Аннотация: Горбатого могила исправит, а упрямого - дубина. (Русская поговорка)
Дружился, граждане, я с одним из строителей Коммунизма в нашей стране, прорабом Яковлевичем, крещёным улицей... с пелёнок - "мордвином". Думается, что случилось это никак не по его принадлежности к финно-угорскому народу. Нет, очень даже простая карточка. Курносый, расплывчатый на ней... вполне расейский красный нос.
А имя то, сказывали, дала ему прабабка Фёкла, которой выпала великая миссия - быть нянькой мальца. Уж... нам ли с высоты прожитых лет не понимать того, коль малыш проказник. Старушка, игравшая в лапту ещё с царской особой, нынче Святейшей, Александрой Фёдоровной, была явно не Ариной Родионовной, а потому, по заведенному на Руси обычаю, неблагодарный для себя труд старалась компенсировать одним русским счастьем - народным крепким. Черпая дозревавшую из фляги брагу, она наслаждалась хмельным полезным продуктом... по-своему. Принимая перевар малыми глотками внутрь, та поминала всех своих предков - аборигенов по материнской и матерной линии. Бывало, сказывали, защищая шалуна, зашлёт обидчика по-маменьки туда, откуда и возвернуться то было нельзя. Так, продлевая себе удовольствие на весь световой день, умудрялась ещё и позорить сопатого пацана, припевая.
- Спи мой маленький мордвин...
Папа много... мам - один! - напевала бабка.
Где услышала она ту припевку, никому было неведомо. Поговаривали, что кто-то, из вояк-сродственников ещё со Турецкой кампании привёз этот напев, прижившийся в их семье. Ну... дело, как говорится, прошлое, чтобы его поминать. Аминь! Главное, что вьюноша на то никогда не обижался.
В дальнейшем, отучившись, заслужив отчество и уже работая прорабом, Яковлевич был таким важным, яко, скажем, гвоздь в туфле. А каким стал искромётным: балагуром и краснобаем, бесчинником и охаверником, коего и уважали, но и сторонились - от греха подальше, боясь стать объектом его насмешек.
Вестимо, что любому человеку быть в депрессии - грех. Быть в унынии - это очень большой грех! Потому... работяги и, ему знакомые лица, считали, что лучшим выходом из хандры, тоски, печали - было покалякать со своим начальником. Будучи серьёзным и ответственным хозяйственником в своего тятю, Иванова Якова, он на своей прорабской должности собаку съел, коньяком запивая. Ага... шутка.
Единожды же, пригрозив кладовщице перстом указующим, довёл до неё, чтобы не самовольничала, а выдавала материалы для новых квартир и домов строго по списку и только с его ведома, ибо помнил поговорку своей дошлой няньки: "От тюрьмы и от сумы не зарекайся!"... С малых лет от старой перечницы он ведал, что ничто не может сберечь его от несчастья, как учиться на чужих и, только на чужих ошибках, прекрасно осознавая, что домашние тапочки с опушкой всё же лучше, чем просто белые!
Много, как говорится, у нас диковин, что каждый чудак - Бетховен. Достала завхоза и вдова - родственница... по десятому колену, Нюша. Добивалась дама от мордвина белой краски на обновление оконных рам своего частного дома. А прораб, не обращая внимания всё курил и курил без передышки, не выпуская "соску" изо рта. Но та достала до крайности, что аж... большой палец на его ноге, помнится, скукожился.
- Едриит! - заявляет тогда ей прораб, раздевая взглядом. - Нюша, да гори же в аду, ети твою мать, сродственница такая! Ты и не представляешь себе, как своими нудными требованиями бесишь! Ёптыть! Изыди, чертовка! Аллергия уже на тебя! Почто так презрительно на меня, скажи, смотришь, гадюкой, аки на бандерлога какого, грубо пытаясь хватить за плечо! Я тебе что: тварь, мразь или сволочь! Кто тебе, мадам, вообще, дал право лапать моё тело - костлявой граблей. Как сосновая заноза сидишь ты в чувственном моём месте!
Ко всему значение действиям прораба придавала: матершинная песнь и манерная пластика движений, от которой даже в тихую погоду ураган начинался, но Нюша всё никак не могла угомониться.
- Именем Великого Господа Абсолюта! - взвыл тогда Яковлевич. - Прошу... Взойди надо мной, наконец, Солнце! Избави ото всех хлопотунов и просителей! Когда же они, чёрт побери, прекратят клянчить, да канючить!
И вот, после настойчивых: призывов, претензий и требований сродницы, Яковлевич, якобы, решается оказать даме посильную помощь. Сорвав этикетку с бутылки: "Плодово-ягодное вино", царапает на ней кладовщице, так называемую... заявку, отдавая её Нюше. С ухмылкой. Довольная кровница, внимательно просмотрев текст писульки, успокоилась, и, включив "повышенную пятую"... засеменила к кладовщице.
А на складе всё шло своим чередом... как обычно.
Кто-то имущество только присматривал, кто-то его уже получал, когда невесть откуда вырисовывается порхающая, пардон, баба деревенская! Размахивая над своей причёской, в бигуди, яркой и красочной винной наклейкой, та врывается, распихивая всех галантных мужичков. Стремительно приблизив габариты к остолбеневшей завсклада, чудачка суёт той под нюх этикетку, видимо, хранившую ещё запахи винных паров. И начинает громогласно вещать.
- Так, землячки, к чёртовой матери... отсель! Так, мальчики, быстренько расступились! Отошли барашки-шалуны! Что здесь, бездельники, раскорячились, яко пещерные мамонты на льду! Блин, ну некуда воткнуться! - стала та кричать и косить оком так, как и быки то на тореадоров не глядят.
А отдав заведующей этикетку, стала требовать - незамедлительно отпустить ей краску. Прочтя послание своего руководителя, кладовщица разразилась громким смехом, переходящим в икоту, хохот, хрюканье и гогот, с подключением зашедшего в склад, на повизгивание, случайного люда.
Кто был по весне, на левом берегу Волги, тот в брачный период непременно слышал глас верблюдицы Пашки и её спутника по жизни верблюда Тайсона. Только с их восторгом могла быть сравнима радость скучавшего от безделья в посёлке люда, тем паче, кладовщицы, у которой и улыбки то на лице никто и никогда в жизни не видел. Не слышали и смеха от неё, а тут, скажи, будто её прорвало, что нельзя было и остановить.
- Ты, дурёха, хоть читала, что мордвин написал на этой грязной этикетке! Господи! Да я и запамятовала, что ты читать совсем не умеешь! - отчитала Антонина Отчествовна свою родственницу.
- Что... да что, - вскрикнула Нюша, - ты краску то мне выдай, а потом хоть до ночи рассусоливай! Мордвином велено мне отпустить! - говорила, да приговаривала всё она, ничегошеньки толком не понимая, чем вообще вызван был оный истерический хохот стороннего на складе люда.
А все заходившие на склад люди, брали записку в руки и читали: "Тось, присмотри-ка на площадке из самцов-строителей кого погабаритнее, да покрупнее для Надьки! Лучше Гогишвили, пожалуй, и не отыскать будет, ибо... у того и нос горбинкой, и в паху мускул - дубинкой! Выдай-ка... ему из моего запасника литр коньяка и пусть он её побалует нынче ночью, чтоб ни хрена не донимала более меня... и с краской тоже! Давай порадуем даму, ведь она, как-никак, нам с тобою сродни!"...
- Ё-моё! Вот так закавыка! Влипла ты, Нюша, так влипла! - отвечала кладовщица, читая записку своего шефа, закатываясь со смеха и, казалось, будто заморгала уже и ушами. - Ты, кстати, дорогуша, в курсе, что наш родственничек излагает на этикетке! Он тебе крутого мужичину просит подыскать!
Градус напряжения стал нарастать. Услышанное откровение кладовщицы не на шутку задело Нюшу, я бы сказал, оскорбило. Она потерялась... А в помещении вновь: смех, хихиканье, гомерический хохот.
Ржание.
- Мать Владычица! Да ты! Да как ты... Да как вы смеете! Ах ты! Ах ты! И да... не надо мне ничего советовать. Какого чёрта! Прораб мне плохого не сделает, слушайся мордвина! Задолбали! - багровела тётка, в виде: бушующей инфекции. - А-а-а!.. Со старшими спорить! Осматривают, вишь ли, меня, как "меченую бурундуком". Неча... неча... меня рассматривать! - взвыла та и разохалась.
Все же сторонние только и думали, что тётушка глобально отстаёт в развитии, не говоря уже о её подорванной нервной системе. Тирада продолжалась около минуты, после чего Нюша, задрав юбку... с истеричными воплями рванула к выходу, яко пионерка за комсомолом, оставляя за собой шлейф изысканного цыганского парфюма. Оставшиеся лица уже издали продолжали слушать изрыгающиеся устами Нюши угрозы, состоящие из самых примитивных слов... африканского племени Химба, вкупе с иными: киргизскими и татарскими непонятными им словесами.
- Ыйык Курман айт маарек болсун!
- Туган конон белан курше!
Слушая тогда отборную матерщину и чуждые неведомые выражения, мужикам уже было не до обаяния и природной женской привлекательности. Не такие уж... оказывается, женщины и милые создания. А тут... некстати ещё и запричитала кладовщица.
- Срамота! Стыдоба! Ребятушки! Остановите Нюшу! Тормозните же эту целомудренную, чёрт бы её побрал, маразматичку-ворону, а то, не приведи, Господи, схватит по пути дрын и отходит мордвина по горбине! Быть тогда братоубийству! Это же сокрушительно-содержательное послание от моего начальника. Да, дожил, видите ль, до седых мудей, а всё... шуткует! А ведь не сознаёт, что не кажный из мнительного нашего люда старой волны такие шутки его понимает! Кто знает - охраняется ль он ноне каким Блаженнейшим! Сам же всегда заявлял, что жить надо правильно, не делать гадостей, но если скучно и пошалить надо, то ему, ишь, можно!
- Ведь женщина, - продолжала она, - не в теме, что стала объектом розыгрыша! Тормозните... остановите, а то ещё климакс вдарит в голову или вообще съедет с катушек, пока до дома допрыгает. А как, вдруг, гипертонический криз, али, скажем, ещё и падучая! От такого хамства и его бесчинства... я и сама, знаете ль, прямо опешила!
- Таблетку, - стонет, - мне... таблетку!
И все видят, как сама кладовщица пластом заваливается на линолеум и лежит уже, ишь... прямо посылкой. Здесь, граждане, не до ритуальных ухаживаний, коль мадам за грудь себя схватила и давай массировать её. Казалось бы, зачем кому-то успокаивать чужое сердце. Но земляки они! Давай тогда нянькаться и с Антониной Отчествовной. Разжав деревянным землемером сжатые зубы кладовщицы, таки... засунули пятернёй ей в рот горсть таблеток. Потрогали, общупали, помассажировали. Ага...тёплая. Дышит.
Отошли. Не стелиться же пред ней... собачьим ковриком. Чей у каждого свои дела, да и боязно переусердствовать. Не Клиника же Любезности и Галантности. Другие догнали и горем убитую Нюшу, всучив той аж... две банки самой белой краски, дабы не капризничала и не истерила. Хоть и согнулась та под тяжестью неподъёмного груза, но расплылась в широченной улыбке, разом засветившись. Вся... Это было фонтаном радости для мадамы, как поцелуй... с разбега. В челюсть.
Прошло много лет, а про тот конфуз помнят все и поныне, закатываясь со смеха... пуще прежнего.
Хотя... до смеха ль.
У странностей всегда есмь: и фамилия, и имя... с отчеством! Придворные ныне, имея богатое воображение, тоже потрясающие развлекаются, хотя некоторые всё же умеют думать и поступать по-русски, чем и снискивают всенародную себе любовь. Так, почто и нам иной раз не покуражиться. Не побаловать. Это же не разгул каких-то... порочных страстей. Шалость, ишь, без комплексов и, ничего более.
А вот слово имеет удивительную власть над людьми.
Я, конечно, не светоч... не духовник, а потому не могу делать скоропостижных выводов в отношении такого тёртого калача, каким к тому времени стал Яковлевич. Не знаю я и о том, о чём тогда думал друг, именуемый нами - мордвин, решивший проучить излишне надоедавшую родственницу-просительницу. Иной бы, к примеру, пальцем просверлил висок, заявив, что гражданин либо чокнутый, либо гордыня его обуяла. Заважничал.
Загордыбачился.
Те же, кто когда-то находился на руководящей должности или работал во властных структурах, может понять, что именно сродственники, чёрт бы их побрал, донимают порой: извлекая пользу и используя ваши служебные полномочия. По полной. Как только ты, например, оставляешь службу, всё: не только табачок (кисетный) врозь, но куда, скажи, деваются и родственные отношения со связями, не говоря уже о дружбе.
Какие, к чёрту, отношения. Если только... после дождичка - в четверг.