Аннотация: История детства девочки в эпоху, сочетавшую не сочетаемое: благородство и жестокость. В городе, где зима была снежной и долгой, а лето теплым и коротким.
Я была поздним ребенком, и после того как брат поступил в институт в областном центре и уехал, у меня, еще дошкольницы, была отдельная комната, родители ее называли детской. Окно выходило на восток, и я просыпалась, когда солнечные лучи проникали сквозь шторы и освещали комнату в ярко оранжевый цвет. Заходила мама, раздвигала шторы, и я зажмуривалась от солнечного зайчика, прыгнувшего на лицо.
- Вставай, Милочка, вставай, солнышко, день сегодня такой прекрасный, - слышала я ласковый мамин голос.
1
Было ли в то летнее утро яркое солнце, проникающее сквозь оранжевые шторы, или лил дождь, возможно, позвала мама, или сквозь сон я услышала, как она пела. Когда мама по утрам поет, под подушкой лежит шоколадка, подарок от папы, обычно он покупает "Гвардейский". Недавно я восхитила родителей, прочитав название по буквам: гварррдеийссскхиий. Мама сказала, полезное занятие учить буквы по шоколадным оберткам, ведь осенью я пойду в первый класс.
Вставать не хотелось, но с улицы донесся пронзительный женский голос, такой резкий, я соскочила с постели, босая подбежала к окну и увидела, что на газон соседнего дома заехал самосвал, кузов поднялся трамплином и родил маленькую горку черного цвета.
Однажды самосвал уже привозил желтый песок. Женщины перетаскивали его в песочницу, обходя вечную лужу и ругая шофера: вот, паршивец, колеса пожалел, а нас не жалко.
Черный песок мне еще не встречался.
Кричала Семеновна. Она смешно потрясала лопатой, как мальчишки, когда сражались на деревянных саблях. Платок яркой расцветки почти сполз с головы и каким-то чудом удерживался жиденьким калачиком черных волос. Она была похожа на бабу Ягу, но вместо Иванушки из кабины выпрыгнул мужчина в серой одежде. Он некоторое время наблюдал, как Семеновна широко открывала рот (когда она кричала, - заводилась надолго), женщины на детской площадке подхватили малышей и разбежались.
Мужчина понял, что Семеновну не переслушать, вырвал из рук лопату и стал подгребать черный вязкий песок к ее кухонному окну.
- Это не песок, это земля, чернозем, для клумбы, - объяснила мама скорее себе, чем мне.
- А мы? А нам? Я тоже клумбу хочу.
- Нина Васильевна старается для всех и для тебя тоже.
Мама ушла на кухню готовить завтрак, а я прилипла к окну. Любимое занятие, особенно в плохую погоду, - наблюдать за соседним домом, побеленным голубой известкой. Известка во многих местах облупилась, и появились розовые пятна старой побелки, особенно там, где дети били мячом о стену. На розовом заметнее белый мел, девочки рисовали цветы и сердечки с заветными именами, мальчишки писали нехорошие слова.
Двухподъездный дом необычной формы, похожей на повернутую в обратную сторону букву "Г", замыкал двор с юго-восточной стороны. Тень от перекладины падала на часть стены, ни утром, ни днем не пропуская солнечные лучи, только вечером окна ненадолго вспыхивали багровыми отблесками заходящего солнца.
Мама говорила, что архитекторам надо поставить двойку за такую планировку: земля, куда не попадало солнце, была покрыта мхом, тянуло сыростью, у крыльца темного подъезда не просыхала лужа. Время от времени ее засыпали щебнем, но бесполезно, ливневые дожди все смывали.
В жару обнажилось дно, я не удержалась, ступила и погрузилась в вязкую грязь по щиколотку, но мама не ругала, ей самой было интересно, какой глубины болото.
На темной стороне получили комнаты жильцы снесенных бараков, как говорила мама соседке, - любители выпить, она переходила на шепот, оглядываясь на меня, но я слышала: и женщины тоже пьют.
Там жили в основном хулиганистые и драчливые мальчишки, я держалась от них подальше. Девочек примерно моего возраста не было, или намного младше, или школьницы. Хотя нет, была одна, почти ровесница, черные кудри, румянец на смуглых щеках, белые зубы. Она все бегала, просто бегала и чему-то радовалась, если останавливалась, то ежилась как от щекотки. Она жила в коммуналке, ее соседкой была второклассница, отличница, рыжая, сплошь в веснушках, тоже бегала, пытаясь загнать домой младшего брата.
Лужи на светлой стороне быстро просыхали, с весны до глубокой осени на газоне росла зеленая трава. Зимой снег с дорожки, ведущей к подъезду, счищался до асфальта, потому что там жил начальник жилконторы дядя Семен. В солнечную погоду по утрам в их окнах отражался тепло-желтый восход. "Согласно вращению земли, что радует нас - объяснял папчик и добавлял: - Тогда, как закат привносит в нашу жизнь краски войн и сражений". Мама хмурилась, зачем с ребенком вести такие разговоры, детство должно быть счастливым.
В этой части дома получили квартиры семьи военных. Семеновна с дядей Семеном и сыном Борькой жили на первом этаже.
Только мама называла ее Ниной Васильевной. Для остальных она была Семеновной по имени мужа.
Зимой дядя Семен носил ватные штаны, телогрейку и шапку - ушанку, в межсезонье менял телогрейку и шапку на серый прорезиненный плащ и офицерскую фуражку, летом ходил в клетчатых рубашках коричневых тонов и брюках защитного цвета.
Высокий и сутулый, он тяжело шагал по двору в начищенных сапогах почти до колена, другой обуви, даже летом, я у него не помню. Уже взрослая, когда смотрела кино про зэков Сталинской эпохи, всегда вспоминала дядю Семена, - они также сутулились и также тяжело ходили.
Семен и Семеновна, высокие, почти одного роста, костистые, походили друг на друга как брат и сестра, у них были длинные смуглые лица с мощной челюстью и темные глаза, у нее зло сверкали из-под широких бровей, он смотрел пристально, будто видел насквозь. Борька неизвестно в кого круглолицый, но такой же смуглый и темноглазый, старше меня, но тоже родился после войны.
Мама говорила, что Семен раньше был офицером, сейчас на пенсии, и его взяли в начальники жилконторы. Про жилконтору я знала, что туда невозможно дозвониться, полный бардак. Когда ломался кран, и мощной струей била во все стороны вода, или перегорали пробки в электросчетчике, приходилось зажигать свечи, мама долго звонила по телефону. Наконец, ей отвечали, и она диктовала адрес: улица Попова, дом сорок один, квартира четыре, да, квартира Тимошенко, того самого. Мы долго ждали Колю-сантехника, он же электрик. Часто, так и не дождавшись, мама шла его искать в соседних дворах. Если не найдет, вечером будет раздраженно выговаривать папчику, что он неумеха, и они перестанут разговаривать.
Со временем она научилась самостоятельно справляться с пробками и, пользуясь разводным ключом, что-то подкручивала в кране, фонтан прекращался. И еще зарабатывала портнихой на дому, шила знакомым женщинам нарядные платья, но это секрет, я не должна никому рассказывать.
Иногда у нашего подъезда появлялись дядя Семен с неуловимым Колей. Коля с грохотом отодвигал чугунную крышку, они вдвоем приседали и сосредоточенно всматривались в колодец. Наверное, ждали, что кто-то вот-вот вылезет оттуда, большой и страшный. "Кто, например? - спрашивала мама, - кроме крыс никто там не живет. Но ты ведь их не боишься". Да, не боялась, ни крыс, ни мышей, ни пауков, но это не значит, что не испугаюсь, если они внезапно появятся.
Коля лез в колодец, и мы знали, воды некоторое время не будет. Подъезжала машина с прицепом, выгружались туго скрученный шланг и насос - тарахтелка. Под грохот насоса мутные потоки воды из колодца растекались по дорожкам, зимой превращаясь в бугристый матово-желтый лед, летом - в непролазную грязь.
Начальник должен сидеть в кабинете и вызывать подчиненных, как мой папа, он брал меня на работу, когда маму положили в больницу, а потом она лечилась в санатории.
Дядю Семена можно встретить и у продуктового магазина, и в соседнем дворе, и возле площади у пивнушки. Он приседал у открытого колодца и всматривался в него или помогал рабочим разматывать шланг. Весной перед майскими праздниками подолгу наблюдал, как белят известкой помойки и бордюры.
Начальник да не совсем, не такой умный, как мой папа, или ленился в школе. Но мама сказала, что он в отличие от папы совершил на войне немало подвигов, у него много наград.
Соседки приветливо здоровались с ним, мужчины жали руку. Он скупо улыбался и в разговоры не вступал, все куда-то спешил. Угрюмый, да еще эти сапоги, затопчут, он и не заметит, я боялась его. "Как? - удивлялась мама, - добрее Семена Всеволодовича не найти". - "А папа?" - спрашивала я. Мама пожимала плечами, а мне было обидно.
От соседок и маминых приятельниц я много раз слышала, что Семеновну терпят только из-за мужа, а так бы давно добились, чтобы она носа не высовывала из своей квартиры.
За глаза ее называли ведьмой, зверюгой, змеей подколодной. Даже сын Борька шипел сквозь зубы: "У, гадюка, да успокойся же ты", когда вылезала в форточку ее черная и лохматая голова, широко открывался блистающий золотыми коронками рот, и неслись проклятия: мать звала сына домой. Раньше, совсем маленькая, услышав ее крики, я утыкалась в колени мамы.
Борька выше и крепче сверстников, по злобности не уступал своей матери, был скор на расправу, даже хулиганы из коммуналок не связывались с ним. Желающих драться не находилось, он же безнаказанно выбирал жертву и издевался так, что однажды, уже школьницей, я не выдержала, бросилась на защиту. Борька отступил и с интересом посмотрел на меня. Но мне он не нравился.
Ему только раз досталось, когда влепил в легковушку футбольный мяч, осталась вмятина. Хозяин легковушки выскочил из подъезда, схватил его за уши и скрутил так, что они раздулись и посинели. Семеновна кричала на весь двор, кто осмелился тронуть ее кровинушку. Но мужчину никто не выдал, Борька тоже не признался.
В темном подъезде жили в основном многодетные семьи (трудно понять связь между вредными привычками и многодетностью, но она, несомненно, была), - раздолье для Борьки. Если мальчишек он бил, то кудрявую девочку, которая все бегала, просто бегала, зажимал в подъезде и щупал интимные части тела. Ходили слухи, что не только щупал.
Семеновна тоже по-своему развлекалась, костила их родителей как умела. Умела. За то, что развели во всем доме тараканов и клопов, за вонь и грязь и еще многое другое. Алкаши, прежде чем выйти из подъезда, выглядывали в окно, чтобы ее не встретить. На обратном пути из винного магазина прятались за углом, увидев ее во дворе, пережидали, пока она не скрывалась в подъезде.
Бабушка, мамина мама, однажды читала мне историю про змия - искусителя, соблазнившего Еву, вместе с ней пострадал Адам.
Книга была с картинками. На первой изображен, как сказала бабушка, райский сад, с розовыми цветами и оранжевыми бабочками на голубом фоне. Там жили Адам и Ева. Но их почти не видно, они скрывались за деревьями, потому что голые, им не нужна одежда, там тепло и кроме них никого нет. Если никого нет, зачем им скрываться в лесу? Бабушка сердито посмотрела на меня и промолчала.
На другой картинке Ева в центре, без одежды, вся такая пышненькая, как сказала бы мама. Ничего такого не просматривалось: грудь прикрыта длинными желтыми волосами, живот и ноги прятались за кустом с цветами, похожими на орхидеи, такие я видела в цветочном магазине. Адам присел и прижал колени к груди, как будто ему холодно.
В небе висела грозная туча, а над ней, - я даже испугалась, как если бы передо мной явилось привидение, - бородатый старик, нечеткий, будто в тумане. Бабушка объяснила: "Наш господь, он все видит".
Еще картинка со змеей под деревом. Правда, бабушка сказала, что это не змея, а змий. Почему? Потому что в раю все по-другому. Хвост змия с шипами и чешуей закрутился в тугую спираль. Он улыбался, показывая острые зубы. Изо рта что-то высовывалось, я подумала, такой у него длинный язык.
- Нет, это ядовитое жало, - объяснила бабушка. - Смотри, оно указывает на красное яблоко.
Следующий рисунок серый, будто у художника закончились краски, только яблоко ярко красное. Ева тоже серенькая, волосы утратили цвет, заметно подросли и теперь закрывали не только грудь, но и попу, и куст другой, и цветы скромнее, по форме напоминали хризантемы.
Последняя картинка опять цветная: Ева, закутанная желтыми волосами как длинным шарфом, склонилась над сидящим на корточках голым Адамом, чуть прикрытым веткой с зелеными листьями, и протягивала ему красное яблоко.
- Видишь, какой коварный змий - искуситель, уговорил Еву попробовать яблоко, и все так плохо кончилось, бог изгнал их из рая. Такие иногда встречаются, им в радость испортить другому жизнь, - сказала бабушка и погрозила пальцем кому-то невидимому.
Что-то я недопонимала, я тоже яблоки люблю, а их есть в раю нельзя. Но бабушка объяснила, что это другое яблоко, запретное.
Откуда Ева могла знать, что нельзя верить коварному змию? Ведь они все жили в раю. А там живут только друзья. Как иначе, это же рай. И тут друг предлагает: "Съешь яблоко, ничего не бойся, съешь". Я бы съела. Но этого не сказала бабушке, только спросила:
- Кто этого змия пустил в рай?
- Поймешь потом, - вздохнула бабушка, - ты только слушайся старших, и все будет хорошо.
Она читала другую историю, а я все думала. Какой-то странный рай. Зачем там растут яблоки, которые нельзя есть? Вот бы мама положила на стол мои любимые шоколадные конфеты, наказала, чтобы я их не трогала, и ушла в магазин. Значит, она была бы искусительницей? Нет, она бы так никогда не поступила. Кто-то, не очень добрый, придумал этот запрет.
Я не выдержала и спросила:
- Кто не разрешил есть красное яблоко?
В этот момент в комнату вошел папчик и сказал:
- Автор. Тот, кто это все сочинил.
Бабушка всплеснула руками:
- Богохульник!
Собралась и ушла. Иногда такое случалось. Но она долго не обижалась на нас, любила и маму, и папу, и, конечно, меня.
Пришлось маме отвечать на мои вопросы:
- Понимаешь, Мила, бывают такие люди, улыбаются, говорят ласковые слова, вроде бы добра желают. Но лучше от них держаться подальше.
- Они змии - искусители, да?
- Да, - улыбнулась мама, - но ведь тебя они не смогут уговорить на плохие поступки. Ты у нас умница - разумница.
- Почему Борька свою маму называет змеей? Она что, кого-то искушала? Ее изгнали из рая? Да? Поэтому она такая злая? - спросила я.
- Нельзя никого обзывать, тем более, взрослых. - Мама помолчала и сердито добавила: - Мала еще, чтобы судить.
- Это не я, это Борька.
- Змея, но не она, вырастешь, поймешь, - вздохнула мама.
- Что понимать? Что? Кто же тогда змея? - не отставала я.
- Нет, не Нина Васильевна, Лилька змея, гадюка, - мама дернула ткань, швейная игла сломалась.
Я хотела спросить, почему Лиля, но увидела, что мама шила для нее нарядный сарафан с ромашками по голубому полю. Если путались нитки, или шов получался неровным, мама злилась.
Лиля жила на первом этаже в доме с эркерами и была красавицей как актриса на обложке журнала "Советский экран". У нее были густые рыжие кудри, тонкая талия, а на ногах обувь - загляденье для девочек. Летние босоножки, туфли, и зимние сапоги она носила на высоких каблуках. Шла уверенно, не замедляя шаг, даже по скользкому тротуару, утоптанному так, что снег превращался в лед, как на катке. Когда она проходила по двору танцующей походкой, равнодушных не было, ей вслед оборачивались и дети, и взрослые, и старые.
Мама шила ей платья и костюмы, заказов было много, особенно в начале лета перед отпуском.
Когда Лиля приходила к нам на примерку, сначала гулко стучали в подъезде каблучки, мне казалось, долго, и, наконец, внося запах сладких, удушливых духов, она приветливо улыбалась мне и маме, демонстрируя белоснежные зубы до розовых десен.
Почему-то вблизи ее красота блекла: густая тушь на ресницах и синие тени не оживляли невыразительные глаза цвета асфальта. Пухлый рот, в розовой помаде временами судорожно дергался, лицо кривилось, будто она передразнивала маму.
- Нервный тик, - объяснила мама.
- Жалко, такая красивая.
- Нет, не жалко, - зло возразила она.
Спрашивать расхотелось. Понятно, взрослый секрет. Но Борька его знал, потому что он тоже не восхищался Лилей, а шипел ей вслед нехорошие слова. Мама сказала: конечно, Борька пакостник, пожаловаться бы родителям, но лучше не вмешиваться.
Лиля разводила цветы на подоконниках. Два окна ее квартиры выходили на улицу, ведущую к проходной завода, где работал мой папа. По дороге круглосуточным потоком шли грузовые машины. Зато удобно папчику, он сидел в своем кабинете с утра до позднего вечера, но на обед приходил домой и даже успевал вздремнуть на диване.
Нам не разрешали выходить со двора, но когда расцветали ало пылающие бегонии, темно-бордовые розы и бело - розовые фиалки, мы стайкой собирались под лилиными окнами.
Однажды, когда мы восхищались розой, во всей своей красе раскрывшейся улице, Борька запустил в окно камень. Треск и звон падающих стекол, - в форточку высунулась голова рыжего мужчины. Все замерли, мужчина прорычал: "Кто кинул камень, признавайтесь!". "Бежим!" - скомандовал Борька, и мы разбежались.
Мама сказала, что рыжий мужчина - брат Лили, приехал из деревни, уговорить сестру вернуться домой.
* * *
Память хранила до поры много непонятного, в том числе и сцену, которую я случайно наблюдала возле Лилиного подъезда. Было лето, я срывала мелкие, сладкие внутри цветки желтой акации, и увидела, как в ее подъезд, горбясь, вошел дядя Семен. Он был в галифе защитного цвета, белой рубашке и неизменных сапогах.
- У, кобель, спешит, торопится к своей сучке, - сквозь зубы проговорила женщина, сидевшая на скамейке у песочницы с малышами.
- Тише, - толкнула ее в бок другая женщина с младенцем на коленях и показала глазами на меня.
Ночью приснилась змея с рыжими кудрями и улыбкой Лили, но зубы не ровные, а острые, как у пилы, ядовитое жало то дружелюбно покачивалось из стороны в сторону, то злобно целилось в меня. Я побежала, и когда обернулась, змея превратилась в собаку, в конкретного соседского метиса с породистой головой и мощным телом овчарки, только хвост закручивался как у дворняги.
2
Горка черной земли, переместившись под кухонное окно Семеновны, превратилась в круглый блин, немного возвышающийся в центре.
С утра в том же ярком платке на голове Семеновна суетилась у клумбы, что-то подправляла, потом исчезла в подъезде и появилась с садовой лейкой, огромной, таких я еще не видела, еле тащила двумя руками. Вода расплескивалась на ноги и на подол платья, на всю клумбу ее не хватило. Семеновна опять исчезла в подъезде, вскоре распахнулось кухонное окно, и высунулся черный шланг. Вода лилась долго, я все смотрела. Семеновна снова появилась, теперь с лопатой, и стала энергично ухлопывать мокрую землю. К окну подошла мама, и мы вместе наблюдали, как она ловко орудовала граблями.
- Выравнивает, чтобы не было впадин и бугров, - объяснила мама и отпустила меня погулять.
Я играла на детской площадке, и вдруг кто-то из мальчишек закричал: "Бежим!".
Самосвал привез обожженные кирпичи, свеженькие, только из печки. Двое рабочих их аккуратно складывали.
Краем глаза я заметила, как в плохой подъезд входили мужики с бутылками, даже не скрывались, змее подколодной не до них. Самосвал с рабочими уехал, Семеновна отогнала детей, и я из песочницы наблюдала, как она выкапывала канавку вокруг клумбы. Окружность замкнулась, она стала укладывать кирпичи, плотно и под углом. Несколько кирпичей держались, как, наверное, ей хотелось, но потом все валилось. Черная земля была не только на руках, но даже на лбу, - ей приходилось поправлять платок и волосы, падавшие на глаза. Уложить кирпичи не удавалось, и она сердито обратилась к женщинам возле песочницы:
- Что сидите как клуши? Помогли бы, - ее темные глаза, почти скрытые опухшими веками, недобро сверкнули.
- Тебе надо, вот и копайся, - сказала самая пышненькая, выловила из песочницы своего карапуза и потащила домой.
Семеновна прокричала ей что-то такое, не для детских ушей, - скамейка и песочница опустели. Я тоже заспешила домой.
На следующий день вокруг клумбы оранжевел аккуратно уложенный поребрик. По ровной земле прошлись чьи-то ботинки недетского размера. "Кто-то уже напакостил", - возмутилась мама.
Рядом с клумбой появились цинковые тазы с рассадой - зелеными листьями, пересыпанными землей. Семеновна ползала по клумбе до сумерек, ни на кого не обращая внимания. Лучше бы обращала, алкаши просочились в район детской площадки. Под акацией в траве пили пиво и закусывали соленой килькой, разложенной на промасленной газете. Никто из взрослых не решался с ними ссориться, но играть под пьяные голоса и острые запахи соленой рыбы и пива расхотелось. Детские песочницы опустели, мальчишки не гоняли мячи, девочки не шептались на скамейке, - все перебрались за наш дом. Но там скучно: огороды до самого горизонта с посаженной картошкой. У нас тоже огород, осенью соберем урожай. Раньше у нас была своя капуста, но мама отказалась от нее, дешевле купить на рынке.
3
К середине лета клумба запылала оранжевым цветом: пышными кучками росли чернобривцы, львиный зев вкруговую перемежался с календулой, тигровые лилии на возвышении, в самом центре, по-царски взирали на подданных.
Если подойти совсем близко, можно увидеть анютины глазки, желтые, синие, голубые, розовые, с оранжево-бархатистой пыльцой в сердцевине. Они будто подсматривали за мной и весело смеялись. У самой стены тянулись к окну белые и синие колокольчики. Они едва заметно покачивались под щебет летающих над двором ласточек.
Нежные колокольчики Семеновна вырвала с корнями и бросила рядом с клумбой. Кто хочет, пусть забирает. Никто не решился. Цветы быстро завяли, потом их убрала ворчливая дворничиха Мотя. Семеновна не видела, а то бы раскричалась, Моте не разрешалось подходить к клумбе, потому что она подозревалась в воровстве семян ноготков, и еще в том, что сметала мусор под самые окна кухни и там оставляла. Время от времени обе заводились на весь двор, но никто не вмешивался, - себе дороже.
Цветы рвали. Рвали и тут же, рядом, бросали. Борька вырывал пучками, прыгал по клумбе, посыпал себя лепестками и корчил рожи. Он точно знал, дома мать или нет.
Вечером, после ужина, Семеновна выключала свет на кухне и садилась к окну. Иногда из подъезда выходила Клавдия, соседка по лестничной площадке, и громко спрашивала:
- Нина, ты здесь? Мою Сталину не видела?
Высовывалась лохматая голова:
- Ищи, что стоишь? Все спишь, а вдруг что с ней случится?
Клавдия шла неуклюжей походкой во тьму сараев. Ее мужу, военному комиссару, не нравилось простое имя Клавдия, и он называл ее Лорой. У нее было красивое лицо, белое, гладкое, с тонкими чертами и темными печальными глазами. Но когда она говорила, случалось нечасто, или улыбалась, очень редко, открывался рот с золотыми зубами: зловещий блеск искажал лицо до неузнаваемости.
Она неловко двигалась, косолапя и переваливаясь с ноги на ногу как утка. У нее был большой живот, но не толстая, какая-то рыхлая: развалина рядом с поджарой Семеновной.
Женщины дружили и часто выходили из дома вдвоем: распахивалась дверь подъезда, стремительно вырывалась темнолицая, похожая на цыганку Семеновна в чем-то ярком, за ней спешила неловкая, вот-вот споткнется и упадет из-за несвойственного ей темпа, заданного подружкой, светловолосая Клавдия в белой кофточке и темной юбке. У нее было много кофт и юбок разного фасона, но неизменно белый верх и темный низ. Она не успевала за энергичной приятельницей, хотя и пыталась, тяжело дышала, пот струился по ее лицу.
Я злорадствовала, так ей и надо, убила младенца.
Не помню, от кого слышала, что у нее в животе умер ребенок, - информация попадала в детские уши с разных сторон.
В истории, которая случилась вскоре, Клавдия не участвовала. Я даже видела, как она покрутила у виска, когда Семеновна положила кирпич на землю, ударила по нему чем-то тяжелым, осколки собрала в подол и скрылась в подъезде.
С того момента, как Семеновна устроила засаду с кирпичами - снарядами, интерес к клумбе у мальчишек возрос.
4
В августе рядом с крыльцом вымахали почти в рост человека кусты с фигурными листьями как у петрушки, только большими. Мама сказала, что в прошлом году лето было теплее, уже к середине августа ветки усыпало золотыми шарами.
В этом году цветы раскрылись ближе к осени. Тогда и случилось несчастье.
Возле песочницы иногда появлялась девочка младше меня, ее звали Светой. У нее были светлые кудряшки и бледное лицо, даже летом, потому что она редко выходила на улицу. Очень худая женщина, видимо, мама, изредка выводила ее, нарядную, к песочнице, и уходила домой. Девочка садилась на скамейку и наблюдала, как мы играли. Иногда приближалась к нам и замирала на одном месте, почти не двигалась и была похожа на большую красивую куклу. Никто ни разу ее не обидел.
Худая женщина часто высовывалась в окно и окликала ее, Света улыбалась ей и приподнимала руку, шевеля пальчиками.
Мамы у песочницы говорили с сочувствием, что она зависима от инсулина. Что это такое, я не понимала, но знала, что ей каждый день делали уколы.
Дети, которые не испытывают ужаса перед уколами, мне еще не встречались, бывают, наверняка, как исключение из любого правила, но я с такими незнакома. Свету мы жалели и готовы были одарить самыми любимыми игрушками. Но она благодарила и от всего отказывалась, у нее много своих игрушек.
Ничего удивительного, что ее привлекли золотые шары, действительно, необыкновенные цветы, солнечные, с горьковатым запахом. Как она подошла к кусту, никто не заметил.
Семеновна из окна увидела, кто-то наклонил ветку. Когда ветка выпрямилась, на ней цветка уже не было. Не знаю, как слабой Свете удалось, но ведь удалось, она сумела сорвать его. Острый осколок кирпича, пущенный сильной рукой, попал ей в ногу. Она вскрикнула и упала, потеряв сознание.
Вскрик слышали многие, но ничего не поняли, пока из подъезда не выбежала испуганная худая женщина с полотенцем через плечо.
Скорая приехала быстро, девочку увезли, люди еще долго не расходились. Семеновну не ругали, не проклинали, скорее, сочувствовали ей. Жалели девочку и ее родителей. Но говорили мало, все будто замерли, как бывает, когда случается горе.
Пришла беда, открывай ворота, - говорила мама. В один из теплых, солнечных дней с прохладным ветерком приближающейся осени я вышла прогуляться в новом платье в белую и желтую клетку на кокетке из розового бархата. Мама сшила для Лили блузку с отложным воротником и костюм: узкая юбка с глубоким разрезом сзади, и пиджак, подчеркивающий тонкую талию. Из лоскутков выкроила мне платье. Лиля даже шутила, если мы вдвоем будем прогуливаться по городу в новых нарядах, люди подумают, что идут мама с дочкой.
В траве у дома пытался взлететь воробей с поломанным крылом. Жаль птичку. Сосед на пенсии, дядя Вася, принес клетку, мы насыпали пшено в блюдце, поставили воду в миске. Я долго наблюдала за воробьем и решила открыть клетку, может он захочет подвигаться.
Воробей что-то клевал в траве, прыгал, но не пытался улететь и даже доверчиво пил воду из моей ладони.
Неожиданно на меня упала тень, я услышала голос Клавдии: "Какое красивое платье!" Тяжелая нога в черном ботинке наступила на воробья.
Брызнувшая кровь, распростертое тельце птички, - камера отплывает, я, спотыкаясь и плача, бегу к маме. Уткнувшись в ее подол, горько рыдаю.
Мама крепко обняла меня и попыталась успокоить: - "Ты ни в чем не виновата, никто не виноват, ты же хотела помочь птичке, кто знал, что так получится".
Мама говорила, что в жизни бывает, никто не застрахован от трагической случайности, а я рыдала все горше. Никогда еще в своей недолгой жизни я не испытывала такого безнадежного отчаяния, беспомощная птичка доверилась мне и погибла.
Со смертью я уже столкнулась, в нашем доме умерла бабушка от старости, гроб поставили на стульях у подъезда, рядом толпились люди, говорили негромко. Потом гроб увезли.
Ранней весной, еще лежал снег, в многодетной семье умер младенец, он был седьмым ребенком. Маленький гроб поставили у подъезда почему-то не на стулья, а на высокий комод. Собрались дети, я тоже вышла из дома. Как ни подпрыгивала, покойника не увидела, только букеты и венки из бумажных цветов.
Тетя Рая, мать умершего младенца, - рыжеволосая, загорелая, летом торговала мороженым у магазина, - в окружении заплаканных детей нараспев говорила: "Отмучился сыночек, безгрешная душа, он уже в раю, ему там хорошо". Я радовалась за него.
Светило солнце, снег таял и замерзал, лед под ногами трескался и хрустел.
Гроб понесли мужчины, за ними потянулись женщины и дети. Когда они прошли, я увидела, что под упавшим цветком снег окрасился в ярко розовый цвет. О, ужас! кровь хлынула из растоптанного цветка! Страх парализовал, я с трудом стала переходить дорогу и наткнулась на листья из бумаги, под ними снег стал зеленым. Но кровь не бывает такой, разве что у кузнечика. Я поняла: это краска от искусственных цветов.
Умирали незнакомые люди, их похороны были для меня всего лишь событием в череде однообразных дней. Но птичку я держала в руках, хотела спасти, разве можно примириться с тем, что смерть пришла так просто и так несправедливо. Мама устала уговаривать меня и легла в постель с книгой. Было уже поздно, я собралась и тихо, боясь хлопнуть дверью, вышла из квартиры. Как во сне, пересекла темную площадку, - кто-то разбил фонарь, что часто случалось, - поднялась на крыльцо и, никого не встретив, вошла в подъезд Клавдии и Семеновны. Мне было страшно, дрожали ноги, я прижалась к каменной стене, обжегшей холодом.
В подъезде горел тусклый свет, на ступенях валялся букет анютиных глазок, злая фея прикоснулась к ним, и лепестки свернулись. Я поднялась по ступеням, позвонила в дверь Клавдии и в испуге убежала.
Зачем пришла, зачем позвонила и убежала, не знаю. Нужно было хоть что-то сделать, хоть как-то выразить протест, иначе смерть заберет меня, маму, - всех, и никого в мире не останется.
На площадке еще темнее, вдруг что-то полоснуло по лбу, я присела от боли, дрожа всем телом, поднялась, осторожно шагнула, не видя ничего под ногами, и споткнулась о песочницу. Обошла ее, кто-то продолжал преследовать и толкать меня. Я спряталась за кустом акации, осторожно выглянула и не узнала своего дома. На его месте стоял чужой дом, в нем жили чужие люди, и я никогда не увижу свою маму, испугалась так, будто меня занесло на другую планету.
Не знаю, чем бы все это кончилось, я ведь могла от страха убежать, не разбирая дороги, так теряются дети, но услышала из открытой форточки голос соседки с первого этажа, она что-то громко говорила, обращаясь к мужу. Это наш дом! Вот наше окно на втором этаже, еще не зашторено. На потолке знакомые хрустальные, переливчатые отсветы люстры.
В подъезде не было света, темный и страшный провал, ни за что не смогу войти туда!
В этот момент появился мой папчик! Чуть не прошел мимо, я окликнула его, он обнял меня, крепко прижал, погладил по голове теплой ладонью и ни о чем не спросил.
Мама открыла дверь, в халате, накинутом на ночную сорочку, молча смотрела на нас.
- Задержался на работе, - сказал он таким голосом, будто в чем-то был виноват.
Меня никто не допрашивал, ни о чем не спросили.
В обморочном сне я рвала траву, из цветов попадались лишь одуванчики, пух летел передо мной и превращался в бабочек - капустниц. Я хотела поймать бабочку, но попался хвост курицы, перо укололо палец. Неожиданно налетел петух с кровавым гребешком и клюнул в красную кайму сарафана. Ой, ножка окривеет! Мне страшно, но мама была рядом, шила и просила, чтобы я не убегала далеко от дома. Ее взгляд скользил по мне, по небу, лицо такое, будто меня нет, я отчаянно звала ее, но пропал голос. Она исчезла, растаяла в воздухе.
Хотелось пить, но мама не услышала. Непроходимой стеной высились надо мной переплетения мертвых веток сухих деревьев, под ногами бурелом и пожухлая трава, саднило горло, я проснулась утром с высокой температурой. Днем пришла врач и сказала, ничего страшного, простуда, скоро пройдет. Конечно, первого сентября девочка будет здорова и пойдет в школу, первый раз в первый класс, никаких сомнений.
Прошла неделя, а температура не спадала, я подолгу лежала в постели. Ночами снились кошмары, хохотала Клавдия, корчилась, скакала и плакала Семеновна. Слезы лились из пустых глазниц. Мне было страшно, я звала маму.
5
Была середина сентября, врач уже ничего не обещала, говорила только: школа подождет. Мне было все равно, болезнь измучила, и не было сил расстраиваться.
Глухие детские голоса доносились со двора во второй половине дня. Я поднималась ненадолго и по привычке смотрела на соседний дом: окно Семеновны было наглухо закрыто синими плотными шторами. Незнакомые женщины и мужчины теперь хозяйничали на клумбе. Кто-то собирал семена, кто-то набирал землю в ведра и мешки, кто-то уносил скромный букетик осенних астр.
Свету на такси привезли из больницы, плотный невысокий мужчина, мама сказала, что это отец, - на руках внес ее в дом. Ходить она не могла, ее, укрытую клетчатым одеялом, возила в инвалидной коляске высокая худая женщина.
К нам зачастили соседки и гадали, что будет с Семеновной, ведь ножка не срасталась. Вспоминали Лилю, называли ее бесстыжей.
Состоялся суд. Вину взял на себя дядя Семен, и его посадили. Потом не стало Светы и ее родителей. Друзья дяди Семена помогли им переехать в двухкомнатную квартиру в новом доме, на другом конце города. Кто поселился в их квартире, мне было неинтересно.
Я все болела. Папчик приходил с работы, спешил в детскую и виновато смотрел на меня. Я уже знала, что мне назначили уколы. Нет, это невозможно! Ни за что не дамся!
Не знаю, как родители уговорили врача повременить, и теперь мама каждые четыре часа подносила к моему рту ложку горького лекарства, будила даже ночью. Я послушно глотала и проваливалась в сон.
Утром температура спадала, и меня снова тянуло к окну. Я ждала с замиранием сердца момента, когда из подъезда выйдет Семеновна. И она выходила, все также стремительно вырывалась вперед, но вскоре останавливалась, пока не подтягивалась Клавдия, - как будто боялась оставаться одна.
Вечерами, если не кружилась голова, и тело было послушным, в темной комнате я наблюдала за окнами Клавдии. Свет в кухне включался после того, как ее муж в военной форме пересекал двор и скрывался в подъезде. Широкое окно большой комнаты весь вечер светилось голубым экраном телевизора. В детской ярко горела настольная лампа. Дочь злой феи, Сталина, учила уроки. Днем она часто со скрипкой в футляре спешила в музыкальную школу. И еще она занималась фигурным катанием и рисованием.
Летними вечерами, если не шел дождь, мы играли в вышибалы, разбивались на две команды, и всем хотелось попасть в команду Сталины. Она умело уворачивалась от мяча и точно попадала в цель. Играли до темноты. Когда мяча уже не было видно и его долго искали, игру прекращали, но расходиться не спешили, садились на скамейку под фонарем и рассказывали страшные истории. Родители нас не загоняли домой, но за Сталиной выходил на крыльцо отец и пугал нас командирским голосом: "Сталина! Двадцать два ноль - ноль, марш домой!" Она, сгорбившись, бежала к подъезду и не появлялась неделю.
Болезнь не проходила, у меня начались приступы удушья. Медсестра пришла ставить укол одновременно с папчиком, у него был обеденный перерыв. Я надеялась на спасение, но спаситель увидел шприц и сильно побледнел. Шатаясь, на нетвердых ногах, добрался до кресла и, сгорбившись, замер.
- Паша, что с тобой? - испугалась мама.
- Сердце, - спокойно ответила медсестра. - Это от страха. Надо скорую вызывать.