Аннотация: Никогда мне не была близка мудрость: "Пусть у меня сарай сгорит, лишь бы у соседа корова сдохла". Боюсь, что и дальше не будет.
Смотришь ноне на загрязнённые в местах нашего проживания водоёмы и становится как-то не по себе.
Жутко.
Помнится детство наше, когда мы целыми днями пропадали на красивом и чистом озере Заволжья, где сады и огороды, примыкая друг к другу, нисходили прямо в прозрачную прохладную воду.
Не иначе, как малой Швейцарией, для нас был посёлок "Моховой"... А пока сельчане сутками гнули спины на полях и фермах хозяйства, зарабатывая на жизнь трудодни, горожане оккупировали территорию водоёма и всеми днями проводили там свой досуг, вылавливая у них и рыбу... и раков, да жаря на берегах шашлыки.
В одном из домов, на самом озере, проживали и друзья мои Логачи, к которым я ежедневно наведывался, ибо с построенного детскими руками в их саду высокого мостка, одно удовольствие доставляло знойными летними днями - нырять в воду...
- Весело, надо сказать, жили. Эх, на недельку б... до второго!
На моих глазах, в их саду, поспевали: яблоки, груши, сливы, но они были не те - не так вкусны и сладки, как в соседнем саду у Савельича, как в селении величали плантатора. Вот, вроде бы, те же у него были и плодовые деревья, да плод запретный, как говорится, всегда сладок. Только корявые дерева с медовым ранетом у него были в единственном экземпляре, что в других садах мы не наблюдали.
Сознаюсь, аки на духу, что воровали... и воровали с большим размахом.
И с наступлением вечера, чёртики так и бегали в наших глазах, а уже по ночам только и слышались ружейные выстрелы старика Пронина, который стращал нас двустволкой, да охотничьими огромными своими псами. А поутру, с его подворья, уже раздавались: матерщина и проклятия в адрес не пойманных ночью воров.
Угроза получить пороховой заряд с пригоршней крупной соли в нижнюю часть спины, где она прекращает своё название, существовала всегда, и была-таки... довольно реальной. Той расправы мы боялись пуще хлыста и вторжения каких-то там, китайских хунвейбинов, но групповые наши ночные налёты на сады, схожие с набегами татаро-монгол на Русь Святую, продолжались.
Они бы и далее длились, не останови их сам Савельич, уготовивший нам западню - по всем правилам военного искусства.
В один из летних вечеров я видел, что старик по периметру своего сада копал траншею, так схожую с военным окопом, да мало ли что взбредёт в голову чудаковатого старика. А зря я тогда наплевал на то важное для всех нас обстоятельство. А рукотворное детище Савельича как днём появилось, так, скажи, резко на вечёрке и исчезло.
Зря... я ни с кем не поделился.
Прошло всего-то несколько мирных ночей и ничего не предвещало нам худого. Иногда, правда, старик отлавливал одного из нас в саду и драл уши - до синевы у самого их основания, что из человечьих оные превращались в ослиные, либо просто лопухами свисали - с башки.
Так... что адреналина хватало всем и всегда, а впечатления быть постоянно - на мушке, либо на линии огня, нас просто захлёстывали. В одиночку и днём мы боялись штурмовать владения плантатора, а шли на дело лишь по ночам или под утро, не зная, что именно поутру, в сорок первом, ветеран брал "языков"...
А спросил бы кто тогда - нужны ли были нам, пацанам, при высоком уровне удовлетворённости жизнью при социализме, вообще, какие-либо фрукты. Да, конечно же, нет, ибо всегда дома на столе стояла огромная ваза: с яблоками, грушами, сливой. Бывал и виноград, да и первые арбузы и дыни покупались маменькой на рынке, чтобы молодой организм не испытывал нехватки какого-либо витамина.
Баловство, право, одно.
А событие потенциально военного характера, меж тем, назревали со дня на день.
Так, в очередной раз, перед походом, присели мы на дорожку и, убедившись в отсутствии деда в саду, полезли по-пластунски, приподняв внизу, на меже двух садов, плетёную металлическую сетку. Мы ползли, принюхиваясь к дыму махры, мы лезли, прислушиваясь к дедовым покашливаниям, но стояла - гробовая тишина, нарушаемая лишь звонким комариным полчищем и окриками друг на друга.
- Да тише ж... мать твою, тише!
По разработанному нами плану, первым под сетку пополз шустрый Дрон. (Кто "осчастливил" такой кличкой нашего соседа-пензяка, мне было неведомо, хотя, покидая материну утробу, тот, сказывают, сразу наречён был - Колькой.)
И Дрон полз...
Вот важный голубь сунул под сетку: руку, ухо, нос, голову. Пошло под ограду: левое плечо, потом правое... заработали, как у заправского лазутчика, ноги. Ещё несколько его телодвижений и, дальше... дальше. А вот затем пошло что-то совсем не так. Не по плану. Темень же. Я узрел только два его тапочка, которые, вдруг, замелькали в глазах, застучали, забарабанили. Оземь. (Что-то, знаете ль, схожее с чечёткой знаменитого артиста Быстрова.)
Ой, как интересно то стало, ибо не по сценарию пошло. Нам, конечно, но никак не другу Кольке.
- О! Мать Пресвятая Богородица!
Видим... А полтуловища Кольки исчезло уже из поля зрения... и тело продолжало уходить от нас, ускользая из рук схватившего ноги страдальца, его братана, Сашки, всё дальше и дальше... проваливаясь, в один миг, куда-то - в неизвестность.
В бездну...
Только тогда все мы поняли - беда! Вот, когда смрад нечистот пробудил моё детское сознание, я отчётливо вспомнил усердие старика при рытье канавы.
А Дрон продолжал тонуть, не издавая ни единого звука.
- А, божечки! А чем, скажите, пожалуйста, тому было звать на помощь нас или "мать свою"... Рта же не было, как не было и его головы... садовой. Только за ноги и тащили его. Глядим... и тапки его уже полетели в сад Савельича, а он всё уползал в нору.
Только тогда до нас дошло, что теряем друга. А потому, уже все разом навалились на уходившие в сумерках ноги и оставшуюся пред нами нижнюю часть фигуры.
В трусах.
Благо, кривизна ног и трещины толстых пяток пензяка, позволили остановить нам, наконец, его дальнейшее утопление.
В дерьме.
Так, прижимая телами его грязные потрескавшиеся, в цыпках, ноги - к кормилице-земле, мы резкими движениями вызволяли Дрона из плена, пардон... с содержимого выгребной ямы, спасая и от свалившейся на его голову - беды.
- Тьфу... чёрт возьми! Этого ещё нам не хватало!
Просто какой-то безумный водоворот непредсказуемых событий. Вы уж... извиняйте, Господа хорошие, негоже оное действо описывать в таких мрачных красках, тонах и подробностях. Самому, право, противно, но это же происходило с нами. И чего ради мне то забыть. Да не в жизнь, так как ночами каждый раз снится.
Нет-нет, Дрона мы не бросили.
И только луна сверху радостно освещала в ночи спину друга, цвета шоколада, потом уже освободилась шея, пошла и голова, но голова ли это... Да где же она, чёрт дери, и что это за вонючий глобус, что это за "нечёсаный кактус"...
- Да это, никак, круг. Уж, не очередной ли "выкидыш" Малевича! - издеваясь над "утопленником"... говаривал старший из Логачей, Сашка, рубахой затыкая свою носопырку.
Страх и неподдельный ужас мы видели на том, что называется личностью.
А как спёрло, помнится, дыхание от чуждого нам духа, мгновенно распространившегося в ночи, что - не дохнуть. Как выдюжили тогда мы, просто неведомо, так как даже комары покинули наше полупреступное сообщество. Дружок то, конечно, был весь - в "шоколаде", но зловоние, сразившее наше обоняние, было, вовсе, не запаха шоколада.
- Тьфу! Чёрт побери!
Мы тащили, мы спасали и, таки... вытащили и, таки... спасли. Вот она, какова - та детская наша дружба. Однако, появление дружка не вызвало у нас улыбки.
И вдруг... в ночи.
Освобождённая из жижи полость широко разинутой пасти бедолаги тут же издала рык и рёв такой диковинной и страшной бесовской силы, способной усопшего поднять из могилы. Из всей гаммы издаваемых Колькой звуков, опытный музыкант выделил бы основополагающие ноты: "си... и "ре". Драка скелетов на железной крыше в ночи была бы ничто, в сравнении: с извергаемыми его гортанью: рявканьем и скулежом, вкупе... с диким рёвом.
"Миндаль в шоколаде" вопил, словно умалишённый и то был совсем не крик мальца, ибо караулившие по ночам свои сады собственники, сказывали, что то был рёв готового на убой зрелого борова - при оплодотворении молодой свинки.
Уж... не знаю, какие там у пензенца были родовые травмы, но до той ночи они никак, в нашей компании, не проявлялись.
Вот тогда... моё зоркое око уловило в ночи сверкнувший в глубинке сада огонёк от разжигаемой цигарки, а ухо - язвительное... и старческое: "Кхе-кхе... Хи-хи!"... А далее ухмылка переросла уже в нескрываемый хохот старика.
А что же Дрон...
А наш камикадзе дико орал и скакуном уже летел к воде на повышенной, высекая шершавыми своими пятками искры и сбивая нас с тропы. Так уж... верно, спешил он на мосток, что даже нам завидно стало. Вот, думалось мне, каково оно притяжение воды. Слышно было, как Колька сиганул с высокого мостка в воду. Да и как было не сигануть, коль ему отмываться надобно было. И это ночью, где русалки с лешими, которыми нас попугивали.
Долго же мы находились в ожидание его на поверхности.
- Видно, что давно в бане не был! Только бы воду не попортил! - сказал кто-то, помнится, из нас.
С иронией.
И вот, уже говорящий дружок во всей своей красе. Пред нами... красавец.
- Лучше я в следующий раз лягу посреди улицы свиньёй в болото, засуну в задницу "Козью ногу" Савельича и, буду пыхтеть и гудеть, представляя собою - тихоокеанский лайнер, чем пойду с предателями по яблочки! - ораторствовал друг.
Видимо, действительно, тогда на нас обиделся.
Да и как было не обидеться, коль труд озорничавшего старика не был напрасен. Но мы то были причём.
Неизвестно.
Наказал, старче, так наказал. Хотя и одного лишь, но зато - за всех горемык поселения. А какой, скажи, результат! А каков эффект! Просто фееричное для всех представление.
Ночь, меж тем, провели на сеновале, скрываясь от наказания родичей. Но разве беда приходит одна.
Сбежав поутру от ребят и, завидев шедшего мне навстречу деда своего Дмитрия Ивановича, я был сражён до самых пят. Испуг, знаете ль, братцы, дело, верно, опасное, грозящее перейти и в хроническое заикание.
Не выдумав ничего путного, я рванул за угол, где и спрятался от него в чужом курятнике, подписав себе непродуманным тем действом - приговор. Зря я то сделал.
Конечно, зря...
Надо же было деду, ничего не знавшему о моих ночных злоключениях, заметить своего плута-внука, моментально скрывшегося от него в чужом сарае. Мыслил ли мой пращур в то самое время, что его малый родственничек занимается ничем иным, как воровством яиц и, откуда - из-под соседской наседки. Уму непостижимо. Другой причины посещения мною курятника, мудрому человеку, трудно себе и представить.
Да я и сам я не по делу суетился, видя, что попал в капкан.
В дуру...
- Я те покажу, паршивец, яко чужие яйца красть! Я те покажу, выводок, аки позорить уважаемую всеми родню! Я тебе покажу, нехристь, как на чужие курятники набеги свершать! Я те... покажу! - нараспев приговаривая, смачно хлестал мою, словно треснувшую дыню, задницу, неизвестно откель взявшейся хворостиной.
Понимая его правоту, я лишь пускал мокроту, краснея щеками, осознавая, в какой попал переплёт и молчал, что ещё больше подстёгивало деда к совершению надо мной немилосердной экзекуции. И это несмотря на то, что падали и бились оземь яйца. (куриные)
Так, паки мои друзья шастали по буеракам и слонялись по ямам, прячась от своих родичей, я был порот. И выпорот нещадно.
Сам, Савельич-плантатор, был всеми уважаем и, в авторитете среди жителей, а потому покушение на него - было равносильно самоубийству. Это что прострелить себе мошонку. Отож... с двуствольного ружья.
Однозначно.
Однако, настал черёд расквитаться хотя бы с гостившим у него родственничком, на коего мы сразу затаили обиду и решили всех чертей повесить именно на него. Тут же смастерили и взрывпакет, начинённый порохом, который сопма одолжили у заядлого охотника - отца Логача.
Ну... да, который Николай Ильич.
- Для коей надобности, спросите? Дак, чтоб учинить расправу над строптивым чужаком решило наше сообщество, дабы окунуть гостя в то низкопробное добро, где побывал наш закадычный друг Дрон.
Участь последнего была единогласно решена путём открытого и прямого голосования, а потому, в предвкушении последствий куража, помирали со смеха. Хохот раздавался над поверхностью всего покойного озера, и никто тогда и не думал, что очередная беззлобная шалость обернётся для многих из нас трагедией.
И тот час наступил.
Сидевший на дереве, Витька Логач, заметив в саду плантатора чужой картузишко, сделал флажком отмашку, словно боцман на корабле, а то означало посещение нужника родственником Савельича. Вмиг пакет, перелетев через крышу, рванул, что эхом прокатилось по глади озера: "Ах!"... Это громогласное "эхо" деформировало дюже нам перепонки.
Ага... ушные.
Вместе со взрывом, снарядом полетел и брошенный мной силикатный кирпич, ударив в заднюю стенку кабины гальюна. "Тр-рах!".... И громом средь ясного дня это пронеслось над озером, что рыбаки в лодках побросали со страха вёсла.
В воду.
Смотрим... Дверь кабины вместе с самим садовником-фронтовиком рухнула наземь, а его личность - на "козью ножку"... Глазеем, а вся его седая борода, вдруг, зашлась дымом.
Вырывая клочьями бороду, чуждая нам фуражка неистовствовала, не находя в огромном саду своему телу места. С перекошенным от злобы и боли лицом, старче прыгал, скакал, клял всех и вся - во всея Вселенной. (Со стороны, однако, виделось, что тот, будто приплясывал, на публику: "Яблочко".)
- Матерь Божья! Что такое! Ошибка в объекте посягательства! Снова: "Ах- х!" (Весь набор выражений в одном междометии!)
А тут, вдруг, старик упал, зарывшись всей челюстью в сырую землю.
Перемахнув забор, мы бросились спасать пенсионера, понуро суетясь подле его бестолкового, тем часом, тела, ещё больше создавая помехи, нежели оказывая в чём-то помощь. В то же время, мы прекрасно сознавали боль и утрату бесценной его бороды и то наказание, которое нас ожидало, не понимая, зачем тем часом дед приодел на свою голову чужой картуз.
А злобные выкрики старца уже переросли в его причитания.
- Как лягу в гроб без бороды, мать вашу!
- Сколь лет, - горевал он, - я её, де, отращивал! Сколь годов я ею, мол, гордился! И на те... Всю, один хрен, с корнем, дескать, спалили - в старости!
(Далее пи-пи-пи... Отож... совсем непечатное, но современное - литературно-матерное.)
Сначала нам казалось, что дедок, аки лютый зверь, будет грызть нас зубами, да терзать тела наши. Без всякого милосердия. Но нам было стыдно и жаль старика. Не в том смысле, что он уже выжил из ума и ничего не соображал.
Отнюдь.
Я клял себя, к примеру, за то, что бросил кирпич, да кто бы знал, что в той кабине сиживал дед, мирно раскуривая цигарку и, прижавшись спиной к задней её стене, а не его родня. Я клял своих дружков, которые проморгали и спутали сродственника с хозяином.
Был ли я тогда, каким-то образом, за содеянное наказан. Что уж... право, за глупый вопрос. Конечно, меня секли. За всё. А вот за покушение на старца - особо.
Я призывал всех Святых во свидетели, что не был инициатором сего посмешища над ветераном, но все мои уверения были тщетны. Меня пороли, но чтобы на горох, нет-нет, не ставили. Но я вынужден был сносить целую пытку над дорогим мне телом. Вовеки не забыть того мерзопакостного случая, сколь чувствительно и несносно было мне терпеть ту сущую пытку, но думаю, что не понапрасну.
А ведь, скажи, никакой на взрослых обиды.
Последний раз дед треснул меня по загривку и отправил просить старца - о снисхождении к моей персоне. Всё бы выдюжил, но это уж... лишнее, а деваться то, скажите, куда.
Зайдя за соседями для совместного похода к старику с раскаянием, ещё издали завидел, что братьев сёк розгами - отец Иван. Пензяк.
- Ха-ха-ха! Вот когда я злорадствовал. Не все же в лесу мои шишки. Никогда мне не была близка мудрость: "Пусть у меня сарай сгорит, лишь бы у соседа корова сдохла". Боюсь, что и дальше не будет.
А тем часом... невозможно было просто налюбоваться.
Слёзы, таки... хлестали у двух братцев с глазниц ручьем, горесть и боль, кою они испытывали и ощущали - неописуемы! Но ни слёзы, ни повторяемые ими клятвы, не могли смягчить душу их тяти. Никто не мог отнять у тирана сыновей, хлыст так сочно ложился на тела баловней, что и звука ударов не было слышно.
Не понять, как выдержала гортань их совместного ора, адресованного собравшемуся люду. А у изверга-отца пена стояла у рта, так как тот выбился из сил, задыхался, видимо, астмой страдал мерзавец. Но мерзавец ли. О, не чудо ли. Отец, отходив сыновей, как следует, вдруг, превратился из лютого зверя в наикротчайшего ангца, начав их ласкать.
Тогда только и я подошёл к нему с ходатайством, якобы, от деда своего - о послаблении братьям кары земной.
- Ну, полноте... полноте, негодники! Убрать сырость, бродяги! Бог простит! А к Савельичу немедля, в ноги пасть и просить, молить о пощаде, ибо он человек порядка, а иначе всю ноченьку сечь буду, как сидоровых коз!
Шли мы к старику, на ходу придумывая ласкательные обороты. Надо заметить, встречены мы были бабкой Аринькой недружелюбно; сказать более - с агрессией. (Надо бы... ещё и с лаской.)
А та сразу с порога... давай причитать.
- Ведь бодр и весел был, мой дедушка! С бородой. А ноне, скажи, аки сонный курын вин стал ходить, как опосля бомбежки! Ах, ты Господи! - молясь, отчитывала нас старуха.
- Будя старуха, не кучивряжься! Пришли, гля... пакостники! Знать совестливы! А могли бы и проигнорировать! Вот так... так, хулиганьё! И я ведь жив! Будя морочить голову! Либо хотели задницу мою подпалить! Так, считайте, вам удалось! - успокаивал старуху дед и без злобы отчитывал нас, ухмыляясь в клок оставшейся опалённой козьей бородки.
Примирение состоялось...
И нас угостили медовым ранетом.
Зря бабка годами начёсывала и вычёсывала седую бороду деду. Савельич похоронил её первой. А уже через год и сам последовал за ней...
- Прости уж нас, озорников, Иван Савельевич и бабка Арина! Царствие Небесное и пусть землица будет пухом! Вечная вам память.