать факт насильственной смерти, развести, соболезнуя руками, закурить и ждать в сторонке, пока следственная бригада позволит забрать тело в морг. Томящиеся бездельем медики заметили кровь на моем лице и, оправдывая присутствие, замазали царапины йодом, залепили пластырем.
  
   Нас с секретаршей попросили зайти в дом, где мы дали показания следователям МУРа, потом - ребятам из ФСБ, и людям из службы безопасности фирмы. Молодая женщина сразу призналась в длительной связи с погибшим руководителем фирмы. Сообщила, что посещал ее хозяин тайно, всегда по определенным дням. Расписание визитов не менялось с течением времени. Я подтвердил ее слова. Добавил, что, проводив шефа до дверей, всегда отправлялся в поездку по объектам, имитируя наличие Пола в салоне Мерседеса, а в назначенное время подъезжал к особнячку и ожидал его появления. При выходе шефа из калитки, распахивал дверку. Босс садился в машину, и мы продолжали обычные поездки.
  
   Сотрудники безопасности фирмы подтвердили, что последнее время хозяин здорово нервничал, опасался за жизнь, даже оформил водителю разрешение на ношение оружия. Следователи проверили удостоверение, пистолет. Все оказалось совершенно законно.
  
   Помявшись, секретарша сообщила следователям последние услышанные от любовника слова. Всплакнула, приложила к глазам платочек. Да, теперь ей не позавидуешь. Придется менять работу и искать нового богатенького содержателя. Оперативники выпытывали у меня подробностей сегодняшнего дня, подозрительные, необычные факты, нюансы происшедшего, но я упорно стоял на своем, - До самого момента взрыва все шло обычно.
  
   - Вас посекло осколками стекла. Значит, на момент взрыва находились еще в салоне. Чего-то ждали? - Неожиданно спросил пожилой, грузный следователь ФСБ, подняв от разложенных на столе бумаг прозрачные глаза.
  
   - Услышал звук закрываемой двери. Это знак, что хозяин вышел. Он запрещал слоняться без дела. Велел ждать в машине и выходить только когда сам появлялся из калитки. Поэтому я выключил двигатель, вынул ключ из замка и собрался выйти навстречу, а, чтобы лучше слышать, немного опустил окно.
  
   - А разве вы не осматривали улицу перед выходом своего подопечного?
  
   - Осматривал, пока ехал. Как всегда пусто, ни одного человека не заметил. Да, в общем-то, я и не охранник, в полном смысле этого слова, скорее личный шофер. Считаю, что мне повезло. Если бы подходил к калитке, досталось бы больше.
  
   Секретарша подтвердила мои слова. Босс при ней отчитал меня в один из первых приездов, застав, прогуливавшимся перед входом в дом. Видимо не желал лишний раз засвечивать присутствие у милой дамы. Больше ничего следователи от нас не добились.
  
   По дороге в гараж в машине раздался звонок мобильного телефона. Начальник службы внутренней безопасности приказал мне срочно ехать домой к погибшему. Со мной желала побеседовать вдова. Желания разговаривать с дамой у меня не имелось, после нервного напряжения требовался отдых, хотелось выпить, расслабиться, но приказ есть приказ.
  
   ... Хозяйский особняк оказался уже очищен от посторонних. Всех понаехавших сотрудников безопасности, следователей, работников фирмы молодая хозяйка решительно выдворила, не пожелав разговаривать. Учитывая ее положение, властный характер и наличие руководящего папочки, перечить дамским капризам, служивые не стали. Захотела видеть только очевидца происшедшего. В холле меня встретила горничная, провела сначала по лестнице, затем через анфиладу комнат в кабинет вдовы.
  
   Из-за письменного стола поднялась стройная, спортивного типа темноволосая женщина с тонким, покрытым легким загаром лицом, яркими, красиво очерченными губами, голубыми, ничуть не заплаканными глазами, одетая в джинсы, фланелевую рубашку и отнюдь не напоминающая вдову, потерявшую мужа.
  
   - Садитесь, - Указала наманикюренным ногтем на кресло. - Курите? Можете курить! - Снова жест, на этот раз в сторону деревянной шкатулки с несколькими рядами сигарет.
  
   Ну, что же, дают - бери. Взял сигарету, сел, закурил. - Спасибо, хозяйка.
  
   - А, прекратите паясничать! ... Хозяйка! ... Хозяин! ... Я в курсе дела и знаю, как мой муженек Вас кинул. Известно мне кто Вы. Я не верю, что замараны во всей этой мерзкой Чеченской истории, а, следовательно, не верю в раскаяние... Но это лирика. И если бы не сегодняшний случай ... Ладно, дело есть дело, но эта старая сволочь, этот потасканный кобель, мерзкий паскудец посмел и меня кинуть, обмануть, опакостить. Связался с дешевой сучонкой. В результате ему выпустили наружу протухшие потроха, а меня осчастливили прилюдно рогами! Да еще в подобном контексте!
  
   Вдовушка выхватила из шкатулки сигарету и, не дожидаясь пока я достану зажигалку из кармана, прикурила своей, не иначе как золотой. Ничего себе фрукт, хотя бы для приличия не поносила последними словами преставившегося муженька. Ну да Бог с ними обоими. Мое дело больше слушать и реже открывать рот.
  
   - Ладно. Выкладываете все, что знаете об этом потаскуне. Я хочу услышать правду.
  
   - Да Вы и так все уже знаете. Что тут добавить?
  
   - Когда он начал с ней встречаться?
  
   - Этого я не знаю. Возил шефа в особнячок, словно на работу.
  
   - Еще девки у него имеются?
  
   - Вроде, нет.
  
   - Этот милицейский блядун портил всех телок в местах службы. Потом... Слушай! ... Мне надо выговорится. Потом... Потом ты забудешь все, что сегодня услышал. Но кому еще я могу сказать? Только тебе, потому, что знаю, чувствую, в душе ты ненавидишь Мишку побольше моего. Я - оскорбленная женщина, а тебя - он унизил, оскорбил как мужчину. Возможно, что именно ты его и пришиб? ... Возможно? ... Вполне! Но... сделал и сделал, теперь это не мое дело. В любом случае, я благодарна тебе. Ты мужик, вот и отомстил. Все правильно!
  
   Женщина резко поднялась. Её повело в сторону, и я понял, насколько вдовушка пьяна. Моя собеседница потянулась к шкафчику бара, вытянула за горлышко бутылку, два бокала, налила не скупясь.
  
   - Выпьем, бывший майор, за прямую дорогу в ад бывшего муженька.
  
   Выпили. Она взглянула на меня, обошла стол, присела на край, покачала ногой.
  
   - Зачем я с тобой говорю, почему пью с тобой? ... А? Затем, мой друг, что больше не с кем. С этими... - Она презрительно дернула подбородком в сторону дверей... - Они холуи и доносчики. ... С ментами? ... Хрен им! С папочкой? ... Он же деловой партнер невинно убиенного Мишки. Как же, как же, родную доченьку свел с желательным, очень нужным человечком, только, что в постельку не уложил. У одного связи, какая никакая властишка, другой денежку имел. Свою и бандитскую. Эх, многого ты не знаешь, да и знать тебе незачем... - Она снова наполнила бокалы жидким янтарем старого коньяка.
  
   - Вот я деток ему родила... - Она заплакала. Горько, по-детски, взахлеб. - Поверь, майор! Такая идиотка, ни с кем до свадьбы... ни после свадьбы..., а он подлец резвился. Спал с этой грязной блядью, а потом лез ко мне!
  
   - Ну, не грязная она... Да и не блядь. Нормальная женщина. Ей босс намекнул, куда же ей было податься? Пришлось уступить.
  
   - Блядь, грязная блядь, сука подколодная! Ненавижу! Убей ее, майор! Я заплачу...
  
   - Прекратите. Никого я не убивал, и убивать не собираюсь. Ни просто так, ни за деньги. - Поднялся, показывая, что разговор окончен. Собрался распрощаться и уходить.
  
   - Ты хочешь уйти? Оставить меня одну? А вдруг и меня захотят убить?
  
   - Ну не одна же Вы дома?
  
   - Представь себе, одна! Детей отправила к старикам. В доме только горничная. Но она далеко, в комнате для прислуги. Оставайся со мной. ... На всю ночь. Будешь меня... охранять. - Женщина пьяно рассмеялась, рассеивая тяжелые пахучие слезы коньяка по полированной поверхности стола, по моей куртке, проливая себе на грудь. - Боишься? ... Может, меня боишься? Так я же твоя хозяйка. Могу и заставить, приказать, ... припугнуть... Муженек рассказывал, аж заходился от счастья, как ты ему кинулся ноги обцеловывать. Хочешь на мне испытать? Мои-то получше будут. - Уперлась носком одной теннисной туфли в задник другой, скинула и ткнула пальцы с педикюром мне в лицо.
  
   Это уже слишком. Встал и отвесил пощечину. Хотя, по совести, получал полновесно, правильно, за свое унижение. Но не этой богатой истеричке учить меня морали. Тоже мне, вселенская трагедия, муж рога наставил, гордые какие.
  
   Получив пощечину, женщина вскинула на меня полные слез глаза, прижала ладонь к щеке и начала, тихонько подвывая, медленно раскачиваться.
  
   - Извини майор, прошу тебя, извини. Я только хотела показать, что и я такой же несчастный человек, как и ты, что мне страшно, мне очень плохо, хочется тепла, а никого живого, нормального рядом нет. Пусто. Прости меня дуру.
  
   - Это ты прости. - Мне стало жалко эту несчастную, обманутую, преданную всеми женщину. Пусть завтра она отдалится от меня, заживет своей жизнью, в которой мне нет, и не может быть места, но сегодня, сейчас, здесь, она просто несчастный беззащитный человечек. Обнял, прижал к себе, стал гладить по голове, по волосам, по спине, словно маленькую девочку, шептать на ухо слова утешения, мол, завтра все образуется, все станет хорошо, наступит новая, гораздо лучшая жизнь.
  
   - Я хочу тебя. - Женщина успокоилась, посмотрела мне прямо в глаза.
  
   - Он изменял мне, а я, я изменю ему в день смерти, в его доме, с его убийцей. Да, да, и не разубеждай. Больше никто этого не узнает. Ни-ког-да. Я клянусь. Мне даже не надо подтверждения. Это чувство, ощущение, оно во мне.
  
   Не расстегивая, через голову стянула рубашку, скинула брюки, рывком сбросила майку.
  
   - Иди ко мне. Да, быстрей же, черт тебя подери!
  
   Женские руки сорвали с меня куртку. Полетела в угол кобура со сбруей, рубашка. Я подхватил ее на руки и оглянулся в поисках дивана, кушетки...
  
   - К черту! Возьми меня здесь, на полу, в кабинете.
  
   Она отдавалась неистово, стараясь завладеть мной целиком, изгибалась, извивалась словно ящерица. Потом настало успокоение. Мы лежали на ковре в кабинете покойного, курили и женщина, тесно прижавшись всем своим гладким, атласным, ухоженным телом, легонько гладила меня, нежно проводя длинными пальцами по груди, лицу, по шрамам и царапинам, опускала руку ниже, проводила ладонью по бедрам, члену.
  
   - Ты не поверишь, но с ним в постели я всегда оставалась скована. Он всегда хотел от меня большего, а я не соглашалась. Ласкать потасканное, старое, чужое тело было даже не противно, просто безразлично. Никогда ничего не испытывала, да и не старалась. Сегодня это пришло впервые. Спасибо.
  
   Она встала и, не одеваясь, прошла в глубь дома. Немного погодя вернулась с двумя чашечками кофе.
  
   - Извини, но у нас только одна ночь. Надо много успеть.
  
   Заснуть в ту ночь не пришлось. Женщина выпила всего, до дна. Вобрала все, что я смог дать ей. Все жизненные соки и силы, до последней капли. Сама предлагала то, чего безуспешно добивался от нее покойный муженек. Когда за окнами посерело. Она встала с пола, потянулась и как-то по-кошачьи, удовлетворенно зевнула.
  
   - Ну, вот и все. Прощай, наперсник. Забудем сказанное, но запомним сотворенное. Захочу, и рожу от тебя - на зло ему.
  
   Пока я возился с разбросанными по полу предметами туалета, вдова быстро натянула рубашку и джинсы, не утруждаясь поисками более мелких деталей одежды. Уселась в кресло. Закурила. Наблюдая за моим неловким сбором и облачением, вполне по-деловому, словно и не было бессонной ночи, продолжила разговор.
  
   - Думаю, тебе не стоит больше работать на фирме. Отношение сотрудников стоило терпеть пока... скажем, пока был жив хозяин. Думаю... Скорее уверена, претензий, а тем более судебных дел против тебя по Чечне заводить не станут. Сами не начнут, не так воспитаны, да и дележом теплого местечка решат заняться. Но это - мы еще посмотрим. Шиш им! Возьму дело в свои руки. ... Вроде, можно попробовать тебя при себе оставить, да это уже слишком... Перебор... Во-первых, подозрительно, а во-вторых, ты и сам не захочешь... Ведь не захочешь?
  
   В ответ на ее вопрос, только отрицательно покачал головой. Молча застегнул наплечный ремень кобуры. Натянул куртку.
  
   - Правильно. Ни к чему это... Вот и решили. Дальше... Следователи дело об убийстве завалят. Мы имеем типичный, стопроцентный висяк. Менты и захотели бы на тебя его повесить, да я не позволю. Пусть копают под конкурентов, это еще та публика. Лучше их подергают, понервируют. Время работает на меня. Для приличия, я еще подержу тебя на службе пару недель. Будешь приходить, отмечаться и сваливать домой. Через две недели - полный расчет. Не волнуйся. Получишь все причитающееся за Чечню, командировочные, отпускные. И ... И до свидания. Нет! Скорее, прощай. О планах не спрашиваю. Неинтересно. Пристроишься где-нибудь, не пропадешь.
  
   Я пожал протянутую тонкую руку. А потом, неожиданно для себя и для женщины, опустился на одно колено, осторожно повернул слабо сопротивляющуюся кисть ладошкой вверх и нежно поцеловал эту беззащитную, мягкую, теплую лодочку. Вторая рука легко опустилась на мой затылок.
  
   - Прощай, дорогой. При других обстоятельствах, я, возможно, оставила бы тебя рядом ... если не навсегда, то на какое-то время. ... Во всяком случае, могла попробовать... Но теперь настали времена звериных, жестких, примитивных инстинктов, нет места для любви, нет - для нежности. Нам двоим, вместе, просто не выжить, только поодиночке, зажав чувства в кулачке. - Она показала как. Потянула меня с пола, одновременно разворачивая лицом к выходу. Подтолкнула легонько в спину. Подчинился и вышел не оглянувшись.
  
   Все прошло, так как и предполагала новая хозяйка. Приходил, отмечался и немедленно покидал опостылевший гараж. Бродил по улицам, сидел на скамейках в парках и скверах. Отдыхал. На кладбище, на поминки по Полу зван, естественно, не был. Да и сам бы не пошел. Следователь, ведущий дело о взрыве, пару раз вызывал для дачи показаний. Вздыхал, говорил о тупике, о полном отсутствии свидетельств, улик. Я разводил руками, сочувствовал, но ничего не добавлял к первым показаниям. О моих взаимоотношениях с погибшим руководителем фирмы следователь не знал, а алиби у меня имелось четкое. Когда я сказал об увольнении и отъезде на родину, следователь не стал удерживать, только предупредил о необходимости явки в случае суда. Получив полный расчет, собрал скудный свой багаж и вновь улетел в Харьков.
  
  Глава 28. За бугор.
  
   Возвращение в Харьков подвело определенный итог прожитому. Служба на убиенного Пола, полеты, командировка в Чечню, все эти дела, так или иначе, логически продолжали предыдущую линию жизни. Теперь со всем этим покончено навсегда. Теперь я наслаждался непривычным покоем и тишиной. Денег хватало, вдовушка честно выполнила обещанное и рассчиталась сполна.
  
   Наблюдая пост советскую жизнь России и Украины, я все чаще и чаще вспоминал Веронику, ее решение бросить все к черту и уехать, удрать, куда глаза глядят подальше от родных пределов. Увы, нельзя вновь вернуться в тот день, ответить согласием, плюнуть на армейскую карьеру и попытаться переписать жизнь заново, с любимой женщиной. Прошлое не возвратишь, вот и приходиться жить настоящим, а еще лучше - вымышленным, воображаемым, иллюзорным. Потому, валялся на диване и читал книги, в изобилии появившиеся на прилавках магазинов. Под разнообразием ярких лакированных обложек скрывались дешевые, клепаемые на один формат и размер дешевки. Одна часть писанины имитировала переводы с английского, другая - домашние самопальные сочинения на вольную "гангстерскую" тему. Попалась на глаза пара - тройка фантастических романов уважаемых и любимых ранее авторов. Купил, предвкушая удовольствие от занимательных приключений, но новые издания оказались настолько непрофессионально переведенными, сляпанными редакторами торопясь, кое-как, что читать расхотелось с первых страниц. Фантастика вслед за детективами отправилась в мусоропровод. С разбегу купил несколько запрещенных ранее книг, освобожденных Перестройкой от небытия цензуры, но тяжелое чтиво далекое от реальности оставило на память лишь изрядную головную боль. Писания недавних диссидентов, полные взаимных обличений и проклятий прошлому, показались просто не6лепы и скучны. Взялся за многотомный труд современного пророка, но не осилил корявого языка и вязкого, словно тифозный бред, сюжета.
  
   Повадился, было ходить в кино, но после нескольких попыток забросил и это дело. В заплеванном, с ободранными сидениями зале шли третьесортные, закупленные не иначе как на вес, не первой свежести американские боевики, страшилки и порнушки. Ленты представляли несомненный практический интерес лишь для прыщавых неполовозрелых юнцов, азартно тискающих в полутемном зале визжащих подружек. Не более того. Убив день, я возвращался в пустую квартиру и включал телевизор. С экрана обрушивался псевдополитический бред на ужасном украинском языке, позже его сменяла волна пошловатых, а часто просто порнографических фильмов со всех концов света. Раскрепощенная, освободившаяся от пут просмотровых комиссий эстрада на двух родственных языках орала про "зайку", про заразу, которая "не дала два разу" и прочее подобное. Чувствовалось, что писатели, поэты и прочие творческие "буревестники Перестройки", бившиеся ранее в "золоченых клетках соцреализма", мечтавшие о волюшке-воле, получив ее, родимую, захлебнулись с непривычки и здорово сникли. Дождавшись желаемого, они, заодно, лишились элитных Домов Творчества, гарантированных гонораров, почета, званий, оказались вброшенными в иную среду обитания, растерялись и не создали ничего путного. Самым забойным успехом публики пользовались вытащенные из архивов песни.
  
   Открытое настежь окно, лучше любого телевидения и надежнее бормочущего в углу радио, просвещало о повседневной жизни дома, двора, города, страны. В героях ходили жулики, провернувшие нехитрую аферу. По объявлениям в газетах финансовые гении, скупали у "лохов" машины и квартиры. Они предлагали продавцам небольшую предоплату наличными, а остальное обещали заплатить позже. Фокус заключался в том, что покупатели предлагали больше, чем просили продавцы. Но, потом! Сомневающихся отсылали удостовериться о личности покупателей у городских "авторитетов". От такого лестного предложения все боязливо отказывались. Но жадность и желание подзаработать брали свое. Продавцы, видя шальные деньги, охотно шли на отсрочку платежа, а шустрые малые, вступая во владение собственностью, тут же перепродавали купленное подешевле, но за наличные. Прокрутившись, некоторое время, аферисты, естественно, исчезли, "кинув" несчастных "лохов", но народ коллективным, пропитым, вырождающимся разумом не сочувствовал потерпевшим, а возносил пройдох "экспроприаторов".
  
   Местные цицероны во весь голос перемывали кости опустившихся училок, голодными тенями бродящих по давно не ремонтированным, ободранным школам в рваных домашних тапочках. Оплывшие, неопрятные тетки ругались и негодовали, возмущались тем, что на экзамены дети вынуждены таскать жратву для экзаменаторов, пока те, бедолаги, не попадали с голоду в обморок. С другой стороны, матроны понимающе относился к молоденьким педагогиням выходящим, с горя и безнадеги, подрабатывать по вечерам на панель. Особой беды они в этом не находили. Почтенные родительницы дозревающих невест громогласно обсуждали достоинства потенциальных женихов, причем высоко котировались уже не инженеры, не рабочие, а бандюки и рэкетиры, особым успехом на рынке невест пользовались не летчики, не ученые, как в прошлые годы, но бизнесмены, "кидалы", "каталы", сутенеры. На худой конец - милиционеры.
  
   Не по годам потасканные девицы, захлебываясь от восторга, вещали о турецких борделях, о немецких улицах красных фонарей, австрийских "пип" барах. Еще бы! Вчерашние пэтэушницы получили долгожданную свободу перемещения. Вот и воспользовались ею во всю силу скудного воображения. На фоне приходящего в запустение, умирающего без тепла и света города, сновали шикарные, неведомыми путями завезенные лимузины, развозя новоявленных богачей и народных избранников - современных героев, сумевших обмануть, "урвать", "кинуть". "Кидали" знакомых и незнакомых, друзей и родных. Чем больнее - тем "круче". Это входило в новые понятия чести, гордости и славы. Одним словом - в "Понятия".
  
   Большинство промышленных предприятий тихо умерло, вконец разворованные директорами, продавшими все более-менее ценное и удравшими за пределы любимой Отчизны. Оставшиеся в живых работали вполсилы, оплачивая труд несчастных гегемонов радужными купонами заводских столовых и магазинчиков. Безработные интеллигенты некоренной национальности дружно эмигрировали в Германию, где, получив вожделенную социальную помощь, квартиры и подержанную мебель отнюдь не собирались зубрить иностранный язык и вживаться в чуждую жизнь. Сложив в портмоне валюту, долго не задерживались и первым автобусом или самолетом возвращались в родной Харьков проедать и пропивать дареные наивными немцами марки в привычных условиях обитания.
  
   По тротуарам, пугливо прижимаясь к стенам зданий, увертываясь от летящих из-под колес ошметков грязи, сновали не успевшие вскочить в "белый Мерседес счастья" людишки. Я не принадлежал ни к одним, ни к другим. Болтался посередке со своей древней, но чистой и надежной волжанкой, крепкой старой мебелью, прошедшими испытание временем книгами. С устаревшими, никому не нужными представлениями о жизни. Верный, ... пока еще, ... памяти погибших друзей, вспоминающий изредка повергнутые в прах знамена и прочие атрибуты тихо скончавшейся великой империи. ... Тошно.
  
   Встречаясь со старыми друзьями, с новыми приятелями Димыча, постепенно пришел к выводу о необходимости и возможности самому "слинять за бугор", то бишь эмигрировать по новой терминологии. Люди взахлеб рассказывали о чудесной, открывающей перед эмигрантами небывалые перспективы, стране за океаном. Наступил день и, дозрев, я откровенно переговорил с Димычем.
  
   - Правильно, братан! - Хлопнул друг ладонью по плечу. - Сам давно решил, покручусь тут, сколько смогу, а потом тоже рвану когти. Даже не для себя - ради детей. Ну, что им сидеть в этой жопе. Не глисты же. - Несказанно довольный удачным каламбуром, дружбан белозубо ощерился новенькой металлокерамикой. Потом добавил серьезно. - Это дело нужно обмозговать. Найти концы и нужных людей.
  
   Через несколько дней мы вновь вернулись к разговору об эмиграции. Братан Димыч времени даром не терял.
  
   - Нашел. То, что надо! Надежный человек. Не дешевый, но работает практически без сбоев. Занимается исключительно эмиграцией. Куча народа за бугор с его помощью свалила. Вот его номер, звони и договаривайся о встрече.
  
   ... Контора нужного человека располагалась в грязноватом, довольно непрезентабельном помещении бывшего "Красного уголка" и занимала угловую квартиру первого этажа старенькой "хрущобы". Окно кабинета перечеркивали стальные пруты добротно сваренной решетки. Канцелярский стол располагался возле глухой стены, а вместо шкафов выстроились серые стальные сейфы.
  
   - Присаживайтесь, дорогой, в ногах правды как не имелось при социализме, так и при капитализме не наблюдается. - Произнес, привставая из-за стола, невысокий полненький человек с улыбчатым, кругленьким лицом. - За границу собрались? Одобряю, одобряю. Разве здесь жизнь? Суета сует и всяческая суета. Ну, излагайте суть дела.
  
   Толстячок приготовился слушать и одновременно прихватил толстыми пальчиками с коротко остриженными ногтями пригоршню каленых семечек из кулька. Он словно автомат отправлял в рот черные капельки и с пулеметной скоростью отстреливал влажную, серо-черную шелуху в лежащую на столе старинную книгу в кожаном переплете. Все долухгать он не успел, так как мой рассказ не занял много времени.
  
   - Так. Не густо. Сразу нескромный вопрос. Деньги у вас есть? Работаем мы с лучшими американскими адвокатами. Русского, ха-ха-ха, естественно, происхождения. Практически без осечек. Но все дорого. Ужасно дорого! Свобода дело денежное, не для бедняков.
  
   В ответ я гордо назвал ему приблизительную сумму на которую мог рассчитывать.
  
   - Не густо, совсем не густо. А еще авиабилеты, деньги на первое время. На бизнес. На дом. В крайнем случае, на квартиру. ... Ладно, постараюсь, в общем виде, описать несколько возможных вариантов эмиграции. Проще всего и дешевле было бы стать вам евреем, ну на худой конец - еврейским мужем. Но с вашей фамилией, отчеством и извините, национальностью далеко сегодня не уедешь. Сейчас - евреи в большой цене! Такие времена! Вот раньше, при социализме, что да, то да, ваше происхождение котировалось. Коренная национальность! Я помню, год потратил на эту мутотень. - Он машинально сгреб ладошкой прилипшую к губам шелуху. - Вот вам жизненный пример. Одному оч-ч-чень хорошему человеку, приспичило детей отдавать в школу. А фамилия... - Он схватился за виски. - Ну, предположим - Шустерман. Теперь - это таки, да. А тогда... Детям идти в школу, потом поступать в институт, а не дай Бог попасть в Армию... Ужас!
  
   - Что мы делаем? Человек разводится с женой. Формально, естественно. Жена выходит замуж, не покидая семейного очага, за простого местного человека с хорошей фамилией... предположим Аверченко. И принимает от него сей скромный дар в качестве свадебного подарка. Потому как никакими материальными ценностями данный индивидуум не обладает. Добавим, что жена получает желаемое в обмен на очень-очень хорошие бабки.
  
   - Дети, ради которых и затеян весь сыр-бор, берут новую фамилию мамочки, все дружно обменивают паспорта и прочие бумажки. Первый этап закончен. Старая жена разводится с новым мужем, оставляя как сувенир о коротком периоде супружеской жизни новую фамилию. Закончен второй этап. Дама выходит замуж за старого мужа, принося в дар супругу новую фамилию. Новый - старый муж принимает с благодарностью фамилию старой - новой жены и переоформляет все документы. Дело сделано! Красиво?! Изящно?! - Он сентиментально вздохнул. - Одно из моих самых первых дел... Приятно вспомнить.
  
   - Так они пожили, пожили, и им таки опять не понравилось. Потянуло на юг. На землю предков. Зов крови, знаете ли. Муж отрастил бороду, дети пейсики. Все хорошо, но ... фамилия! Какой дурак вернется на землю предков с такой, экстравагантной фамилией? Мы опять проводим работу. Поднимаем архивы, опрашиваем свидетелей. Запрашиваем копии дел из Загсов, роддомов... Семья снова получает старую добротную фамилию и счастливо покидает пределы нашей, тогда еще социалистической Родины. Все довольны.
  
   - Но, оказывается, там тоже есть Армия! Более того, она воюет! Подходит срок службы отпрысков и семья понимает все недостатки южного климата. Звонят, кому? Правильно, опять мне! Мы оформляем им эмиграцию в Америку. При пересечении границы семья делает обрезание ... ха-ха не пугайтесь, все той же многострадальной фамилии. Теперь они - Шустеры. Очень по-американски. Скромненько и со вкусом. Весьма порядочная семья, хорошо устроились там за океаном, процветают. ...
  
   - Могу предложить вам на выбор несколько вполне легальных путей достижения заокеанской земли обетованной. Если у вас полно денег - вы экономически независимый эмигрант. Мы покупаем вам недвижимость, тысяч так за пятьсот долларов, скромную, только на первое время. Открываем бизнес и счет в банке. Вы обязуетесь нанимать местных рабочих и способствовать экономическому процветанию новой Родины. Дело в шляпе!
  
   - Вам это не подходит? Финансы не позволяют? Тогда сделаем вас обладателем наидефицитнейшей профессии. Оставим в покое, забудем навсегда, ваш прискорбный период армейской жизни. Не было его! Вы ведь работали на респектабельную фирму. Работали! Строительную? Тем более! Вы инженер? Инженер. Работали рядом со строителями? Со строителями! Больше года? Больше! Великолепно! Значит отныне вы инженер-строитель с многолетним опытом. Да, еще... Вы с программированием, компьютерами знакомы? В институте учили основы! Замечательно! Писали сто лет назад программки для курсовых работ? Превосходно! Так вы, батенька, еще и программист! Чего же скромничаете?
  
   Эмиграционный бог, стащил с полки скоросшиватель, грохнул на стол, распахнул на нужной странице и ткнул пальцем. - Вот, мой скромный друг, вы - обладатель двух ценнейших специальностей из списка утвержденного правительством сей благодатной страны. Люди, владеющие такими профессиями предпочтительны для эмиграции.
  
   - Любой вариант можно ускорить, подкрепив выигрышем в лотерее гринкарт. Вы не знали и не участвовали? Чепуха! Забудьте. Играли и выиграли... Правда это будет вам стоить... - Он придвинул мне бумажку. Пожал плечами, развел пухлые ручки. - А, что же вы хотели, дорогой мой? За все надо платить. Как говорят наши друзья, американцы. - "Бесплатный сыр только в мышеловке". Ха-ха.
  
   - Обсудите все с Вашим товарищем. Очень, очень приличный человек, весьма перспективный бизнесмен. Надеюсь и ему со временем окажусь полезен. Прикиньте финансовые возможности. И вперед с песнями ... ко мне. Жду. - Человек отправил в рот очередную порцию подсолнечника и протянул на прощание руку.
  
   Вечером, в кабинете Димыча, мы долго обсуждали услышанное.
  
   - С пятым пунктом у тебя как раз все в порядке. - С ходу сказал дружбан.
  
   - С каким пунктом? - Недоуменно посмотрел на него.
  
   - Что, забыл, кто твой родной отец? И фамилия и отчество подходящие. Документы у тебя сохранились? Помню даже подлинник справки из роддома имелся...
  
   - Сохранились. Но звучит как-то... Неудобно все это...
  
   - Теперь пошли такие времена, что неудобно на потолке спать, братан. Одеяло сползает, а все остальное - путем. Так... Решено, это я беру на себя. Есть у меня знакомая нотариус. Бой-баба. Все сделает тип-топ. Тебе и дергаться не придется. Забашляешь только... Ну, деньги дашь... Разве не понятно? Учи язык, отсталый!
  
   - Второе. О языке. Надо тебе ухватить английского. Есть у меня концы. И недорого. Училка одна. Такая шустрая, всему научит. И не дорого возьмет. - Он черкнул в блокноте телефон и перекинул мне листок. - Звать Аня. Скажешь - от меня.
  
   - Третье. ... - Он задумчиво барабанил по столу тонкими, по-прежнему красивыми пальцами. - Правильно мужик намекнул. Сделаем тебя программистом.
  
   - Какой из меня программист. Теперь и языков таких нет, которые в институте изучал.
  
   - Компьютер, не проблема. По вечерам посидишь у меня в офисе, позанимаешься. Книжку достану, почитаешь какие кнопки нажимать.
  
   - А если спросят по реальным программам?
  
   - Придумаешь что-нибудь. Да кому ты нужен? Кто тебя спрашивать захочет? Американцы - лохи доверчивые, отмороженные. Им сказали - программист, значит и впрямь - программист. В крайнем случае - сошлешься на плохое знание языка, мол, вопрос не понятен. Они совестливые, мучить не станут. Наоборот, еще посочувствуют, пожалеют.
  
   - Теперь - главное. Деньги. С меня причитается за квартиру, гараж, машину, вертолет. И не говори. Это здорово выручило. Можно сказать спасло. Теперь - пора платить. - Димыч задумчиво поднял голову к потолку. Потом решительно пододвинул к себе блокнот, калькулятор. Писал, черкал, щелкал клавишами. На лбу, между волосами, выступили капельки пота. Одна сползла на нос, капнула на бумагу.
  
   - Вот примерно... - Он черкнул в блокноте. - Итого... - Выждал секунду и мучительно, продавливая бумагу, жирно вывел цифирь. - Извини, но это все, что могу дать. Сам понимаешь, бизнес требует новых вложений, наличных денег.
  
   - Ты сам назвал цифру.
  
   - Должно хватить, братан.
  
   - Порядок, Димыч.
  
   - Все путем, дружбан. - Он отвел глаза. Серебряная тонкая струна, еще мгновение назад связывающая нас, тихо лопнула, оборвалась, исчезла в темном углу кабинета.
  
   - Обмоем?
  
   - Давай.
  
   Мы быстро, не ощущая вкуса, выпили по рюмке коньяка. Не закусывая. Не закуривая как обычно сигареты. Стоя. На прощание... Словно на похоронах.
  
   - Я сам расплачусь за все, а тебе дам отчет в тратах, идет? Так оно надежнее. Ты же к большим бабкам не привык. Обдурят! ... - Сказал он на прощание.
  
   Бугай в камуфляже, с дубинкой и пистолетом, охраняющий покой элитного дома, распахнул из уставленной мониторами наружных телекамер кабинки стальную дверь подъезда. Я вышел из кондиционированного благоухающего рая в сиреневый, пропахший пылью и бензином, душноватый харьковский летний вечер. Решение, наконец, принято. ... Команда рубит швартовые, и кораблю предстоит отчаливать от привычного родного берега, в неведомую океанскую стынь. Достал сигарету и закурил. Из подъезда высунулась голова охранника. - Окурок не кидайте. Не положено. - Каркнул и побыстрее нырнул за броню, в прохладу. В вечерней полутьме рубиново подмигивал над входом огонек работающей телекамеры. Не докурив, выплюнул на тротуар сигарету, разлетевшуюся снопиком багровых искр. Нажал педаль газа, выпустил клуб синего, вонючего дыма из глушителя. С тем и уехал из оазиса капиталистического процветания по темным улицам в "спальный мешок" бывшего социалистического города.
  
   ... Проще всего оказалось с Аней. Выпускница Университета, успевшая выскочить замуж, родить сына, выставить мужа, а затем оставить ребенка на попечение родителей, она оказалась не лишенной многих достоинств женщиной. К числу последних относился и несомненный педагогический дар. Под неусыпным руководством учительницы я старательно вспоминал и заучивал заново крепко подзабытую после училища и института премудрость английского языка. Постепенно мы сблизились. Причем инициатива исходила от слабого пола. О серьезном продолжении отношений я не помышлял. Куда там! Даже удивился вниманию, оказанному мне столь шикарной женщиной. А учительница моя действительно смотрелась великолепно - стройная, подтянутая, со спортивной фигурой, точеным лицом и гривой пушистых белокурых волос. Совмещая учебу с необременительной и ни к чему не обязывающей интрижкой, я проводил время, считая дни до получения вожделенной гринкарты. Пока дело продвигалось не так быстро как виделось из зарешеченного кабинета неунывающего специалиста. Шел этап смены фамилии и замены документов. Только после всего этого имело смысл начинать оформлять эмиграционное дело.
  
   Шли дни, и неожиданно я обнаружил, что все чаще стал проводить вечера, вместе с заинтересовавшейся компьютером Аней, сидя бок о бок возле мерцающего терминала в пустынном офисе Димыча. Мы читали инструкции, жали кнопки клавиатуры, спорили. Постепенно появлялись навыки работы, исчезал первобытный трепет перед электронным зверем. Усталые, с гудящей от напряженной учебы головой, возвращались ко мне домой и, все чаще, моя учительница оставалась на ночь, взваливая на себя по утрам нехитрые домашние хлопоты. Вот тут я и прозрел, что кофе, поданное в постель, и утренняя любовь с о свежей после сна женщиной, это чудесно. Как, впрочем, и многое другое.
  
   В любви Аня заставляла забывать про усталость и возраст. Тут она оказалась требовательна и изобретательна. Для нее не существовало ничего запретного или непристойного. Часто случалось, что мое воображение и опыт просто не поспевали за ее полетом фантазии. Рассыпав волосы по точеным, с атласной кожей плечам, она с упоением отдавалась любви, экспериментировала, а, может, лишь повторяла некогда изученное, уверенно ведя в нашем дуэте ведущую партию. Сначала мне это казалось противоестественно, я пытался перехватывать инициативу, подчинять ее себе, ломал, заставлял выполнять мои, а не ее желания, в конечном счете, выходило, так как желала она. Пришлось смериться и следовать ее требованиям, основным из которых был обязательный, бурный и многократный оргазм. И хотя бесподобные ежедневные упражнения изматывали, я все более и более привыкал к этой женщине. Постепенно у меня вошло в привычку, просыпаясь утром чувствовать на своем плече ее голову, волосы, ощущать кожей теплое, молодое, упругое, шелковистое тело. Возможно это именно то, чего мне всегда не доставало в жизни.
  
   Пока я валялся в постели, женщина не одеваясь, нагая, под музыку грациозно делала зарядку. Серьезно, не отвлекаясь, без дураков, без поблажек выполняла комплекс упражнений аэробики. Впрочем, так же серьезно, по-деловому, старательно вела она себя и в постели, занимаясь любовью, словно своего рода гимнастикой, необходимой для поддержания тела в тонусе. Анечка очень любила свое красивое тело и переживала за неумолимый бег времени. Это только для меня ее годы казались недоступно молодыми. Теперь в Харькове на рынке женской красоты не котировались даже двадцатилетние "старухи". Иногда я задумывался о том, что и я давно уже не тот молодой, розовощекий, беззаботный лейтенант с густой шевелюрой, что выпрыгнул много лет назад на промерзшую платформу забайкальского разъезда. На душе - груз прожитого и пережитого, груз крови и тревог. За бортом души - наивные, и не очень, иллюзии, разбитые в прах надежды, потерянные друзья, утраченная вера, попранная честь, да и много чего другого.
  
   Когда закончился тягомотный процесс смены фамилии, и пришла пора начинать эмиграционные хлопоты, состоялся первый серьезной "семейный" разговор.
  
   - Ты должен забрать меня с собой! Я не могу и не желаю здесь оставаться! В этой дряни, мерзости, нищете! В этой проклятой, сошедшей с ума стране! Давай поженимся. Чем я плоха для тебя? Все равно в Америке станешь искать кого-то. Жизнь есть жизнь и трахаться рано или поздно захочется. А я уже есть. Вот она! Смотрюсь отлично, умна, а, кроме того, на мне не подхватишь заразу ... Тебе же со мной хорошо. Я чувствую, вижу. Что еще надо? ... Язык знаю. Проблем не возникнет. Работу найду.
  
   Я не смог сразу дать ответ. Попросил время на размышление.
  
   - Даю тебе неделю. Больше времени у нас нет. Надо собираться и уезжать. - Как о чем-то решенном заявила подруга. - А чтобы спокойней думалось, я освобождаю тебя на это время от английского и от своей персоны. От секса и утреннего кофе, естественно, тоже. - Анна быстро оделась и захлопнула за собой дверь.
  
   Неделя. Целых семь дней на осмысливание. Сто шестьдесят восемь часов для принятия окончательного решения. Собственно говоря, с Аней я определился сразу, не успели отзвучать по лестнице звуки ее шагов. Но торопить события не стал. Собрался. Коротко перезвонил Димычу и отправился в печальное одиночное путешествие на старенькой машине по радостному маршруту молодости.
  
  ***
  
   ... Некогда вполне приличное шоссе переживало не самые лучшие времена. Дорожные работы практически не велись со времен "Перестройки" и совсем забытого "Ускорения". Все ветшало, приходило в запустение. Реже прежнего встречались на долгих перегонах трейлеры междугородних перевозок и грузовики. Ночью шоссе вымирало и только световые пятна фар моей волжанки прыгали по серому, потрескавшемуся полотну дороги. Злее стала милиция, скучающая в ожидании законного улова. Придирались ко всему. К скорости. К талонам. К выхлопу. К пыли на кузове. Самое пикантное, что скорость проверить гаишники не могли по причине полного отсутствия радаров. Документы просматривали без интереса, вполглаза, заранее придумав придирку. К выхлопу принюхивались с умным видом, а грязь на кузове проверяли, елозя по борту пальцем. Надо отдать должное, мздоимствовали по-божески и получив взятку, тут же оставляли в покое. Некоторые даже брали под козырек и желали счастливого пути. Особо поразил случай произошедший недалеко от Киева. Хмурый дядька с вислыми усами, в жеванной, старенькой милицейской форме остановил машину и полосатым жезлом указал на обочину. Я съехал и заглушил двигатель. Дядька даже для проформы не стал называть причину поборов. Глядя на меня грустными очами, он сказал:
  
   - Трэба платить, добродию.
  
   - За что? Какое нарушение?
  
   - А ниякого. Просто диточок кормыты трэба. Подэлытесь грошами.
  
   Пораженный такой искренней простотой, я вложил в протянутую руку зеленую долларовую бумажку.
  
   - Дякую вас, панэ. Вы не подумайте чого, то жизнь такая пошла. Зла! Усе порушилось, хто правый, хто виноватый? Зараз усэ перемишалося.
  
   - Вы бы хоть для приличия причину, какую придумали.
  
   - Яки там приличия... Вон президент остановился коло одного из наших и каже. "Ты взятки бэрэш?" Той и видмовыв " Бэру. Но тилькы с богатых". Шо вы думаетэ? Президент и каже - " Добрэ сынку. Так и кормысь. Бидных не зобижай." И поихав соби. А що робыты? - Мильтон махнул палочкой.
  
   Снова взревел двигатель, и кинулась под колеса сумасшедшая спутница - дорога.
  
   Еще одной приметой нового времени стали проститутки, охотящиеся на клиентов в самых неожиданных местах. Одна выскочила в свет фар полностью голой на пустынном ночном перекрестке в Белоруссии, призывно махала руками, щерилась щербатым ртом, трясла жидкими, разваливающимися по груди, мешочками грудей, блестела сумасшедшими глазами наркоманки. В городах большую, чем милиция опасность представляли новоявленные "новые люди" и их "быки". Тупомордые джипы и лоснящиеся "крутые" иномарки нагло лезли вперед на перекрестках, не соблюдали правила движения, парковались на пешеходных дорожках, спокойно раскатывали по тротуарам. Зная о специфических способах расчетов этой публики с несчастными участниками дорожных происшествий в случае малейшей царапины на лакированных мастодонтах, я на рожон не лез. Просто сам, себя не узнавал! Побаивался... Пропускал ... Объезжал ... Уступал дорогу... Улыбался даже! Хотя иногда очень хотелось напомнить им танковое сражение под Прохоровкой и садануть, что есть силы старым надежным железом в наглый полированный бок. Но теперь настало их время и не стоило рисковать в последние на этой несчастной земле дни.
  
   Города, попадавшиеся на пути поражали убогим запустением, пенсионерами, роющимися в мусорных ящиках, осоловелыми взглядами сидящих в бесплодном ожидании безропотных и безработных мужчин, долларами как универсальной, единой валютой, пришедшей на смену советскому рублю. Вот и Питер ничем не отличался от остальной страны, разве, что увядание выглядело более трогательным на фоне прошлой державности и былого величия. Но я смотрел на милые сердцу силуэты сквозь розовые очки прошлого, восстанавливая в памяти величественный облик. Меня влек к себе Эрмитаж, манил Невский, звал Петродворец. Именно для прощания с чудом проделал я сотни километров пути. Хотелось еще раз пройтись по прекрасным залам, постоять перед картинами великих мастеров, реликвиями прошлого. Впитать в себя, упаковать в кладовые памяти бесценный багаж, прежде чем навсегда покинуть дорогие сердцу места.
  
   Посетителей в залах оказалось намного меньше, чем в прошлый приезд. Уже не выдавались на первом этаже войлочные тапочки, и паркеты царского дворца напоминали затоптанные, поцарапанные линолеумы коммунальных квартир. Вооружившись стареньким, путеводителем, бродил я по залам и с удивлением обнаруживал на местах запомнившихся и полюбившихся картин желтые картонные таблички, грустно извещающие посетителей о том, что данный экземпляр находится то ли на реставрации, то ли в зарубежной экспозиции. Вот так прощание! Переходя из зала в зал, я все более и более впадал в уныние. Постепенно перестал сверяться с книжкой и согнув, сунул ее в карман.
  
   - Чему удивляетесь, молодой человек? - Обратился ко мне пожилой, подтянутый мужчина с породистым, аристократическим лицом коренного петербуржца, одетый в темный костюм, светлую рубашку, при галстуке, опирающийся на трость с набалдашником желтой старой слоновой кости. - Извините, Бога ради, что вторгаюсь непрошено в ваши размышления. - Старик улыбнулся, чуть приподняв вверх, уголками губ, седоватые усы. - Наверняка давненько не навещали берега Невы? Судя по путеводителю ... лет так десять?
  
   - Что-то около этого. Приехал попрощаться... перед дальней дорогой, да вот не судьба.
  
   - Не расстраивайтесь. Многое увидите, ... если дорога достаточно дальняя. Уезжаете?
  
   - Еще не решил, но возможно. Тошно здесь стало, мерзко.
  
   - Понимаю. Но не одобряю. Хотя ... уважаю Ваше решение. Вот и с картинами так... Что же удивительного? Люди, картины, мысли, мозги, руки, руда, нефть, газ ... Все выкачивается из страны. Такое уже бывало. Нет ничего нового под старыми звездами, увы. На моем веку сначала большевички этим забавлялись. Теперь вроде "демократы" правят по тому же образчику, но если копнуть глубже, то и верного названия этой публике не подберешь. Грабьармия какая-то. Да, Бог с ними. Как Вам наш Питер?
  
   - Даже не знаю, что сказать. Все изменения - не в лучшую сторону. Такое впечатление, что город приходит в упадок. Люди на улицах и те чужие. Не коренные питерцы, а так, приезжая лимита.
  
   - Что же. Вы правы, молодой человек. Первая мировая война, революция, гражданская война, дело Кирова, Отечественная война, блокада, Ленинградское дело... Нынешняя эмиграция, наконец. Каждое из перечисленных событий выбивало коренных жителей Питера самых различных сословий. От кадровых пролетариев, до аристократов духа и крови. Их замещали приезжие. Пришлые люди, к несчастью, в большинстве своем, неглубоко и медленно вбирали специфический дух города, культуру. А когда по-настоящему врастали в эту почву корнями, становились постепенно питерцами, тут подоспевала новая напасть и вновь вырывала самых лучших, самых достойных. Потрудитесь оценить результаты этакого процесса. Нас, коренных петербуржцев, практически уже и нет. Вымерли словно мамонты. Остались последние реликты... Случайно уцелевшие.
  
   - Страшно.
  
   - Увы...
  
  - Что же станется с Эрмитажем, дворцами, Питергофом?
  
   - Вероятнее всего - ничего страшного. Картины... займут места в других музеях, из которых когда-то были куплены, украдены, вывезены. Стены будут периодически ветшать и вновь восстанавливаться. Фонтаны каждую весну продолжат выплескивать свои воды ввысь. Пройдет время, и увезенные картины вновь выставят на аукционы, выкупят, вставят в новые рамы и вывесят на прежние места. Возможно только для того, чтобы через некоторое время им снова оказаться украденными, перепроданными... И так до самого конца. ... Питер уже не принадлежит исключительно России, он один из центров Мирового Духа, Сознания, Культуры, а потому - практически вечен.
  
   - Но где дух Империи? Величие? Державность?
  
   - О, мил-человек! Это все наносное, временное. Державность исчезла уже при последних Романовых, ну какая державность, позвольте, в обнимку с Гришкой Распутиным? Величие - с кончиной Петра, максимум - Екатерины Великой, Империя - с момента Беловежского сговора.
  
   Мы медленно шли по галерее героев двенадцатого года. Среди портретов победителей "Великой Армии" Наполеона...
  
   - Обратите внимание. Подобных галерей героев в Эрмитаже нет. Знаете почему?
  
   - Видимо, руки у царей не доходили?
  
   - Не случалось равноценных побед! Победы, только победы воссоздают, возрождают дух нации, то, что вы изволили называть Державностью. Нет побед - начинается деградация Империи. Какие великие триумфы в активе у России после двенадцатого года? Севастополь - памятник мужеству народа, но отнюдь не победа. Кавказ? Средняя Азия? Пустяк - колониальные войны с туземными царьками. Освобождение славян? Но какая же это победа, если проливы так и остались турецкими? - Старик остановился, оперся на трость. - - Сейчас принято разводить антимонии о том, как проклятые большевики совершили переворот, захватили власть... Чепуха все это. Царь проиграл большевикам не в семнадцатом, а в пятом. Империя покоится на дне Цусимы, на сопках Манчжурии. Война с Японией закончилась поражением и унижением Империи. А это недопустимо. Точно так Царь Борис проиграл Лжедмитрию! Великая держава не имеет право на поражение.
  
   - Вас удивляет моя идея? Вспомним деяния Петра. Сначала его все побивали. Турки под Азовом, шведы под Нарвой. Но его величие в том, что он не покорился, не уступил. Наоборот, только победив - стал Великим. Так и Екатерина. Даже Александр проявлял готовность биться с Наполеоном вплоть до Уральских гор, но победить супостата. И победил, в конечном счете, гением Кутузова спас Империю. - Он помолчал, передохнул. - Сейчас вновь в моде белогвардейцы. Ах, "Белое дело", ах душки-офицеры. Ничего-то мы не поняли. Белое дело проиграно не в гражданскую войну. Воюя с народом, увы, именно с народом, а не с горсткой сумасшедших большевиков, победить белые не могли, не имели ни малейшего шанса. Их дело, как и Самодержавие, оказалось потеряно много раньше, в темных водах Цусимы, где имперские корабли сдавались в плен, а будущие белые офицеры спускали флаги и отдавали врагу кортики, в Манчжурии, когда русские войска ушли с поля битвы побежденными впервые в истории. Это означало не локальное поражение - такое возможно и, в принципе, допустимо, недопустимо другое - спуск флага корабля, капитуляция крепости, подписание позорного мирного договора. Как итог - проигрыш войны. Если бы Куропаткин и царское окружение превозмогли себя, сбросили сонную одурь, продолжили войну, используя все ресурсы огромной страны, не пошли на поводу западных миротворцев - то, в конечном счете, победили япошек и сохранили Империю. Сколько проигрывал Петр? Многократно. Сколько раз капитулировал, сложил знамена? Ни разу! Вот поэтому - Великий. Кстати, равно и Сталин. Гитлер его под Сталинград загнал, а война закончилась в Берлине.
  
   Последний Романов, видит Бог, сделал для победы революции все, что мог. Царь, а не Ульянов - суть первый революционер. Если провести исторические параллели, то интересная вещь вырисовывается. Благодаря нынешнему царьку Бориске и его дружкам в России уже никогда не наступит подлинная демократия. На сто лет вперед прививку российскому народу от нее болезной алкаш устроил. Само слово превратил в ругательное, осмеянное, презренное для большинства народа, но, как говаривал Рабле " вернемся к нашим баранам". Кто такие большевики? Гении саморекламы! Они заменили идею царя-самодержца, на идею председателя-самодержца партии Власти. Назови партию - Партией Большинства, Партией Народа и пожалуйте, готова структура переворота. Могу даже признать величие дел Ленина, Сталина... что не говори, собрали Империю, не дали разорвать, сохранили... За это - земной поклон.
  
   - Сохранили, да не надолго. Развалили страну коммунисты. - Вклинился я в его монолог.
  
   - Это результат того, что произошло потом. Впрочем - весьма закономерный! Следом за яркими личностями, а их нашлось в партии относительно немного, на волю полез хам. Боязнь яркого, неординарного, всевластие серого, безусловность единогласного подчинения, лизоблюдство, вот вам и упадок величия новой Империи без всякого периода расцвета. Зачем Державе нужны убийства ученых, рабочих, инженеров? Да, ограничься Сталин своими соратниками, политическими болтунишками, комиссаришками и прочей бесполезной публикой - действительно великим остался в истории человеком. Ну, кто такие Каменевы, Зиновьевы, ... Рудзутаки? Пустые звуки для человечества. Что они создали? Ничего! ... Пожалуй, только Бухарин войдет в историю дельным лозунгом - "Обогащайтесь!". Вот это - правильно! И обращен, сей призыв, был к созидателям, промышленникам, крестьянам, нэпманам. Где они теперь? Развеяны лагерной пылью. Горько за потерю замечательных людей - ученых, инженеров, конструкторов, воинов, агрономов, крестьян, рабочих. Профессионалов, одним словом. Пропал золотой фонд страны! - От негодования старик пристукнул по паркету зала тростью, словно поставил точку.
  
   - Теперь их нет у Державы. Повыбил, мерзавец. Зато имеются в избытке "воры в законе", "авторитеты", "олигархи". Никто ничего не производит за исключением водки и финансовых пирамид. Толку нет, и не предвидится. А все Ленин да Сталин. Убили да разогнали цвет нации, который обязаны были создавать, холить и лелеять. Нынешние вождишки их дело успешно продолжают - безденежьем, бескормицей науки, безработицей, водочкой дешевенькой. Кто в бутылку скок, кто, как вы, молодой человек, за границу прыг! ... Нет, нет, не осуждаю. Дело это индивидуальное. Если не можете этой мерзостью дышать, задыхаетесь - бегите. Бегите и не оглядывайтесь. Только помните - земля она круглая! - Посмотрел на меня грустно, вздохнул печально. - Что творится! Разъезжаются лучшие, интеллигентные люди, носители культуры. Следовательно, общий ее уровень на всей территории Империи неукоснительно понижается. Вы послушайте толпу, да что там толпу, радио, телепередачи, почитайте газеты. Новояз! Порядочному человеку такое и слушать непотребно, не то, что повторять!
  
   - Может не все так трагично? Ведь большевики в свое время тоже пытались насытить язык всякими "октябринами", "наркоматами", ... да мало прижилось. - Возразил я.
  
   - Прижилось! То, что в жизнь вошло, то и прижилось! Вот и получается, что заграничные русские говорят на правильном русском классическом языке, а россияне - нет! ... А, что натворили националисты с их парадами суверенитетов? Ведь это просто потрясающе примитивно! На уровне кухаркиных детей! Логика большинства ясна, словно колумбово яйцо. "Убрать потенциальных конкурентов. Захватить под себя тепленькие места". Просто как "дважды два". Сосед имеет не "тот" акцент, разрез глаз, оттенок кожи, но хорошую квартиру. А почему, не я? Я - Коренной Житель. Моя земля, мой язык... Пошел вон! Сосед - мигрант, оккупант, пришелец. Убрать пришлых - освободить квартиры, должности, бизнесы, приобрести распродаваемое по дешевке имущество. Стать первыми не по праву, а по составу крови, по записи в паспорте, по знанию языка... Какая-то бешенная ненависть холуя к обессилевшему, заболевшему хозяину. Вчера еще не знал как толком угодить, а сегодня ножкой в зад тычет. А ведь казалось, чего уж только республики не имели... Все им отдавали, за счет России.
  
   - Ах, все это слова. Суета сует. Прошлого не вернешь. Настоящего не изменишь. Будущее - неведомо.
  
  ***
  
   Встреча в Эрмитаже оказалась последней каплей переполнившей чашу. Прямо из музея я вернулся в гостиницу, расплатился, заправил машину, перехватил на скору руку в небольшой кафешке на Бродского и отправился в обратный путь. Моя эмиграция стартовала не в Шереметьево, не в Харькове, но в залах Эрмитажа, на Невском Проспекте. Там, где сотни лет назад зарождалась, а сегодня превращалась в руины истории Великая Империя.
  
   Вернувшись домой, я не стал ждать истечения недели, а поспешил сообщить принятое решение Анне. Совместными усилиями Димыча и эмиграционного спеца мы оказались опутаны узами Гименея в рекордно короткий срок. Любили ли мы друг друга? Были ли душевно близки? Сомнения исчезали только в постели. Я ощущал, что это не совсем то, что предполагалось, что было бы возможным с Вероникой, но поделать ничего уже не мог. Впервые в жизни думал о продолжении рода, о новой обязанности перед доверившейся женщиной.
  
   Наконец подошел сумбурный, суматошный день отъезда. Из вещей взяли с собой самую малость, уместившуюся в сумке и паре чемоданов. Казалось провинциальным идиотизмом тащить старый хлам в новую жизнь, переть пудовые баулы в страну изобилия. На прощанье дружбан косо чмокнул в щеку, сунул в карман куртки конверт с несколькими зелененькими бумажками, пообещал писать и исчез навсегда. ... В отличие от остальной толпы, нас никто не провожал в Шереметьево и никто не встречал в аэропорту Кеннеди. Только металлическая дама на Острове Слез приветливо салютовала пришельцам, вечно горящим факелом надежды.
  
  
  
  Глава 29. Демон падший.
  
  
   В Америке буквально с первых дней все пошло у нас наперекосяк. Одна за другой разваливались прахом надежды и мечты. Очень быстро выяснилось, что я здесь лишний. Случайный посторонний на местном празднике жизни. Привезенные деньги таяли. Хорошо ещё, что по приезде, не поддавшись соблазну шикарной жизни, сняли под жильё относительно дешевый полуподвал в бэйсменте непрестижного билдинга. Думали на первое время, пока осмотримся. Для меня оказалось - надолго. Наконец, зажили светской жизнью, стартовавшей с похода в "русский" ресторанчик. Прелести жены действовали на местную публику наподобие приворотного зелья. Ничего удивительного, что быстренько оказались в компании бывалых здешних эмигрантов. Поддавшись на внешне весьма респектабельные, профессиональные доводы, мы с Анькой согласились вложить практически все деньги в открытие магазина "русских деликатесов". Окончательно решились, на сей идиотизм, после "дельного" совета одного ее харьковского знакомого, случайно встреченного в ресторане и там же, после совместной выпивки, возжелавшего принять участие в устройстве нашей судьбы. Своих денег на бизнес не хватило, поэтому вошли в долю с еще несколькими вновь прибывшими бедолагами. По совету доброхота, арендовали помещение и закупили оборудование. Привели в порядок зал, подсобку, нашли поставщиков, содравших с нас несусветные цены. Объявили "Гранд опенинг" и стали ждать покупателей, но покупатель упорно не шел. Зато появился итальянец с засунутой между зубов щепкой и потребовал деньги за обеспечение безопасности. Для подкрепления справедливости и весомости его требований стеклянная витрина на следующий день оказалась замарана краской из аэрозольных баллончиков. Пришлось платить.
  
   ... В результате мы прогорели и вылетели из бизнеса. Магазин с товаром, оборудованием и рэкетирами по дешевке скупил советчик-доброхот. Кинул он нас! Кинул, по черному.
  
   Сразу после фиаско с бизнесом, Анна получила пару лестных предложений от богатеньких буратинок - квартирка, машинка, бабки за необременительные любовные услуги на дому. Повела себя отлично, плюнула одному в рожу, другого отхлестала по отвисшим склеротичным щечкам и устроилась на курсы программистов. Для оплаты ее учебы я перебивался случайными халтурками, покрасками полов и стен, оклейкой обоев, очисткой снега и льда на улицах, разборкой старых домов. Денег зарабатывал мало, в обрез хватало на самое необходимое. Надо отдать должное жене, училась она напористо, не жалея себя. Уходила с рассветом, приходила за полночь. В редкие совместные выходы за покупками видел, как, стиснув зубы, она отворачивала каменеющее лицо от ярких витрин модных бутиков. На занятия любовью времени, конечно, не оставалось. Понимал это и не приставал.
  
   Иногда, придя домой пораньше, я раскрывал ее учебники по программированию, читал, старался понять. Самое удивительное - многое действительно становилось ясным, хотя за терминал компьютера садиться не имел возможности. Ладно, думал, сначала пусть жена зацепится, получит специальность, найдет работу, а за ней уж и сам выбьюсь в люди. Но, увы, не пришлось. Анна окончила курсы, разослала резюме и одевшись в строгий деловой костюм разъезжала по интервью. Наконец, наступил долгожданный момент, когда вечером жена сообщила мне сразу несколько потрясающих новостей.
  
   Во-первых, она нашла приличную работу, во-вторых, - подходящего мужчину, за которого выходит замуж. Человека самостоятельного, живущего в большом собственном доме. В-третьих, через адвоката, подала на развод. Все расходы молодожены, понимая мое незавидное положение, берут на себя. В-четвертых, машину нашу оставила дилеру как первый взнос за новую, очень приличную. Как настоящий джентльмен, я, оказывается, должен ее понять и не сердиться зря. Все равно уже ничего не изменишь. Да и не имеет смысла менять. Она благодарна мне за все и ... желает успехов в жизни. ...
  
   - Как же так... Мы думали о ребенке, о том, что теперь я пойду осваивать профессию.
  
   - Дурашка. Какой с тобой ребенок? Да я предохранялась с первого и до последнего дня. Если и рожу, то только для человека способного обеспечить жену и наследника по высшей мерке. Я сюда, в конце концов, не упадать приехала. Профессию получила, нашла работу, но это для большей независимости, для подстраховки. Для уверенности в себе, в своих силах. Без такой веры, отраженной в глазах, в походке, в фигуре я бы и нового друга не встретила, не приглянулась ему. Прошел бы и не оглянулся. Кому нужна несчастненькая женщина? Никому! Понял, дурак? Удача сама не придет, за нее драться надо. Вырывать у других. С мясом. Еще дымящуюся свежей кровью. ... На всех этого добра не хватает
  
   Пережил я этот удар, не спился, не пропал. Зажал в кулак эмоции, перекурил, сел за стол и принялся за случайно оставленную ушедшей женщиной книжку. Многое потом пришлось превозмочь. Жизнь не стесняясь и лупила то с левой, то с правой, то прямым ударом. Хоть и не внемлил евангиеливым призывам подставлять под удары щеки, но приходилось. Пусть так, а в душе понял совсем другое, что скорее верно иное заповедное библейское правило - око за око, да зуб за зуб. Америка одарила высокомерным унижением, потерей социального статуса, грузом несбывшихся надежд и поруганной мечты. В любом случае отступать оказалось некуда, потому держался, парировал, как мог удары судьбы, исподволь ощущая постепенные изменения в душе, во втором заплечном "Я". Уж, казалось, какая такая душа могла остаться после Афгана, выжить после Кавказа, шевельнуться в груди после Чечни? Думал все выжжено начисто, до самого донышка, словно огнеметом, ан нет, оставалось еще немного. Привез остаток за океан, пожил, вот и сошла на нет распоследняя, святая заначка. Испарялась. Пусто в душе...
  
   Пошла тяжелая полоса, подошли к концу деньги. Никто мне не помог, не протянул руку, не подставил плечо, разделив ношу. Друзей рядом не стало, только непонятный торговец оружием с которым отогревался в маленьких, неброских кофешках над чашечкой крепкого кофе, с восточными сладостями, падающими подаянием в подведенное от голода брюхо. Спасало временно - уходил на час другой от мерзости бытия в неспешные, ненавязчивые беседы о прошлом. Собеседник не торопил, не обременял, не навязывал. Умел слушать, сопереживать.
  
   - Мы братья с тобой, шурави. - Говорил он. - Судьбы наши словно параллельные дороги и счастливы путники не встретившиеся преждевременно. Судьба свела нас здесь, сейчас, по воле Аллаха, ибо ничего не сотворяется под звездами иначе как по воле его.
  
   Аллаха мой новый знакомый поминал от случая к случаю, может по привычке, а может и с целью религиозного просвещения, исподволь стараясь втянуть в Ислам, обратить в мусульманина. Но чаще шли долгие, неторопливые разговоры о наболевшем. Ахмет оказался начитан, информирован о российских, о международных делах, на многие глобальные проблемы имел собственное, особое суждение. Беседовать с афганцем оказалось интересно, легко, да и не имелось особого выбора в собеседниках. Разговоры эти служили своеобразной отдушиной в моем сером беспросветном существовании.
  
   ... Казалось - куда уж хуже, но настали совсем плохие времена. Малярную работу начали постоянно перебивать подрядчики, имеющие квалифицированных рабочих, новое оборудование, лайсенсы и страховку. Жить стало не на что, ждать - нечего, оставалось либо собирать вещички в черный мусорный пластиковый мешок и идти бездомным бомжем на панель, либо воспользоваться, наконец, пистолетом и пустить пулю в лоб. Вот тут-то торговец оружием и подыскал мне работу в аэропорту. Сутками молчавший телефон неожиданно поздно вечером затрезвонил. После по восточному велеречивого приветствия Ахмет спросил. - Если не изменяет память, шурави, мы с тобой коллеги?
  
   - В каком смысле?
  
   - В самом прямом, не пугайся. По образованию. Правда, в отличие от меня, ты завершил образование, получил диплом. Даже летал...
  
   - А, ты об этом...
  
   - Ты не очень обременен сейчас делами, шурави? Не желаешь сменить работу?
  
   - Не шути, так, Ахмет, ты же знаешь - нет у меня работы, хоть в петлю лезь.
  
   - Аллах не допускает насильственной смерти без пролития крови! Это страшный грех и совершивший его никогда не попадет в райские кущи. Правда, ты, шурави, не правоверный, но все равно не рекомендую. Да и вид у тебя получится далеко не эстетичный, будешь висеть синий, длинный, с высунутым, прикушенным языком и свернутой набок головой. ... Противно! - Он, видно, отлично знал, о чем говорил.
  
   - Так ты не шутишь?
  
   - Какие шутки, шурави! Совершенно серьезно. Есть работа на аэродроме. Вот и подумал, тебе окажется приятно трудиться рядом с самолетами... Шум аэродрома, пилоты, механики, родные запахи металла, горючего, гул двигателей. Ах, это так романтично...
  
   - Что за работа, Ахмет? Техником, механиком? Я осилю, поверь!
  
   - Э, дорогой шурави. Ты перечислил очень хорошие работы. Для них нужны другие, совсем не советские, дипломы, это весьма дорогое удовольствие, очень дорогое. Длительные курсы, сложные экзамены, да и вакансии не часто открываются. Люди крепко держатся за свои рабочие места. Нам с тобой это удовольствие не по плечу. Есть работа попроще, поскромнее. Получил багаж и разместил его в самолете там, где на схеме указано. Как размещать, как закреплять тебе покажут, научат. Есть хорошие люди, знающие... Сертификат дадут... Ну, это мы обсудим завтра. Приходи в кафе, где встречались в последний раз, там за чашечкой кофе все и решим.
  
   - Лучше скажи, когда выходить на работу? А то хозяин ключи отберет, на улицу вышвырнет... Да и есть... по правде говоря, уже нечего...
  
   - Не волнуйся, шурави, дам тебе немного денег, потом отдашь, когда заработаешь.
  
   На следующий день, в кафе, Ахмет ввел меня в курс дела. С его слов выходило, что старинные друзья Ахмета узнали о вакансии в небольшой фирме по упаковке и загрузке в самолеты грузов. Ахмет, как-то рассказал им о безработном шурави, бывшем летчике, вот они и решили помочь. Кроме того, другие его знакомые раньше работали в аналогичной компании, могут мне все подробно рассказать и показать, ввести в курс дела.
  
   - Самое главное, - Ахмет понизил голос и вплотную приблизил лицо, - есть у них старый сертификат. Им теперь он не нужен, свой бизнес имеют, а тебе - пригодится. Немножко исправить придется, нарушить закон. Но самую малость, чуть-чуть... Если ты, шурави, не возражаешь? - Он хитро прищурил глаз.
  
   - Вряд ли смогу так аккуратно сделать, Ахмет. Заметно будет.
  
   - Не ты, шурави. Специалист сделает. Заплачу за тебя, так уж и быть. Аллах простит.
  
   - Спасибо тебе, Ахмет, не знаю, как и когда отдам долги.
  
   - Не волнуйся. Что деньги? Вода арыка. Ты громоздишь запруду, собираешь воду, но когда ее набирается достаточно, поток прорывает запруду и заливает все поле. Нет воды - плохо, урожай засохнет. Много воды - тоже плохо, урожай сгниет. Так и с деньгами... Не волнуйся... Заработаешь - отдашь долг.
  
   Двое мрачных, плохо говорящих по-английски восточных людей, явно не афганцев, скорее алжирцев или египтян, провели меня в запущенный древний ангар на огороженном забором пустыре. Внутри стояла невесть как занесенная секция старого пассажирского самолета, рядом с ней аэродромная автокара, у стены высилась гора стандартных картонных ящиков. Немногословные учителя показали отдельные элементы нехитрых операций и научили использовать схемы и планы. Они же объяснили где получать груз, какие формы заполнять, как устанавливать ящики на кару, проносить в фюзеляж, закреплять специальными ремнями в определенном месте и в требуемой инструкцией последовательности.
  Затем профессионально и споро проделали все сами, а потом до посинения гоняли меня, пока не научился выполнять все операции автоматически, как говорится "на автопилоте", не задумываясь, вроде действительно работал долгие годы на погрузке самолетов. Тренаж окончился также неожиданно, как и начался. Просто Ахмет позвонил и сказал, что больше учиться не нужно, а приходить в ангар не следует. Вместо этого мы встретимся и я получу готовый сертификат, а также резюме.
  
   - Что за резюме, Ахмет?
  
   - Понимаешь, шурави, люди, учившие тебя, остались очень довольны. Мне сказали - все правильно делаешь, хорошо. Стараешься. Вот я и подумал, если так хорошо работаешь, имеет смысл добавить тебе годик - другой подобной работы. Что бы наверняка получить это место. Ты не возражаешь?
  
   - А как это сделать, что от меня требуется?
  
   - Ничего не требуется. Наши друзья побеспокоились. На одном небольшом аэродроме договорились. Если туда позвонят, наш человек скажет, мол, действительно работал такой, хорошо себя зарекомендовал. Не волнуйся, все так делают. Мы, эмигранты, должны друг другу помогать, а то пропадем. Понял, шурави?
  
   - Понял, Ахмет. Многим тебе, дорогой, обязан. Даже не ожидал...
  
   - От вчерашнего врага, имеешь в виду? Забудь. Теперь мы с тобой - ветераны одной войны. Вон, немцы в Сталинград наведываются, американцы - во Вьетнам. Что же, мы, хуже? Да за плечами у нас такая война, что другим и не снилась. Ею мы связаны навеки, словно верблюды на караванной тропе жизни. Доверься Аллаху на выбранном пути и иди смело. Даже с закрытыми глазами пройдешь по нити и достигнешь цели!
  
   Прошла неделя, другая, и я получил долгожданную работу. Пусть она не была напрямую, формально, связана с самолетами, полетами, но давала ощущение причастности к великому аэродромному братству. Вновь носил форменную одежду, заветную пластиковую бирку с цветной фотографией, дающую пропуск на территорию аэродрома. Несколько недель испытательного срока мэнэджер и супервайзер фирмы внимательно следили за мной, проверяли работу, но угрюмые учителя не подкачали. Нового, необычного не встречалось, тем более, что первое время в самолеты меня не допускали. Доверяли получать ящики на складе и подвозить оформленный груз на каре к самолету. Платили не густо, но с бенифитами, отпуском, страховкой, с выгодами пусть небольшими, но зато надежными, а главное с постоянными еженедельными чеками. Появившиеся деньги позволили регулярно оплачивать бейсмент и поглощать горячую пищу. Все остающееся сверх разумных минимальных затрат, откладывал на счет в банке для возврата долга Ахмету. Теперь мы с ним стали встречаться регулярно и подолгу беседовать за чашечкой кофе.
  
   Однажды зашел разговор о религии. Самонадеянно используя смутные и отрывочные познания из области религии и философии, решил я доказать Ахмету, что все верования в равной степени - чтут Бога и уважают человека. Действительно, ни в одной известной мне книге об истории религии я не находил прямых призывов к войне с людьми других верований. Почему же люди не приходят помолиться в дом чужого Бога? Почему отвергают его? Как могут считать исповедующих иную религию "неверными" и убивать только за непохожесть? За приверженность другому обряду? Зачем стараются утвердить свою религию, своего Бога как единственного правого, над всеми другими Богами? Кто дал им это право? Бог? Бог не давал никому право решать за Бога, действовать от имени Бога и именем Бога? Тот, кто вершит это черное дело - не религиозен, не верит в Господа, не почитает и предает его. Если это так, то Джихад, объявленный человеком - аморален, равно как крестовые походы, инквизиция, любой другой религиозный терроризм.
  
   - Что ты знаешь про террор? Тем более, священный, идущий под зеленым знаменем Пророка! - Торговец оружием только посмеивался, оглаживая ладонями невидимую бороду, подливал мне в чашку кофе, пододвигал ближе сладости. - Читай, Коран, если хочешь. Там - все ответы. Каждый ищет в священной Книге нужное ему, мы нашли свое.
  
   Особо, впрочем, Ахмет не настаивал, а так как Корана на русском не имелось, а по-арабски читать и говорить я естественно не умел, то и дело не шло дальше отвлеченных советов. Сам бывший марксист хотя и часто поминал Аллаха, но скорее по инерции, словно прикрывал им нечто иное, потаенное до времени. Постепенно темы наших разговоров стали все более уклоняться в сторону поисков общих врагов.
  
   - Знаешь, что сейчас характерно для русских? - Спросил однажды Ахмет. И сам ответил. - Озлобленность! Очень интересно наблюдать исторический процесс, катаклизм в развитии страны. Обрати внимание, что пишут газеты, не эмигрантские, а настоящие российские. В начале демократизации все русские поголовно боготворили американцев. Ах, демократия! Ах, образец для подражания! Ах, Кока-кола! Ах, Мак-Доналдс! И это было характерно как для простого люда, так и для политиков. Горбачев - любимчик Запада. Друг Бориса - "друг Билл". Козырев - прозападник, не скрывавший своих взглядов, считавший - то, что хорошо для Америки, прекрасно и для России. Все искренне! Все по-русски, от всего сердца. Нараспашку! Широко! Все взоры, все надежды, все устремления обращены на милый Запад. А теперь? ... Время пришло, и совсем иное пишут. Почесали в голове и завопили "Господи, обдурили! Обокрали!". Вас, шурави, просто всех красиво обманули, использовали и бросили. Не веришь? Ну, что же, пусть погонщик направит караван к оазису истины, останавливаясь у высохших колодцев несбывшихся надежд.
  
   Вы мечтали о приходе западных учителей, помогающих восстановить разрушенное, наладить современное производство. Размечтались - приедут добрые люди, помогут, подскажут, научат, поделятся технологиями, скупят товары. Пришли! Прибежали! Презрительно потыкали вас носом в ошибки, завезли собственные дешевые товары, вытеснившие отечественные с рынка, скупили по дешевке мало-мальски ценное, металл, газ, нефть.
  Что в результате? Восстановили заморские гости российское производство? Нет! Зачем им? Пусть курочек разводят в Аризоне, а не Подмосковье. Телевизоры делают не в Москве, а в Сеуле. Машины - в Германии, хлебушек - в Канаде. Поделились они с вами новыми компьютерными технологиями? Дудки! Покупайте лучше готовенькое, господа хорошие.
  Допустили на свой рынок ваши товары? Как же, как же... Держи карман шире! ... Демократия хороша, да денежки еще лучше. Обещали Ельцину - только сбросьте коммунистические цепи, развалите Союз - обеспечим вам процветание. ... Сбросили, а в ответ получили изрядно залежавшийся хлам в виде гуманитарной помощи, ярмо кредитов на шею России навесили, так, что и внукам не расплатиться... Дали под проценты многие десятки, сотни миллиардов долларов. Несколько годовых бюджетов. А где они? Покажите! Разворованы! Благополучно вернулись на Запад. Влились в жилы не российской, а западной экономики. Для того и давали мудрые головы. Верь мне, шурави! Враги они вам!
  
   - Вот тебе шурави первый высохший источник, первый колодец, насыщающий усталых путников не сладкой прозрачной влагой, но горькими мутными слезами. Но, двинем наш караван дальше. В политическом плане ваши правители выполнили все обещанное Западу. Даже больше. Переступили границы благоразумия и порядочности. Предали старинных друзей, вывели войска, сняли с дежурства ракеты, порезали, покромсали танки и самолеты. Не потребовали по наивности, или по какой другой причине, никаких гарантий. Поверили на слово. Предположим, что сделали это просто по глупости, по доверчивости, бескорыстно. Что же в ответ? Ох, и ах! НАТО расширяется под самое российское крыльцо, скоро глядишь, и Киев, и Тбилиси вступят. Пискнул, было, Боря - "Как же так, господа? Нехорошо, вроде...". На него цыкнули, мол, не боись, Бориска, не лезь в дела взрослых, а то сделаем опять восьмерку семеркой... Он сник, бедняжка, выпил, поблевал с горя и угомонился. Вот и второй колодец миновал печальный караван.
  
   Советские ученые мечтали обзавестись надежными научными связями, достойными партнерами в исследованиях, равными возможностями в науке ... Смешно! Где теперь ваши молодые и лучшие ученые? Что, в Россию по обмену приехали американские коллеги, поделились результатами новейших разработок? Было дело, заявились! По быстрому скупили нереализованные патенты, изобретения, в добавку к перекачанным мозгам. Огляделись, не забыли ли чего полезного ненароком и шустро удрали домой, внедрять... Остались только миссионеры, проповедники, чуждые и вам, православным и нам, мусульманам. Вот еще один мертвый колодец на пути российского каравана.
  
   Скажи, наконец, начала ли теперь жить хоть одна из бывших республик лучше, богаче? Стал хоть один народ счастливее? Погибает русский караван, и только Аллах, самый надежный проводник, может еще спасти его, вывести к живительному источнику.
  
   Что я мог сказать? Промолчал.
  
   - Глаза путников открываются в познании истины. Обман не вечен. Вместо верного друга коварный Запад предпочел получить затаенного врага. Вместо благодарного партнера - озлобленного, ограбленного, нищего должника. Вместо долговременной политической выгоды и стабильности - кратковременную прибыль, осевшую на счетах корпораций и сейфах банков. Благодарная, сильная и дружественная Россия могла служить буфером, компенсатором между Востоком и Западом. Уравновешивая противоречия и сглаживая трения. Это оказалось бы смертельно для нас, ... истинных мусульман ... Слава Аллаху такого не произошло... Высох колодец, ушел в песок источник живительной влаги.
  
   Где же найдет свой приют уставший путник - Россия? Боюсь, что в союзе с Китаем и Индией. Больше не с кем, на вторых ролях, правда, подпевалой. Такой союз совсем плох для Запада, но и для мира Ислама, тоже нехорош. Те, другие, нам не друзья. Почему же русским не обратить взор к нам, мусульманам? Почему не поделиться с нами оружием, ядерной мощью в обмен на животворные силы древних, но вечно юных идей? Поверь! Ведь у нас общий враг! Вспомни, как мы дружили! Советский Союз был другом и надеждой всего мира Ислама! Союзником Египта, Палестины, Ирака, Ливии, Сирии, Алжира... Мы были хорошими соседями, пока злой рок, козни хитрых неверных, не вовлекли твою страну, шурави, в войну в Афганистане.
  
   Не все в его замысловатых построениях убеждало меня, не все аргументы оказывались, безупречны, но кое-что находило отзвук в душе. Однажды я неожиданно понял, что Ахмет исподволь, ненавязчиво, подводит к мысли о необходимости и святости террора как оружия мести одних людей другим. Мести оскорбленных, униженных и обворованных - богатым и преуспевающим. У первых ограничен выбор оружия, но кипит безумная кровь, требуя отмщения за действительные и мнимые обиды. У вторых - сила, деньги, армии, но нет такого страшного коктейля из обреченности, бедности, фанатизма и злости.
  
   - Так понимаю из твоих слов Ахмет, что если Россия останется на стороне Запада или пойдет на сближение с Востоком, то вы вновь начнете воевать с русскими? Добиваться ее распада? Вычленения мусульманских регионов? Ваши ведь поддерживают чеченцев. Все знают, откуда у них деньги и "Стингеры".
  
   - Э, шурави, это все временное, мелкое, наносное. Раньше или позже, но Россия встанет рядом с нами, запомни. Враг у нас один - богатый, хитрый, страшный, растленный и развращенный. Именно он стравил Россию с миром ислама в Афганистане, заставляет сегодня убивать друг друга в Чечне. Ему надо мстить.
  
   - За что ты будешь мстить Америке, Ахмет? Она вооружила тебя на борьбу с Союзом, дала деньги, медикаменты, обеспечила политическую поддержку, прислала инструкторов, врачей. Приютила после войны, позволила открыть бизнес, зарабатывать деньги. За что же ей мстить? Только за богатство, успех? За другую религию? Культуру? Уровень жизни?
  
   - Я сказал, Америка? Ты слышал это? Зачем так говорить! - Разволновался торговец оружием, беспокойно оглядывая соседние столики. - Враг - не страна, враг - люди, хитрые, злые люди. Но, оставим презренную политику, посмотри лучше какой сегодня прекрасный день... Какой чудный кофе... Свежая, нежная халва ...
  
   Не нравились мне последние откровения Ахмета, но приходилось терпеть. Работой, жизнью был ему обязан. На всякий случай решил подстраховаться. Купил миниатюрный кассетный диктофон и стал таскать на наши встречи. Возвращаясь домой, записывал в блокнот время бесед, внешние приметы замеченных рядом с Ахметом людей, заодно подробно расписал мрачных учителей из ангара. Зачем делал это? А, на всякий случай! Интуитивно, помня о "бесплатном сыре в мышеловке и глупых мышках".
   - Ты осуждаешь терроризм, шурави? - Раздавался по вечерам в наушниках голос Ахмета. - Но скажи кто такие Ленин, Сталин, Маркс, Кропоткин, да и все другие герои революций, заканчивая Арафатом, Кастро и Че? Разве в России революционеры не взрывали бомбы, не убивая чиновников, не экспроприировали банки, забирая деньги для своих целей, конфискуя дома, золотые вещи, церковные ценности, заводы? Да ваши правители все государство создали по образцу террористического сообщества! "Грабь награбленное!". Вот где ты жил, шурави! Вот кому служил! Значит, уже давно состоял полноправным членом террористической организации! Ну и что? Плохо тебе жилось? Ощущал это? Мучался душевным дискомфортом, страдал? Нет! Хорошо жил! Работу, службу имел, деньги, уважение, награды - государственным человеком являлся! Верил лозунгам Партии! ... Кто тебя сюда выбросил? На помойку отправил? Чуть бомжем грязным не сделал? А? Подумай! Не знаешь? Отвечу - те же, кто твое государство разрушили... Видит Аллах, не вру! Вот, кто. А кто тебе помог, спас, руку дружбы протянул?
  
   - Все помню, спасибо тебе, Ахмет. Скоро деньги смогу отдать.
  
   - Не порть, шурави, шелковую нить разговора, вплетая в нее ослиную шерсть! Не нужны мне твои деньги и хватит об этом. Попроси - еще дам. ... - Ты, зовешь террористов - мусульманскими фанатиками. Зря, зря. Это упрощено, грубо. Нас, мусульман, очень много и все мы разные. Есть и фанатики, есть и вообще мало религиозные люди. Что, мы все террористы? Или все террористы - мусульмане? Сам знаешь, даже в Чечне воевали на нашей стороне и прибалты, и твои земляки украинцы, и русские...
  
   Промолчал я, не стал ввязываться в спор, но вспомнил окровавленные бесхозные трупы в холодной жидкой грязи. Точно, за "хорошие" деньги воевали.
  
   - В одном ты прав, шурави, сегодня мои братья в первых рядах борцов. По всему миру - в Кашмире и Алжире, Чечне и Абхазии, Косово и Боснии, Таджикистане и Уйгурии, Узбекистане и Ливане, на Филиппинах и в Индонезии они в колоннах бойцов наднациональных и надрелигиозных, бьющихся за Власть. Ведь Власть над миром сейчас в слабых, старых, одряхлевших и порочных руках. Вот за нее, за Власть над миром, и идет борьба. ... Власть и деньги! Что важнее? Отвечу - Власть! Власть - наш Бог! Власть - прекрасна и сладостна. Власть - повелевает судьбами людей и стран. А Деньги, очень большие Деньги - единственно достойная мужчины религия! - Глаза его заблестели, на лбу выступили серебристые бисерные капельки пота.
  
   Тут уж я совсем перестал понимать собеседника. К чему он клонит? Что ему нужно? То - Ислам, то - Власть, наконец - деньги.
  
   Однажды торговец оружием проговорился, не удержался во время панегириков террору. - Нас много, очень много, шурави. Даже здесь, в логове врага.
  
   - Вас, Ахмет? Так и ты, террорист?
  
   - Я, только скромный солдат армии Аллаха. Но если хочешь, можешь пойти и продать меня полицейским, донести в ФБР ...
  
   - Э нет, Ахмет, стукачом я никогда не был. - Слишком хорошо знал торговец оружием наш народ, расейское наднациональное отношение к доносчикам, стукачам, фискалам, сексотам. Вот потому-то и хорохорился, чувствовал себя в безопасности. Понимал, что не побежит бывший советский майор в местные "органы", не то воспитание за плечами. Да и у самого майора уже рыльце в пушку. Пусть в легоньком, но пушку, замаранное. ... Эмиграционному дельцу позволил о себе легенды сочинять, потом Ахмету с его мрачными дружками сертификат подделывать. Пусть маленькая ложь, а ложь. Ложь клеит совесть - словно муху на липучку. Легонько, нежно, совсем вроде не больно, а не оторвешься.
  
   Несколько следующих встреч Ахмет избегал разговоров о терроре, уводил разговор в сторону, даже если я невзначай касался опасной темы. Но однажды снова разговорился.
  
   - Думаешь нас маленькие группки? Нет, шурави, за нами сила. Всемирная организация. Но каждый знает только свой уровень ответственности. Для одних - это вера в газават, джихад. Неистовая. Всесокрушающая. Сжигающая человека и ведущая на подвиги. Обещающая вечное блаженство в райских кущах. Обрати внимание, не в бестелесном, скучном христианском раю, а в полном пения, вина, женщин и наслаждений раю мусульманском. Сюда правоверный попадает автоматически пролив кровь за дело Аллаха... Другое дело, что каждый понимает это "Дело Аллаха" по разному. Дехканин из грязного горного кишлака - по-своему, выпускник медресе - по другому. Выпускник немецкого университета - имеет иное толкование. Но у всех нас нет страха! Одного боятся правоверные моджахеды - погибнуть не пролив крови. Оказаться повешенными, удавленными. Ваххабиты - бойцы армии Аллаха. Но это всего лишь жалкие песчинки - расходный материал. Дело делают, не ведая истины, да так и умирают в блаженном неведении. Первый круг, низший.
  
   Более высокий уровень у посвященных. Людей знающих может и немного, но способных руководить теми, низшими. Передавать повеления старших. Посмотри, вот шейх Осман. Слепой, образованный, серьезный, религиозный человек. Приютила его Америка. Сделала добро. Не плохо слепец жил, а какую штуку сотворил. Взорвал Торговый центр! Зачем это ему? Подумай. Почему он сюда приехал? Сам, по своей воле, да? Нет, по приказу единого руководства. Для которого шейх только маленькая пешечка, а никакой не духовный лидер. Шейха посадили, но ВТЦ все равно обречен. Япония вовсе на другом конце земли, но тоже нашелся слепой вождь. Чем ему плохо жилось? Ученики, уважение, беспрекословное подчинение и почитание, богатство... Но, приказали, и поставил все на карту. Влез в заранее безнадежную авантюру с метро. Запустил газы ... Сам на себя петлю накинул... А выбора то у него и не было! Приказ выполнял!
  
   Ладно... Отловили группы "Слепых". И одного и другого. Что, все прекратилось? Ничего подобного! Рванули посольства в Африке. И в свете тлеющих остовов высветился Бен-Ладен. Обрати внимание, сам высветился... А, может, дали высветиться? Нате, смотрите. Вот он главарь! Ловите, если сможете. Выходит, Бен-Ладен - главный? Только глупец так может подумать. Пусть Бен-Ладен не пешка, но ферзем никогда не станет. Засвечен! Он это и сам понимает. Поймают Бен-Ладена? Обязательно поймают, чуть раньше или чуть позже! Что, конец взрывам? Уже готов новенький Ладен-Рахман-Юсеф. ...
  
   Раньше террор какой был? Безликий? Нет! Очень даже именной! Похищала "Красная бригада" политика, взрывала жалкую кафешку - тут же звонок в газеты, на телевидение! Вот - мы, а вот наши политические требования. Теперь террор - неумолимый, безымянный, по-восточному изощренный. Признался Бен-Ладен во взрывах посольств, ВТЦ, гостиницы? Нет, и никогда не признается! Но все в мире знают, кто взрывал и почему! Потому для правоверных он всегда неуловимый герой! Образец для подражания! Умнейшие люди подумали и решили, что безымянный террор страшнее. Тогда даже действительно случайная катастрофа во мнении обывателя сойдет за террористический акт! Ради великой цели своих, единоверцев, не щадим. Бомба на рынке, мина на площади в Боснии, Чечне, Косово. Пойди, разберись, чья она. Главное, чтобы дело сделала. Аллах простит!
  
   Но главное, - тонкий смуглый палец Ахмета уперся в небеса, - еще и еще повторю - Великий Безымянный Террор. Он страшнее. Жутко когда начинают падать самолеты... Один, другой, третий... Падают, а почему - никто сказать не может... Страшно... Или поезда с рельс сходят, а почему - Аллах ведает. Никто записочки не оставляет, о себе не сообщает, имени своего не раскрывает, ответственности не берет. Даже денег не просит! Здания взрываются, дома рушатся - кто сделал? Почему? Нет следов. Тут, правда, могут быть и варианты. Басаев, Радуев, Бараев - горячие, горские люди, им для подвигов зрители нужны, аплодисменты, пресса, телевидение. Все это второй круг. Проверенные кадры.
  
   О чем все говорит? Мы - не отдельные мусульманские фанатики, не разрозненные группки, даже не партия. Это лишь видимая часть айсберга, ... - Поняв, что сболтнул, сгоряча, лишнее Ахмет мгновенно сменил тему неожиданного монолога.
  
   Вот уже Босния подоспела. Займем Боснию - Косово отдай. И отдали. Америка помогла, радетели демократии и прав человека! Маленькие шажки, но если верблюд не останавливается, то доходит до цели. Клянусь Аллахом! Ты, шурави, мне близок по духу! Чувствую, верю! Ты - сам террорист с опытом! По духу своему - террорист! Ведь убивал невинных? Убивал! Деньги получал за работу? Получал! Угрызения совести испытывал? Надеюсь - нет! Значит мы с тобой, шурави, одной крови! Ты - наш! Цена истинного террора не религия, Бог с ней, это дело мулл. Истинная цена - беспредельная Власть, страх, ужас, повиновение миллионов. В какую сие облечено форму, безразлично. Если для успеха дела подходит мусульманский тюрбан - да будет так. Для управления миром на наших условиях лучше всего Всемирный Халифат? Так пусть будет - Халифат!
  
   Самозабвенно вещал Ахмет, обдавал жарким пламенем дыхания, словно горел изнутри дъявольским огнем, пожирал меня расширенными бездонными черными зрачками, уговаривал, убеждал, соблазнял, в душу залазил... гипнотезировал.
  
   - То, что ты рассказал Ахмет, ужасно. И страшно. Но зачем рассказываешь это мне? Даже если все не глупая похвальба, не страшная сказка, а, чистая правда, то зачем делишься секретами с посторонним человеком?
  
   - Привык я к тебе - шурави. Ты - мой! Сколько стоит твоя жизнь? Ничего не стоит! - Он раскрыл ладонь и дунул. - Нет тебя!
  
   Обдало меня ледяным жаром...
  
   - Не волнуйся, шурави. Теперь тебя убивать не резон. Много о тебе знаю, почти все. Это да. В России сейчас любую информацию можно купить! И о Чечне - знаю, и о хозяине твоем все знаю. Но, не торопи коня в середине пути. Живи спокойно, работай. ... И помалкивай! - Растолковал Ахмет.
  
   Пришло время, и в одну из наших последних встреч, душман продолжил прерванную ранее опасную тему.
  
   - Даже я, на своем уровне, не знаю конечной цели Движения. Но цель есть. Мы ведем "Титаник" к предназначенному ему айсбергу. В шлюпках останутся лишь те, кого выберем мы. Остальных - в воду, за борт. Вчерашних благодетелей - в первую очередь. Я не знаю истинных размеров Организации. И не хочу знать, но чувствую - простирается от полюса до полюса. И не удивлюсь, что в нее входят все от "Красных бригад" до МакВвея. ... Дурашка, он не ведал, что и по чьему заказу творил. Ну, подумай сам, зачем армейскому ветерану, американскому патриоту МакВею взрывать государственную собственность со служивыми людьми и их детишками? Причем именно той страны, за которую он так рьяно служил в армии. Рисковал своей шкурой. На суде выяснили все детали диверсии, да один существенный вопрос так и повис в воздухе, - "Зачем?" Что же МакВей? А молчит он, вот и все. Никто не знает, на чем бравого сержанта прихватили наши люди. Может теперь и сам он рад заговорить, да не тут то было. Крепко ротик ему видать залепили.
  
   - Ты и мне думаешь рот залепить?
  
   - Не волнуйся, шурави, уже залепили. Но ты, ты - другой случай. Можно сказать - мое второе "я". Ты мне - вроде брата. Оба потеряли родителей. Оба учились, верили в марксизм, состояли в комсомоле, ...партии. Оба потеряли веру в идеалы. Лишились всего. Где наши жены, семьи, дети, шурави? Скажи мне, где? Это ли не цена?
  
   ... В один из осенних дней, обнаружив в газете подходящее предложение, я купил, с большой скидкой, компьютер. Переписал на дискеты магнитофонные кассеты, записи из блокнота. Подписался на Интернет. Ночами, по купленным и взятым в библиотеке книгам осваивал премудрости компьютерных знаний. В результате удалось написать подходящую программу, готовую, в случае непредвиденных обстоятельств, выкинуть всю накопленную мною информацию во всемирную сеть, на сайты газет, журналов, полиции и ФБР. Теперь в интернете, в мировой компьютерной паутине, располагался мой личный страховой полис. Приобрел я и миниатюрную фотокамеру. Денег не осталось, но отдавать долг афганцу я уже не собирался. ... Пришла пора, и торговец оружием раскрыл свои планы.
  
   Не по доброте душевной устроил он меня на работу в аэропорт. С дальним прицелом оказалась задумка. Не знаю, из каких соображений Ахмет решил, что проведенного исподволь психологического прессинга и идеологической подготовки достаточно и пришла пора прямым текстом выставить свои требования. Может подумал, что сижу я на крючке, насаженный по самые уши. Возможно, раньше ему подобное уже удавалось, вот и надеялся, что ошарашит, согнет. Но не вышло. Вовремя разгадал его замысел и успел провести контригру. Ахмет ничего не заподозрил и во время очередной встречи завел шарманку.
  
   - Ты прибился сюда усталый, словно обломок кораблекрушения. Без веры, но с надеждой. Жизнь быстро обглодала мясо надежды. Ты потерял социальный статус, а общество, хваленое общество благоденствия не позволило снова встать на ноги. Мечта оказалась мифом. Так мсти же тем, кто создал этот миф! Тем, кто разрушил жизнь, кто загнал тебя, летчика, инженера, воина, работать на грязном складе, жить - в вонючем бейсменте! Убей их, шурави! Получи деньги за их скальпы. Заживи вместо них, вырванной вместе с сердцами чужой богатой жизнью! Если тебе не светит рай с гуриями на небе - захвати, урви рай на земле. Работай на нас, на всемирную организацию террора и живи. Всего один раз перебори страх, ужас, мораль, угрызения совести - и вынырни в новой жизни богатым, обновленным и счастливым. А те, другие - забудь о них. Как будто их никогда не существовало на земле. - Возбужденно шептал мне на ухо Ахмет, блестя глазами, вцепившись в мое плечо железной, неослабевающей хваткой. Никогда прежде не доводилось видеть его таким возбужденным, нервным, наэлектризованным. - Если люди сделали для человека добро, то нужно отвечать добром. Если друг попросил тебя помочь в борьбе с врагами, которые одновременно и твои враги, помоги ему. Убей врагов. Тем более, это те, кто тебя унизил, обворовал и оскорбил. Твои враги, они и мои смертельные враги! ... Убей, получи деньги и радуйся жизни, живи, стань богатым. Мы хорошо заплатим, шурави. Не обманем.
  
   Зря, совсем зря он обмолвился душман об обмане. Теперь сомнений не осталось. Убьют. Сбросят с дороги, словно дохлую кошку. Потому и деньги обещают немалые. Ладно, это мы еще посмотрим. Поторгуемся.
  
   - Что за работа, Ахмет? Кто и сколько заплатит? Ты, дружище, ходишь вокруг да около, внеси ясность.
  
   - Молодец, ах молодец, шурави! Прямо, по-солдатски. Ах, хорошо сказал! Какая работа? Пустяк, а не работа. Для такого специалиста как ты! Да за такие деньги...
  
   - Взрывчатку? Мину в самолете должен установить? Так, что ли? Не пойдет, меня сразу на проходной с ней и повяжут. Сам знаешь, какой контроль проходим. Металлодетекторы, вещи рентгеновскими лучами просвечиваются, химический анализатор воздуха... да и еще наверно многое другое, чего и не знаю. Пустое дело. Это, во-первых, а во-вторых, почему сразу враги полетят? Может, самые простые люди в самолете окажутся.
  
   - Ах, шурави, шурави. Зачем так? Не первый попавшийся самолет взорвешь, а тот, что скажем. Где летят важные люди, политики, банкиры, цээрушники. Главные наши общие враги. Где ни детей, ни женщин, ни стариков. Только враги. Кровные, злейшие... Те, кто полетит этим самолетом - твои и мои враги, ну а если и не враги, то посторонние, чужие, что нам до них? Они все равно обречены на смерть, так какая разница раньше или позже? Пусть хоть своей смертью послужат великому делу. Стоит ли считать медяки, если велика цена и прекрасна цель?
  
   - Если все так прекрасно и возвышенно, почему сам не пойдешь? Заодно и заработаешь.
  
   - Не всякий сможет подойти к коню, что бы взнуздать его, шурави. Мне не разрешат и близко подойти к самолету - нас, мусульман, сразу заприметит охрана и поинтересуется, как минимум, что тут делаем. Потянут ниточку - весь клубочек расплетут. Ты - другое дело. Ты, гяур, неверный, у тебя, по их мнению, причин для мести нет и быть не может. Работаешь, значит должен в благодарность хозяйскую руку лизать. Интересы хозяйские защищать. По-ихнему выходит, что не наш ты человек, не можешь нам быть близок. Но ты ведь мне как брат. Видит Аллах! Ближе брата, поверь, шурави! И риска никакого! Никто на тебя и не подумает. Захочешь, еще продолжишь работать, может и еще разок, другой, сторгуемся. Наши специалисты не уступают неверным, поверь! - Торговец потер ладони. Всегда выдержанный, спокойный, невозмутимый, сегодня он выглядел необыкновенно возбужденным.
  
   - Дам тебе такое маленькое хитроумное устройство. Внешне выглядит, словно сарделька, а представляет собой тончайший презерватив с легко воспламеняемым газом. Внутри еще один с другим газом. Каким, я и сам не знаю. Поверхность внешнего - электропроводная, из специального материала. Заранее быстро и осторожно оголишь изоляцию проводов. Это покажу на схеме. Между ними воздух, поэтому искра до времени не проскочит, хоть и силовые провода, на электромоторы управления подают напряжение. При наборе высоты внешнее давление падает, резина раздувается, и ее металлизированная поверхность замыкает провода. Проскакивает искра. Презерватив лопается. Газ воспламеняется, разрывает второй презерватив с горючей смесью. Взрыв! Самолет теряет управление и падает! Внизу океан. В результате - никаких следов. Все списывается на короткое замыкание в топливном баке.
  
   Нет часовых механизмов. Нет взрывчатки. Никто тебя не заподозрит! Соглашайся! Упал самолет и упал, подумаешь ... Тем более правительству не выгодно поднимать панику, шумиху вокруг террористов. Особенно - мусульман... Оно и так завязло в Боснии Косове... Помогает нам воевать с проклятыми неверными сербами... Ну? ... Ты же авиаинженер! Классный специалист! А они лишили тебя всего. Так мсти! Мсти! ... Впрочем, признаюсь, выбора у тебя уже нет... Откажешься, мы тебя убьем. ... Зарежем ... На куски распластаем, ты прошел Афган, знаешь, как это бывает. Накормим наркотиком, спустим шкуру и начнем кости от мяса очищать! ... Ты же этого не хочешь, правда? И я не хочу!
  
   Ахмет многозначительно взглянул сначала на соседний столик, потом на выход. Сидящие за столом крепкие смуглые парни внимательно окинули меня оценивающим, холодным взглядом убийц. Выход тоже оказался блокирован парой скучающих, лениво тянущих сигареты молодчиков. Да, затянули петлю крепенько, наверняка. Не сорваться.
  
   - Мне, откровенно говоря, наплевать на цель! Обеспечь устройством, плати деньги, Ахмет и расстанемся навсегда. Ты прав, выбора у меня не осталось. Пусть так, ладно. Мне на все наплевать. За миллион зеленых, возьму грех на душу.
  
   - Ровно половина, пятьсот тысяч. - Мгновенно среагировал Ахмет.
  
   - Хорош, торговаться, сказал ведь, ровно миллион. Мы не на кабульском базаре.
  
   - Вах! Получишь свой миллион. Слушай дальше. Устройство напоминает сардельку и ляжет в бутерброд. Бутерброд пронесешь в алюминиевом судке, в том, что я подарил, когда на работу устроил, ты его уже сотню дней носил, к нему привыкли. Заглянут - бутерброд. Даже если захотят просветить, на экране появится только тень от сосиски. Зачистить внутреннюю поверхность двух кабелей подручными средствами - секундное дело. Нож для резки картона у тебя всегда при себе. Предполетная проверка пилотом ничего не покажет. Сухой воздух отличный изолятор. Между ними прилепится на жвачке сосиска. Но, чтобы раньше времени не коснулась двух проводов сразу! Смотри! Она будет разбухать под действием внутреннего давления с набором высоты. Втискиваться между проводниками. Когда пилоты дадут сигнал на управляющие моторы, по ним пойдет ток, тогда все и произойдет.
  
   - Можно не повторяться. Понял.
  
   - Раз понял, раз согласен, то деться тебе, шурави, некуда. А ребята за тобой присмотрят. На всякий случай...
  
   Нагло так сказал. Знает, что еще не успеет свалиться самолет, а меня обязательно уберут. Не нужен я им. Более того - опасен. Но это мы еще посмотрим. А богатенькие? Пусть богатенькие плачут. Если действительно специальный рейс... Если без женщин и детей... Совесть? Честь? ... А хрен с ними... Пусть плачут. Вот и я теперь наемник, пес войны. Словно те, закопанные в чеченской серой грязи.
  
   В назначенный день получил свою "сосиску" и совсем не любезно придержав Ахмета за ворот куртки, популярно объяснил значение и незаменимость Интернета. Для наглядности сунул в карман его кожанки дискеты с копиями запрятанных в электронной паутине файлов. С фотографиями самого торговца оружием, его ребят и некоторых наиболее колоритных посетителей кафешек, околачивавшихся подозрительно часто поблизости от столика, где велись наши задушевные беседы. Объяснил популярно, что произойдет, если со мной случится непредвиденное, например несчастный случай после работы. Строго предупредил - свидетельство о переводе денег на мое имя в кипрский банк, должно ждать в абонентном ящике банковского сейфа. И переведены должны быть именно деньги, а не всякие другие сюрпризы. Моя смерть только приблизит разоблачение. Ничего больше.
  
  ***
   На "сосиску", уложенную в бутерброде охранники внимания не обратили. Оставшись один в фюзеляже, проделал все по инструкции Ахмета, отряхнул руки и вытащил освобожденную от уложенных и закрепленных ящиков, телегу наружу. Все как обычно. Странным оказалось лишь то, что последним под погрузку приехал броневик, перевозящий ценности. Вооруженные охранники сновали вперед и назад. Когда они убрались, пройдя по гофрированной трубе-переходу самолет заполнили пассажиры 666-го рейса. Они рассаживались по своим местам. Размазанные, нечеткие силуэты голов мелькали в иллюминаторах, улетающие, видимо, старались разглядеть толпящихся у окон аэропорта провожающих. Кто-то махал рукой, другие - задергивали занавески, собираясь выспаться в самолете перед суматохой земных дел. Мне некогда и незачем было всматриваться в этих людей. Все осточертело. И собственная жизнь, и жизни других. Но моя продолжалась. А за остальные - хорошо заплачено... Может действительно Ахмет прав и кровь лучшая в мире валюта?
  
   Самолет взлетел и ввинтился серебряным штопором в синее небо, оставив на взлетной полосе черные следы протекторов, оседающие в воздухе сероватым шлейфом микроскопические капельки сгоревшего топлива, затихающий в вышине гул движков. Набрав высоту, машина легла на курс в океан, уменьшаясь в размерах, исчезая в синеве неба. На заплеванном бетонном пятачке я до боли в ладонях сжал обтянутую черной резиной металлическую рукоять телеги. Вот и все. Так просто оказалось убивать... Ни злобы, ни радости, ни угрызений совести. Да, в общем, и ничего нового.
  
   Самолет исчез с экранов радаров над океаном. Словно не существовало такого рейса, пилотов, пассажиров, драгоценностей и денег, загруженных в его чрево. Устройство сработало, все произошло еще до окончания смены. Прибывшие полицейские и сотрудники спецслужб опрашивали всех причастных к рейсу. Но, что мы могли сказать? Ничего. Нечего оказалось рассказывать. Полицейские уточняли анкетные данные, спрашивали, не видали ли мы чего-то подозрительного. На этом в первый раз дело и закончилось. Мной практически не интересовались. Больно мелкая-мелкая сошка для следователей. Я не возражал. Возвратившись с работы, в телевизионных новостях узнал, что на борту пропавшего рейса находились не только чиновники, но и женщины, дети, ученые... Осушил в два глотка оставшуюся в бутылке водяру и завалился спать на несвежие, мятые простыни.
  
   ... Все вышло, как задумал. На другой же день получил условный знак, что деньги уже на месте. Заодно мне довольно вежливо предложили воспользоваться ими не сразу, лучше всего через полгода, совсем прекрасно - через год. В идеальном случае - после увольнения под благовидным предлогом, например, получив производственную травму. Тонкий намек, но интересный. Ну, что же, вполне разумно. Используя Интернет, я проверил счет. Все оказалось в порядке.
  
   Жизнь продолжалась. Я по-прежнему выходил на работу, кушал осточертевшие "хат доги", выслушивал в перерывах скабрезные анекдоты сослуживцев, следил по прессе о вялом течении расследования. Работал - как работал и раньше. Жил - как жил до того. Спать только плохо стал, бессонница замучила. Спасал компьютер, у голубого экрана которого проводил бессонные ночи. Самолет и останки пассажиров подняли со дна океана. Нашли и выловили практически все. В том числе и уложенный мною багаж. Он оказался в полном порядке. Не обнаружили водолазы только загруженных из броневика ценностей. Деньги и драгоценные камни испарились, словно и не перетаскивали их на моих глазах из бронированного фургона вооруженные револьверами охранники. Происхождение важного груза тоже оказалось весьма сомнительно, поговаривали о нелегально добытых африканских алмазах, деньгах толи русской мафии, толи почившего после распада СССР страшного и таинственного КГБ. Меня, впрочем, это ни в коей мере не интересовало.
  
   В один неудачный день, плохо блокированная износившимся тормозом багажная телега, покачнувшись, скатилась с пандуса и, набирая скорость, рубанула меня по бедру. Очнулся уже в госпитале, после операции. Ногу врачи спасли, даже пообещали, что со временем перестану хромать. Примчавшиеся представители компании уговорили согласиться на предложенные условия компенсации, не доводя дело до суда. Сумма, полученная через суд, естественно, могла оказаться несколько большей, но я человечек лояльный, мирный, слабовольный. Потому согласился. Деньги положили на счет в местном банке. Пожимая на прощание руку, юрист фирмы поинтересовался, что я, небогатый человек, намерен делать с такой приличной суммой. Посоветовал вложить деньги в акции, пенсионные фонды. Поблагодарил адвоката за добрый совет, но сообщил, что вероятнее всего поеду путешествовать, возможно, вернусь в места, где прошла молодость, женюсь. Даже заведу детей ... Адвокат покачал головой, - Неразумное, ненадежное, плохое вложение денег.
  
   Он прав. Даже наверняка прав ... Не должен я возвращаться, жениться, тем более, заводить детишек ...
  
   Выписавшись из госпиталя, я вновь вернулся в полуподвал, куда и пришел через несколько дней посланный по почте последний чек со старого места работы. Все дела на этом краю земли оказались завершенными. Торговец оружием, сгинул, бесследно исчез. Ну и черт с ним. Никто мне не звонил, не беспокоил.
  
   ... Вот, сижу снова один. Подвожу последние итоги. Прощаюсь. ... Чемодан собран. В боковом кармане дорогой, мягкой кожи куртки билет на самолет, золотая кредитная карточка, чековая книжка. Собран и пистолет. Обойма с мягким, жирным щелчком вогнана в рукоятку. Подумал и дослал патрон в патронник ... По привычке, на всякий случай.
  
   Со стороны парадного фасада здания хлопнула разболтанным замком входная дверь. По лестнице ведущей вниз раздались торопливые гулкие мужские шаги... Очень странные. ... Незнакомые. ... Неурочные. ... Палец автоматически снял оружие с предохранителя...
  
  Глава 29. Неопознанный.
  
   ... Рабочие, разбиравшие предназначенные под снос старые фабричные корпуса, обнаружили мертвое тело, втиснутое между давно позабытыми мусорными баками. Неизвестный был одет в кожаную куртку, залитую черной кровью, дорогую дизайнерского покроя рубашку светло-голубого цвета, джинсы, практически неношеные кожаные туфли. Карманы убитого тщательно выпотрошили то ли побывавшие на месте преступления воришки, то ли сами убийцы. Лицо мертвеца обгрызли крысы, губы, и язык практически отсутствовали, отчего белозубая усмешка казалась неожиданно радостной и добродушной. Горло трупа было рассечено ударом острого ножа от уха до уха. Словом, прибывшая по вызову, полицейская бригада отыскала немного заслуживающих внимания улик.
  
   Проведенная в участке дактилоскопическая экспертиза показала, что убитый не проходил по базам данных ни одной из правоохранительных организаций, включая ФБР, СИН, агентство по борьбе с наркотиками и, естественно, само полицейское управление мегаполиса. По внешнему виду погибший напоминал выходца из стран Средней Азии. Если он иммигрант, то непонятно каким образом оказался на территории страны. В общем, ничего толком определить не удалось. Судя по одежде, человек не относился к категории бездомных, нищих или малоимущих жителей. Мускулистые руки с изящными кистями и тонкими пальцами, ухоженными ногтями явно не принадлежали наемному работнику физического руда. Целые, не исколотые вены, свидетельствовали, по крайней мере, внешне, о непричастности к наркотикам. На пальцах оставался темный налет, свойственный курильщикам, но ни сигарет, ни трубки рядом с трупом не обнаружили.
  
   "Хреново!", - Вздохнул следователь и поморщился. Закрыть дело, свалив на драку пьяных бомжей, явно не удастся. Придется возиться. Полицейскому уже представлялся очередной безнадежный "висяк" в виде неопознанного трупа. Пока безымянного, но способного неожиданно оказаться вполне благонамеренным гражданином, приехавшим из сонного, захолустного городка поразвлечься в "столицу порока". Может его, ждут домашние и хватятся, всполошившись отсутствием в кровати, офисе или за стойкой бара. Труп отправили экспертам, без особой, правда, надежды получить интересующие следствие данные. Скорее для проформы, выполняя положенные по закону действия.
  
   Через пару дней детектив вскрыл присланный от патологоанатома запечатанный коричневый пакет. Вытряхнув содержимое на стол, к своему вящему удивлению, обнаружил не только заключение о причинах, времени и обстоятельствах смерти неизвестного, сами по себе довольно необычные для местной полиции, но и хранившуюся в углублении башмака, под стелькой карточку с номером абонентного почтового ящика. Оказалось, что стелька башмака задралась, приклеившись к носку. В момент, когда туфель снимали с закостеневшей ноги покойного, белый кусочек картона выпорхнул из укрытия. Патологоанатом подобрал улику с пола пинцетом, и поместил в полиэтиленовый пакет.
  
   Сначала детектив прочитал результаты экспертизы. Верилось с трудом, но на теле не нашли следов борьбы или побоев. Горло жертвы оказалось не перерублено, не рассечено, а именно перерезано ножом. Так восточные люди режут глотки баранам, прежде чем пустить на шашлык. Судя по всему, потерпевший не оказывал сопротивления, а отрешенно воспринял удар судьбы. Как это ему удалось - неизвестно, однако в крови обнаружились следов органических наркотиков типа анаши, потребляемой афганцами. Исключая этот факт, до самой смерти человек обладал завидным здоровьем и находился в превосходной физической форме. Следовательно, как минимум, мог оказать убийцам сопротивление.
  
   Данные экспертизы подтвердили пострадавшего как выходца из стран Средней Азии, Кавказа или Ближнего Востока. Более определенно медики и коронер сказать не могли, ведь лицо оказалось сильно изуродовано. Определить время убийства удалось лишь ориентировочно. Если бы не мэрия, начавшая снос старых фабричных корпусов, под строительство дешевых домов для малообеспеченных, труп мог спокойно пролежать за баками до полного разложения еще не один год.
  
   На выпавшей карточке обнаружили только отпечатки пальцев зарезанного. Полицейские оформили необходимые документы и произвели выемку содержимого из абонентного почтового ящика. Улов был, на первый взгляд, не богат - полиэтиленовый кулек модного магазина. Внутри, в заклеенном липкой лентой пластиковом футляре находилась компьютерная дискета. Отпечатки пальцев принадлежали только погибшему. Диск содержал обычный текстовый файл, занимающий лишь малую часть объёма. Детектив выбрал подходящую программу и вывел файл на экран. Сначала экран высветил английский текст, затем пошла, прерываемая абзацами и знаками препинания, череда букв неизвестного языка. Пришлось вернуться в начало файла. После короткого раздумья, детектив чертыхнулся и, полистав записную книжку, отыскал нужный телефон. Еще через несколько часов дело, тело и все улики оказались переданы немногословным, безликим, среднего возраста людям из ФБР. Закончив с формальностями, полицейский детектив облегченно вздохнул и сел писать рапорт начальству. Жить стало немного легче. Пусть с мертвецом теперь возятся другие, а у местной полиции и своих забот хватает.
  
   ... В штаб-квартире ФБР легко определили, что основная часть файла напечатана кириллицей, на русском языке. Да собственно последнее и не составляло тайны. Начало диска давало всю необходимую информацию для прочтения остального содержимого. С этим в ФБР тоже не возникло проблем, поскольку для борьбы с советским шпионажем и наследующей ему русской мафией, давно и успешно функционировало соответствующее подразделение. Дискету передали в подотдел русскоязычному сотруднику. Тот распечатал текст и сел за перевод.
  
   " Не знаю, имею ли право упоминать имя Бога и его Пророка после прожитой жизни. Хотелось бы верить, что Он милостив и простит содеянное. Ведь почти все прикрывалось Его Святым Именем и делалось во имя Его. Теперь пора подвести итоги прожитого, проанализировать ошибки и покаяться в совершенном. Покаяться - не означает раскаяться. Все делалось сознательно и осознанно. Винить если и можно, то только самого себя. Надеюсь, читают написанное именно те, кому оно предназначено, то есть - профессионалы. Хочу сразу предупредить, что в записках не найдете имен, адресов и информации, позволившей вам продвинуться в поиске нас, тех - кого вы называете "террористами". Подобная надежда беспочвенна, словно мираж в пустыне. В покаянии нет места предательству. Я вам не друг и не помощник. Я - ваш враг!
  
   Почему же пишу именно вам, своим вчерашним, да и сегодняшним врагам? Увы, больше некому. Пусть написанное поможет если не победить, а победить вы не сможете, то понять происходящее. Увидеть явления, с которыми также невозможно бороться как с землетрясениями, цунами или торнадо. Человек смертен, дела и мысли - вечны. Вы проиграли. Поняли это или нет, не важно. И записки эти не от бессилия, а от избытка чувств. Каюсь не перед людьми, но перед Богом. Если он есть, то простит ...
  
   Почему пишу своим врагам на русском, на языке своих заклятых недругов? С одной стороны, чтобы текст не читали мелкие полицейские сошки, которым он не предназначен. С другой, что вам мой родной язык? Для него вы не найдете компьютера, под старинные буквы не созданы редакторы, не переведены программы. Русский, устроит всех, тем более, что и история моего жизненного пути связана с людьми этого языка от начала и до самого конца. Проклятый неверный гяур - шурави переиграл меня. Не понял я его... Думал он человек чести, старого еще закала, а, оказалось, превратился в обычного современного кидалу... Вот и приходится расплачиваться за ошибки. Плата одна - жизнь. Не смог забрать чужую - клади свою.
  
   Времени остаётся немного. Скоро за мной придут и уведут на заклание. Можно попытаться сопротивляться, отстреливаться, уйти в бега, но понимаю насколько это бесполезно. Подобное поведение только продлит мучительную агонию. В этом случае не сегодня, так завтра вчерашние соратники поймают меня, и тогда смерть окажется мучительной и бесконечно ужасной. Потому подчинюсь воле Аллаха, руководства Организации и спокойно приму положенное, сам подставлю горло под нож палача.
  
   Ухожу, оставляя вам в наследство ужас, постоянного ожидания неотвратного. Ждите, не зная, окажется ли это бомба, заложенная в самолет, взрыв здания, захват заложника, резня, или восстание одуревших от безделья, обкуренных бомжей. Сделал для победы над вами много, жаль, что не придется увидеть результатов. Идет незримая война... Одно наше оружие - деньги, уже сражается с вами, побеждает, покупает ваших людей, политиканов. Закрыв глаза, словно слепцы идут они за новым поводырем, на запах нефти, на запах раскидываемого вместо приманки золота. За деньги выполняют самую грязную и тяжелую работу, которую не можем пока открыто взять на себя. Если бы подлинные заказчики, истинные работодатели, посмели выйти из тени, показать своё настоящее лицо мир бы отшатнулся... Проще делать дело чужими руками... До поры до времени. ... Запутано говорю? Непонятны мои намеки? Сможете понять - поймете, захотите - разберетесь. Нет... значит вам не дано... Умрете в неведении.
  
   Мы - фанатики! Это правда, но что же нам делать? Кого использовать? Только тех - кого легче увлечь, обмануть, запугать, используя толкования Корана. Попробуйте призвать христиан, иудеев, буддистов к священной войне с инакомыслящими. Ничего, господа, не выйдет, время радостного перегрызания глоток соплеменникам у них уже позади. Эти религии своё отвоевали, удобрили кровью почву, стали тяжелыми на подъём. Теперь пришло время Ислама! ... Время талибов и ваххабитов... Идет религиозная война! Под невидимым руководством тайной организации моджахеды сражаются за Власть... нашу Власть над миром. Вы своё отправили. Хватит! ... Власть ждёт сильных, новых повелителей. ... Ваши политики ведут страны к гибели, словно неумелые пастухи стада в пропасть. Империи, созданные героями и тиранами выпадают из неловких, корявых рук свинопасов, политиканов, торгашей и их деток... Старые религии потеряли страсть и страстность, тела их мягки, глаза не алчны, души порочны. Аллах на нашей стороне.
  
   ... Верю ли сам в Пророка? ... Не знаю! Может быть. Не верю, но верую ...
  
   Пора закруглятся, скоро за мной придут, а нужно успеть оставить вам, словно последнее проклятие этот диск ... "
  
   Текст содержал явные намеки на всемирную террористическую организацию. Запутанный, невнятный он излагал основные идеи убитого террориста. Не раскаявшегося человеконенавистника. Презирающего всех и вся. Пользующегося людьми, их верой, религией в собственных корыстных целях. Рвавшегося к неограниченной Власти, но потерпевшего фиаско и погибшего от рук сообщников. Сумбурное послание не внесло ясности в расследование. Возникли новые вопросы, на которые необходимо было найти ответы. По косвенным намекам, убитого за неведомое прегрешение террориста, попытались связать с участившимися в последнее время странными авариями самолетов. Следы вели в аэропорт. Прежде всего, следствие постаралось установить таинственного шурави, ставшего причиной смерти отступника.
  
   Сотрудники ФБР работали на пределе сил и возможностей, всё и всех многократно перепроверяя, проводя оперативную разработку возможных фигурантов, опросы свидетелей. В тюрьмах негласные осведомители, рискуя жизнью в случае провала, провоцировали на откровенность сокамерников, наседки в мафиозных группировках выясняли возможные выходы на террористов. Но всё оказывалось бесполезно. Прочесывалось только доступное для сотрудников контрразведки пространство. Все попытки заглянуть в верхние эшелоны власти глохли словно звуки в вате, не находя откликов. С другой стороны, террористское подполье, тоже оставалось недостижимо, скрыто щитом конспирации и жестоких расправ с предателями, отделено от жизни большинства "Джимэнов" религией, обычаями, повадками, одеждой и языком. Поэтому вновь и вновь собиралась и перерабатывалась информация на работников авиакомпаний, пилотов, стюардесс, инженеров, техников. Все данные заносились в компьютерные файлы. Сеть расследования все шире охватывала людей, так или иначе, но связанных с разбившимися в океане самолетами.
  
  Глава 29. Отработка программы.
  
   ... Закуток "кубика", отделен от остального мира серыми, в рост человека стенками. Такие же клетушки тянутся вперед и назад, влево и вправо по всему гигантскому помещению информационного центра. В каждой ячейке работает программист, вооруженный компьютером, монитором, принтером и мышкой, другого оружия им не положено. В отличие от оперативных сотрудников Бюро у компьютерщиков нет жетонов, пистолетов, наручников. Им положена только пластиковая магнитная карточка с фотографией, обеспечивающая проход на рабочее место, да еще в кафетерий. Не густо, но задержавшийся после окончания рабочего дня программист был вполне доволен своей работой и рад причастности к борьбе с нарушителями закона. Для постороннего, не связанного с работой на федеральное правительство подобное признание звучит наивно, но это действительно так. Для него, пацаном эмигрировавшего в США, слова "Работа на правительство и народ Соединенных Штатов" не являлись пустым звуком, а вызывали гордость, сознание сопричастности к сплоченной семье "хороших" парней, занимающихся важным и опасным делом. Профессиональная репутация молодого человека давно уже позволяла претендовать на значительно более высокую зарплату в частном бизнесе, но он регулярно отказывался от лестных предложений в пользу Бюро, считая себя настоящим патриотом Америки.
  
   Последнее время в департаменте информационных систем наблюдалась постоянная запарка, приходилось заново создавать и модифицировать разросшуюся базу данных по лицам, так или иначе причастным к таинственной гибели одного из воздушных лайнеров. Агенты, ведущие дело, потребовали расширить возможности поиска и анализа информации, ее обобщения по различным критериям для малых групп людей. К концу рабочего дня работа уже казалась, завершена, теперь осталось только протестировать программу, просмотреть первые результаты и спокойно отправится домой. Программа сработала. Осталось провести последний поиск, базируясь на родном языке фигуранта. Как и предвидел программист, поиск не обнаружил ни одного представителя "группы риска". Для контроля, на всякий случай, он впечатал "русский" - родной язык своего детства ...
  
   Программа заработала и на экране монитора слой за слоем выплыла из небытия фотография человека средних лет. Обычного, усталого, изрядно потрёпанного жизнью мелкого служащего небольшой компании обслуживающей аэропорт. Решив проверить вывод информации на принтер, программист распечатал файл и прежде чем отправить листок в ненасытную пасть бумагорезки, решил ещё раз взглянуть на лицо незнакомца. Краска на бумаге успела подсохнуть и больше не отсвечивала... Видимо фигурант фотографировался на пропуск, сидел, сковано и напряженно смотрел в объектив камеры. Неожиданно рассматривающему фото парню показалось, что он где-то уже видел это лицо, глаза ... Выхватил из кармана брюк портмоне, достал маленькую, переснятую с подаренного матери оригинала, фотографию отца.
  
   Постаревший, изрезанный морщинами и шрамами, но это был, несомненно, он. Мать пронесла старую черно-белую фотографию сквозь все преграды и барьеры эмиграционного пути. Что ни говори, а это осталась единственная память об отце. Вот он, в парадной военной форме, с погонами старшего лейтенанта. Таким и запомнился ей на всю жизнь. Хотя совместной жизни выпало им совсем ничего, всего несколько дней, да и те оказались отравлены, опоганены бандитским отродьем. Из рассказов матери программист знал, что отец на своём вертолете спас мамочку, вырвал из рук насильников, и они бежали под пулями, а он отстреливался... Вот и всё, что парень знал о нем ... Знал еще, что у отца не осталось даже фото на память, так всё нелепо вышло. Наверняка он искал их по всей стране, возможно и в Америку приехал за тем же. Правда, вряд ли искал двоих, о сыне ведь он ничего не знал. Но маму наверняка не забыл. Таких женщин просто так, походя, не забывают и не теряют. Даже сейчас редкий мужчина пройдет, не обернувшись ей в след, а в молодости ... Если человек с фотографии действительно отец, то это просто счастье, более того - чудо, подарок.
  
   Программист принял решение быстро, нашел на распечатке номер телефона. От волнения у него дрожали пальцы, и приходилось несколько раз набирать цифры. В трубке раздались долгие гудки, и механический голос компьютера телефонной станции сообщил, что с сегодняшнего дня данный номер "дисконнектед"... - Боже мой! Неужели я вновь потерял отца? Но возможно, он еще не переехал, не сменил квартиру, а, может, застану если не его то соседей, узнаю новый адрес. - Мелькнула мысль.
  
   Натянув плащ и отбив карточку, он выскочил из здания. Не первый год, работая в даунтауне города, он давно отказался от попыток добираться на работу на машине. Оставлял её на "паркинге" у "трэйна", садился в вагон и спокойно читал книгу, изредка созерцая из окна, медленно плетущиеся в нескончаемой пробке "трафика" бесконечные вереницы автомобилей. Сегодня машина пригодилась бы, но на нет и суда нет. Жильё отца находилось в другом конце города. В дешевом, не престижном районе. Туда придется добираться с пересадкой, но ничего не попишешь, это всё равно быстрее, чем искать такси и торчать затем на каждом перекрестке под неумолчный стрекот счетчика. Парень поднял воротник плаща, поглубже спрятал в карман магнитный пропуск-удостоверение и решительно шагнул в сторону ближайшего входа в подземку.
  
   Детские воспоминания воскресили в его памяти голубой, сияющий чистотой, московский метрополитен, каким видел его в последний день пребывания в Советском Союзе. Тогда покойный дед упросил мать, считающую часы до вылета, мечтающую оказаться поскорее в самолете и не желавшую ничего вокруг видеть и слышать, отпустить их в последний раз попрощаться с Москвой, с Россией... Они прошли по Красной Площади вокруг Кремлевских стен, купив с рук билеты, обежали залы Третьяковки, проехались под столицей в вагонах метро, выходя на особо красивых, похожих на дворцы станциях, покатались на длиннющих, увозящих глубоко под землю эскалаторах. Несколько отпущенных нам часов пролетели, словно один прекрасный волшебный миг. ... Всё вскоре померкло, забылось... Почему только сегодня он вспомнил тот далекий день?
  
   В цепочке пассажиров, сбежавших по ступенькам облицованного мутно голубым кафелем туннеля, программист добрался до турникета, сунул в щель жетон и успел добежать к последнему вагону, прежде чем захлопнулись двери. ... Состав тронулся. Обнаружив небольшой просвет в людском месиве, парень протиснулся к задней, застеклённой площадке и стал, прижавшись лицом к прохладному стеклу. Поезд прогрохотал по мрачным, закопченным туннелям, освещенным редкими, расписанными графити плафонами и выскочил на поверхность. Эстакада нависала над городом, изгибалась, следуя контуру земной поверхности, пересекала улицы и каналы, проскакивала под дробный перестук колес мосты, взбиралась на засеянные домами холмы и опускалась в бывшие лощины. Синий, в серой дымке, проявлялся в стекле силуэт небоскребов деловой части города и, казалось, что дома стоят один возле другого вплотную, не оставляя промежутков для жизни людей, для машин и для трэйна.
  
   Поезд оставил позади приличные кварталы высоток, университетские пригороды с аккуратными профессорскими коттеджами, спортплощадками, паркингами. Потянулись печальные автомобильные свалки, магазинчики юзаных запчастей, дешевые ресторанчики, дилерства с десятком - другим подержанных стареньких автомобилей. Бедные пригороды открывали свои неухоженные, запущенные зады, ободранные крыши, оборванные, привязанные на живую нитку проволокой, куски фальшивых панелей в лучшие годы изображавших кирпичную кладку. Эстакада проходила местами над крышами, чаще между домов. Иногда казалось, что на изгибе трассы поезд не втиснется в отведенный ему узенький просвет и въедет прямиком в дом, бесстыдно открывающий на всеобщее обозрение сквозь распахнутые настежь окна с мутными стеклами, убогое убранство дешевых комнат ... Дождь усилился, и сквозь слившиеся в сплошное пятно капли стало невозможно разглядывать окружающий мир. Рядом освободилось место, он сел и, привалившись головой к стенке вагона, закрыл глаза, вспоминая прошлое, то, что мечтал рассказать при встрече отцу.
  
   Прошлое раскрылись перед ним плотными мелованными листами фамильного альбома, объехавшего с семьей полмира и воцарившегося в конце пути на полке небольшого, купленного в рассрочку домика в зеленом старом районе, заселенном полицейскими офицерами и детективами. С этим ветхим, выцветшим от старости, в голубой, бархатной обложке альбомом, связаны его первые осознанные воспоминания детства, рассказы о родных, навеки запечатленных на старых страницах. Всю дорогу парень перебирал, листал прошлое, и вставали перед ним предки, начиная с прапрадеда кантониста, с прадеда сначала георгиевского кавалера царской армии, а затем красного конника - малограмотного сельского парня окончившего рабфак и ставшего прекрасным инженером. Смотрела на него юная красавица гимназистка - его прабабушка, потерявшая в революцию все и всех, но выучившаяся, в конце концов, на врача, прошедшая с госпиталем войну, поставившая на ноги сотни раненных и больных. Смотрела и другая, чудом, спасшаяся из минского гетто с маленькой дочкою на руках и дед - встретивший войну курсантом под Сумами в сорок первом и закончивший командиром батареи под Берлином в сорок пятом. Раненный, контуженный, комиссованный по инвалидности, но вернувшийся в свой полк и довоевавший до самого победного конца. Кого добавит в этот альбом отец, что привнесет в его жизнь, что расскажет о себе?
  
   ... Их жизнь за океаном началась с нуля. Первые недели они спали на покрытом рыжим карпетом полу апартамента, запихнутого под самую крышу старого билдинга. Под завывание ледяного зимнего ветра, астматический гул и сопение старинного, парового, выключаемого посреди ночи отопления они, пересиливая натуру и часовые пояса, пытались забыться в тяжелом сне, кутаясь во все притащенные в чемоданах одежонки. О, как им пригодились найденные зимними вечерами на пустынном гарбидже, заметенный снегом пылесос, старый телевизор, потом стулья, наконец - ободранный стол. Не имея лишнего доллара на автобус, пехом перли из самого дешевого из самых чиповых магазинов, тащили в отваливающихся от усталости руках первую покупку - тяжеленную разобранную по дощечкам тумбочку из прессованной деревоплиты, упакованную в картонный, выскальзывающий из замерзших пальцев ящик. Сначала устроилась на работу мама, да еще и по специальности, переводчиком в госпиталь. Пробилась, несмотря на презрительное предупреждение подружки - "Кому нужен твой английский? Тут любой ребенок его знает! Иди в маникюрши, как все нормальные эмигрантки". Оказалось хороший, грамотный английский язык всегда нужен, даже в Америке. Она не остановилась, не сдалась и окончила Университет, получила ученую степень. Сам он, учась по шестнадцать часов в сутки, окончил школу и освоил программирование. Затем они получили гражданство и, выдержав сложнейший федеральный экзамен, он получил работу. Появились деньги и при первой возможности, купили у дилера почти новенький "Меркури Топез", всего с несколькими тысячами пробега. Они сменили машину немного раньше, чем некоторые другие эмигранты, жившие рядом и на второе утро некий "доброжелатель" или "борец за равноправие" разбил вдребезги стекло дверки.
  
   Что удивляться? Когда он окончил Институт и получил первую работу, то проходил мимо сидящих на скамеечке в парке старушенций, словно николаевский солдат сквозь строй шпитцтрутенов, под завистливое шипение - "Глядите, в галстук выпендрился, с портфельчиком, а мой-то, по утрам в комбинезоне на завод прется за семь зеленых". - "Да и мой", - подхватывала соседка, - "сдает ежедневно анализ пота! А ведь человеком, завмагом был! " - Стоило ли рассказывать этим людям о бессонных ночах? О грудах прочитанных книг? О сотнях выполненных заданий и упражнений? О сданных зачетах и экзаменах?
  
   ... Поезд дернулся и остановился, динамик объявил станцию. Надо выходить. Вот и прошла перед глазами жизнь. Какими словами сможет он рассказать это отцу? Нет, раньше прильнет к нему, поддержит усталого, приведет домой... Разговоры потом ... Еще будет время и для них ... Вагонные двери разъехались в стороны, и программист выскочил на поднятую над землей платформу. Быстрее вниз, по лестнице, а затем, не ожидая автобуса, вперед, по заставленной старыми доходными домами улице. Мимо парка с чахлым кустарником и потрескавшимся, с провисшей сеткой теннисным кортом.
  
   ... Вот она, заветная, тяжелая, черная дверь нужного подъезда. Добежал. ... Последние шаги. ... Как бьется сердце. Где-то здесь, в полуподвале, в цоколе, его ждет отец. Парень спустился вниз по выщербленным, когда-то мраморным, ступенькам, с надеждой нажал кнопку звонка. Жал долго, до хрипа, а затем отчаянно, безнадежно подергал ручку двери.
  
  35. Последняя глава.
  
   ... Ах, зеркало, зеркало, нет от тебя покоя, опять задерживаешь меня, вновь замутилась поверхность и поплыли неясные образы. Выпятилась из мутного пятна фигура замполита, хитрый глаз под козырьком полевой фуражки шустро проскочил по стенам полуподвала беглым взглядом, враз оценил, расплылся, перелился, заново сформировался в самогонно книжного партайгенносе, тот в следующего... Напыжился, насупил брови, покрутил носом, словно принюхиваясь к несвежим ароматам...
  
   - Непорядок. Слюни интеллигентские. Сопли. А ну, возьми себя в руки, товарищ майор. Подойди к делу с классовых позиций, по партийному... Ну, угрохал сотню империалистических гадов - так туда им и дорога. Отомстил за себя, за нас. Женщины? Дети? Не сумлевайся, дорогой товарищ, не наши это женщины, не наши и дети - враги! ... Империалистические Враги! Верной дорогой пошел, товарищ!
  
   Сощурился ехидно, прижмурил глаз и спросил внятно, по-деловому. - Хоть куш-то приличный урвал? Значит Дело того стоило. Жаль не мне досталось! - Исчез, пропал, словно не существовал никогда.
  
   А в зеркале уже отец с отчимом. Плечом к плечу, оба в парадке, с кортиками, в орденах и медалях.
  
   - Не для того я тебя родил... - Сказал грустно отец.
  
   - Зря растил тебя. - Отрубил отчим.
  
   Повернулись кругом, ушли, а следом за ними мать, вся в черном, сгорбившаяся, так и не оглянулась, ни слова не произнесла.
  
   Только не долго пустовало зеркало. Зашлепали, задвигались над золотым зубом губы покойничка Пола. - Брось, майор, все путем, все ништяк, братан. Ну, гробанул лохов, киданул чучмеков. Ни хрена! Бизнес есть бизнес! Зато теперь при бабках, а это все упрощает... - Ощерился осколками размозженных десен. - Шустрый ты малый, майор, не оценил я тебя вовремя... - Исчез Пол.
  
   - Ты потерял меня навсегда, лейтенант! - Вероника растаяла словно облачко.
  
   - Милый, да ты крутой! Теперь настало наше время... Я, пожалуй, возьму тебя в долю - Объявилась вдова Пола.
  
   - Проще, проще. Все тихо, братан, все спокойно... Линяй к нам... Вали... Канай... Сваливай! Капуста! Зелень! Баксы! Вот главное в жизни! ... - Орут, заполонили все пространство, рвут в клочья мысли местные "деловые", московские "новые русские", харьковские "кидалы" ...
  
   Хватит! Удар по зеркалу рукояткой пистолета враз, вдребезги, оборвал видение, в дребедень, в стеклянную пыль обратил проклятый прямоугольник, оставил на стене лишь пустую фанерную рамку. Нет в ней никого теперь. Никогда не было. Всё. Точка.
  
  ***
  
   Наверху, со стороны улицы, раздались торопливые незнакомые шаги по лестнице ведущей вниз, в старый загаженный людьми и крысами бейсмент. Тревожно зазвучали в самый неподходящий момент, когда пистолет уже вычищен, собран и ритуал прощания с прожитым завершен, когда созревшая личинка зла дотла выжрала нежную плоть человеческой души и разрывала в последнем усилии хрупкую внешнюю оболочку. Хорошо смазанный затвор передернут, патрон дослан в патронник. Предохранитель снят и пружина готова кинуть ударник в короткий бешеный рывок, вбить в желтеющую шляпку капсюля, воспламенить содержимое добродушного желтенького грибочка маслюка, радостно вытолкнуть струей раскаленных газов тупую безмозглую головку из канала тесного ствола в мгновенный, бесшабашный, неуправляемый и неудержимый полет.
  
   Нежданный и нежеланный звонок разорвал напряженную тишину, словно громыхнул под черепом, ударил по напряженным нервам. Раз, другой, третий... Открыть? Застрелить? Затаиться? Застрелиться самому?
  
   ... Ухватился потными пальцами за край стола, стиснул зубы, затаил дыхание, замер, словно мышь ...Нет, не до визитеров мне сегодня. Никого не жду и не желаю видеть в последние минуты прошлой жизни. Затих, сдержал дыхание, вжался в стул, а за дверью нервно, долго давили на кнопку звонка, дергали дверь. Охрип звонок, сломался, замолк. Шаги медленно удалились, хлопнула входная дверь.
  
   Надо поторопиться. Не нравятся мне незапланированные визиты. Настораживают... Протираю тряпкой, стираю отпечатки пальцев и заматываю в неё же кобуру с пистолетом и патронами. Собираю всё старьё в большой черный мусорный пластиковый мешок и выволакиваю через черный ход к помойному баку. Крошу молотком дискеты, клавиатуру, плату, "хард драйв", так дорого доставшегося компьютера. Прости, но ты мне больше не потребен, а другим совсем необязательно знать содержимое файлов. Немного жалко старичка, привык уже. Но не беда, на месте куплю новый, самый лучший, дорогой, "навороченный". Скидываю остатки электроники в короб и отправляю вслед за мешком.
  
   Сегодня, впервые за много лет на мне всё новое, чистое, свежее. Из фирменного магазина. Даже непривычно, но это пройдет. Ещё раз ощупываю карман пиджака с дорогим кожаным портмоне, "золотой" кредитной карточкой, чековой книжкой, билетами первого класса до далеких островов. Натягиваю плащ, беру брифкейс и пакет с пистолетом. Дверь не закрываю, ключи оставляю на столе. Прощай прибежище нищеты!
  
   Старый, переживший срок рыдван "Крайслер" довозит меня до Брайтона. По бродвоку прохаживается публика и нет никакой возможности завершить задуманное. Оглядываюсь и вижу выставленные вдоль дороги в ожидании уборщиков мусорные баки от которых разит перекисшей за неделю помойкой, перебродившей пищей и прочими ароматами. Выбираю самый зловонный и, не таясь, открыто отправляю в черное нутро пластиковый сверток: "Прости друг, но на особые почести и соблюдение задуманного ритуала похорон нет времени". Вновь возвращаюсь к автомобилю и еду уже прямиком в аэропорт. Веду машину не торопясь, не нарушая правил, не обгоняя других, вежливо уступаю дорогу торопящемуся деловому люду, приветливо улыбаюсь, даже машу изредка ручкой. Втягиваюсь, вбираюсь в новый облик, словно леплю себя заново, готовлю к будущей безоблачной и невообразимо счастливой жизни.
  
   Машину ставлю на долговременном паркинге, не пожадничав плачу за месяц вперед. Пусть стоит... Там разберутся. Народ здесь ушлый и смекнув, что хозяин не торопится получать обратно хорошо поездившее в долгой жизни добро, просто утащат "старуху" на свалку или "джанк ярд", чтобы не занимала дорогое место. Еще и заработают сотню зеленых на железе и покрышках. Затем регистрирую билет, прохожу досмотр, отвечаю на вопросы, щерюсь в благожелательной приветливой улыбке. По гофрированной трубе прохожу впереди других в лайнер. Ещё бы, первый класс ... Снимаю плащ, закладываю в стойку кейс и располагаюсь в кресле. Скоро ленч, напитки, за ним кино ... Потом сон под теплым пледом, а после пробуждения - солнечные острова, море, милые загорелые женщины ... Всё - мое, всё - доступно ... В кармане мобильный телефон, на руке "Ролекс". Пусть не самый-самый "крутой", но вполне ... вполне приличный. Почти такой, как стучал на мертвой кисти руки безвременно ушедшего из мира сего господина Пола. Упокой Господь его грешную душу. Нет базара - В жизни "новых русских", есть нечто такое ... Ну, очень приятное, кайфовое, клевое ... Вот захочу и вернусь к вдовушке? После отдыха, естественно... И не "пустым", а с бабками, с "капустой", с "зелеными", загорелым и помолодевшим. Войти в долю. Телка она классная, толковая, может и принять. Имеет смысл обмозговать это дельце... Эх, до чего же приятные и спокойные мысли набились в голову...
  
   Запущены двигатели. Межконтинентальный лайнер медленно трогается с места. Проплывают мимо иллюминатора самолеты с яркими эмблемами авиакомпаний, огоньки взлетных полос и рулежных дорожек, здания терминалов, украшенные знакомыми эмблемами. Сколько раз, толкая загруженную тележку с багажом, я жадно всматривался с земли в стартующие самолеты. Вот, сбылось, лечу...
  
   Самолет разогнался и пошел вверх, плавно и мощно набирая высоту. С легким, мягким толчком спрятались в гондолы тележки колес. В иллюминаторе сначала развернулась панорама огромного мегаполиса, затем пригородов, потом всё заслонила бескрайняя, подернутая рябью волн гладь океана. Захотелось вскочить в кресле и заорать: "Привет, новая жизнь!". На душе радостно и спокойно. Авиакомпания крупная, не чиповая. Сервис - превосходный. Стюардессы - словно куколки. Полет обещает оказаться интересным. Всё прошлое - в прошлом и забыто. Всё правильно, все путем, словно только так и должно быть.
  
  ***
   Воздушный лайнер исчез с экрана радара так неожиданно, что несколько секунд уставшие за долгую смену глаза дежурного авиадиспетчера еще представляли его изображение на дисплее, а мозг не спешил поднимать тревогу, подспудно надеясь, что яркая точка вновь возникнет из небытия и ритмично пульсируя продолжит неторопливое, неумолимое движение к другому континенту. Но сигнал пропал безвозвратно и больше не появлялся.
  
   Высланные к предполагаемому месту катастрофы спасательные корабли, самолеты и вертолеты нашли на покрытой маслом и топливом поверхности океана обычный в таких случаях набор хлама, состоящий из изломанных сидений, спасательных жилетов, тряпок и остатков багажа. Среди волн кувыркался, то появляясь, то исчезая дорогой новенький кожаный брифкейс, словно не давался в руки спасателям. Потом окончательно сгинул в волне.
  
   Спасенных не обнаружили.
  
   Никто из террористических организаций, как водится последнее время, не взял на себя ответственность за происшедшее, и правительственная комиссия, взвесив все известные факты, пришла к выводу об очередной технической, увы, фатальной неисправности. Где-то в электропроводке, возможно, проскочила искра и, быть может, воспламенила оставшееся в центральном баке топливо. Газеты постепенно устали писать о случившемся, с грустной иронией сообщив напоследок, что на дорогах страны гибнет гораздо больше народа чем в воздухе, а жизнь - вообще опасная штука.
  
   Над неспокойным в это время года океаном вился, рыдал, изнывал от вечного одиночества и страха одинокий демон и не суждено ему ни прощения, не отпущения грехов вольных и невольных...
  Конец.
  
  
  
  Чикаго. 30 ноября 2003.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
Оценка: 6.41*4  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"