Часть 1: Есть ли жизнь после семидесяти - Видения - Черная папка - Тарелочка с голубой каемочкой - Оскал буржуазии - Футурология
Часть П: Знакомство - Простые силлогизмы - Темная волна - Мадонна и другие - Мудрец советует - Стриптиз - Чувство вины - Хам
Часть Ш: Цена жизни - 105 - Валькирии - Немцы в городе - Новая работа - Фейерверк - Хмель - Золотая рыбка - Финал
Часть 1
Есть ли жизнь после семидесяти
Зоя позвонила утром, Петр не успел спуститься по наружной лестнице на первый этаж, чтобы согреть воду в чайнике. В мансарде света не было уже несколько дней из-за штормового ветра. Пока искал слуховой аппарат, слышал писк котенка, усилил звук, голос зарокотал как море в шторм, то удаляясь, то приближаясь, по нарастающей, под завывание ветра и грохот падающих волн.
В последнее время что-то в аппарате разладилось: треск и сплошной гул в нижнем регистре.
Зоя настаивала, надо встретиться, срочно. Да, она сегодня на работе, ничего, Коцо обойдется без нее часок - другой. Да, выходной, но он пришел, нет, не из-за нее, у него своих дел полно. Да, сейчас, нет, не партийное поручение, другое, не телефонный разговор.
Она работает сторожем культурно-образовательного центра Обдуленко (хотя уже пора его переименовать в деловой центр, возможно, скоро и без Обдуленко), не только из-за зарплаты, но и с благородной миссией: затащить Коцо в компартию, место депутата в заксобрании ему обеспечено. А пока олигарх помогает по мелочи: подарки к празднику, стол накрыть, кому-то лекарства. Но что-то меняется, не в лучшую сторону, Зоя расстраивается. Когда она в расстройстве, Петр перестает понимать артикуляцию губ, и причины вероятного банкротства Коцо до него не доходят. Хотя понимает, что с культурой и образованием в центре покончено, арендуют помещения юридические и прочие фирмы, но как это связано с угрозой банкротства Коцо, Зоя объяснить не может. А ведь она умна, наш генсек, - называет ее бывший председатель партячейки Сан Саныч. Он первый предложил на отчетном собрании вместо себя Зою Шкурко, и полугода не прошло, как Петр привел ее к коммунистам.
После расставания с ним, еще до рождения Алисы, Зоя уехала в Краснодар, вышла на пенсию, вернулась, встретились, Алиса уже бизнесом занималась. Не сразу узнал, но обратил внимание: по Приморскому шла навстречу немолодая блондинка в теле и с интересом разглядывала его. Обнялись, поцеловались, от нее вкусно пахло сладостями и тонкими духами.
Расставаться не хотелось, вот и стал уговаривать вступить в партию, часто будут встречаться. Уговорилась быстро, когда узнала, что в членах в основном военные - отставники, есть и вдовцы. Конкуренция небольшая, приходят две старушки, бывают еще женщины, периодически, когда заканчивается летний сезон. Но с холодами они не появляются.
И снова вместе, уже не как любовники, а соратники по партии.
Сан Саныч агитировал членов, уверяя, что с Заенькой станет веселее, жизнь круто изменится. Перемен, хотим перемен. Все дружно проголосовали. В прошлом году ей отмечали шестьдесят пять, лицо гладкое, глаза блестят, вышла бы замуж но пока в поиске. Везет ей, половина членов партячейки - вдовцы, понятно, кроме Зои для них других женщин нет. А она не торопится, как бы ни прогадать.
"Заенька всю партячейку под своей юбкой уместила, всем тепленькое местечко нашлось, - не мог нарадоваться экс-председатель, - Ты у нас великая, как Екатерина Вторая", - говорил он, целуя ее в пухлое плечико, и вся партячейка старых коммунистов одобрительно гудела, - так в лицах описывал Ефим. Он боготворил Зою и любил рассказывать про нее анекдоты. Петр не понимал: или боготворишь землю, по которой она ходит, или смеешься над ней. Или - или, а у тебя что? то богиня, то по-женски глупа. "Одно другому не мешает, - объяснял Ефим, - чем человек шире, тем многообразнее. Меня взять, к примеру, или тебя. Но таких мало, в пределах математической погрешности, остальные одномерки: вписываются в простой силлогизм".
Что делает любовь с человеком, мир для него изменился, стал интереснее, пусть в пределах математической погрешности, но понял, что не все можно втиснуть в простые силлогизмы.
Петр любил Зою давно, когда она была изящной блондинкой и предпочитала загорать голой, ходила по городу с обнаженной спиной, красивая до умопомрачения, чуть не женился на ней. Как может время менять женщину, насмотрелся, давно живет, ничего удивительного, что изящная блондинка превратилась в бабец с тяжелой походкой.
Жена тоже была блондинкой, теперь лежит из-за больных ног, можно сделать операцию, но ей лежать удобнее.
Худой Алексей - язвенник, старый поклонник Елениного седалища, в любую погоду, когда она еще ходила, выползал на улицу и наблюдал за работой задней нижней части, особенно мясистой и объемной сравнительно с узкими плечами и талией. Ножки коротенькие, кривенькие, Петр раньше не замечал, она умела подать себя, расхваливая ступни как у японочки, гордилась ими, лелеяла, чистила пяточки, красила ноготочки, в босоножках ходила до глубокой осени, вот и застудила ноги.
Алексей таких тонкостей не замечал, какие пяточки и пальчики, - в его взгляде было что-то от механика, который пытался разобраться, почему эта на редкость нелепая конструкция не падает, а даже самостоятельно передвигается. От напряжения сдвигал козырек на затылок, стирал пот со лба, но так и не постиг, как оно так устроено, ведь колеса от детского самоката не сдвинут с места самосвал. Когда Елена слегла, ему стало легче, потому что понятно - износ частей от перегруза.
По молодости Елена обзывала Алексея онанистом, но замечен не был. Немного был влюблен в нее, считал красивой, удивлялся, что Петр перебрался на крышу. Как объяснить, что при ней тесно, тяжело дышать, будто от ее присутствия весь кислород как ветром сдувало.
Помнится, сидели во дворе Алексея, пили пиво, его жена Зина подкладывала закуску, Петр объяснял, что в женщине с возрастом ценится ум, а тут, во что ни ткнись, неразумная масса. Алексей попытался понять, от напряжения побелел, выступил пот на лбу, махнул рукой и сказал: "Ты, Петро, дурью маешься, а ведь мог быть счастливым с такой бабой. Эх, мне бы". Зина обняла мужа, погладила по голове, а Петра упрекнула: вся улица уважает Елену, зачем он так. Петр позавидовал Алексею. Зина коз держала, но мужу не помогало.
Елена не встает с ноября, как похолодало, только стучит. Дочь приезжает варить пельмени и заваривать чай. В последнее время ставит на полку термос с едой и термос с чаем, Елена легко дотягивается, но за туалет отвечает он. Спасибо Алисе, купила унитаз, зять поставил рядом с диваном, благо, частный дом, ставь, где хочешь. Елена на костылях сползает с дивана, и Петр помогает с посадкой на унитаз. Нужно следить, чтобы не промахнулась, маловероятно при ее габаритах, но случилось однажды, отвлекся, и она застряла на полу между унитазом и диваном, не мог вытащить. Соседей помочь не позовешь, догадался диван на бок поставить. Крику было, лицо красное, злое, по щекам текут слезы, рот широко раскрыт, правда, слышал только писк. Люди собрались под окнами, женщины стали креститься, мужчины посуровели, обнажили головы, думали, конец Елене. Он вышел успокоить. Алексей сильно возбудился, Петр по жестам понял, возмущался, почему его не позвали, эх, - махнул рукой и скорым шагом удалился.
С Еленой все ясно, но Зоя настораживала. Не замуж ли собралась? За кого бы, Петр в свои семьдесят в партячейке самый молодой. Она не скрывала, что вдовцы предлагали руку и сердце, цвела и пухла от переизбытка серотонинчика с дофаминчиком в атмосфере всеобщего обожания. Царствовать ей никто не мешал. Постарела, потолстела, а все также умеет привлекать мужчин, не женскими чарами, так намеками, что владеет тайнами, есть источник, приближенный к власти. Он знает, это не так, всего лишь какая-нибудь переиначенная чушь из телевизора с криминальным душком, запретил бы вместе с ведьмами и колдунами, но ведь купился. Да еще в такую погоду.
С наступлением холодов, непривычных для декабря, да еще снег, он не слезал с крыши, только согреть воду для чая, сварить на скорую руку овсянку или картошку в мундире и помочь жене. Елена расщедрилась, к чему бы это? предлагает то сосиску, то кусок курицы. Он не отказывается даже от варенья, хотя от сладкого болят зубы.
Из-за сильных ветров пропадает свет на крыше. Но и когда был, электроплита долго разогревалась, будто раздумывала, надо ли ей это. Петр включал - выключал, дергал за шнур, иногда помогало, чаще нет. Если бы все к черту сгорело, он бы что-то делал. Ефим подсказывает, будто он не знает, что все дело в электропроводке, ей полсотни лет, пора менять, новая плита может взорваться вместе с лампочками и предохранителями. Это как старому жениться на молодой.
Петр предположил, что в сети падает напряжение, Ефим не согласился: после блэкаута в пятнадцатом и восстановления электросети никто не жалуется на перепады, в серьезной стране теперь живем. Да, конечно, Петр не спорит, но он живет на крыше и имеет ввиду локальные недостатки, а именно, плохо натянутый провод от столба при ветре задевает ветки деревьев, искрит, поэтому свет то отключается, то появляется. Зять обещал исправить, но то время прошло.
Тащиться на свидание в такую погоду не хотелось, но выглянуло солнце, ветер успокоился, даже не верится, что дул всю ночь. Он спал тревожно, просыпался, выглядывал в окно и в свете фонарей наблюдал, как снежная пыль на большой скорости неслась параллельно дороге.
Елена увидела со своего дивана, как он спускался по лестнице, замахала рукой, нельзя было не зайти. Помог с туалетом, от завтрака отказался, на пороге оглянулся, смотрела подозрительно, будет звонить дочери. Та прискочит, попытается прорваться в мансарду, ни конца, ни края, покой нам только снится. Сколько еще мучиться? Отец прожил восемьдесят один год, его отец - девяносто, отец деда - сто. По арифметической прогрессии Петр может не дожить до своего дня рождения четвертого января, от силы еще год с небольшим, но не больше. Зоя уверяла, что семерка несет в себе глубокий мистический смысл: перевалил за шестерку, жить будешь долго, если не сглупишь и не влюбишься в какую-нибудь, сам понимаешь. Он отмахивался, какие женщины, по старческой немощи душа - стоячее болото, вроде течет, но незаметно, по каплям. Ефим не согласен: после шестидесяти время убыстряется: уснул - проснулся, десять лет долой. Как в тюрьме, где ничего не происходит.
В его жизни тоже событий мало, может, поэтому в такую погоду поскакал на свидание.
Зоя стояла в начале улицы, на виду у соседей, сходу стала митинговать пожалел, что аппарат не оставил дома, какая-то чушь, поток сознания: сын - дебил, олигарх - недоумок, она страдалица.
Бабе захотелось прогуляться вдвоем, поманила толстым пальцем с ярко-красным маникюром, он и поскакал козликом. Чтобы соседей не возбуждать, предложил проехать на троллейбусе до моря, недалеко, через остановку. Она разворчалась: опять в этой серой куртке, думаешь, грязь не видна, где-где, на рукаве, вокруг карманов, суешь грязные руки, сколько лет этим джинсам, не догадывался, что их тоже стирают? о, ужас! ботинки нечищенные.
Спешил на свидание, не успел почистить, зато бороду расчесал, а будет себя хорошо вести, покрасит хной. Как тебе рыжебородый Петр?
Зато она разоделась, загляденье, переливалась всеми цветами радуги. Он потащил ее по задворкам. На них оборачивались, со стороны, наверное, казалось, что старушка подцепила бомжа.
Удалялись от дома, и ему становилось все легче, будто ослабевали удушающие семейные узы.
На море штиль, он подошел к самой кромке и замер: солнце, отразившись в оконных стеклах, горящей полосой легло на воду. Подул ветерок, и световая дорожка исказилась, повторяя движение волн, будто передразнивала. Но главное не это, он четко увидел, что не мгновенно падала на воду, а чуть-чуть отставала.
Между отражающим и отражаемым разрыв, раскол, щель, неважно, как назвать, важно, как устроен этот промежуток, чем заполнен. Что там? У Петра есть далеко идущая гипотеза, с выходом на актуальную тему бессмертия. Но додумать не успел, Зоя взяла его под руку, развернула к себе, приблизила лицо, чтобы он считывал с ее ярко накрашенных губ, и завелась: сын требует размена или денег за половину жилплощади.
Ее не переслушаешь, он не выдержал: "Чем думала, когда рожала?" - "Ты о чем?" - удивилась она. "Темпераментная ты моя, надо голову иметь на плечах", - вырвался из ее цепких рук, шагнул к воде и ступил на скользкий камень. Нога подвернулась, он упал и почувствовал резкую боль.
Зоя быстро сообразила, вызвала скорую. Пока ждали, в ухо прокричала, сам виноват, она бы удержала, крепкая, свободы захотелось, старый, должен слушаться, старикашка ты мой неразумный. Он в ответ только стонал.
Когда на такси приехал домой с гипсом на ноге, с костылем и с пакетом еды (Зоя купила в киоске у травмпункта), дочь и жена уже знали, что встречался с ней. Визгу было, орали дуэтом: Алиса на крыльце, Елена со своего лежбища на веранде. Слух вернулся, видимо от шока и лекарств, как будто прорвало плотину, и хлынул мутный поток нецензурных слов, из которых проститутка звучало приличнее всего.
Он пожалел о том дне, вернее, вечере, когда вдвоем с женой пили шампанское, и ему захотелось облегчить душу, знал ведь, чем кончится, но не удержался, рассказал, что привел Зою в партячейку, и она сходу трахнула председателя Сан Саныча с застарелым простатитом.
Елена поделилась с Алисой, обе добавили красок, что было и чего не было, при других обстоятельствах он бы посмеялся над их осведомленностью, но не со сломанной ногой. Прислонился к стене, костыль упал, пакет с едой вывалился, по земле рассыпались пряники и пирожки, от отчаяния потекли слезы. Егор увидел, поднял костыль, подставил плечо и потащил к лестнице. Впереди Егор, за ним Петр, замыкала Алиса. Первая переступила порог и завелась:
- Срач развел! Я так и знала! Где твоя подружка - коммунистка сраная? Сбежала? Пусть сиделку находит. Если считаешь, что я буду за тобой ухаживать в этом свинарнике, ошибаешься, я не хочу заразу подцепить. Или мы выкидываем весь хлам, или ты лежи тут голодный.
Слух вернулся, чтобы удостовериться: ничто в мире не меняется, под крики дополз до дивана, лег с помощью Егора и попросил увести Алису. Немного погодя поднялся, опираясь на костыль, действовал неумело, закрыл дверь на ключ, подергал, - надежно.
Ночью опять похолодало, падал снег, все замело, он долго смотрел в окно, картина завораживала, как в детстве, когда еще лежал в постели, слышал материнский голос: "Вставай, снег на улице, как красиво", вскакивал и смотрел на вдруг побелевший двор, такой чистый, такой торжественный. К вечеру появятся следы ног, собачьих желтых струй, дворники расчистят дорожки, но первое впечатление осталось на всю жизнь.
Утром съел пряники и пирожки, хлеб с сыром, запил водой и стал ждать Зою. Клонило в сон, поэтому решил замок открыть, иначе до него не достучаться. Спал не спал, заболела нога, поднялся за таблеткой, только стал запивать водой и поперхнулся, потому что услышал шум машины. Таблетка упала на пол, замер в ожидании, шум прервался у ворот, приехали дочь с зятем.
Услышал, как они подъехали, как вошли в дом, снизу донесся пронзительный голос Алисы, тоном ниже, но также громко ответила жена. Слов не разобрать, но ведь слышит.
Зачем они приехали? На колесах с летними шинами в такую погоду. Егор водит неуверенно, после того, как врезался в дерево, первый раз сел за руль новенькой японочки цвета кофе с молоком, перед в гармошку. Не мог выбраться, это спасло от смерти: если бы Алиса вцепилась в него в тот момент, задушила бы. Помог Алексей, слабый, нервный, больной, но справлялся с любой заковыркой. Егор выбрался и спрятался за спину тещи. Дочь слезно голосила и причитала, собрались соседи, кто-то совал визитки ремонтных мастерских, кто-то советовал самой учиться водить, криков было, что не услышать невозможно даже ему, глухому тетере, образным языком жены.
Машина долго стояла в ремонте, все не хватало денег, да еще дочь решила перекрасить в красный цвет. Жена не поняла, в чем прикол, Петр объяснил: кровь незаметнее. - Чья? - Пешехода. Дочь так посмотрела, что он умолк. Римский профиль матери, но у дочери чуть подкачал невыразительный подбородок, голубые глаза от него, темно-русые волосы тоже его, когда-то были, но Алиса зачем-то портит интенсивно-черным окрасом, тоже мне восточная красавица, да еще линзы: когда она злится, впечатление, что глаза вот-вот выпадут. Все спешит и на ходу отдает приказы. Исполнитель - муж, но впечатление, командует ротой. Своим присутствием вызывает тревогу как темная туча: прольется ливнем, сверкнет молнией, прибьет градом или пронесет.
Лучше с Алисой не пересекаться, перед тем, как спуститься на первый этаж, подходит к краю крыши и смотрит, не стоит ли машина под навесом. Если не стоит, то в целях безопасности, мало ли, может, приехала на маршрутке, окликает соседку Веру, она показывает: скрещенные руки - сиди на крыше, разведенные в стороны - путь открыт.
Сейчас все складывалось неудачно: если они вдвоем да на машине, то надолго, а ведь скоро Зоя явится. От расстройства забыл, что дверь открыта, дочь взлетела по лестнице, ворвалась как торнадо, схватила пачку старых газет, выкинула на крышу, добралась до стеллажа с книгами. Он закричал, Елена застучала по трубе.
- Мы с Егором нанимаем грузовик, будем вывозить всю макулатуру. Ты меня понял?
- Только попробуй, - он замахнулся костылем и чуть не упал.
- Ага, услышал, прикидываешься глухим, а сам все слышишь. Не пустишь, найму бомжа за бутылку, он тебе вторую ногу сломает.
Снизу стучали по трубе, доносился голос Егора, дочь спешно удалилась. Пронесло. Теперь понятно, зачем они явились, раз Петр охромел, можно и похозяйничать. Не получится, иначе зачем так много хлопотал, чтобы отделиться от них.
Он закрылся на ключ и защелку. Алису пускать нельзя: под видом уборки, выкинет все подряд. Пусть хлам, но это его хлам, и никто не смеет входить без разрешения. Пусть упрекают, что у него нет родственных чувств, согласен, раньше были, теперь нет.
Не нужно помогать, прошу не лезть. Старый? Больной? Бывает и не только с ним. Что ж теперь, психбригаду вызывать? Елена не соглашается, боится вслед за ним оказаться там же.
Когда строил дом, второй этаж планировался как чердак. Но жить с семьей в двух комнатах после рождения дочери не смог, на чердак провел канализацию, электричество, отопление, трубу по периметру, поэтому тепло даже когда задувает штормовой ветер, на газ не хватило сил и денег, но и без этого сумел оформить как жилое помещение под официальным названием "Мансарда", - вкусное, пьянящее, как вина Массандры.
Все бы ничего, но периодами в непогоду нет света, и чтобы согреть воду в чайнике, надо спуститься вниз. Возможно, попросит помочь соседку Веру, но после того, как дочь уедет на центральный рынок, там торговая точка. Раньше киоск штучного товара был на троллейбусной остановке, днем сидели поочередно, ночью только Егор, высиживали неплохо, особенно в ночное время, но сейчас все киоски убрали. Алиса мечтает о магазине, но пока нет денег.
Донеслись крики, дочь частила, явно проигрывала матери в громкости, вот выкрикнула нечто вроде: да живите, как хотите, - последнее слово за ней, слетела со ступеней, машина отъехала.
Немного обидно, предполагалось, что семья и дети нужны, чтобы в старости и немощи получить хотя бы чашку чая, можно без сахара.
Старался, как мог, учил музыке, но скрипка валяется под диваном.
Все надеялся, что одумается, что услышит его, будет брать уроки пения, ведь уже небедная, но прибыль конвертировалась в мишуру. Зачем ей столько юбок, каждое утро выбирать между длинной и короткой. Их больше десятка? Спасибо за подсказку, женщины родные, какие же вы свободные, одна юбка и хватит, зато без заморочек. "Без одежды еще лучше, климат позволяет полгода ходить в трусах, а полгода в шубе", - развивала тему жена, знал, надолго, и жалел, что нет кнопки выключателя.
Настоящая свобода, когда нет выбора. Абсурд? противоречит очевидному? Хотя как посмотреть: если свобода внутри нас, то раб свободнее рабовладельца, потому что он ни за что не отвечает, даже за себя. Ему плевать, потому что нет выбора.
Он почувствовал жар, снял свитер, стало холодно, разволновался да еще натощак, утомился, бессилие сковало мышцы. Зазвенело в ухе, потряс головой и услышал глухой звук лопнувшей струны, обычно предчувствовал, когда это случится, но пальцы опережали, получали сильный удар, боль долго не проходила.
Сейчас тоже болит, но ведь слышит, будто в молодость вернулся. Врачи давно предупредили: если не будет лечиться, воспаление перейдет на мозговые оболочки, характер будет меняться не в лучшую сторону. Лечился, даже в госпиталь устроился в радиорубку, подбирал музыку для лежачих больных. Болезнь остановили, но слух не обещали.
Приговор врачей не обсуждается, но не все так просто, как было с отцом: сначала он перестал слышать мать. Она кричала, на повороте улицы было слышно, отец прикладывал ладонь к уху, смотрел на нее небесным взором и счастливо улыбался. Думали, издевается, ведь когда Алиса тихо говорила за спиной деда: "Старый дурак", он резко поворачивался, глаза его темнели, рука сжимала трость, мог ударить. Дочь отскакивала, и они вдвоем с Еленой смеялись. Таким смехом только нечисть будить. Никогда не слышал, чтобы смех передавался по наследству.
Он ведь тоже вначале перестал слышать жену, не притворялся, действительно не слышал, периодами, и вдруг, как по щелчку включалось радио, звучало вразнобой со всех сторон, он дергался, оглядывался, что-то чудилось за спиной, кружилась голова. Советовали беруши, но от них звенело в правом ухе. Беруши нужны, жена не встает с осени и периодически стучит молотком по трубе отопления, ему кажется, что вбивает в уши гвозди, длинные и ржавые.
Бывает, в бессонницу слышит, как завывает ветер, как в ночи лают собаки (неизвестно, слышит или вспоминает голоса из прошлого), давление растет, пульс ускоряется, в правом ухе барабанная дробь, так и мучается до утра, потом полдня спит.
Непогода затянулась, от ветра бьются о ступени ветки сливы, кажется, кто-то поднимается на крышу. Он еще раз проверил дверь, заодно потренировался в ходьбе с костылем.
В мансарду есть еще путь через веранду. Веранда поделена на две части, в передней кухня, дальше за занавеской на диване лежит жена и смотрит то в окно, то в телевизор. В этой части сохранилась деревянная лестница, ведущая к нему, обычно на ней стоят цветочные горшки. Лестницу не убрал, все некогда было, а квадратную дыру в потолке закрыл крышкой и для надежности придавил двумя пудовыми гирями да еще протянул канат через ручку и прочно закрепил на крюке в стене. Иногда цветочные горшки переставлялись на подоконник, значит, зять пытался открыть крышку снизу. Открыть не получится, только взорвать. Вероятность взрыва не исключается: если вожжа попадет под хвост, дочь перестает соображать.
Защищен со всех сторон, еще поборется, нога в гипсе - не повод сдаваться. "Мы рождены, чтоб сказку сделать былью", - пропел он, не слыша собственного голоса.
Грохнула десятикилограммовая гиря на металлический поднос - звонок собственного изготовления. Рычаг, приводящий чудо-изобретение, замаскирован над дверью, знают только друзья. Это Зоя, недаром запел, почуял как собака. Поскакал, но костылем управлять еще не научился, чуть не ползком, открыл, не ошибся. Вот и она, в сером пуховике и теплых сапогах, тяжело переступила порог, улыбнулась ему, довела до дивана, уложила, взяла со стола слуховой аппарат, села рядом.
- Я думала, ты внизу, только сунулась, толстая дура разоралась, покоя нет, шастают, дала бы по мозгам, - передразнила она Елену, - Ой, что я тут расселась, ты же голодный. - Достала из сумки бутерброды с пахучей колбасой и сладкий компот из клубники. Все забывает, что он не любит сладкое. Разбавила водой, цвет поблек, вкус не приторный, порывшись в сумке, вытащила пирожные. Он отказался. - Не хочешь, не надо, сама съем, - поставила на стол трехлитровую банку меда и стала выкладывать поверх папок и бумаг многочисленные банки и баночки. - Все тебе, когда еще Ефим приползет.
Он лежал и наблюдал, как она резала овощи, обильно поливала майонезом и перемешивала, готовила бутерброды с сыром и колбасой, прикрывая сверху помидорами и зеленью. Вкусно, но без чая не в кайф.
-Ладно, схожу, - Зоя взяла чайник и вышла.
Петр прислушивался, громких звуков не было, так, бормотание. Вскоре вернулась.
- Как приняли?
- С Алиской столкнулась у калитки, она поднималась на крыльцо, Ленка опять разоралась. Делаю, что должно, остальное по барабану.
- Целеустремленная ты моя, дверь закрой, Алиса уже делала попытку прорваться.
Ему нравилось смотреть, как она аппетитно ела. Не спеша, с удовольствием, даже лимон не смог бы стереть с ее лица блаженство. Точные движения, как у дирижера: вот разрезала помидор на тонкие полукружья, вот густо присыпала мелким укропом, помнит, что у него зубов почти не осталось.
Жена ела урывками, во время обеда все больше стояла у плиты, разогревала, раскладывала по тарелкам, что-то совала в рот. Все второпях, спешила, то к телевизору, то на крыльцо, то еще куда-то. Хотела похудеть, поэтому не садилась вместе с ними за стол и, кусочничая, переедала.
Зоя успевала наслаждаться и подкладывать что повкуснее на его тарелку.
- От тебя пойду к Максиму, - сказала она, покончив с желейным пирожным, - он в лёжку из-за погоды, потом к Сан Санычу. Все по плану, Коцо подождет.
- Вот как? Можно так просто уйти с работы и ничего?
Она повела плечом, огладила грудь, живот:
- Ревнуешь?
Он перестал есть и внимательно следил за ее ртом, легко понимал, потому что она старалась, выразительно двигала красивыми губами: верхняя - тонкая, изящно выполнена и нижняя - полная, создана для поцелуя.
- С чего бы, ревновала ты, замуж за меня хотела. Не сбежал, ходил бы ветвистым, - он засмеялся, чтобы снять напряжение.
Об этом не говорили раньше, а теперь можно, больным все можно. На больных не обижаются.
Обтерла губы, жест опрощал, а ведь умеет по-царски держаться, вскинула голову, надменный взгляд из-под опущенных ресниц уперся ему в живот, но от этого не стал менее царственным.
- С чего взял? - прищурилась, будто смотрела на мелкий предмет, - Да, хотела поначалу, а потом нет.
- Это почему?
- По плану, - улыбнулась и тут же стала серьезной, - Я тогда решила зарабатывать, пока молодая, квартиру хотела купить. С тобой бы не смогла. И, ты знаешь, купила. А замуж выйду, как захочу, еще не вечер.
Выйти замуж не получилось ни разу, даже забеременела, родила сына, даже заявления подали в ЗАГС, но жених сбежал. Оставил записку: "Не ищи", - так спешил, что не подписался. Пыталась искать, строила планы мщения, но больше его не видела.
"Зоя не для нервных, не для таких как ты, Петр. Ее царственная простота пугает. Ты струсил, я бы женился", - мечтал Ефим. Жена умерла давно, Петр ее видел однажды, запомнилась улыбка: хорошая, добрая, но внешностью не подходила Ефиму. Он в молодости был красив, на фотографии в их штабе мужественное лицо воин, вся грудь в орденах и медалях. Любил красавицу, спал с ней, а женился на девственнице. Конечно, жалел, но сейчас не струсил бы, смелый стал, терять уже нечего, - этим старость хороша.
Зоя липнет к Сан Санычу. Есть еще Коцо, для нее молод, но кто его знает. Мысли тревожили, он опять вернулся в прошлое:
- Сейчас отнекиваешься, а тогда непрочь была меня захомутать.
- Захомутать не могла? Ошибаешься, легко, опыт был, стреляла без промаха. Передумала, еще до Ленкиного залета. Я вами дергала, как хотела. Вы у меня на ниточке висели, - она растопырила пальцы - сардельки, изображая, как это было.
Так наглядно, что поверил, похолодел, неужели не без ее помощи жена встречалась с этим уродом - подводником? Она могла. Бросило в жар, но нет, хватит того, что ее демонизирует вся партячейка, и он засмеялся.
Она легко перенесла телеса на диван, скинула кроссовки и легла к стенке, диван перекосился, Петр не удержался, упал на нее. Погладила его по спине, осторожно высвободилась, они обнялись и замерли, как когда-то много лет назад, уставшие и удовлетворенные. Захрапела, он легонько похлопал ее по животу. "А, что?" - открыла глаза, бессмысленный взгляд, - устает на работе, дома бесконечный ремонт, партийные дела, жаль ее. Встрепенулась, ой, Коцо ждет, без меня не уйдет, перелезла, не забыла погладить и чмокнуть в нос.
Не врет, на работу, для блядок другая одежда, обычно кожаная куртка, под ней нарядная кофта, юбка и остроносые сапоги. Носы загибаются как когти, ими пользовались электрики, чтобы взбираться на деревянные столбы вкручивать лампочки под металлическими тарелками - абажурами. У него тоже были такие, когда в восемнадцать лет ездил в тайгу за Тюменью, добытчиком, как называл сосед - охотник, - за кедровыми шишками. Но с когтями возиться быстро надоело, без них удобно с ветки на ветку прыгать. Допрыгался, свалился, благо, на землю, но ушибся головой, потерял сознание. Друг растерялся, побежал за помощью, чуть не заблудился в тайге, наткнулся на мужчину. Это был местный шаман, других врачей сроду не было. Шаман помог подняться, привел к себе, чем-то горьким напоил, Петр сквозь сон слышал бубен и монотонный голос.
На прощание шаман сказал:
- Кедр тебя сбросил, иди к нему, поднимись снова.
- А если я упаду?
Шаман промолчал.
Не полез, уехали с другом. Долгое время болела голова и со слухом были проблемы: высокие ноты еще слышал, а низкие - сплошное гудение. Матери кто-то подсказал: перерастет, все нормально будет. Отец вспомнили, что после скарлатины Петр тоже оглох, стал упрекать мать за легкомыслие, надо было лечить. Кому лечить, если педиатром работала женщина, в прошлом ветеринар, окончила сельхозтехникум. Мать просила, чтобы его освободили от физкультуры. Врач ответила: "Упал с высоты? Бывает. Не слышит? Ноги целы, нечего баловать, пусть бегает".
Слух вернулся, как и раньше, а кедровые орехи щелкали всей семьей перед телевизором, хватило до весны.
Сейчас и столбы бетонные и деревья неплодовитые. Сибиряки на отдыхе жалуются, кедр не плодоносит. Ему так и хочется сказать: спасайте, кто кроме вас, отдыхать потом будете.
Видения
Хельга проснулась ночью от свиста и грохота, испугалась, разбудила дочь. Та успокоила: где-то плохо закреплено железо, на крыше или на чьем-то балконе.
Но Хельга не согласилась, это знак судьбы, что-то случится, нехорошее. "Не придумывай, все лишь ветер", - проворчала дочь сонным голосом.
Не верит, а ведь знаки даются свыше, надо прислушаться, разобраться, к чему бы это, и не хихикать и не крутить у виска пальцем, как делает дочь, внучка повторяет. Счастье приходит тихо, с ангельской улыбкой, а несчастья - с шумом и грохотом, под барабанную дробь.
С утра почувствовала тяжесть в теле, как будто связали и засунули в тесную бочку. Мандраж, тревога, так бывает, когда она выпьет много крепкого кофе. Выглянула в окно: белым бело.
Снег засыпал город весь день без передышки. Проезжала мимо бухты на работу, над морем густой молочный туман - редкое явление в Крыму. Пассажиры маршрутки, и не только молодые, вытащили свои телефоны, кто звонил, кто снимал, равнодушных не было.
Накануне похолодания Хельга видела яркие полосы на закатном небе. Знающие люди не сомневаются - над бухтой время от времени зависают НЛО. Дочь смеется: "Зеленые человечки к тебе не приходили? Или у вас телепатическая связь?"
Дошутится, Хельга после ее слов бежит в храм поставить свечку. Благо, рядом.
Плохо спала ночью, теперь мучается на посту, в будке на уровне второго этажа, внизу двор, выложенный темно-красным гранитом, ровно укрытым снегом. В центре двора ореховое дерево. Переплетения веток и редкие листья тоже покрыты снегом, необычно для нашего климата, красиво как в скандинавских сказках. Мама любила их читать, любила снежную зиму, недаром имя Хельга.
Дерево окаймляет высокий бордюр из черного мрамора, сейчас он похож на сугроб квадратной формы.
Двор освещен, но не так, как раньше, только прожектор и тусклые лампочки над дверью в хозблок, попросту сарай, и над входами в бывший магазин канцтоваров напротив и в здание, к которому прилепилась ее будка.
Раньше была светодиодная подсветка гранитных дорожек, и все вокруг расцвечено желто-голубой иллюминацией, к чему этот недешевый праздник, Хельга не понимала.
Она засовывает окоченевшие руки глубоко в рукава куртки. Ноги тоже промерзли в сапогах с дырявой подошвой. Потрясла руками, постучала ногами, не помогло. Подвигаться бы, но пространство будки полтора на полтора метра, могилы роют куда шире. Здесь помещается только кресло и доска вместо столика, для журнала дежурств и стакана с чаем.
Только вздремнет и тут же скатывается на пол, - сиденье неустойчивое, кренится то вбок, то назад - вперед, утром выбираешься, спина болит, ноги с трудом передвигаются, как старуха, а ведь еще не на пенсии. Когда устроилась сюда, неустойчивое компьютерное кресло уже было, притащили сторожам, жалко выбрасывать. Просили нормальный стул, но чтобы вынести кресло, надо его разобрать на части, иначе через узкую дверь не пройдет. Но ведь как-то втащили. Ира, жена владельца "усадьбы", отказалась менять, на ваши задницы не напасешься. Действительно, женщины в теле, особенно Зоя.
Сменщица Надя ворчит: "Культурный центр называется, нас держат за собак". Но говорит тихо и оглядывается, боится, уволят, а на ее руках внучка. О дочери и зяте ее не спрашивают, знают, не ответит.
Не хотела, но выхода нет, включила подогрев под пластиковым полом.
Когда впервые увидела голубую плитку с цветочным орнаментом, восхитилась, умеют же делать, хорошо бы такой пол в ванной. Сменщица Надя предупредила: "Начнутся холода, тогда и оценишь красоту". Отмахнулась, главное, чтобы грело, но от пластика несет удушающим запахом химии, текут слезы, на глазах пелена, все вокруг в густом тумане. Даже испугалась начавшейся катаракты, как у отца, на всякий случай сходила к врачу, ничего не нашла, но посоветовала работу сменить, лучше без химии. Теперь старается подогрев включать редко, хотя мерзнет, с холодами тонкая фанерная дверь перекосилась, на засов не закрыть, щель с ладонь, задувает так, что пол покрывается инеем. Надя принесла обогреватель, но Ира потребовала унести, чтобы не случился пожар. Ира на словах добрая, но в их нужды не вникает: зарплату получают, остальное неважно, кому не нравится, пусть уходит. Нет, она так не говорит, но и без разговоров понятно.
Ее муж, Обдуленко Иван Иваныч, был владельцем культурно-образовательного центра. На логотипе крупные буквы: КОЦО, друзья и знакомые Иван Иваныча так и называют его Коцо. Культуры уже нет, теперь это деловой центр, правда, документы до конца еще не оформлены. По слухам магазин канцтоваров с крышей в стиле готики город не то отсудил, не то выкупил, кто как говорит. Иван Иванычу осталось здание, где проходили тренинги и ему платили за аренду помещений. Сейчас их занимают деловые люди, как говорит Вика, приезжают на машинах, оставляют их за воротами, ни пройти, ни проехать. Хлопают калиткой и быстрым шагом проходят под будкой, все мужчины среднего возраста в строгих костюмах, причесанные, с папками для бумаг.
Откуда столько деловых? Раньше не встречала, только по телевизору. Энергичные, все сметут и их центр до кучи. "Неместные, - объяснила Вика,- семьи оставляют и приезжают, здесь возможности для роста". Неместные, деловые, но тоже мужчины, может, Вика присмотрела кого.
Хельга пыталась сдружиться с ней, уже не первая попытка, кто знает, может, среди деловых есть и неженатые. Пыталась разговорить Вику, когда она после уборки помещений выходила подметать гранитные плиты. Но быстро надоедало, какой интерес слушать о том, что готовит дочь, чем болеет внук, уже второй, и какой умный кот, все понимает. Хельга спрашивала о зяте, Вика пожимала плечами, уехал на заработки, здесь работы молодым нет. Деловым есть, а молодым нет.
Выдаст информацию о внуках и дочери и все, некогда, работать надо. О работе ничего, только то, что Иван Иваныч щедрый, ценит ее, подарки делает к праздникам, и все, точка. Но об этом всем известно.
Иван Иваныч на глазах пожелтел, постарел, ему уже шестьдесят. Хельга помнит, когда отмечали юбилей, в ресторан пригласили только Зою. У него голый череп, первое время, когда устроилась к нему, думала, стрижется под бандита. Лицо некрасивое: бугристый нос, злые темные глаза, желтая кожа, покрытая сетью морщин.
Иногда кажется, что взгляд его теплеет, не то, что раньше, скользил равнодушно, и она чувствовала себя униженной.
Ирина бодрится, всем улыбается, поговаривают, что дочь выдали замуж заграницу.
Может, из-за токсичной химии, а, может, из-за недосыпа, пейзаж за окном кажется нереальным. Шевелит пальцами, щиплет кожу, больно, значит, не галлюцинация, и она не шизанутая, как называл ее отец. Это не сон и не кино, она, действительно, сидит на посту номер один, согласно табличке за спиной, в тесной будке, типа скворечника, на уровне второго этажа.
Как-то забежала дочь, любопытно, где мать устроилась, потом рассказывала Юле, что бабушка поселилась в скворечнике. Зачем? Чтобы Коцо притаскивал ей червяков и насекомых. Зачем? Кушать.
Юла поверила, на прогулке после дождя схватила червяка на дороге и запихнула в рот. Ребенок шуток не понимает, - устала повторять дочери. Плохо? Как сказать, у брата, например, чувство юмора зашкаливало, он сыпал в компот соль и перец, однажды в кувшин с водой влил уксус. Отец сплюнул и усмехнулся: нет, чтобы воду в вино превратить, ведь были люди, умели. Да на такое доброе дело и свечей не жалко. Мама возмутилась: "Мозги бы тебе заменить" - "На твои куриные?".
Отец смеялся, когда Коля шприцем выдоил коньяк через пробку и влил чай, даже вспомнил свою молодость, тогда был самогон, добавлял квас, но без шприца, просто из одной банки переливал в другую. Ни разу не попался. Пил он мало, не нравилось, любил вечерами читать, а Коля спился и умер, спохватились не сразу, дня три пролежал труп. В той комнате долго и страшно умирал отец.
Брат поселился у них, когда Хельга ушла от мужа и вернулась к отцу с трехмесячной Майей. Считалось, что брата выгнала жена из-за пьянства, но скорее боялась, что ему не достанется квартира. Он поселился в средней комнате, редко выходил, только в туалет, закуску покупал в баре, водку в магазине, все рядом. Друзья забирались к нему через лоджию: когда-то отец сделал ступени в палисадник, огородил его забором от дороги и посадил две яблони. Такое право было у всех живущих на первых этажах. Отцу не нравились друзья сына, и он хотел сломать ступени. Но брат не разрешил, чуть не подрались.
Чтобы заглушать пьяные голоса, она включала телевизор, музыкальный канал. С тех пор не любит музыку, поэтому Майя слушает ее через наушники.
Время за полночь, клонило в сон, она закрыла глаза и увидела террасу с полом, выложенным плиткой с выпуклым рисунком, как в сауне. Прошлым летом устроилась в частную гостиницу и мыла эту сауну шесть раз в сутки каким-то средством в банке без наклеек, ногти стали слезать, и резиновые перчатки не помогали, но платили неплохо. Акриловых красок накупила, хватило надолго и дочке и внучке, в основном красного цвета, Майя писала маки, оттенка, как пятно на гранитной плите. Или это скрюченное тело? Похоже на эмбрион в матке, только большой, как взрослый человек. Голый, с содранной кожей.
Она вздрагивает и открывает глаза: все тот же заснеженный двор. У сарая, где темно, вроде что-то шевелится, появилась голова над забором, все выше, вот нога, перекинулась во двор, нет, ветка ореха закачалась на ветру. Кому и зачем лезть: почти центр города, на параллельной улице полицейский участок, - успокаивает она себя. Но чудятся шаги, безжалостная поступь. Добраться до нее можно только по металлической лестнице. Так и есть, ритмичное цоканье. Посмотреть бы, но страшно, трясутся руки, решается, приоткрывает дверь, на ступенях пусто. Поздно догадалась, что на снегу должны оставаться следы.
Страх не отпускал. Столько мрамора. Зачем? Чтобы деревья не сбежали? Может, могильник, и никто, кроме хозяина, не знает, кто там похоронен? Души умерших бродят ночами по двору, вот почему так неспокойно. Вот почему такой мрачный Коцо. Вот почему ему не нравилось, когда собирались беременные на тренинг и присаживались на бордюр. Но скамеек не было, и он выносил табуреты. Понимал, на могилах нельзя сидеть, тем более беременным.
Она крестится и шепчет молитву.
Жаль, что нет уже тренингов. Интересно было наблюдать за беременными, редкая приходила одна, обычно с мужьями, детьми, бабушками и дедушками. Бабушки разные, а дедушки интеллигентные, понятно, работяга не станет сопровождать свою беременную дочь на тренинг. Он и слова такого не знает, Хельга тоже раньше не знала. Дочери уходили на занятия, а их отцы и свекры оставались, она спускалась и вела с ними беседы. Радовалась и завидовала, как много счастливых семей. Вика не соглашалась: родят и все изменится. Может и так, муж был внимательным, когда она носила Майю.
Познакомиться бы с кем из деловых для серьезных отношений, без мужа плохо. Но думает вяло, устала, замерзла. Хочется спать, закрывает глаза и видит заснеженное гладкое поле до самого неба, линия горизонта нечеткая, как и хвойные деревья в морозной дымке, она встряхивает упругую ветку и смеется - смеется, слизывая растаявшие на губах снежинки. То ли снится, то ли навеяно картиной двора.
"Не была ты там ни разу и поля с лесом не видела", - ворчит отец, а мать улыбается и отводит взгляд, не подтверждает и не отрицает.
Но ведь помнит: простор белее белого. И деревню помнит, где ее зачали, с тех пор не побывала ни разу. Но ведь помнит. Здесь тоже падает снег, как сейчас, день, два, какое поле до горизонта, здесь живут тесно, из простора - небо и море. А ей бы хотелось туда, где лес, бредешь по нему, деревья расступаются и перед тобой лужайка с сочной травой и душистой земляникой. Все мечтала окончить школу и вернуться на родину.
Отец злится: посмотрим, как проживешь одна, а мать печалится, затаенная боль, столько лет прошло, когда она, беременная Хельгой, с мужем и четырехлетним сыном переехала в теплый край, так и не смогла с этим смириться.
Вынуждены были, в деревне жили впроголодь, вот и переехали к тетке Тоське, сестре отца. Тетка удачно вышла замуж за военного.
Занюханный городишко, как их районный центр, машина проедет, пыль полчаса висит в воздухе, разве что Крым и город боевой славы. Военный городок - с гордостью говорила тетка, отец был недоволен, не сеют, не пашут, а живут лучше деревенских.
Отец с матерью работали на стройке, получили квартиру, тетка приходила редко, к себе не приглашала, хотя и жили по-соседству. Когда отец умер, Хельга сняла зал в кафе, пришли родственники: тетка с сыном и двумя невестками, один сын умер молодым, оставил жену с двумя сыновьями, - уже большие, пришлось знакомиться.
Родной брат Коля был старше ее, помнил деревню Дубровку на реке Вятке в Кировской области, как он на санках летел с горы, как на лыжах катался с отцом в лесу, и белки сопровождали их, перескакивая по веткам, бежали впереди, будто играли ними в догонялки. На поминки пришел сын брата, ей племянник, не узнала, был школьник, стал мужчина. Где только не воевал, был легко ранен, но неудачно, в голову. Заговаривается. У него сын растет, но бывшая жена не разрешает им встречаться. Тут же на поминках случился скандал, Хельга пожалела, что пригласила их вдвоем, думала примирить. Племянник ушел, а невестка долго и нудно рассказывала о психиатрическом диагнозе, о дорогих лекарствах и о том, как с ним было трудно, поэтому и развелась.
Иногда она думает, что все несчастья от переезда, надо было оставаться на родине. Там хорошо.
. "Да ты сумасшедшая, помнишь то, чего никогда не видала", - слышит она голос отца, и нет уже матери защитить ее. И отца тоже нет с прошлой весны. Спаси душу его грешную, шепчет молитву, крестится.
Понимает, как не понять, пусть дочь не крутит пальцем у виска, а Юла повторяет за ней, - у нас у всех есть память, так? в ней сохраняется все, что было. Но и фантазии мы тоже помним. Значит, они тоже реальны, допустим, из другой жизни. Еще никому не удалось опровергнуть теорию переселения души, не говоря уж о ее вечности.
Бог тоже реален, хотя мы его не встречали, не видели. Но он есть, иначе, кто сотворил все вокруг и нас тоже. И если она видит себя на террасе, стоит закрыть глаза и захотеть, то какая это фантазия, это реальность из прошлого. Она другая: высокая, стройная, лицо не такое - татары за свою принимают, а удлиненной формы, аристократическое, как на картинах русских художников позапрошлого века.
Обычно стоит у круглого столика на террасе, вдыхает аромат цветов (розы, лилии, хризантемы) в хрустальной вазе, ветерок играет подолом платья в бело-голубых переливах из натурального шелка, опускается в удобное кресло и любуется вековыми елями. Порыв ветра и легкая штора взлетает, пытаясь дотянуться до ветки как ладонь великана.
Что-то хрустнуло, выпрямляет спину, тонкий профиль, лебединая шея, без подушки безопасности на загривке, как говорит дочь, - гордо поднимает голову и ждет его. Не явился ни разу, но верит, он в пути и еще не дошел до нее. Дойдет, хоть и заждалась, еще чуть-чуть, пусть дочь напоминает, что скоро ей полвека, круглая дата, - большая любовь случается и в девяносто лет.
Почти ничего, кроме, пожалуй, цветов, в этой картине не меняется, даже отражение хрустальной вазы на полированной поверхности, даже игра солнечных зайчиков на паркете. Но в последнее время вместо зайчиков отблески красного заката. Как ни старается изменить, хотя бы на розоватый, не получается, перед глазами двор из плит темно-красного гранита. Днем не так пугает, как вечером, когда ярко светит прожектор на крыше напротив.
В игре теней на гранитных плитах чудятся то кресты, то лики святых, а то и черт с рогами. Свят, свят, она крестится и успокаивает себя: что-то будет меняться, ведь не зря падает снег.
Хуже не будет, уже пора, Иван Иваныч все угрюмее, машин у ворот все больше, деловые мужчины тоже угрюмые, такое впечатление, что заклинило челюсти, а что, возможно, если долго напрягаться, как крепкие орехи разгрызать.
Если постоянно думать, и ей челюсть может заклинить. И все труднее извлекать уютную картинку.
Терраса с видом на лесную поляну, окруженную темными елями, приснилась, когда отец решил строить маленький домишко на участке в четыре сотки, рядом с морем. Вообще-то ему нужна была крыша, укрыться от дождя и складывать лопаты да грабли с ведрами, Хельге - уголок, прятаться от семейных скандалов по поводу и без. Дома такого угла не было, комнату делила с братом и с нетерпением ждала, когда Николай женится и уйдет жить к жене. Женился, ушел к жене, а мама перебралась в ее комнату на диван брата. Все бы ничего, но пьяный отец врывался ночью в поисках жены. Одно слово, вспыхивал пожар и сжигал накаленные до предела стены.
Обсуждение будущего дома на время их объединило. Отец даже непутевого сына терпеливо выслушивал и даже согласился, что перила для крыльца нужны, катимся в старость, ничего тут не поделать. Пока докатился только отец, мама умерла раньше, брат не дожил до тридцати пяти. Молодой был, не то, что отец, всех извел своим дурным характером.
Она спохватывается, грех какой, так об отце, крестится и обещает себе чаще молиться за упокой раба божьего Сергея, неверующего, но крещенного.