Аннотация: Окунаюсь в зыбкое прошлое, что-то ещё держится в памяти. Время, когда всё только начиналось, пробуждение чувств ещё и не подростка.
Ленинский рынок, зима, танцую на морозце у киоска.
- Попить, закусить? Чего будешь? ( Это подошли разносчицы пирожков - разбитная деваха Оля со напарницей).
- А что есть?
- Бальзамчик есть, водочка!
- - А чай?
- - И чай, и пирожки.
- - С чем пирожки?
- Рис с яйцом, сосиска в тесте, с припиздятенкой один остался!
- С чем - чем?
Ты хоть смотри, с кем говоришь, (это напарница вступилась)! - с капусткой пирожок, с квашенкой.
Покупаю последний пирожок "с капусткой", разламываю, непередаваемый словами запах перекисшей капусты.. Да, да - прав, прав Николай Васильевич Гоголь: Выражается сильно российский народ!
Я - маленький, но уже школьник. Родители "на командировке", дети с бабушкой, меня старшая из сеструх Надежда берёт с собой на свадьбу у кого то из родни (не могу вспомнить невесту, наверное, то была помолвка, или просто сватание), может я сам с Надей напросился - а вдруг подъедут из Ленинск-Кузнецка двоюродные братики и сестра, а что, дядя Стёпа (их отец) на водовозке работает, сели да поехали!
Изба, обе комнаты напиханы народом. Дыхнуть нечем, жара, лето на дворе, но дня два печки топились: жарили - парили, на столах тесно от шанег - пирогов, рыбки и "солёного", от жарёнки и .. - кто помнит столы после "праздника" - поймёт. Спят везде, на кроватях, на сдвинутых стульях, На полу, на ватниках и половиках, оба деда, сваты, раскинулись обнявшись (як тот казак на шляху, что в "Тарасе Бульбе") прямо у порога. Чьи-то руки приводят меня к узкой лежаночке, в закутке между стеной и шкафом, тут бабка спала, забираюсь на лежанку, занавеска задёргивается. Не на долго, поддерживая с двух сторон, на лежанку запихивают взрослую тетку, лет тридцати, я её знаю - это Сима из Бачат, мне, наверное, троюродная, в белом платье, почему-то в стёганных ватных брюках непомерного размера и шахтовых резиновых сапогах. Сапоги с неё стягивают, брыкается, так в штанах и остаётся. Осторожно выползаю из - под её груди, укладываюсь на относительно свободном месте, внизу лежанки, у ног. Спим. Просыпаюсь от толчка, Сима перевернулась на спину, стенка шкафа дребезжит от храпа. Дёргаю её за ногу,- Симка! Эй, Сим!
Дохлый номер. Нога торчит из ватных штанов сама бесчувственно ватная. В избе тишина - если тишиной можно назвать храп двадцати глоток. На разные голоса, со свистом и с переборами, взахлёб и с проговорами -храп. За окном, каждые десять - пятнадцать минут ревут грузовики: вывозят вскрышную породу из недалёкого карьера - свет фар через окно падает на потолок, отражённый бежит по избе, выхватывая рты, руки, ноги, посуду на столах, на пару секунд заглядывает в наш закуток - на запрокинутое Симкино лицо, на белое платье, задравшееся над штанами. Я как завороженный жду этих мгновений света: колыхающийся как перина живот под задравшимся платьем, тёмный провал пупка - прямо перед глазами. Громадная белая пуговица на верху расстёгнутой ширинки.
Что произошло, как случилось - не помню. Сердце стучит так, что клацкают зубы, подпрыгивающими пальцами высвобождаю пуговицу: широченные и тяжеленные ватные штаны съезжают сами и вместе с ними приспускаются такие же широченные, почему-то зимние тёплые, с начёсом трусы. От распаренного Симкиного тела всплывает облако, перекрывая в избе перегар, исторгаемый из храпящих глоток. Не могу ни мигнуть, ни отвезти глаз от темного, вроде ваты в йоде, комка в просвете ширинки. Симка вздыхает, её колени, свободные от ватных кандалов, подгибаются, ноги вольно разваливаются на стороны. Слепит нежданная рябь и туман, и резь в глазах, испуганно, рукой на ощупь, натыкаюсь на Симкино мокрое от пота тело, отдёргиваюсь, и тут же свет фар падает на что-то мясное - там. Мгновенно натягиваю на Симку штаны, ломая ногти пропихиваю пуговицу в петлю ширинки. Лежу не дыша, как только не умер. Храпнув, Сима переворачивается на живот, подтягиваю ватники к её пояснице, сворачиваюсь на краешке лежанки, замираю. Как заснул, не помню. В избе светло, кто-то спит, чьи то шаги, Симкин голос из-за кухонной двери. Подкрадываюсь. Видна печка, чьи то трусы на дверце духовки, трусы, и бельё над плитой на верёвочке. Льётся вода. Голоса.
- Баба Маняша,ты тоже обсикалась?
- Да сикнула, сикнула.. .
- Бабы-то все обоссались, Катюх так прям в сватьину постель надула..
- Да перевернут перину и пусть сохнет, впервой что ли..
- Симка, а ты чего, обоссалась?
- Девки-и, не упомню, куда-то ползала, трусов-то нет, бабы Клавины шиворот навыворот, ватники еёшние, а в ногах пацанчик скукужился...
Симка что-то говорит - ОБО МНЕ? - Грохот сердца не даёт разобрать ни слова, дверь отъехала, я просунулся в кухню.
Полетел матюжок, кто-то, прикрываясь ладошками, поджала ноги на стул, чья-то девчонка спряталась в тазик:
- Пошёл, пошёл отсюда!
Чьи-то руки вывели за дверь:
- Иди, иди на погреба, там твоих годков завтракают.
На крышке погреба большая чашка с картохами, кусками жаренины, хреновиной, вокруг чашки вся моя родня и Ленинские Юра, Вовка, Саша, Таня, и Бачатские и с Толмовой..
Не знаю почему, но я никогда, ни в детстве, ни потом (с чего имел массу проблем) не могу есть из общей тарелки, не могу и всё!
- Чего не ешь-то?
- Так это ж Салаирский, они же барчуки, у себя обрат кружками пьют! (* смотри примечание)
- Ну!?
- Побожусь!
- Да врёте всё: Ленка замужняя!
- Точняк, - позапрошлым летом её пропивали!
- Ага, как свадьбу пропили, Миха сразу и свербовался на заработки, на три месяца как, а второй год ни письма, ни привета!
- Ой, Ленка, Ленка (взрослым голосом пропел кто-то из девчонок) - то ли девка холостая, то ли баба мужняя, ой, лихо - то какое!
- А мы с Вовчиком глядим из сенника, там дыра в стайку, куда сено кидают, а они в стайке маслёнку зажгли (** см. прим.), а сами прям на мешках, на мешках-то и пихаются.
- Лёнчик ей говорит, чтобы на коленки встала, а Ленка рукой, вот так, маслёнку-то погасила, у меня говорит жопа волосатая, увидишь - любить не будешь.
- Волосы на жопе?
Среди присутствующих волосами похвастаться было некому - мечтали - да! - но только на следующий год, старший Саша, в великой тайне, гордо показал мне пробившийся бесцветный пушок.
Порываюсь рассказать о Симке, молчу - всё одно не поверят.
Хватаясь руками за воздух, натыкаясь на всё подряд, прямо через погреба, к стайке прошла деваха, простоволосая, в ночной рубахе. Пацаны подхватились за ней. От погребов, через перекошенную дверь видно, как пытается девка задрав рубаху раскарячиться на разъезжающихся по липкому полу ногах.
От стайки прыжками примчался Вовчик, задыхаясь:
- У неё, у неё там такая, такая сосулька, и она с неё ссыт.
- Сам ты сосулька - тот же девчоночий голос - это не сосулька, а волосы так.
- Волосы? - Собрание благоговейно замолчало.
Девка возвратилась от стайки, ступила на наш стол - крышку погреба, и, почувствовав твёрдую почву, притопнула, взмахивая мокрым подолом рубахи:
- Я ни мамина,
Я ни папина!
И затанцевала к дому. А на крышку, задирая платьице до трусиков, вскочила, кривляясь и передразнивая девку, Людка Тормошенко:
- Я на улице росла,
Миня курица снесла!
Ах Людка-Людка, пацанка, в корень своя - зуб даю! Участница всех наших пацаньих игр и неизменная абсолютная победительница в пускании струи на дальность.
Зимой, с мостика - трубы теплотрассы - надо было так пустить струю, что бы отметится на заснеженном льду ручья дальше всех. Людка - девчонка!- так умудрялась изогнуться на мостике, что её отметины ложились дальше всех, даже дальше взрослых пацанов! И в прошлом, и в позапрошлом году, но в эту зиму Людка вдруг категорически откажется участвовать в состязаниях и вообще начнёт исчезать и исчезнет из нашей компании (*** см. прим.)
От стайки вернулся Юрка, о чём-то заспорил с Вовчиком и Танькой - в августе меня привезут к ним в Ленинск, на Лапшиновку, а на день Ивана Купалы мы утащим у дяди Стёпы велосипедный насос, нальём в таз воды, и, из самых хулиганских побуждений, все, по очереди, пописаем в этот таз, а потом этой водой, из насоса, сквозь щели в заборе, будем поливать прохожих. Впрочем, в тот вечер поливали изо всех заборов, а из многих калиток выскакивали с полными вёдрами - так что наше геройство осталось не замеченным, что не мешало нам переглядываться и хихикать! Вовка погибнет в 1982 г., военный лётчик, его больного вывезут в Ташкент из Афгана и на восьмой день Вовки не станет. Вовка так и не будет числиться среди погибших в Афганистане, а его недавно умершая мать, учительница рисования, тётя Рая, так и не получит, до смерти, ни льгот, ни компенсации за потерю сына. Вовкин сын будет убит в Ленинске, в драке с азербайджанцами, они же сожгут крест на его могиле. Юрка, то же лётчик, дослужится до подполковника, поработает в военной таможне, а потом успеет вытащить из Алма Ата под Москву нашу сестру Веру, с мужем и детьми, в самый разгар притеснений русского населения. Татьяна? Ничего не знаю, по слухам - крутой предприниматель в Ленинске, ни разу с ней не пересекался, после того августа с тазиком и насосом.
Поднимаю ладонь от клавиатуры, подношу к лицу, на глазах слёзы, кажется, узнаю с ладони тот, Симкин аромат, что всплыл из-под её соскользнувших штанов, перебивая всё пьяное амбре избы. "С припиздятенкой" - придумают, то же!
Примечания:
* Малярию в Салаир завезли спец. переселенцы: кара-калпачки,- которых кто то придумал учить штукатурному ремеслу на стройке ДК и Рудника. Пришла малярия и в наш дом.
- "Усиленное питание - единственное, что может спасти детей", - сказал врач. Для меня и моих сестрёнок с хлебокомбината был украден бочоночек обрата. Помню этот бочонок, в барачном углу, укрытый от посторонних глаз фуфайками и половиками. Помню и усиленное питание: каждое утро по кружке обрата мне и сестрёнкам. Да, вот эта самая белесая дурно пахнущая жидкость, на которой обычно замешивают комбикорм на свинофермах, спасла жизни мне и моим милым, родным кузинам. Кружка обрата в день и хрустальный воздух Салаира.
** Маслёнка: выдолбленная изнутри сырая картофелина, залитая растительным маслом, с фитилём из тряпочки. Очень удобна для спускания в погреб, в стайке, или, если выйти ночью в уборную.
*** Людка Тормошенко, она быстро повзрослела. "Светка, смотри, что из неё вырастет-то, ты смотри!" - выговаривал старый дед Себало Людкиной матери. Что-то выросло: брат - полковник, грудь в орденах (нормально, хохлы - надёжные служаки), оба сына в Москве, один - доктор наук. В Салаире были хорошие учителя.