Гул на одной басовой ноте, без перерыва, ни ритма, ни изменения громкости, однообразный, непонятно, откуда. Не самолет, потому что звук не приближается и не удаляется. Напоминает орган, как будто застряла клавиша на одной ноте. Но откуда ему в степи, если и есть хоть один инструмент на весь город, я рада за любителей Баха.
Музыка вливается в уши, волнами, тише, громче, а гул стоит в ушах. Может, он в моей голове? Может, я схожу с ума? Я зажимаю уши и замечаю, ни одной вороны. А ведь за мной летела стая. Куда все делись? Только подумала, на пригорок села ворона, плотненькая, с черной кружевной манишкой на груди, крутит головой, замерла, ждет корма. На случай встречи с пернатыми в пакете остатки московской плюшки, высыпаю на теплый от солнца камень.
Ворона взлетает, опускается на траву и боком скачет в мою сторону. Не боится ни меня, ни гула. Все поклевала, пощелкала в знак благодарности и улетела.
Нет, не совсем, вернулась, села под можжевельником, вокруг него незабудки, нежно-голубые выглядывают из травы. Дальше поле, волнуется ковыль, над серебристым морем возвышается чертополох как фиолетовые паруса. На пригорок взобрался шиповник с нежно-розовыми цветами, в прошлом году сюда свозили землю и камни, началась стройка частных домов у самого моря. Маки по склону пригорка тоже пытаются скрывать следы мусорного безобразия.
Местные жители волнуются, не захватят ли побережье, сохранится ли проход к дикому пляжу.
Показалось, обман зрения? степь приподнялась. От гула болит голова, пелена перед глазами, в медленном танце кружат черные точки с кривыми черточками. Или падает тень от ресниц?
Нет, степь поднимается, сыпятся камни, кто-то рвется наружу, а, может, начинается землетрясение или пробуждается вулкан. Гул усиливается, почва колышется, еле держусь на ногах, улавливаю ритм, стараюсь подстроиться, чтобы не упасть. Может, низко пролетает самолет? Но при такой силе звука слишком долго задерживается над моей головой.
Жаль, что вороны улетели, я привыкла к ним, они ко мне тоже, почти не каркают, иногда пощелкивают, не так пронзительно и не частят по-сорочьи.
Может, кто-то живой пытается вырваться из-под земли? Или наша планета хочет размножиться, подобно курице снести гигантское яйцо для желающих улететь в Космос за счастьем. Или предки зашевелились? Ведь кто-то здесь до нас жил. Печально, теперь уже не узнаю, не успею, потому что скоро умру.
Сквозь гул прорвался смех, мой смех: в предсмертный час страдаю от того, что плохо учила историю.
Гул сводит с ума, надо уходить. Не выдерживаю, звоню мужу.
─ Послушай, ─ Я поднимаю телефон над головой.
─ Ничего себе, ─ удивляется он, ─ ты где, в преисподней?
─ Земля разверзлась, черти лезут или вулкан проснулся, но дыма нет.
─ Жди, я за тобой приеду.
─ Мать оставлять одну нельзя.
─ Попрошу соседку посидеть.
─ Тогда ладно. Я буду возле ивы у моря.
Плакучая ива ─ единственное дерево на всю степь, цепляется за скалистый берег из последних сил, но вода подмывает почву, корни со стороны моря висят в воздухе. Зеленых веток с каждым годом все меньше, ствол все сильнее склоняется, но в тени под деревом всегда есть люди. Вижу женщину в майке и трусах, по колено в воде, она раскидывает руки, зовет пьяным голосом страдающего ожирением мужчину: "Дорогой, любимый, нырни же хоть раз, плыви ко мне". Она смеется, мужчина с трудом поднимается, держится за ветку ивы, ступил в воду, холодная, топчется на месте, а женщина все смеется. Она молодая и горячая, манит мужчину, а он ежится от холода.
Солнце закатывается за горизонт, силуэт женщины темнеет на фоне розово-голубого неба.
Сцену не досмотрела, подъехал Филипп. Ему не холодно, он в белой майке и шортах, большой, сильный, с накачанными мышцами, привлекательный мужчина с греческим профилем и атлетической фигурой, ─ безупречная внешность, эталон мужественности. Правда, когда он злится, мощная челюсть уродливо выдвигается вперед, а губы сжимаются до мертвой белизны. И еще глаза болотного цвета, иногда вспыхивают желтые искры, иногда уныло взирают на действительность, но в основном наблюдают, как положено творческому человеку, об искусстве он говорит часами.
─ Марлен, ты что тут делаешь? Где шумело? Закат какой красивый. ─ Он обнял меня, шум прекратился, и земля под ногами уже не качалась. Страх отпустил. ─ Ты только посмотри, как серебрится море, ─ восхищался муж.
Опять загрохотало, в небе, нарастающий свист самолета, я невольно пригнулась, Филипп, наоборот, поднял руки, по-детски замахал ими.
Все хорошо, я не одна, и с природой нам повезло, в таком месте живем. Но у моря резко меняется погода, откуда-то взялась туча цвета свежего синяка, нависла над головой, закапала дождем, я нырнула в машину.
На развилке повернули в другую сторону от дома, Филипп решил прокатиться вдоль бухты. Дождь прекратился, не достигнув земли, поднялся ветер, пыль столбом, мы ехали по короткой дороге, заканчивающейся раскопками, это винный погребок и место собрания свободных граждан древнегреческого поселения. Тихая бухта заселилась на рубеже тысячелетий древними греками, у них уже была демократия, но женщины, дети и рабы не считались свободными и сидели дома. Мамуля внимательно слушала Филиппа и захлопала в ладоши, как интересно, всю жизнь мечтала не работать.
Мы свернули к месту собрания свободных граждан и увидели автобус, из него
высыпала молодежь с тяпками и граблями. Сердце ёкнуло, никак стройку затеяли или решили здесь цветочки посадить. Ничего святого.
─ Ребята, по какому поводу субботник? ─ спросил Филипп.
─ Памятник зарастает травой, будем чистить, ─ ответила самая старшая и добавила: ─ Трава разрушает все.
─ А, удачи вам, ─ Филипп, развернувшись, покатил в сторону дома. ─Трава разрушает, неплохое название для пьесы. Трава разрушает, ─ задумчиво повторил он.
─ С другой стороны, зарастают могилы, иначе бы мы жили на сплошном кладбище, укрепляется почва.
─ Это как? Ботанику я забыл.
─ Корнями. Земля не рассеивается, а укрепляется.
─ Как семья, уходящая корнями в крепкий род. Черт побери, готовая пьеса, пишешь биографию матери, и не надо ничего придумывать.
─ Ты сказал, тема свободная.
─ Да, сказал, а сейчас говорю другое. Вдумайся, какая-то травка ─ былинка по-весеннему радует свежестью и зеленью, а потом летняя жара, без воды и защиты от солнца она гибнет.
─ Уважайте старость, не дайте ей засохнуть. Мать скрутила нас в комок, и ты предлагаешь писать об этом, и никакой мифологии, мистики и мемуаристики. Писать пьесу для великой актрисы, старухи в глубоком маразме.
─ Другого источника доходов я не вижу.
Тридцать лет мы вместе, а надеемся на помощь матери. Филипп такой живой, такой веселый, ему бы быть в кругу семьи, детей. Его бы все любили. А мы с ним радуемся, повезло, что нет детей. Вместо них сухонькая старушонка, седая, на сцене держит спину, не горбится, белые зубы озаряют желтое сморщенное лицо, но пугают искусственностью.
Усушенная плоть, но все еще ждешь от матери тепла, мягкости, а она затянута в атлас, освещение меняется: красный, желтый, зеленый. На лице белая маска, силуэт от макушки до кончиков атласных носков туфелек Золушки то красный, будто содрана кожа, то зеленый, трупный, то желтый цвет безумия.
─ Что молчишь, Марлен?
─ Думаю.
─ Полезное занятие, мысли как солнце, всходят и заходят за горизонт, иногда случаются затмения.
После такой фразы оба погружаемся в молчание.
На скамейках у подъезда пусто, некому укоризненно смотреть на то, как мы ставим машину под самыми окнами нашей пятиэтажки. Нерешаемая проблема: повсюду стройки, земля на вес золота, про гаражи забудьте на сто лет.
Из гостиной доносится голос соседки:
─ Хорошо сейчас, я довольна, хочу, сижу дома, хочу, гуляю. Делаю, что хочу, никто не командует, сделай это, сделай то. Я повозилась, бросила, повозилась в другом месте, никому до меня дела нет. Сама себе хозяйка. Живу в свое удовольствие. Меня спрашивают, не скучно ли одной. Да что вы, отвечаю, разве может быть скучно дома. Хочу - делаю, хочу - отдыхаю, сама себе хозяйка.
Соседка ─ вдова, в ковид похоронила мужа. Раньше любила поскандались, сейчас живет тихо, даже по телефону не кричит, как раньше, ее балкон в соседнем подъезде параллельно с нашим, наслушались, даже ругались с ней, бесполезно было, пока не умер муж. Теперь ее не слышно, видимо, родственники на той, враждебной стороне.
Завыла сирена, как всегда, неожиданно, соседка заспешила домой. В первый раз, когда завыла сирена, я была в прихожей, собиралась в магазин, постояла, подумала, и вышла из дома. Соседку встретила с черной папкой под мышкой. По телевизору сообщили покинуть квартиры, захватив документы и деньги, близко к зданиям не подходить, чтобы не травмироваться, если вылетят стекла из окон. Она растеряно оглядывалась, вокруг ничего не менялось: мамы катили коляски, мимо проезжали автомобили, никто не обращал внимания на сирену. Я предложила ей вернуться домой, за толстыми стенами безопаснее. Она возразила, по телевизору советуют скрываться в бомбоубежище, то есть в подвале. Подвал закрыт, ключ в квартире на первом этаже, но там никого нет.
Мать в белом атласном халате полулежит в кресле и смотрит на темный экран телевизора. Ее рассеянный взгляд фокусируется на нас, она прислушивается, беспокойно оглядывается, я успокаиваю, все нормально, потерпи немного, это не больно. Филипп включил телевизор, усилил звук телевизора, приглушил сирену. Мать улыбнулась бескровными губами, в последнее время сильно сдала.
─ Помнишь у Ясперса? ─ обращается ко мне Филипп, ─ Свободы без одиночества не бывает. ─ Он знает, что мать успокаивают умные разговоры.
Она перевела на меня умиротворенный взгляд, щечки слегка порозовели. Я подхватываю тему:
─ Ницше был одинок и сошел с ума. ─ Филипп тревожно посмотрел на мать, ее взгляд не изменился. Зря волнуется, сумасшедшие уверены в своей нормальности. ─ Сократ был окружен учениками, и его приговорили к смерти.
Разговоры о смерти ее не пугают, часто сталкивалась с ней на сцене. Но о счастье лучше не говорить, последствия непредсказуемые. Она ушла от родителей, объяснив на прощание, что с ними счастья не было, и никаких перспектив нет. Однажды призналась Филиппу, что ожидание счастья возбуждает как красный цвет. Подозреваю, что на восьмом десятке она все еще мечтает о нем
Филипп целует ее в морщинистую щеку и обещает приготовить напиток цикория с черникой. Она улыбается, и мы вдвоем удаляемся на кухню под ее прощальный взмах рукой.
Филипп тщательно протирает чашки и блюдца бумажным полотенцем и поучает:
─ Советую писать о важном.
─ Что значит "важное" для тебя?
─ Важное ─ то, что не дает нам погибнуть. ─ Он устало трет веки, опять не спал ночь, у матери поднялось давление.
Но я безжалостно продолжаю, пусть знает, как меня поучать:
─ Важное ─ это истина. Мы гибнем ото лжи.
─ Я понимаю, философия ─ твоя профессия, но антоним лжи ─ правда. Истина в связке с заблуждением, она редка как счастье или красота. Правда ─ это исторический факт, случай из жизни, как и везуха. Как они сочетаются? Так же как бог и священнослужитель. Истина не зависит от нас, а к правде с какого боку подойти. Человек может быть правдивым, но злым и мстительным. Это далеко уведет, в такие дебри, не выбраться. Пиши проще, и у тебя все получится.
Он готовил напиток для матери так тщательно, а говорил так небрежно, будто для него думать, как дышать. Чужие мысли, и такое самомнение, я бешусь, но не высказываюсь. Говорить, что думаешь, равносильно подрыву корней, ─ путь в полное одиночество. Как одному выживать, если в любой момент можешь погибнуть под обломками собственного дома.