Аннотация: Значит, сильные и счастливые били благородных?
Заяц бежит по заснеженному полю, только ветер в ушах свистит. Кто-то сильно толкнул меня, проснувшись, я почувствовала, что от окна сквозит, в ухе боль. Пришлось натянуть на голову простыню, глубоко не дышу, чтобы не вдыхать запах затхлости. Поезд идет ровно, укачивает, боль утихает.
Накануне этой поездки ночью приснилась черепаха, гигантская, похожая на оживший кусок скалы из фильма ужасов. Черепаха заползла на грудь, - я проснулась с болью в сердце и долго лежала, не шевелясь.
Утром в словаре символов нашла, что черепаха означает силу, выносливость, долгожительство и семейное благополучие.
Увы, сон себя не оправдал. Когда я собралась на пляж, - осень, но море еще теплое, - ожил телефон и высветился незнакомый номер. 'Здравствуйте, - услышала я незнакомый женский голос, - я соседка вашей сестры, она умирает, по всем приметам уже скоро. От врачей отказывается, да и нет их у нас, надо везти в центр, но некому, сын не проведывает, с ней сидит монахиня из монастыря. Позвоните ей'.
Печально слышать родной голос: 'Привет, малыш, болею вот. Хочешь приехать? Буду рада. Извини, устала', - тихий, без интонаций, как шелест осенних листьев под окном. Время раскололось на до и после. Ровная дорога и вдруг тупик, как будто грудью наткнулась на острие.
Что же я к ней не съездила летом? Большой отпуск, два месяца, - могла и хотела. Но сестра меня путала, в одном письме звала, следом посылала другое: 'Пока не приезжай'. Телефон отдала старшему внуку, быстрой связи не было. Я решила, что сама хочет ко мне приехать, ей нравится путешествовать в отличие от меня - домоседки.
Весной она вскользь писала, что побаливает, с февраля, когда затопила магазин женской одежды на первом этаже, не заметила, что потек кран в ванной. Заведующая успокаивала: ничего страшного, чуть намокла одежда, подсохнет. 'Сильный стресс был, - писала сестра, - но ничего, малыш, все будет хорошо, с нами иначе и быть не может'.
Соседка потом рассказывала: летом она почти ничего не ела, слабела на глазах, ее постоянно тошнило.
Билет до Кировограда купила в плацкартном вагоне, как и хотела - нижняя полка. Дальше до шахтерского поселка - автобусом.
Мой шестой вагон оказался последним, тринадцатым. Мотать будет из стороны в сторону, толчок влево толчок вправо, на поворотах состав попытается оторваться, взлететь, потому что машинист вообразит себя летчиком. Увы, мечтающим летать как птицы, противопоказана работа машинистом пассажирского поезда.
За окном глубокая осень: серо и беспросветно. На дне дорожной сумки нащупала книгу, в спешке схватила первую попавшуюся: 'Волшебные уроки счастья'. Кто-то дал почитать или оставил. Летом у моря такая круговерть гостей, что потом не находишь своих вещей, зато появляются чужие. Книга - насмешка в моем состоянии, хотя нет, просто бесполезная, потому что сама жизнь уже счастье. Цени ее, цени каждую минуту, секунду, вздох, выдох, сердцебиение ускоряется, - дышу ровно и глубоко.
Колеса выстукивают ритмы бодрого марша. В небе за окном беззвучно летит самолет. Маршрут полета - над горами и лесами, чтобы в момент катастрофы не свалиться на головы жителей городов и поселков. А как быть пассажирам поезда, в темпе марш- броска преодолевающего густой лес? Одна надежда: самолету необязательно сегодня падать.
Очутиться бы сейчас на лесной полянке с запахом земляники. И не думать, что с неба может нечто свалиться и превратить поляну вместе с ягодами в глубокий кратер.
Годом раньше, годом позже, о чем я?
По проходу мотается проводник в синей форменной одежде, хватается за полки, за поручни и настойчиво продвигается в конец коридора. Прогон на большой скорости: за окном поля сплошной линией, прерывающейся восклицательными знаками и многоточиями деревьев.
Следом за проводником, уж который раз спешит старик с белой головой, видимо, простатит, - у туалета как в круглосуточном карауле. Неуемный дед - путешественник.
Сестра еще не старая, гладкокожая, смешливая, с естественным румянцем и рыжей от хны косой. Может, соседка пошутила? Тогда мы вдвоем с сестрой посмеемся и порадуемся встрече. Увы, нет, я помню ее голос, так не шутят.
На станции вошли люди с сумками и заполнили нижние полки. Старые и молодые достали мобильные телефоны и стали хором сообщать: в вагоне холодно, мы последние, сильно мотает.
Только мужчина в черной монашеской одежде сидит на боковом месте, смотрит в окно и перебирает четки. Священник. Что ж, им тоже надо куда-то ехать.
Мужчина отрешен, всем своим видом демонстрирует, что пребывает в вечности, хотя и передвигается из пункта А в пункт Б. Противоречие? Но вечность не предполагает бесконечности, как и бесконечность - вечности. Что это мне даст? Утешит ли? Я не хочу, чтобы умирала моя сестра, и не верю, что ее душа возрадуется, наконец, освободившись от телесных оков. В этих представлениях для меня нет утешения, я хочу, чтобы сестра жила, без нее в моем мире наступит вечная зима.
И снова самолет, серебрится на солнце, как ангел с крыльями, как фантастическая птица - плод воображения художника. Моя верующая сестра уверена, что иконы никто не придумал, они сами явились. Она говорила об этом, когда выбирала в магазине образцы вышивок икон, глаза ее блестели, и улыбка была такой счастливой, что мне не хотелось с ней спорить.
В вагоне тихо, никто не звонит, укачало всех. Но к обеду зашевелились, за тонкой стенкой слышны голоса. Густой бас толковал о светлых душах верующих. Видимо, мужчина в монашеской одежде. Его нет на боковом месте, значит, он за стенкой. Вмешался баритон: ' А как по-вашему, неверующие бывают светлыми?' 'Нет, не бывают, ибо погрязли в грехе, а грех темен', - ответствовал монах. Он хотел продолжить, но его перебил баритон: 'Моя бабушка не верила, а была святой'. 'Помолись за нее, ей станет легче', - услышала я.
Ритм колес замедляется, подъезжаем к станции, я встала и двинулась к выходу проветриться. Священнослужители умеют внести смуту в душу атеиста.
Поезд набирает скорость, барабанная дробь ускоряется. Меня укачивает. Сестру в туманной дымке осыпает серебряный снег. Сквозь лиловые тучи пробивается луч солнца, сестра тает и превращается в облако. Нет, нет, она здесь, рядом, на голубом фоне витает в светлом сиянии, - спешу к ней по деревянным мосткам, асфальт еще не проложили, и нет взлетной полосы. Мостки кончились, я иду по тропинке, заросшей колючками, дальше поле. Но не успеваю, она уже высоко в небе, там смерть, там наши родители. Неужели она с ними? 'Малыш, я с тобой', - голос родной и ласковый.
Кировоград - пыльный захолустный городишко, моей в нарядных одеждах сестре не подходит; он из нашего далекого детства: заводская окраина, горстка домов, высокий забор, завод, дальше тайга.
На автовокзале купила билет до шахтерского поселка и спросила женщину с сумками, где рынок. Она показала на забор, густо оклеенный оранжево- красно-черными плакатами. С трудом разобрала, что это мотоциклисты в шлемах. Колеса и все остальное представляют собой нечто вихреобразное, на ум приходит фильм о пришельцах. В зеркальных очках отражаются остроконечные звезды. Куртки в оранжевых и черных полосах. Тигр - символ огня, юга и лета. Но это зайцы в тигровой шкуре, потому что закрылись очками и шлемами, слишком скалятся, слишком по-боевому раскрашены, в оберегах, и прочих подростковых цацках. Вспомнила сон: заяц бежит по чистому полю, только ветер в ушах свистит.
Увы, на воротах рынка замок: понедельник - выходной день.
У ворот магазинчик, двери открыты. Кто-то на крыльце оставил драную сумку с пустыми бутылками. Я шагнула через порог и увидела старика - владельца имущества. Старик покупал колбасу.
Название магазинчика забылось, но помню, что плакаты те же, что и на заборах, хотя эффект сильнее: зайцы на колесах при искусственной подсветке в тесном пространстве агрессивнее, напоминают волков. Кружилась голова, подташнивало от голода. Продавец потерялась на ярком фоне. Но она есть, я видела женскую, голубую от неонового света руку, протянувшую кусок колбасы старику. В такой обстановке сойти с ума не сложно.
А вот и пугающе большая голова в шапке синих волос, похоже, парик, лицо медного оттенка - отсвет от плаката, губы в темно-красной помаде, - выражение приветливого ожидания.
- Вам что-то надо?
Колбасные изделия в неоновом свете не вдохновили. Невольно вырвалось:
- Я не отравлюсь?
- Как хотите, у нас хирург ел, не гнушался.
- Наверное, больница близко, - предположила я.
- Хирург в нашем городе родился, он родом отсюда.
- А, поздравляю. Почему только один?
Глаза стекленеют, личико скукоживается, парик надвигается на лоб, - голова поворачивается к стеллажу со скучным товаром и застывает. Почему-то захотелось оживить бронзовый бюст.
- У меня диета - язва, - я ткнула пальцем в солнечное сплетение.
Попытка бить на жалость удалась: голова медленно развернулась в мою сторону, - губки, щечки расправились, налились, что яблочки с вишенками. И такая радость, такое искреннее сочувствие, такой подарок: кому-то хуже.
Мне подали чай, правда, не заварной, а в пакетике, с сухим печеньем Мрия - мечта.
Автобуса ждала недолго. По лабиринту улиц выехали из города, дальше степь. От однообразного пейзажа задремала, пока не донеслось какое-то движение в салоне, открыла глаза и увидела на горизонте компактный городок в пастельных тонах. По асфальтовой дороге автобус прикатил в центр и остановился на площади. Первая встречная женщина сочувственно посмотрела на меня, да-да, такое несчастье, и показала на девятиэтажку рядом с озерцом, в котором отражалось голубое небо. Такая красота, живи и радуйся.
Дверь была приоткрыта, навстречу вышла полненькая монахиня, приветливо поздоровалась, стремительно подхватила плотные пакеты и также стремительно выбежала. Лица ее я не разглядела.
Сестра лежала в кровати, обмотанная шалями, похудевшая, коротко подстриженная, волосы окрашены хной. Личико маленькое, мальчишеское, только улыбка ее - так рада меня видеть. Улыбка появилась и исчезла.
- Вот, приболела, - сказала она. Я прижалась к ее щеке и не сдержала слез. - Ничего, сестренка, я скоро поднимусь, я верю, мне помогают.
- Какой диагноз?
- Диагноз? - она задумалась, как будто пыталась вспомнить значение этого слова. - Не знаю.
- Как это? Врачи не говорят?
- Мне помогают, понимаешь? - она слегка покраснела, вспыльчивая, такой темперамент, может накричать, когда сердится, поэтому стараюсь не раздражать ее, - Из Питера прислали лечебные буклеты от всех болезней. Я их долго ждала, наконец, получила. С тобой поделюсь тоже.
- Какие буклеты? - я растерялась.
Столик рядом с кроватью накрыт портретами сытого и гладко выбритого мужчины в очках с тонкой оправой, похожего на фото члена политбюро из советских времен.
Бутылка с этикеткой 'Святая вода' и хрустально чистый стакан, - монахиня постаралась, - тоже накрыты портретом мужчины.
Сестра распеленалась, и я увидела, что ее живот облеплен такими же портретами.
- Это целитель, врач Коновалов, знаменитый на весь мир.
- Сестра - это бумага, глянцевая, хорошего качества, но бумага, - не выдержала я.
Она ойкнула, что-то в ней болело, поэтому не возразила мне.
Я вспомнила про хрустальный шарик на нитке, который она покачивала над тарелкой с едой или фужером с вином: есть - не есть, пить - не пить. Я следила за ней, как за ребенком с игрушкой, а надо было вмешаться, объяснить, что симпатичный шарик всего лишь предмет, и не следует его наделять сверхъестественными способностями.
Сестра на работе ценилась как хороший инженер-строитель, не гуманитарий по образованию, но в людях неплохо разбиралась, так мне казалось, - и тянулась ко всему яркому и красивому: хрустальный шарик на шелковом шнуре, иконы, золотые крестики, серебряные подсвечники, - деньги были, когда она работала в закрытом городе на Урале. Хотела заработать и пожить на старости рядом с сыном и внуками. Переехала, и выяснилось, что сына, невестку и уже взрослых внуков поразила трудно- и почти неизлечимая болезнь - алкоголизм.
Нет-нет, еще рано ей уходить, еще жить и жить, ведь она так этого хотела.
Ночью в открытое окно влетели летучие мыши, откуда-то возник кот - сибиряк, и, взмывая под потолок, душил их мастерски. Они сыпались на стоявшие впритык кровати, где мы лежали с сестрой. Я стряхивала их на пол, а сестра, навалившись на меня, стонала: 'Я жить хочу'.
Снилась картина: над полем мертвых летают вороны. Рядом со мной сестра с крестиком на груди и хрустальным шариком в изящных пальчиках. Шарик покачивается, сестра шепчет: 'Да-нет-да-нет'.
Проснулась, было уже утро, надо идти к врачу, у сестры боли, нужны уколы. Врач - чтобы спасать от болезней, священник - спасать страдающую душу, и пусть каждый занимается своим делом.
Ах, как болит душа.
Отыскала поликлинику недалеко от дома. Двухэтажное здание в состоянии упадка, как с внешней стороны, так и внутри. С трудом, перешагивая через емкости с водой, капающей с потолка, по безлюдным коридорам, нашла гинекологический кабинет. Гинеколог, потому что опухоли в матке - наследственное заболевание. Болела мать, болели ее сестры, на учете состою я.
Врач - мужчина неопределенного возраста, мужиковатый, похожий на слесаря высокого разряда или на шахтера, оказался акушером после медучилища, других нет, только санитар и водитель скорой помощи на случай, если надо больного везти в областной центр
Мужчина искренне посочувствовал, мне показалось, что блеснула слеза и покраснели веки: жаль, как жаль, такая женщина, жить и жить еще.
Он пришел под вечер вдвоем с водителем, сказал, что в Кировоград позвонил, предупредил больницу, что ж, по крайней мере, один хирург там есть, - осмотрел сестру и передумал везти. Подробно объяснил, как оформить уколы, снимающие боль, и, пряча глаза, ушел.
Сестра через сутки умерла.
В поселке нет морга, гроб сестры стоял в квартире, с нее текла вода, и сын всю ночь менял тазики.
В день похорон пригнали грузовик, гроб поставили в кузов с откинутым бортом, но без скамеек, сесть можно только на дно кузова. Никто не рискнул, родственники и соседи шли пешком. Сиротливый гроб в огромном кузове казался маленьким и хрупким, его трясло и подбрасывало на неровной дороге, я боялась, что сестра выпадет. Шоферу кричали: тормози на повороте! - наконец, дошли, закопали.
На поминках мне стало плохо, а ведь выпила всего ничего, но крепкий алкоголь домашнего приготовления вызвал рвотный рефлекс. Вечером лежала на кровати в квартире сестры в полном одиночестве, и когда пришла невестка, обрадовалась ей. Мы пили чай на кухне, она все говорила и говорила, я почти не слушала ее, только радовалась, что не одна. Когда кончились сигареты, она предложила сопровождать ее в бар: в такое позднее время только там их можно купить. Ничего странного, что она попросила меня пойти с ней: за полночь одной женщине не следует ходить по темным улицам.
Бар - большой павильон с земляным полом и лужей посреди зала, с космическим названием 'Галактика', хотя точнее 'Черная дыра', безнадежная, засасывающая с головой, пути назад нет. Посетителей много, невестка здоровалась и обнималась с ними, как в дом родной пришла. Чем еще заниматься долгими вечерами в этом безнадежном месте? Книги писать?
Грязные лужи в зале сопровождали нас до столиков на деревянном помосте у стены.
- Вот и хозяева, они муж и жена, - объявила невестка и показала на пару.
Худосочный молодой человек с серьгой в ухе наголо подстрижен, затылок и шейка как у ребенка. Рядом с ним крепкая молодуха в высоких сапогах, распахнутом длинном пальто и коротком платье.
Невестка налила водку, я машинально выпила, хотя ничего крепче шампанского обычно не пью. Молодуха наблюдала за мной. Муж внимательно оглядел меня, кивнул жене и показал большой палец. В другом состоянии я бы насторожилась, но уже плохо соображала, помню только, что мы с ней танцевали, и я рыдала на ее плече.
Какая-то нереальная обстановка. Я пошла в туалет. И когда уже собралась выходить из кабинки, крючок сорвался с места, ввалилась молодуха, без пальто, в платье и сапогах и со словами: 'Ты мне понравилась, очень, нам будет хорошо с тобой, прямо сейчас', - мастерски задрала мою юбку.
Дело в том, что я приехала легко одетой, не сообразила, что здесь уже настоящая зима, поэтому для похода в бар утеплилась, чем могла, точнее, что нашла на полке с бельем, - невестка очень меня торопила.
- Фи, старушечьи панталоны, - скривилась хозяйка, - у меня желание пропало.
Она выпустила меня, и я в перепуге заспешила домой, пока она не передумала. Еще одной попытки сексуального посягательства мое сердце не выдержит.
Через семь лет дума ввела запрет на производство кружевного белья. Было бы веселее, если бы еще запретили его носить под угрозой штрафа. Видимо, инициатором выступила женщина - депутат, которая попадалась насильнику - эстету, и ее спасли неэлегантные панталоны.
Невестка догнала меня, мы шли по заснеженному поселку, я смотрела на ночное небо и яркие звезды и слышала веселый смех сестры: 'К тебе приставала женщина? Только с тобой такое могло произойти! А все потому что ты ничего вокруг не замечаешь'.
На следующий день я уехала, прихватив сибирского кота - любимца сестры. Кот орал в переноске, не умолкая. В плацкартном вагоне мне повезло: верхнюю и нижнюю полки заняли молодые, красивые, влюбленные юноша и девушка. Нет, что вы, кот нам не мешает, - уверили они, не отрываясь друг от друга. А в моей голове крутилось: вышел зайчик из тумана, вынул ножик из кармана. Крутилось долго, пока я не осознала, что текст переиначила: вышел зайчик из кармана, вынул ножик из тумана. Где-то уже было.
* * *
В начале жаркого июля я шла из Морской библиотеки в сторону Графской пристани, чтобы послушать плеск волн под ногами, посмотреть на львов и вспомнить о жертвах красного террора времен Гражданской.
Под палящим солнцем площадь была почти пуста. Хотя нет, я увидела несколько человек пожилого возраста, местных. Отличить их от отдыхающих нетрудно: неяркие, незагорелые, - свои. Группа таких же пожилых сидела на ступенях под городской доской почета. Я спросила у приветливой старушки: 'Кого-то ждете?' Старушка привстала, заулыбалась и энергично затрясла головой: нет, ничего такого.
Тоже мне конспиратор, не зря тут собрались, что-то затевается. Возможно, митинг, такой день - третьего июля сорок второго был оставлен Севастополь, наверняка что-то будет, ведь старички в нашем городе активные.
Вдруг кто-то негромко проговорил: 'Едут'. Все повернулись в сторону улицы Ленина. Из-за поворота появилась машина старых времен с деревянным кузовом, на капоте - плакат кривыми буквами: 'Мы победим!' За ней мотоциклисты с российскими флагами.
Мотоциклы заполнили площадь, в воздухе разлился запах кожи и мужского пота. Молодые люди, сняв шлемы, отправились на поиски воды. Вот и торговая точка, совсем рядом, а ведь еще пять минут назад ее не было, выкатилась из кустов Приморского бульвара.
Густонасыщенные в неподвижном воздухе запахи мужского пота и натуральной кожи приятно возбуждали меня. Старушек тоже, они разрумянились, глаза с поволокой, смотрит на тебя и не видит, легкая улыбка на губах, - эрос погрузил в приятные воспоминания молодости, придал легкость движениям, и они бодренько перебегали от одного мотоцикла к другому, стараясь объять все сразу. И я тоже бегала, потом подошла к тесному кружку старичков, сгруппировавшихся вокруг крепкого мужчины с хищным профилем, в подростковой кожаной одежде, загорелому до черноты, с черной повязкой на лбу.
- Хирург, сам хирург, - восхищенно выдохнула старушка за моей спиной.
И я вспомнила поездку к умирающей сестре, остановку в Кировограде, плакаты байкеров, сплошь залепившие заборы, и слова продавщицы: у нас хирург перекусывал, он в нашем городе родился. Все сошлось: то был не врач, то был байкер.
Врач нужен больным, а кому нужны они, заполонившие площадь? Напомнить пенсионерам, что родина нас не забыла?
Кто-то ищет, где сытнее, а кто-то - где нужнее. Я почувствовала боль в висках.
Хирург поднялся на парапет памятника Нахимову и обратился с пламенными стихами к жидкой кучке почитателей, умело демонстрируя чеканный профиль, способный украсить любую медаль или даже орден, поворот - приветливая улыбка и теплый взгляд озаряют присутствующих. Как положено врачу, он смотрел спокойно и доброжелательно.
Со стороны горсовета подошли депутаты и присоединились к нему. Хирург их представил публике и даже фамилии назвал. Они выглядели как государственные чиновники: лица бледные, болезненные, с мешками под глазами, какие-то пришибленные, как после неутешительного врачебного диагноза. Какие-то униженные, будто явились на ковер к своему боссу. Мне их было жаль.
Тот, кто подошел первым, на полусогнутых ногах, сутулый, сходу стал возмущаться: безобразие, что администрация запрещает такое мероприятие!
Мне всегда весело слушать жалобы депутатов на исполнительную власть, которая запрещает вопреки им, законодателям. Ну не чувствует депутат свою власть, уж таким уродился, зависимым от обстоятельств.
Следующий депутат стал читать стихи, но сбился и стал благодарить Хирурга, который в этот скорбный день тут, с нами. Так прямо и нахваливал его в лицо. А он застыл как памятник самому себе. Откровенная лесть меня смутила, депутат мне не нравился. Не соответствовал скорбной дате.
Оборона города завершилась тем, что на мысе Херсонес было брошено около девяноста тысяч наших солдат без еды, без питья, под бомбежками, до последнего ожидавших помощи: морем, воздухом, сушей. До конца не верили, что никто не отзовется, не поможет, не спасет. Никто об этом не заботился, командующий через подземный ход добрался до подводной лодки и уплыл, получив разрешение от Сталина, которому была послана телеграмма, что в Севастополе осталось от силы три тысячи наших военных.
Понятно, Украина отмечала свои исторические даты и не раскошеливалась на то, что дорого Крыму и Севастополю. Но как-то все перевернулось: любители подросткового вида спорта в лице Хирурга выражали патриотизм, депутаты с помятыми лицами парились в своих темных костюмах и выглядели принижено, а народ представляла кучка пенсионеров.
Ах, да, запрет! ждали разгона митинга? Собрались смелые, те, кто рискует здоровьем ради нашей памяти? Я стала оглядываться, угрозы не заметила.
Смысл происходящего ускользал от меня: все радовались, пожилые лица выражали умиление, а я чувствовала какой-то запашок, что-то гнило в кустах.
Нет, эти ребята на мотоциклах не герои, они ничем не рискуют, как говорится, много шума из ничего. Я не жаждала скандала, сцен нападений и избиений, мне просто стало неинтересно. Пропал интерес, - точка.
Зайчик вышел из кармана, вынул ножик из тумана...
Мимо мотоциклов спустилась на Графскую пристань, постояла у памятной доски о тех, кто в двадцатом покинул родину.
Жаль, не верующая, а то бы помолилась о матросах, погибших на затонувшем линкоре Новороссийск в пятьдесят пятом. Погибли на глазах у жителей города, потому что не дождались команды покинуть корабль после взрыва.
Мероприятие с байкерами потускнело, эрос отпустил, я шла домой, мимо мчались мотоциклы, и вдруг молодая девица за спиной байкера с роскошными волосами, как знамя на ветру, поднялась во весь рост и замахала. Я оглянулась, улица почти безлюдная, девочка приветствовала меня, и в ответ я тоже стала махать руками и подпрыгивать на месте. Ее восторг на мгновение передался мне и угас.
Я шла и вспоминала, как мы с сестрой приезжали на Приморский бульвар за газетой партии нацболов, возглавляемой не въездным сюда Эдуардом Лимоновым. Пачки газет передавали поездом 'Москва - Севастополь', и старушки, подобные собравшимся на встречу с байкерами, раздавали их всем желающим. Мы брали тоже, потом передавала соседу, сосед - другому соседу, читала вся улица.
Это были девяностые, многие покинули город, уехали на континент, продав за бесценок квартиры и дачи. Город замер в ожидании. Мы гуляли с сестрой по пустой Большой Морской летним теплым вечером, и она тревожно спрашивала: 'Где люди? Неужели война началась?'
Я успокаивала ее: 'Люди будут, обязательно, не этим летом, так будущим'. И приехали: кто на отдых, кто землицы прикупить вместе с пляжем. Ожидание сменилось лихорадочными стройками усадеб на побережье: для членов правительства, депутатов, СБУ и прочих, у кого были деньги.
По местному ТВ на весь экран пьяненько улыбался президент и заплетающимся языком вещал: 'Мне киевские друзья не советовали ехать сюда, говорили - опасно, но я не жалею: и накормили и напоили...'
Летом девяносто девятого сестра гостила у меня. 24 августа на день независимости Украины смелые молодые люди из России вывесили на башне Матросского клуба плакат: 'Севастополь - русский город'. Я услышала об этом от очевидца событий: молодые люди приковали себя наручниками к перилам лестницы, их снимали российские морпехи и, как водится, жестоко избили.
Сестра не поверила:
- Ты врешь! зачем? - она покраснела от гнева, краснота спустилась по шее на грудь, залила все лицо. - Это же наши ребята, герои! Они совершили благородный поступок! Наши наших не бьют!
Она долго возмущалась, обвиняла меня во всех смертных грехах. Когда немного успокоилась, я попыталась объяснить:
- Благородство и счастье - разное. Понимаешь? Служит он, такой, сильный, в воинской части на морском побережье, тепло, солнышко, счастье какое! а тут благородные выискались. Счастливым скандал не нужен.
- Значит, сильные и счастливые били благородных? Так, по-твоему?
- Сильных здесь много...
- А благородных мало, - перебила она, - если перекосить фундамент, то здание рухнет.
- Жаль, сила и благородство не уживаются в одном человеке, да и ум гуляет сам по себе, - добавила я.
Сестра погрузилась в себя и меня не услышала. Краснота прошла, она успокоилась, но весь вечер была молчалива.
А я задумалась: почему сильный тянется к сильному? Чтобы стать вдвое сильней? Против кого? Против слабого? Так кто тут сильнее? И как быть с этим: сильный, помоги слабому? Или это уже отжило - прошлый век?
Перед сном сестра спросила:
- Малыш, скажи, разве можно быть счастливыми в чужой стране? - и сама себе ответила: - Нет, нельзя.
И переехала в чужую страну, ближе к сыну и внукам. Долго выбирала между Кировоградщиной и моим городом, решила в пользу сына. Увы, его семью в нищей стране интересовали ее деньги, а не она сама.
Жить бы и жить ей. Но зайцы хотят есть, и ждать помощи неоткуда, разве что от портрета Коновалова.