В этот вечер слишком громко и долго выла сирена, мы не выходили из нашей комнаты с несущей стеной, поэтому безопасной. Никуда не надо бежать, подвал не спасет, надежные бомбоубежища сохранились еще с той войны, но от нашего дома идти минут двадцать.
Ужин отменился, правда, кроме зеленого чая и отрубного хлеба еды не было. Можно сварить рисовую кашу, но я пригрелась на своем диване, рядом Филипп, мамуля в кресле, нахохлилась и походила на испуганную белую голубку, время от времени театрально взмахивала руками, пытаясь подняться, тревожно смотрела в темное окно и спрашивала: можно уже встать или нет?
Филипп вроде не поддается тревоге, но кто его знает, эмоции на лице не отражаются. Чисто выбрит, ровный загар, а ведь он носит темные очки. Я ношу панаму с узкими полями, яркое летнее солнце не щадит меня, начало лета, а кожа успела приобрести болезненный темно - желтый цвет.
Мне страшно: воображение представляет, как рушатся стены, что-то ударяет в голову, тело придавливает мебелью, и со всем этим мы проваливаемся на нижние этажи. Филипп почувствовал и заговорил о перво-кирпичиках, из которых состоит мир, вселенная, и мы тоже. Все взаимосвязано, иначе бы не было искусства. Замелькали имена: Демокрит, Эпикур, Анаксимен с его теорией сгущения и разряжения. Мамуля активно включилась, еще бы, дочь профессора, даже обнаружила сходство природных стихий с характерами: она, например, огонь, а бывают водянистые люди, принимающие форму сосуда, в который их помещают. Есть люди как воздух, неуловимые и легкие. Воздухом был Филипп, мамуля огненная. А я? На воду не похожа, не текучая и в форму не помещаюсь. Камень что ли? Тогда уж лучше метеорит, залетела из космоса. Филипп оживился:
─ И как тебе на земле с твоей болезненной тягой к свободе?
─ Хочу обратно. Когда-то надо возвращаться.
─ Понимаю, но не одобряю, еще неизвестно, что ждет тебя там, а здесь гарантированно жить будешь долго, всех нас переживешь, пока не рассыплешься.
─ Завидуешь? Нет уж, жить долго не собираюсь, слишком много страданий.
─ Тяга к самоубийству? Оборотная сторона свободы.
─ Доволен, перл выдал, докажи, что прав.
─ Разве афоризмы надо доказывать? Умному человеку они приходят в виде бонусов.
Я перестаю спорить, философское образование не позволяет принимать афоризмы за истину. И на сравнение с камнем не обижаюсь по этой же причине. Но мы с Филиппом слишком увлеклись, не сразу заметили, что мать вошла в новую роль, насторожилась, спина выпрямилась, на птицу уже не походила, наблюдатель? Нет, слишком напряжена, вот-вот взорвется. И взорвалась, истошный вопль: "Огонь!" оглушил меня. Филипп показал на потолок и приложил палец к губам, она поняла и почти шепотом: "Вы разве не понимаете, он все сжигает, он же возрождает. От него исходит тепло, в тепле все и рождается". Я не успела возразить, Филипп опередил меня:
─ Сирена уже не воет, Инесса, огненная ты наша, пора баиньки. ─ Он бережно повел ее под руку.
Нельзя, чтобы она опять проявила свои голосовые возможности. Где-то этажами выше недавно поселилась семья, родители и две девочки, старшая спокойная, ходит в школу, а младшая часто и отчаянно плачет. Если она дома, плач доносится приглушенно. Когда ее выводят на прогулку, а потом тащат домой, я не выдерживаю, затыкаю уши берушами.
Ее мама лет тридцати, ухоженная, с уставшим лицом, несколько дней назад постучала к нам и попросила, чтобы мы так громко не ссорились, девочка боится, полгода жили под бомбежками. Пришлось объяснять, что в квартире живет актриса, ей приходится репетировать роли, но мы учтем пожелание.
Вчера вдвоем с мамулей вышли из квартиры, по лестнице поднималась соседка и тянула за руку некрасивую девочку лет четырех. Девочка хныкала и упиралась, по ее покрасневшему лицу чувствовалось, что это только начало. Вдруг она увидела Инессу, остановилась и трогательно так улыбнулась. Угрюмый ребенок улыбался. Инесса тоже улыбалась. Мама девочки притихла, боясь спугнуть, разрушить блаженную тишину. Зрители замерли, девочка высвободила руку, прошла мимо нас и стала самостоятельно подниматься по лестнице, продолжая улыбаться Инессе.
Все люди братья и сестры, однако, встречаются еще роднее, когда ничего не надо объяснять.
Они обособились, они другие, за что их мучают те, кто считает себя вправе диктовать, ибо норма превыше всего. Норма нормальных ─ масло масляное, круг замкнулся. Они остались за кругом. Девочку заставляют делать, чего она не хочет. Но Инессу мы бережем, стараемся потакать ей, время такое, от нее зависит наше благополучие.
Вот и сейчас я слышу, как Филипп декламирует ее любимого Пастернака: "Сомкнутые веки. Выси. Облака. Воды. Броды. Реки. Годы и века". Если он читает стихи, значит, мамуля приняла успокоительное и лежит на диване в белом атласном халате под красным пледом, ─ любимое сочетание цветов. Идиллия может долго продолжаться. Но вдруг я слышу ее громкий голос: " Ты никогда не замечал, что чем ярче продукт, тем полезнее". "Особенно мухоморы", ─ Филипп отвлекает от погружения в кулинарию.
Соседская девочка не дает покоя, она особенная, такой родилась, иначе бы мы все превратились в сумасшедших. Зато им легче не замечать ненормальных обстоятельств. Хочу сойти с ума, но об этом надо было в детстве заботиться.
В детстве бабуся сравнивала меня со щенком: такая же нескладная, с длинными конечностями и коротким туловищем, спотыкалась на ровном месте, падала и разбивала коленки. Бледная из-за низкого гемоглобина, врач ругалась, почему девочка у вас недокормленная. Бабушка пыталась кормить насильно, но я отбивалась. Руки мерзли до синевы даже летом, постоянный насморк. У матери спрашивали, чем я болею, она отвечала, что бледность и синева под глазами от слабых нервов, неизвестно, от кого унаследовала, но глаза хороши, сапфировые, достались от деда Игната, от него же плохое здоровье. И еще болезненная тяга к свободе с раннего детства. А потом я выросла и стала следить за весом, но от стремления к свободе не отказалась. Может, в этом стремлении есть что-то от камня? Ведь никто не знает, о чем он думает. Какой-то врастает в землю, а какой-то ─ перекати поле, с мечтой вернуться туда, откуда прилетел. Каменный век убийственно долог, пока не рассыпется на мелкие песчинки.
Чтобы не взрываться по пустякам, ведем отвлеченные беседы, матери раньше нравилось, но теперь злит, она капризничает и жалуется, что ее никто не любит. Верю, говорит искренне, не играет. Выручает соседка пересказами фильмов по телевизору. Наш телевизор мы почти не включаем из-за мамули. Удивительно, когда опасность реальна, она не волнуется, но на экране надолго выводит из равновесия. После вестей с фронта она не может спать, Филипп ночует в ее комнате, с некоторых пор ее мучают приступы удушья.
Знать и понимать на уровне инстинктов, как голод и размножение, поэтому новости урывками смотрим, записывает населенные пункты, где идут бои. Филипп отмечает красным фломастером на карте из учебного атласа мира советского периода, принес с мусорки, кто-то выбросил с оторванной обложкой, даже не знаем год выпуска. Трудность в том, что многие города сменили названия. Чему удивляться, даже в советское время, кажется, тишь и благодать, или, как говорят, ─ безвременье, такое случалось, но не тотально. Филипп попытался умничать на тему относительности пространства и времени, но я не согласилась, карта меняется под влиянием времени, то есть истории, ─ причинно-следственная связь. Эйнштейн про другое, про искривление. Филипп не дал развить тему, развеселился: точнее слова не придумать.
Возня с картой утомляет, мы запутались, вычисляя старые названия, ни я, ни он, не сильны в географии. Мать не вмешивается, соседка активно поддерживает то меня, то Филиппа.
Мне спокойно всего несколько секунд, когда просыпаюсь и еще не осознаю, где я. Так хорошо, как в детстве, когда радуешься длинному дню и сюрпризам, ─ обязательно будут, зачем тогда родители, если не позаботятся о них. Отец предсказуем ─ под подушкой плитка шоколада. Бабуля и дед Игнат исполняют самые сокровенные желания. Но это было до нашей эры. Наша эра сурова и никому ничего не прощает.
Забота о матери помогает контролировать эмоции, никогда еще мы с Филиппом не окружали ее таким вниманием. Это нужно нам, не ей, из нас троих только у нее не разыгрывается воображение, она не боится, только просит больше света, ярче, еще ярче. Куда уж ярче, вся квартира в светильниках. И еще Филипп ─ свет в окошке, тот, кто заменяет мир, все то, в чем форма преобладает над цветом, ─ витийствует Инесса, дочь профессора, по совместительству мать и теща. Взгляд то отвлеченный, то неспокойный, в детстве я пугалась его. Но у нее нежные руки.
В детстве глаза матери мне казались черными. Только раз непроницаемый взгляд высветился на ярком южном солнце светло-голубыми черточками - иероглифами. Что-то написано, какой-то текст, мать силится прочесть, но пока не удается.
Голосом Филиппа повторяется колыбельная: "Сомкнутые веки. Выси. Облака. Воды. Броды. Реки. Годы и года". Я закрываю глаза, возникает картина сегодняшнего утра: мы вдвоем с мамулей на высоком берегу, смотрим в даль, на море, но тревога не отпускает, по небу летит что-то темное, все ближе, пригибаюсь, это птица, чайка, показалась черной на фоне солнца.
─ Посмотри, Марлен, горизонт ─ не прямая линия, он закругляется, ─ громко восхищается мамуля, привлекая чье-то внимание. Люди подтягиваются, и вот уж группа отдыхающих вместе с нами стоит на высоком берегу и вглядывается в морскую даль.
Пора уходить, я чувствую, что подгорает нос. Мамуля в шляпе с широкими полями кланяется зрителям и желает спокойного дня.
Кто-то спросил:
─ Вы, наверное, актриса? Не похожи на нас.
Мамуля снимает шляпу, прижимает к груди, кого-то изображает, глубокий поклон, аплодисменты, мы удаляемся.
Филипп за долгие годы служения театру пришел к выводу, что герои пьес списаны с сумасшедших. Кастинги актеров нужно устраивать в психбольницах. С развитием нейро-науки сумасшедшие переведутся, искусство кончится. Театры закроются, возможно, останутся поэты и художники ─ баталисты, если их не заменят роботы. Музыку, театр, кино и романы к чертям собачьим. И наступит счастливая эра тишины и покоя. Только бы дожить.