Аннотация: Крики, возгласы своих юных чад, их пламенные призывы, рвущиеся из души, родичи заслышали за десять вёрст: "Сво-бода!", напоминавшие им рёв телушки Маши после первого отёла!
Жить торопились... чувствовать спешили!
Надеюсь, граждане - хоть вас, день прошедший, одарил позитивными эмоциями. А я таки расстроен. Очень. Хочу назад - в СССР. Не приемлю я нынешние моральные устои, от которых депрессия, что не выйти из неё, да к тому же... и провоцирует ностальгию по нашим, прежним - золотым денёчкам.
-Ой-ля-ля... Смотрю... вот ноне опубликовали, что выпускные вечера в школах всё чаще становятся похожими на сборища проституток. И как вам такое слышать.
А мне противно-с...
То ли дело, когда мы выпускались...
Правда, в прошлом веке, но память, до сих пор, меня... не только ласкает и будоражит, но и возбуждает.
К повествованию переходя, поясню... Дабы классно отпраздновать, рванули выпускным классом на самое дальнее, от всего мирского, озеро, чтоб не мешать своим предкам думать: о нашем будущем, о дальнейшем обучении... и, о счастье их, естественно, одарённых отпрысков. Кто бы в том сомневался. И ведь никто тогда из родителей, скажи, за нас не боялся. Это, молодёжь - Социализм. Отож...
Это, уважаемые - воспитание.
- Ура! - кричали. - Ура! - дьявольски орали мы, вдали от дома и родных, аки резаные, надрывая свои, ещё детские, связки.
Эвон как...
Конечно, радовались.
Как не ликовать, как не веселиться и не тащиться... А бывает ли, скажите, что торжественнее у молодёжи в этот период жизни, чтоб, к чёртовой матери, забыть: класс, и, к примеру, географию, вместе с древней, да шамкающей её географичкой... в ажурных и пронафталиленных худых чулках - Клавдией Васильевной, над которой потешались тогда сами учителя; вычеркнуть, к едрене фене, из памяти... постоянные драки директора школы Назаренко с завучем Гаврилятовым. Царствие, тем педагогам, Небесное.
(Хорошие бойцы смешанных единоборств ныне были бы.)
А интересно всё же: росли... росли, вместе, учились... учились, уму-разуму. А тут на тебе... Разом, вдруг, повзрослели. Мы начинали жить, мы начинали любить, и рвались, будто табун лошадей из стойла - на свободу.
И поныне витаю, где-то, в облаках. Наверное, с 'Кагора'... Точно.
И вот лежу я на спине, а рядом чаща кедрового леса, а поодаль... сосновый бор. Через речушку - дуб, ясень. Там же и клён... и ель, сосна. Дремучий лес. Ага... в мозгах. В сознании.
Да какой, к чёртовой матери, лес... Какая, граждане, может быть растительность... если только под мышками.
Ах, мечты - мечты.
Лезет в голову всякая хрень, ибо от безделья тогда, помнится, маялся. До того выезда на природу... не видывал я растительности иной, кроме вяза, да тополя, а всё степь, да степь кругом. Слева степь, справа... Везде эта чёртова степь... хоть караул кричи.
И суховей.
На Север то люд рвётся хоть за полярными надбавками, а почто живёт народ в Поволжье, непонятно. Потому только, что родительницы наши здесь разрешились - от бремени. Это надо же... И именно в этом степном краю, куда Самодержица Всероссийская ссылала со Всея Московии, да Петербурга, неугодных Романовым... людишек и преступников всех мастей. И этапировали их, в наказание, сюда - за Волгу, в степи знойные, дабы заселить просторы российские.
А тогда я лежал, думая о будущем, о далёком Севере... где тоже не житьё людям, нежели птица на лету и, та у ног людских ледышкой падает. И не запах тайги, вовсе, люд прельщает, а туман уж - тем паче... Думы были мои и о Вологодчине, откуда партия направила деда моего, как специалиста - на подъём животноводства. И какого лешего, спросить бы его, он сюда, за Волгу, попёрся... где суховей, что глаз не открыть, так задувает, так жарит... и без степных, скажи, надбавок. А как бескунак - с Казахстана... таки совсем беда. Просто мука-мученская. Как в апреле со степи задует, таки не знаешь, что одеть, куда спрятаться... и где укрыться.
Даже в кровати.
Сущий сквозняк... повсюду, что и не увидеть глаз в тебя влюблённых, ибо днём они с прищуром - от палящего солнца или бурь магнитных; вечером - от пыли со степи... а ночью - от бесстыдства. Тем и занята молодёжь Поволжья, чтоб только и прятать, да скрывать свои зенки, оберегая их от внешнего воздействия.
Постоянно.
Птицу, в нашей сторонке, поющую... и ту не увидеть.
Мечта - на сову, одним глазом, посмотреть, да дятла услышать. Да где тут... Вот, то-то, и оно... негде. Разве что, в зоопарке, и увидишь какого-никакого зверька. В поле же одно вороньё чёрной тучей кружит над головой, что и на душе пасмурно... и на сердце тревожно.
Всевышний видимо долго выбирал, где аисту меня, в пакете, сбросить.
И ведь бросил.
А за что, спрашивается, за какое-такое наказание... Ладно, взрослым нет-нет, да брал грех на душу - баловал. Озорничал... в стогу свежескошенном.Страсть, видите ль, любовное влечение... или кто-то от этого застрахован. Сомневаюсь. А чем, скажите, в младенчестве то я мог провиниться, что явился на Свет Божий там, где, как говорится, и Макар телят не пас.
Ни леса, скажи, ни моря.
А тогда... лежал и видел пред собою пруд, заросший камышом, где кроме верблюжьей колючки, нельзя было найти другого цветочка - один бурьян, да ковыль... Повсюду. Захочешь одарить понравившуюся зазнобушку красивым цветком, так не отыщешь. Васильки ещё, нет-нет, да завидишь... и то не в год високосный.
Вот ковыль - это да, это всегда, пожалуйста; в любой час... и в любом количестве, нежели хочешь неприятности иметь. А их и без ковыля всегда хватает. Ежели глаз на юг скосишь, то узришь иву иль березку какую, да и ту ещё поискать надоть. С недельку.
-А посмотрите-ка, на разрез глаз жителя левого берега реки Волги.
Вот где страсти-мордасти...
То-то и оно, ну-с... чем - не братья-монголы.
Нежели завидишь ты, гражданочка, вместо глаз... два симметричных разреза, с нависшими над ними лопухами бровей, яко у певца Коли Бельды, либо с ярко выраженным косоглазием, налево, аки у Савелия Крамарова, таки знай, что тот прыщ - с левого берега реки Волги. Сразу же... беги, лети от онаго любвеобильного прохвоста и, не трусцой... вприпрыжку, раздумывая. А скачи - галопом... без перекуров и остановок. Обманет... ибо никогда ты первой для него не будешь. Своих он здесь выбирает.
Ага... с косинкой - в глазу.
Поломает, исковеркает и загубит жизнь твою молодую, к чёрту, и не заметишь, как, где и когда. А сеновалов, да копен духмяных... здесь, знаете ль, аки грязи. Как и прудов.
А память свежа... будто фильм вновь просматриваю.
Эка-а... Вот смотрю, нашли-таки, наконец, одноклассники зелёную лужайку, где можно забыться с мечтой: о далеких стройках, о голубых далях. А тогда, скажу, спрятались мы от всевидящего ока своих родичей и, с детской непосредственностью, устроили себе праздник. С бардаком.
Отходную... так сказать.
Вроде и грустно... Да нам ли было грустить, и тогда-то всё и началось. Тост следовал за тостом: 'За окончание нашей школы!'; 'За высокие Гималаи!'; 'За Байкал!'... И прочее, и иное... будто у кого-то на руках имелся уже в край тот, далёкий, билет.
И опять за всё: голубой, голубое, голубые - мечты, дали, стройки. Плодово-ягодное вино лилось: в рюмки, стаканы, яичную скорлупу. Мы дарили и получали в ответ - смех, улыбки, поцелуи. Приключения начинались - не по сценарию. Жизнь начиналась - с ошибок. Разумеется, своих. Мы сорвались... продолжая кричать.
-Жизнь коротка - не зевай!'...
Впервые... всем выпуском, мы вырвались на природу и вся и всё было чертовски красиво. Напрочь был забыт язык тургеневский, и нам, молодым, казалось, всё было дозволено. Купались, прыгали, ныряли с высоко склонившихся над водой деревьев, с тарзанок, заставляя сексуальных девчушек обращать на себя внимание.
Горячечная, нетерпеливая и бурная фантазия бросала нас - в жизнь. Магнитофон же просто разрывался, что динамики придерживали. Ну да... пятками.
-Хмуриться не надо, лада! Хмуриться не надо, лада! Для меня твой смех - награда! Лада!...
Засохший хлеб, хрустящие солёные огурцы - хороша же снедь...
А вот и пойманные рядом, в пруду... раки, а тут, вдруг, и гости к нам - отара овец. Однако, там, видимо, были одни бараны, так как овцы прежде подумали бы, чтоб без чабана приблизиться к весёлой-развесёлой ватаге. А зря к нам те бараны так близко подошли...
Зря.
-А вот и шашлык к нам!-только и сумел сказать один из одноклассников, как пошла в компании движуха. Нет, не стоило ему намекать, не должен был он так рассусоливать. Вслух. Ведь каждое брошенное, ненароком, слово было для нас - руководством к действу. И вот орава - на отару... Пыль столбом... Ругань, смех, вопли, возгласы.
-Ату-ату! Улюлю;! Усь... Хватай, держи его!'...
И вот барашек в руках. Он дрожит Он рвётся... вырывается.
И тут сердце молодого барана пронзил клинок. Охотничий. И тишина. И непонятно... кто же это мог сделать. Да никак... классный руководитель. Живодёр. Кровь хлынула, но все остались безучастны к жертвоприношению - во имя чего-то, во благо кого-то. Отведав горячительных напитков, мы свой выпускной считали праздником жизни и крайней для нас необходимостью, при которой можно было смело забивать и этого молодого, на шашлык, барашка, дабы хоть на нём выплеснуть весь: темперамент, задор, энергию.
Молодёжь жаждала веселья...
Все носились и чертыхались - с гиканьем... И суетились... бегали. Выпускники не желали уже слышать песнь голодного брюха; юнцам надоело замаривать червячка... домашней снедью.
Считая то безобидным поступком, мы, ни в коем случае, не допускали оное действо за какое-либо деяние. Тем паче... преступное. Само преступление нами не считалось преступлением, а потому кипела работа и туша разделывалась, солилась, перчилась и готовилась на огне по... и, без рецепта.
А девам юным уже и одежда показалась излишней и, они ни в чём не желали уступать мускулистым ребятам. Это были: здоровые, задорные, страстные, резвившиеся сексапильные кобылицы, насовсем покидавшие стены родительского дома - в поисках достойнейшего из достойных. Ох, и шалуньи... Ох, и проказницы... Ах, юные стервы-забавницы, вожжами не поймать. Ведь всё внимание лишь к ним приковано... все слова и поступки были им адресованы.
(Вот ноне бы... да в ту степь. Ага... в тот табун.)
Радость... с прошлого века, а я захлёбываюсь. Слюна, господа. Извиняюсь. Перерыв... я за платочком. За сопливчиком я. Ей-ей... захлебнусь, к чёртовой матери.
И вот, выпускницы стали, вдруг, стряпухами... и с ловкостью: резали, мешали, отбивали, готовя кушанье... молодцам, походивших на жеребчиков, застоявшихся в конюшне. А крики своих юных чад, их пламенные призывы, рвущиеся издалёка и от души, родичи заслышали за десять вёрст. Эти были возгласы, напоминавшие им рёв телушки. Ага. После первого отёла. И в семьях тотчас решили, что наступил конец их родительской опеки, что закончилась их власть над любимыми детьми.
-Свобода! - доносились до них призывы юнцов.
Издали.
Однако, родителям, далёким от детских забав, только и слышались: 'Страсти по Матфею!'...
А нам... молодым, да ранним, опостылел этот убогий край, поднадоело всем это царствие тоски и грусти - со съёжившимися и покосившимися, ожидавших своего сноса, избами; наскучила, осатанела и опостылела эта тёмная провинциальная местность, с дымящимися по субботам баньками - 'по-белому' и 'по-чёрному'... Очертенели и безлюдные подворья... с собачьими конурами и псами, каждый второй из которых, совершал попытку суицида на своей же цепи от сторожевых будок.
А пирушка продолжалась... В отсутствие шампуров, мясо свежее, тёплое, молодое, нанизывалось на ветки ивы, кусок к куску, ломоть к ломтю, шматок к шматку. А между ними, для сочности - красные помидоры, бурые помидорки; доля к доле... долька к дольке; поплотнее... плотнее. А сверху - вином-с... вином.
А слюна то... опять - слюна.
Вот-вот, захлебнусь... сейчас, к чёрту. И вот запах шашлыка уже разносится по окрестности и снимаются первые шампура. Ах, бывает ли что, его вкуснее. Нет-нет... конечно, не плохой натюрморт на застеленной скатерти. Все запасы, верно, припёрла из дома молодёжь: и грузинское кахатинское, и молдавское - 'Лидия'...
Да и без вина, голова кружилась. Молодость пьянила нас. Юность дьявольски веселила. Смех неудержимо взрывался по... и без повода и хотелось делать друг другу только хорошее.
Пока одни готовили жаркое... и пробовали на вкус, другие, купаясь в речке, заметили двух мирно плавающих гусей. Один серый - другой тоже. А проворства хоть отбавляй... А потому, ловили... но не только гусей, а лавливали кураж, баламутя воду. Что тогда там началось: риск, стремление кто-кого, кто вперёд.
Мати мои...
Игрища ребятишек, с заметно выпирающими гульфиками, ныряющих под гусей и веселивших подруг на берегу, окончились печально. Для гусей. Я помнится, тоже нырнул, и хрясь. О пень... Не прическа б - 'аля-Федя Бунтарчук'... изуродовался бы, к чертям собачьим, погнув и позвонки и копчик... Ниже спины. А всё из-за чего, спрашивается. Из-за пернатого... домашнего гуся.
Водоросли цеплялись, сдерживая нас, но мы рвались, словно кони на водопой. А девочки...
А девчонки...
А те уже натирали гуся серого... и второго тоже, аджикой, острой, как кинжал и душистой, словно майская роза. И на вертел, и на огонь, поливая сверху обильно: маринадом со специями - 'Гулькина радость'...
-Плох тот вечер, который не приносит веселья!-сказал тогда один из моих одноклассников. И вот, уже... в одном ведре варится мясо гуся серого, в другом - потроха с онаго...
А ведь грех совершали, Бога забыв... (Да не стыдите и вы меня, земляки, ради Христа, самому стыдно. Ага... очень.)
Тосты, тосты, тосты... Праздник, как и в прабабкины времена, заполнялся движением челюстей. Свежатина же... И вот: зубками... зубками, зубами рвёшь, снимая с ветки мясо, сочное... сочное, мягкое... мягкое, кое во рту тает, словно первый по весне снег. А мы пережёвывая... глотаем, заглатываем мясо, запивая его бульоном... бульоном, вином... вином.
Наконец... насытились.
Да и как не насытиться... коль, на раз два, сожрали килограмм сорок баранины. И скажи... не подавились. А тогда уже, под тосты и шашлычок, радовал нас и самого себя анекдотами у костра, не в меру захмелевший, классный руководитель. Да-да, тот подлец, который лишил жизни молоденького барашка. А тому расти бы... и расти, жить бы ещё... да жить.
А анекдоты его, помню, пошлы уж... очень были, но запретный плод, как говорится, всегда сладок. А потому, девчонки хоть и смущались, фыркали, краснели, однако слушали. Внимательно... с интересом. Но слышали они уже не своего строгого преподавателя, а мужчину... а вернее, похотливого самца, у которого глаз горел на одну из наших целомудренных дев.
Губа не дура.
Тот взахлёб сказывал неопытным юным девчонкам пошлые байки, а те глупышки вместе с ним закатывались от смеха. А хрен ли, ему то не закатываться, коль на халяву и напоролся... и напился. Вино... то рекой.
Разошлись по домам, чтоб встретиться наутро.
Ну, а утром встретились.
И тут услышали рассказ друга, окрещённого нами 'полковник'... который сообщил, что не едать им, семьёй, мяса на будущей неделе, ибо отец так и заявил дома, что, мол, какая-то сволочь полакомилась за их счёт свежей бараниной; какой-то подлец, дескать, воспользовался халатностью нанятого ими чабана.
Только тогда стало ясно, что закон бумеранга в действии, о чём мы однокласснику и сказали.
-Так, дома нужно было на печи сидеть, а не с девчонками на пруду куражиться!
А подбежавшая следом за ним одноклассница Кожанова, вдруг, радостно поведала.
-Ребята! Мета на лапах, съеденных нами гусаков, соответствует метке на лапах наших домашних гусей!
И чему, дурёха, спрашивается, радовалась... непонятно. Хотя... и без того мяса - пышкой, помнится, была. Ну... да, с домашних пампушек, лепёшек, да ватрушек.
Мы были наивны, смешны и глупы, и не знали препятствий, приготовленных самой жизнью. Мы были 'никто' и звать нас было 'никак'... А вместо мозгов - каша. По-разному... у всех нас сложилась жизнь, но с одной из одноклассниц судьба сразу же сыграла злую шутку, ибо через год сыночка принесла та в подоле маме. Вот и вся её мечта голубая.
А нам... сошла с рук тогда та юношеская забава, да и шашлык удался... как и весь выпускной праздник. В целом... и на славу.
Школу покинули и, попёр нас тогда поезд дальше... и мы уже нигде не смогли ни сойти, ни выпрыгнуть - на остановке.