"И был я нежен, и немного груб, податливо к ногам она стекала,
Оставив отпечатки губ по контуру - от края и до края!"...
Жизнь листает страницы моих романов, и я перехожу от одной главы к другой, каждая из которых таки глубока: восторгами и смятениями, полна: переживаний и нервов, страсти и нежности, грусти и печали. С высоты прожитых лет считаю, что я прожил несколько праздную, но довольно счастливую жизнь. Как мог... творил добро из зла, так как ничего другого делать не мог. Ну совсем не под то мои руки заточены.
Вспомнился мне один ноне случай, что произошёл в посёлке Островном, где мы проходили службу, от стресса которого многие тогда из нас, двадцатилетних матросов атомохода экипажа капитана 1 ранга Овчаренко, долго не могли оправиться. Думается мне, что преданные нашим офицерам-подводникам жёнушки, прекрасно помнят и подтвердят о том экстремальном эпизоде-сенсации, а скорее, оказии, которая, вишь ли, произошла с одной из молоденьких дурёх-девчушек, что проживала где-то рядом с ними. В посёлке "Островном" или"Гремихе"...
Ну, не приснилось же мне в конце концов это, ибо флотская наша жизнь раскрывалась через всё то, что нас так всех раздражало.
Попробую-ка я всю нить повествования переложить на плечи рассказчика и нашего матроса-сослуживца, Формаила Лятифа оглы, который поюлив... поюлив пред нашими дотошными телами, вкупе: с юношеским любопытством и любознательностью, таки... рассказал, морда, о его сказочном отдыхе с одной из местных мадемуазель-северянкой, а скорее: с младой... сексуальной и любвеобильной старшеклассницей.
Шустрый, скажу-ка я вам, средь нас, закомплексованных и стыдливых увальней, был тот мажор: с усами... ниже пупа, у которого, в отличии от нас, никогда не было животного страха! Ага... пред местными девчонками, каждая вторая из которых была дочуркой офицера, а то, поди, и самого командира атомохода. Сдаётся мне, что тот самец не был крещён, ибо настроение нашего южанина-кока можно было сравнить с цикличными женскими днями. Помнится, не веровал тот ни в Бога... ни в чёрта. Но риск - дело благородное! Для срамников и нахалов, к которым я ещё себя не относил. Увы и ах... Молодость - что с нас взять! Только и думы были о доме и целомудренных наших невестах.
А тот хлыщ, приняв за ворот чистого спирта, именуемого на флоте "шилом"... который мы припасли для резвого нашего ходока-одногодка, пустился рассуждать и жаловаться: о поганой и горькой доле-долюшке и судьбе-судьбинушке, поскуливая и склоняясь: всё ниже... ниже садовой своей башкой к полу - рябинушкой, заявляя, что с малых, мол, ногтей, он неравнодушен к юным девам и красивым женщинам, дарующим блаженство, покой и умиротворение для его души и тела, создающим уют в шалаше, где те поочерёдно навещали отшельника.
Так вот... Как-то вечером... решился Формаил проводить до дома молоденькую официантку с офицерской столовой. Да и кто бы, скажите, от сего заманчивого предложения - проводить милашку, тогда из нас отказался. Да, пожалуй, никто. Какой бы та ночь ни была... белой. А как, скажем, не удовлетворить просьбу девицы, которая бровью машет, что вентилятором, умилительно и трогательно глядя: глаз в глаз, око в око. Да не исключено, что и оболванен был Формаил тем юным дарованием с дерзкой мыслью в милой крашеной головке, в завитушках то.
Видел я ту Ксению... конечно, видел, да и не единожды. Хороша стерва, ах, как же она прекрасна. Просто огненная красавица. А спробуй-ка, не проводи её. Откажи. Да может у той Ксюхи папА начальник штаба Дивизии или, скажем, самой Флотилии. А как, допустим, на неё белый голодный медведь позарится, из-за угла бросившись - на свою добычу. Ну, не прогонистым же худосочным матросом в бушлате с евонными начищенными ботинками зверю лакомиться. Чей тот Михайло совсем таки не дурень, а самца естественно дева красная пленит. Одним, ишь, словом - медведь, и к тому же: в белоснежной, кипельной белизны, шубе, которую будто только что, сняв с него, постирали. На озере.
А дивчина добра, да и запах то от неё духмяный, благоухающий: как заморскими духами, так и манящими специями с аппетитным букетом блюд камбуза. Ну, так пошли, сказывает. Как не пойти. Всё бы ничего, да заблудились, дескать, они с нею в сопках, попав на то небольшое озерцо, где решили искупаться. То, что они с урождённой северянкой не могли заблудиться, нам сразу стало ясно, но наш хлюст чем тогда думал. Печенью... Так и шёл бы... беспрепятственно, едрить его колотушку, прямо по тротуару улицы Бессонова - до родительской хаты.
- Не придал я, - говорит, - тому никакого значения! А может... и бес попутал, ибо магнитные бури тем днём были. С выбросами.
- Как, понимаешь ли, - указываю, - не придал, если девчонка, в отличии от тебя, бесстыжего пса, не только местность, где она, поди, и родилась, но и кажную кочку знает, чтобы ни туфлю не покарябать... ни чулочек не порвать. Умник!.. Так мы и поверили. Видать ещё та, несовершеннолетняя стерва, которая сама того хотела, поблудить то. Несправедливо всё это как-то, неверно и неправильно. А такой кобель, как ты, поварёнок, за словом в карман не лезешь и интересную амазонку уболтаешь, введя ту: во блудодейство, распутство и разврат!..
- А потом, - продолжает, - мы с нею летали где-то в поднебесье... и как назло моему возбуждённому нутру, под туго стянутым платьишком бюстом, трепетно волновались высокие её грудки. И накрыли нас адреналиновые потоки... Как птица с ветки слетело платье, Ксю оказалась в моих объятьях. Разделся и я, и мы с разгорячёнными и разморёнными от духоты кухни телами, бросились с Аксиньей с высоченного камня в холодную воду, словно в омут. Нашему безумству не было предела. Здоровый румянец покрыл её обнажённое при луне тело, а её бархатная рука дерзко прижимала к себе мою трясущуюся от волнения руку. Взлохматив на груди шевелюру, та и давай высмеивать меня на все корки.
Но её то не тронь...
Знал я, что Оксана была дочерью одного из старших офицеров субмарины, а оно мне надо... дослуживать на семь лет больше вас, да и не в своём, конечно же, экипаже, а где-то под охраной - на далёких сопках Колымы, Надыма или, скажем, самом - Владимирском централе.
- Но тогда... Тогда над нами в полнеба горела заря, а где-то вдали замирала тоскливая песнь. Нет-нет, какими бы наши объятья ни были страстными, какими бы ни были жаркими и горячими поцелуи, но, в отличии от остальных чувственных органов, голову я свою слушал и доверял ей, не изменяя. Хотя изначально подумал, что Жар-птицу выкрал из золотой клетки, либо выиграл в лото... казино - Лас-Вегаса.
Греховным в нашем исполнении танец был искренним и довольно смелым, а животный инстинкт, таки... двигал и двигал наши здоровые разгорячённые и сексуальные тела навстречу друг другу. Руки сжимали трепещущийся и дрожащий стан той неугомонной интересной дивчины Ксанки - до боли, отражаясь и сверкая отблеском луны, в бездонных очах которой не видывал я: ни похоти... ни развязности.
Эта гарная дивчина в леопардовых трусиках, при луне, была дарована мне самим Господом, но я не мог ею овладеть, ибо не так боялся её отца-офицера, как уголовной кары за совращение несовершеннолетней простушки! Да и свою подружку-землячку я люблю, с которой уже и о свадьбе мы списались, пригласив на брачное торжество многочисленных гостей! А тут, как говорят: "Вот те... и нате: хрен в томате!"...
- Что-то, - гнал он, - ласковое нашёптывал я ей в ушко, ибо нравился Оксане мой сексуальный шёпот. Ну да, обнимались, да - целовались и конечно же - любились, нетрадиционно, необычно и как-то, знаете ль, неумело. Что называется, односторонне - люби же меня... люби!
Посему, только я и взорвал ночную тишину диким стоном и воздыханием. Её желания так и остались желаниями, но что это нам стоило - не хочу и исповедоваться, сколько бы вы мне не плескали. А барышня сникла, стала тяжело дышать мне в спину и так моргать, что думал и веки то от её личности поотлетают. Дело то, братишки, не в том, что мы поймали кураж с юной девой, побаловали, да разбежались... Смысл в том, что на моё бездействие, реакция желанной мне Ксюши выглядела: абсолютно истеричной и болезненно-страстной. С ума спятишь...
- Не тогда ли разрядами непонятого нашими учёными напряжения, были повреждены мои мозговые извилины, ибо бешено кружились: как голова, так и вода под нами. Хотя я занимал пассивную сторону поведения, таки... хрен редьки не слаще, ибо страдал так же, как и ранняя та птаха. Обоюдно лаская и целуя друг друга, я находил время повторять ей строфы, которые приходили в голову и соотносились с нашими же бесстыжими и распутными на озере, в тех сопках, сексуальными действами, плотскими и эротическими манёврами.
- И был я нежен, и немного груб,
Податливо к ногам она стекала,
Оставив отпечатки губ,
По контуру - от края и до края!
- Вообще-то, - нашёптывала мне неотразимая красотка, - я девушка приличная, алкоголь не особо, немного, ибо все эксперименты мои остались в юности, там им и место. Когда же я пьяна, то сердце колотится, душа печалится, а внутренняя богиня, вишь ли, рвётся наружу!
- Теперь то, - сказывает Формаил Лятиф оглы, - друзья, я понимаю, что у моей Ксюшеньки я не был первопроходцем, но почему же она, заноза, мне сама о том не сказала. Гляди, не было бы ни с ней... ни с её родителями никаких проблем. А теперь слёзы льёт! Но расейская, пардон, баба и в печали... и в радости плачет! Я себе, - молвит, - и представить не мог, что такое перевоплощение, вообще, возможно. Вот же ж... какая у них слезливая натура. Аж... у меня сердечко гланды подпёрло, что ни вздохнуть... ни выдохнуть. Просто беда... бедовая!
Стою я и думаю: "Вот же ж... кобель, вот же ж... мать его ети, чёрт то какой продвинутый! Ни стыда, видите ль, ни капли совести!"...
- А вот на третий день... А знаете ли вы - почему я с вами и нашим экипажем на торпедные стрельбы не ходил! Вот то-то и оно... Перед выходом в море произошло то, чего я никому до сего дня не сказывал, так как стыд гложет и поныне не то за себя, что довёл тогда девчонку до кипения, не удовлетворив похоть этой вздорной кобылки. Не то стыдился я за саму деву, Ксению, которая не могла оправиться от наших любовных утех, так как из-за страха и боязни, не захватили меня: ни вечер, ни озеро, ни Луна, которые дарили мы - в ночи... друг другу.
- Кажется мне, - произношу я, - что ты, Формаил Лятиф оглы, врёшь! Хотя, как очевидец, ты являешься непосредственным и самым, что ни на есмь: прямым участником того события, оказавшись между молотом и наковальней. Надо же... А ведь мне думалось, что остались ещё детки, урождённые и воспитанные социализмом! Ан... нет, хренушки! Я бы, к примеру, аки ты, не пёр сослепу, как шхуна - на рифы!..
- Мало ли, - думалось, - кто, самоутверждаясь среди равных тебе сверстников, рисуется, но не думал же я тогда, например, воспринимать его рассказ буквально. А ведь начали с того: "В чём же, в конце концов, заключается наше земное счастье?"... И я, помнится, сказал, что в том, дескать, и заключается - в ожидании самого, счастья то! Не упоминая всуе, я всё думал, что же это были за извращённые и, казалось бы, неестественные, представления о безответной любви ученицы, которая в школах, верно, вела себя гораздо скромнее... чем на улицах.
- Однако, - выдаёт, вдруг, Формаил, - попала Оксана в реанимацию. Как оказалось, совсем не от чувств-с... ко мне, а от безумного своего поступка, к которому я уж... точно не имею никакого отношения. Индюшка, чёрт бы её побрал! Теперь то я, братцы, знаю скрытый смысл известной поморской поговорки: "Кто в море не бывал, тот Богу не молился!"... Вот так и купился я... на её глаза, в меня влюблённые! - твердил нам друг, которого могли задержать в любое время суток, осудив за чёрт-те... какую: вольность, развязность и излишнюю дерзость, но только никак не за уголовное преступление, как: изнасилование девицы, которая, поди, и сама могла его обучить искусству любви!..
- Так зачем, скажите-ка, надо было этой дурашке использовать втайне и наедине с самой собою: проекционную лампу. Как бы там ни было, да поранилась осколками стекла ненаглядная птичка моя... резко покалечилась. Да уж... не пять ли или шесть часов, кряду, провела она - на операционном столе. И надо же было ей такое с собой сотворить. А это, пардон, медицинский факт, но не преступление с моей стороны.
Я сразу заметил, что коку экипажа неловко было тогда пред всеми нами. Очень совестно. Видно же, что действительно переживал, ибо печаль на его личности была такой, что было тошно смотреть на горе-любовника, у коего и пробор на башке стал, яко у сына булочника.
- Чёрт бы тебя, Формаил, побрал! С тобой поневоле впадёшь в апатию, либо депрессию. Похудел так, что и комар на тебя не садится. Уж... не порчу ли со сглазом навели на тебя, что ты стал сам не свой! И где же, спрашивается, ноне твоя лихость и та удаль, молодецкая то!
- Да, - отвечает, - до сего момента чувствую за собой вину и озноб по телу, ибо не мог удовлетворить на озере ту чувственную девицу искусительницу, оказавшись в её глазах трусом. Так, извиняйте, братцы, но именно тогда на меня и пахнуло "жареным". И так... затрясло.
Не отрицаю я своей вины, но она не больше, чем у оной девочки-северянки. Этот посёлок не есмь - необитаемый остров, где бы она была одна наедине с самой собой. Я уже не говорю о сотнях служащих здесь моряков, но и приходивших в кают-компанию курсантов и молодцов-офицеров, которые таки... "пожирали" глазами ту девицу на выданье, яко краба морского. И далась же, скажи, ей оная стеклянная лампа.
- Надо же, - выдал тут и я, - а ведь мне думалось, что остались ещё дети социализма! Ан... нет, хренушки! Я бы, к примеру, на твоём месте не пёр, как корабль на рифы. Эх, где же те девчоночки, которым всё по плечу: и кони, и избы, и работа с зарплатой! А Ксана, действительно, пустышка! Но не вешать же на тебя всех чертей, ибо такие красавишны радуют наш... мужской глаз. И в каком бы столетии мы, мужичины, не жили, время нас, олухов, ничему - не учит! Всё на одни и те же грабли! Уму непостижимо, что за эксперименты мы, вообще, проводим.
- Мало ли, - рассусоливаю, - кто рисуется, самоутверждаясь среди тебе равных, но не думал же я, например, твой рассказ воспринимать буквально. А ведь начали разговор мы с того: "В чём же, в конце концов, заключается счастье?"... И я, помнится, сказал, что в том, мол, и заключается - в ожидании этого самого счастья! Нет универсальной формулы счастья в самом классическом её понимании. Не упоминая всуе, что же это за извращённые её, казалось бы, представления в отношениях со зрелым мужчиной, которого та совсем не знала. Дурёха.
- Сколь же, - продолжал Формаил Лятиф оглы, - я, братцы, пережил - одному Богу известно... Не тот ли случай так меня сразил. И вот на фоне всего этого "шапито", я неделю был вынужден доказывать свои благие в отношении юной девоньки намерения: то перед прокурором, то особистом, и конечно, перед её батюшкой, коему ничего не составляло раздавить меня, матроса, аки вонючего клопа на вшивом темени.
Я пришёл для разговора с нашим уже папА с медным кольцом и загадочным лицом, а тот каплей будто в упор меня не видел, не обращая на меня никакого, вишь ли, внимания. Вопиющая, надо сказать, несправедливость. Он, значица, есмь - фигура, а я, вроде как, и рядом с ним не стоял, да и мимо не пробегал. Чисто флотское свинство, будто после лоботомии ни хрена никак не отойдёт. Нет! Всё ещё хуже, много горше.
Состряпав пред офицером виноватое лицо, я натужно пытался произнести слова извинений и, наконец, прощения. Но мне будто сову на голову натянули, что ни бе... ни ме... ни кукареку. Не думал я подставлять и щёку, чтоб ещё её исхлестали. Наотмашь. Со всего размаха! Отнюдь... Но должен же он, чёрт побери, был зарядить мне хотя бы хук в скулу. Дать по сусалам. Но не зарядил, не двинул и не дал, так как, видно, не видел вины в моём поведении к своей чересчур балованной доченьки Оксанке. Утомлял он меня лишь нытьём, с пеной у рта.
Такому мужлану я бы палец в рот не совал, ибо жалко пальца, да и неприлично это - тискать офицеру в рот палец. Я же не стоматолог. Так и ушёл от него в коматозном состоянии, отыскивая приход, дабы порядочный его служка покропил мои грешные телеса Святою водицею.
- Ну-с... - думаю, - ах! Ну-с... - думаю, - ух! Ужас... ужас, а не просто беда! И стал я краснее всех наших коммунистов, во главе с их несменяемым лидером, Зюгановым. Это сколь же я перенёс с той девицей мучений и страданий, свалившихся на мою, запорошенную уже сединой, голову. Не потому ль поставлен был мне странный диагноз моими друзьями, как "Индекс напряжённости головного мозга"...
- Плесните-ка мне, - заявляет Формаил, - винца под цвет лица, так как для меня уже и чай - не чай, да и кофе - не кофе! Бегу... сбегаю от неё, что и в столовую не ходок. Куда-никуда, только бы глазоньки мои на неё не смотрели! Ей-ей, тошнит-с... что того и гляди, полоснёт!
Ненавидит меня тот капитан-лейтенант всеми фибрами своей души: презирая каждой клеточкой своего глупого тела, каждым атомом своего организма, будто видит меня в роли сливного бачка, куда плевать можно. А сам, зараза, языком чешет и метёт, как метлой машет, что в башку его сбредёт, раз за разом переходя на язык ямщика и грузчика, когда русичу без него никак не обойтись. И всё по маме! Всё, ишь, по матери! <...>
Вот и подари, Господь, мозг таким забронзовевшим и возгордившимся собой и ещё чёрт-те... чем, гражданам! И всплывает на поверхность дурость наша людская, да головная тупизна. Что это, нежели не дуболомство, да пустой трёп. Накипело, верно. А может стыдно стало за поведение балованной доченьки перед офицерами нашего экипажа. А вообще, у нас с ним отношения - как у таёжного гнуса с медведем. Вьётся, вьётся надо мною, всё пьёт... пьёт мою кровиночку и жужжит, собака, жужжит. Того и гляди... мочевой лопнет, к едрене фене, да кипятком ошпарит нежные мои ноженьки.
- Нет, - бросил я, - умерла... так умерла. А в каком костюме или в платье предстанет та пред Вратами Рая - это проблема второстепенная! Такие красавишны радуют наш... мужской глаз, но не вешать же на меня всех чертей - я вас умоляю! - закончил свой монолог Формаил.
- Все беды на нашу голову, скажу вам, ребятушки - от женщин. А потому и лечитесь той, от коей, поди, и захворали. Так, пусть ждут нас черноморские здравницы с их милыми и обаятельными обольстительницами, сбежавшими от мужей своих - ворогов, чтобы отдохнуть и погулять. Так едем к морю, так едем к ласковой волне... Однако, и не только.
...Занавес...