Газель остановилась у ворот, шофер просигналил, откуда-то появился сгорбленный мужичок, одетый, как охранники, но в валенках по колено. Мужичок с ноготок в лес за дровами собрался. Налегая всем телом, раздвинул ворота, махнул рукой, и мы въехали на территорию с заснеженными корпусами. Остановились у длинного здания с вязью труб по бетонным стенам. Охранник ткнул меня в бок, взял Анфису за локоть и повел, не оглядываясь. Я заспешил следом. Было холодно, я замерз, но старался запомнить, где мы идем. Обратил внимание на высокий забор без колючей проволоки, кое-где отметил провалы. Не зона.
Внутри промкорпуса еще холоднее, где-то грохотало, от слабого освещения я почти ничего не различал. Замедлил шаг, но меня подтолкнули, и я чуть не скатился по ступеням. В подвал, так обычно поступают с пленными.
Охранник с усилием открыл пуленепробиваемую дверь.
Я получил тычок в спину, скорее дружеский, Анфису не тронули, она сама вошла, включился свет под потолком, дверь закрылась.
В тишине звонко капала вода в оцинкованный таз из ржавой трубы.
- Зато тепло. - Я попытался обнять ее, но она отстранилась.
Бледные губы дрожали, ей было страшно впервые за все путешествие. Наверное, боится крыс. Мне тоже стало не по себе, но я увидел еду на тумбочке. Приятный сюрприз: в глубокой тарелке булки в розовой глазури, ватрушки с творогом и кольцо, посыпанное арахисом, - все круглой формы. В наше время только женщины способны на что-нибудь хорошее.
- Еда в открытом доступе. Значит, крыс нет, они бы все сожрали и крошек не оставили. Едим. - Но она не двигалась, - Не бойся, будем спать при свете.
- Будем спать при свете, - повторила она и ткнула в ватрушку: - Дрожжевое тесто, не ем.
Я не разбирался, просто жевал и запивал водой из пластмассовой бутылки. Она пристально вглядывалась в плесневелые разводы по когда-то белой штукатурке и бормотала: "Жар-птица, блеснув короной, улыбнулась ярко накрашенным ртом бабушки Нины и стала пропадать в сером тумане, пока не превратилась в сияющую точку".
Про бабушку Нину слышал впервые, но к чему ее приложить, если биография Анфисы никак не складывалась. Да и не время думать о биографии. Я огляделся в поисках постели.
- Там, - она показала в темный угол за трубой.
Труба теплая, за ней валялся матрац, покрытый серым суконным одеялом из времен детства моего отца, на нем две стеганные серые куртки и такие же штаны. Костюм оказался мне впору. Анфисе куртка доходила до колена, штанины гармошкой спадали на пол, руки глубоко упрятались в рукава, высовывалось только маленькое личико. Мелькнула мысль, но быстро затерялась в потоке новых впечатлений.
Вода уже не капала, а текла струйкой, я поискал туалет. Нашел быстро, в стиле минимализма: просто дыра, зато была дверь и внутри лампочка.
Все быстро меняется, не успеваешь соображать, но все же старайся отделять главное от второстепенного, этим облегчишь себе жизнь, - наставлял Щука. Мера событий определяется болью. Прислушайся к боли, задумайся, почему болит, для тебя это важнее вращения земли вокруг своей оси и вокруг Солнца.
Я тогда поспорил: без солнца не было бы ничего. Но он возразил: думать нужно о том, что можешь изменить, а вращение звезд и планет от тебя не зависит. Этим мир и прекрасен, как прекрасно все, что получаешь по праву рождения. А любовь? - спросил я. Любовь как солнце, от тебя не зависит. Как это? - не поверил я. Если бы зависела, счастливыми были бы, кто этого хочет. Но в жизни кому как повезет. И солнце не везде греет, есть полюса холода.
В этом смысле мне повезло, в удачном месте родился, спасибо мамуле и отцу, а также бабуле за то, что на моей малой родине солнце и светит и греет.
Анфиса взяла булку, но не ела, а разламывала на мелкие кусочки, будто собралась кормить голубей. Погрузилась в себя, это надолго. Но ведь надо отдыхать, неизвестно, что нас ждет завтра. Я поднял ее, такую легкую, и бережно положил на матрац.
- На новом месте приснись жених невесте, - засмеялась она и вздрогнула: за стенкой что-то загудело, застучало, заухало,
Задрожал пол, грохот такой, что она заткнула уши, но это не помешало ей продолжать говорить: "Помнишь, как мы с тобой в легких куртках промокли насквозь. Вдруг резко похолодало, и пошел снег. Куртки и джинсы покрылись серебристым инеем как сединой. Ты кашлял всю зиму, надрывался, кровь шла горлом. Летом все прошло".
Грохот прекратился, я обнял ее, она не сопротивлялась.
Когда-то избегал бомжих, считал, что от них дурно пахнет. Но ее тело благоухало. Понимаю, оно не может благоухать. Но я реально ощущал необыкновенный запах. Как собака, которая чует запах своего хозяина.
Щука говорил: человек живет разумом и в любые ощущения вкладывает свой смысл.
- Я была замужем и не раз, - шептала она, - Ты мне это простишь?
- Я ведь тоже был женат, правда, один раз.
- Ты не бросишь меня?
Нет, нет, никогда! Только смерть способна разлучить нас. Волна счастья накрыла теплом. Она задремала, объятия ослабли, но я не отпускал ее, и мне было не страшно.
Мы с Щукой как-то обсуждали, что нас делает счастливыми. Душевное здоровье - необходимое условие, - сказал он. Кто с этим будет спорить, крылатая фраза
Психолог на тренинге советовал стремиться к согласию с собой. Может, кто и понимает, что за этим кроется на самом деле, для меня все это - ахинея, любимое словечко отца, когда он отбивался от мамули и бабули. Силы не равны, женщины придирались к каждому слову, поэтому он ничего лишнего себе не позволял.
Щука считал, что собака зарыта глубоко, и не только в нас. Если ты знаешь, что нельзя воровать, но должен украсть еду, чтобы не умереть с голоду или накормить любимую, какое тут согласие даже при душевном здоровье. Я возразил, что готов умереть, но спасти любимую.
- Даже ценой чужой жизни?
- Да, - ответил я.
- А если убьешь, но ее не спасешь? - спросил он.
Я понял, что это и есть величайшая трагедия. Непроизвольно дернувшись, разбудил Анфису. Она испуганно посмотрела на меня, на стены, я боялся слез и криков, и чтобы отвлечь, достал ее открытки и семейную фотографию. От открыток отказалась, но фотографией заинтересовалась. Семейка Засыпко в лице бабули, ее дочери, сына и трех внуков.
Анфисин палец безошибочно задержался на семени, из которого вырос представленный на фото родовой куст, - на бабуле. Яркая брюнетка, пристальный взгляд, - не обманешь. По образному выражению отца: от взгляда тещи кони падают. Губы в темной помаде судорожно перекосились, попадись ей враг отечества, запытает в царских застенках. Мамуля с аккуратненькой улыбочкой рядом с родительницей невыразительна.
- Ты, - Анфиса ткнула в меня годовалого, - рядом тоже ты, но старше.
- Это Тарас, сын дяди Димы.
Широкоплечий, с добродушной улыбкой Дядя Дима нависает над всеми - круглоголовый филин оберегает нас своими крыльями. Безобиднее я не встречал, разве что Назар. В отличие от Назара он женат. Его жены на фотографии нет. Но ее хорошо помню: на редкость толстая тетя Катя и такая быстрая, все куда-то спешила и откуда-то возвращалась, чтобы куда-то опять поспешить. Как говорила бабуля: ни посидеть, ни поговорить.
После отъезда дяди Димы на заработки тетя Катя перестала выходить из дома. Иногда звонила нам, чтобы Егор съездил в магазин за едой. Возил сосед - таксист, потом подгонял машину к самому подъезду, чтобы легче носить коробки с едой. Когда Егор первый раз покупал по списку, думал, тетя Катя открывает продуктовый магазин, не поверил, что еда на неделю.
Егор - точная копия отца, но отец его не любил, а бабуля обожала. Считается, что похожие люди притягиваются, почему в нашей семье не так, не знаю.
Отец и Егор длиннолицые, все остальные: мамуля, дядя Дима, Тарас и я - круглоголовые в бабулю. " Сильна, Мария Спиридоновна! - восхищался отец, - еще немного, и я таким же стану". Он раздувал щеки и растягивал рот. Со временем мое лицо вытянулось, ведь зеркало не ошибается, надеюсь, что это так, хотелось бы.
- Мне жалко тебя, потому что никто тебя не любит. Разве что они, - Анфиса безошибочно показала на дядю Диму и Тараса.
- Отец любил меня. Но на фотографии его нет, был на работе.
Она прижалась ко мне, нашептывая ласковые слова, но сил не было отвечать, я погружался в сон.
На снегу, под мертвым обрубком дерева что-то полыхало, ярко-красное, но не костер, потому что не было дыма. Я продвигался медленно, проваливаясь в сугроб. Красное пятно похоже на кровь, нет, не пятно, нечто выпуклое. Мяч? Яблоко? Гитара? Женский торс? Ни за что бы не догадался: темно-красная груша, так и просилась в рот. Брызнул сок и потек по подбородку. Откуда-то сверху, с небес смеялась Анфиса: муж объелся груш. На вершине сосны сидела ворона. Смотрела в упор круглым глазом, но так и не закаркала.
Еще груша, на снегу, вон еще, по полю рассыпаны, все не собрать и класть некуда. Разве что в кучу сложить.
Вот и Щука, из леса выполз, тащит на санках железную бочку, нахохлился как птица, упирается валенками в сугроб, медленно приближается.
- Вкусно? - спросил он.
Груши рассыпал он, да, вкусно, но зачем под мертвое дерево - обрубок? Еще бы на могильный холм положил.
От порыва ветра дерево заскрипело, снег поскрипывал под ногами Щуки, он удалялся.
- А не слабо вырастить дерево из зернышка! - крикнул я.
- Засунь его в дрожжевое тесто. Запомни, в дрожжевое. Главное, не забывай поливать.
Утром разбудил молодой парень в камуфляже с наушниками в ушах. Он слушал музыку, слегка покачиваясь, и без интереса наблюдал, как я закатывал рукава и штанины на Анфисе, созерцающей потолок в густой паутине.
Он один, а нас двое. Нет, не сейчас, она не поймет, если я побегу, никакой гарантии, что она побежит за мной.
Наверху парня сменил мужчина в возрасте Егора. Он кивнул, и мы поспешили за его широкой спиной. Я держал Анфису за руку, а вокруг нас что-то двигалось, вращалось, спускалось сверху. Мир пришел в движение нажатием кнопки. И нажатием кнопки замрет.
Все относительно: вход, он же выход, включатель, он же выключатель, не надо впадать в отчаяние, смеется тот, кто смеется последним.
В голове мелькнуло, но додумать не успел, под ногами оказался высокий порог, я переступил, Анфиса споткнулась, удержалась, но от встряски штанины раскатались. Мы оказались в аду с пышущей жаром печью у дальней стены. Я шагнул вперед и получил ощутимый удар по голове. Надо мной плыли решетки, сковородки и прочая утварь. В основном решетки.
Анфиса боролась со штанинами, то одну подтягивала, то другую закатывала и телодвижениями походила на клоуна в цирке. Смеяться зрителей не было. Вообще никого, кроме нас - пленных и широкой спины. Были наверняка, но я не видел, слились с темным фоном.
Металлическая утварь передвигалась рывками по цепи, похожей на велосипедную, соединяющую колеса с педалями, только во много раз крупнее. Возле огнедышащей печи, откуда пламя вырывалось со свистом и гудением, цепь разрывалась.
Охранник сунул мне в руки тяжелые рукавицы: "Давай к печке, будешь пирожки печь", - и подтолкнул в ту сторону. А как же Анфиса? Ее вела женщина в серой спецодежде к штабелям с решетками.
У печи в темпе двигались два человека: один одет как космонавт, другой с голым торсом и открытым лицом. Космонавт уступил мне место, снял рукавицу и обтер ладонью лицо. Я неловко повернулся, загорелся рукав, космонавт плеснул воду из ведра и стал объяснять, чтобы я снимал болванки и бросал на платформу, только быстро, а то случится затор, ведь цепь движется без остановки. Разгребай потом.
Но я опять не так повернулся, куртка задымилась, уже охранник вылил на меня все ведро. Болванки сгрудились у моего носа, линия задергалась, "Шевелись!" - услышал я команду и неловко снял решетку, бросил в жерло печи и заработал как автомат.
Космонавт сменил меня, а я перешел на место мужчины с голым торсом и стал выхватывать щипцами то, что выползало из огня. Набрасывал на крюк, что-то падало, дымились ботинки, а я хватал и вешал, еще и еще, никого, не видя и не чувствуя ожогов.
- Болеть будет, - сказал космонавт, - ты на ночь помочись на волдыри, успокаивает.
В какой-то момент почудился женский вскрик, но не было времени оглянуться. Я увидел Анфису после того, как все остановилось, огонь погас, и немолодой угрюмый охранник приказал идти за ним. Она шла, прихрамывая. Кто-то помог ей закатать аккуратно рукава и штанины. В аду не без добрых людей.
В подвале я разглядел огромный синяк на бедре, обошлось без перелома. А ведь штабель, если бы завалился, мог покалечить ее.
Парень с музыкой в ушах принес перловую кашу с килькой в томате и чайник. Слабый чай с привкусом горечи и запахом химии. Анфиса отказалась от еды, легла на матрац и сразу уснула.
Чай я выпил, но есть не хотелось. Болели обожженные руки, вспомнил совет космонавта и воспользовался им.
Анфиса неожиданно проснулась, резко села, со страхом уставилась в слабо освещенный угол, я приготовился слушать, - упала на матрац и застонала во сне.