Вода в Серебрянке была ласковой и теплой. Словно молоко из подойника, когда оно еще не остыло и даже пахнет свежими травами и чуть-чуть сладковато, - мамиными руками, только что отдоившими Зорьку. Клочья тумана накрывали встречно парящую ленивую речную гладь рваным, в прорехах одеялом. Река дремала под ним. Течения почти не было. И в глубине тоже все спало. Рыбы, лягушки, головастики, водоросли. Даже русалки. Говорят, они в речушке водились. Из тех девушек, что топились в омутах Серебрянки от безысходной любви. Или собственной дурости. Таких хватало - особенно в буйную весеннюю или тоскливую осеннюю пору.
И одна из кандидаток в этот печальный ковен сейчас вглядывалась в окутавшую водную гладь белесую пелену. Ждала своей судьбы. Павел ее не видел. Он был словно самолет, попавший в огромное облако. Слева, справа, впереди - на расстоянии двух гребков матово-зеркальная гладь, а дальше - все белым-бело. И вверху - также, будто пловец находился под огромным стеклянным фужером, спасавшим его от равнодушного тумана. Сбивавшем все ориентиры. Где берега, куда плыть? Зато ласковая вода обнимала, как мамины руки в ту пору, когда нет ничего милее, приятнее, безопаснее, чем прижиматься к самому родному в мире человеку. И также как в детстве, не хотелось покидать эти объятия. И особенно противно - возвращаться к той, что ждала на берегу. Изменнице, предавшей его любовь и доверие. Два года армейской службы - разве это много? Другие дожидаются... А эта? И пусть призналась, повинилась, раскаялась в минутной слабости. Что это меняет? Брезгливость и неприязнь как появились, так никуда и не исчезли. Хотя и заглядывала она в глаза, как щенок, признававший право хозяина казнить, пусть даже лютой смертью, но всем своим видом моливший о милости и готовности принять любое наказание. Кроме самого справедливого и заслуженного. Изгнания.
- Вот пусть и остается с тем, что сама себе накопала, - ожесточился Павел. - Пресмыкается перед этим городским залеткой. Или кем другим. Не хочу ее больше видеть...
Ориентируясь на интуицию, доплыл до поворота, вдобавок к туману скрывшему его от девушки. Неслышно вышел на берег. В одних плавках дошел до дома. Собрался и через час на попутке уехал из родного поселка для того, чтобы никогда в него не возвращаться.
**
От Таллинна до Хельсинки девяносто километров. В одиночку даже такому умелому пловцу, как Мария, это расстояние не осилить. Особенно зимой, когда вода чуть теплее точки замерзания, а с неба валит крупными хлопьями вьюга. Плывешь, отгребая попадающие под руки льдинки да сдувая со лба прилипающие снежинки, и гадаешь - сколько бы смогла продержаться, если бы на все эту радость попала одна - да еще без поддержки и страховки. Час - если повезет, чуть больше - и пойдешь ко дну кормить местную рыбешку. Но вот целой бригадой "моржей", сменяя друг друга, - совсем другое дело. Лишь бы шторма не было. Тогда как раз в отведенные регламентом сутки эстафета и укладывается. Лучше бы, конечно, быстрее. Обогнать те команды, кто плыли год или два назад, поставить новый рекорд скорости - оно тоже не лишнее.
Но главное - все же не это. Основное - это преодоление себя. Как в далекой юности, на речке близ родного дома, что научила терпеть, превозмогать и полной мерой платить за все содеянное. Тогда, после ожидания длиною в вечность, за которое веру в любовь сменила надежда на прощение или хотя бы недолгое, "на подумать" прощание ... а те - отчаяние и глухая тоска, Маша на затекших, ставших каменными ногах добрела до деревни. Пряча взор от любопытных, жалеющих или равнодушных взглядов, узнала, что Павел Никин уехал. И больше не хочет ее видеть. Никогда. Тут же вернулась на их последний берег. И как была, в легком ситцевом платьишке и косынке, зашла в воду. Доплыла до омута под плакучей ивой на другом берегу. Расслабилась. Последний раз посмотрела на бесстрастное, затянутое предгрозовыми тучами небо. И стала погружаться в холодную безнадежную глубину.
Снизу ждала чернота, откуда тянуло ледяным холодом. А вверху осталось матовое белесое зеркало, за которым прошли все ее недолгие, ставшие бессмысленными семнадцать лет. Пустое зеркало, потому что если в жизни нет любви, то ему нечего отражать.
Тогда, четверть века назад, русалки ее не приняли. Не помогли утонуть. Не сковали ноги несущими смерть объятиями, что люди называют судорогами. Пальцы и ступни коснулись дна. Оттолкнулись от подавшегося, но все спружинившего ила. Выскользнули из обвивших лодыжки червеообразных водорослей. В нос хлынула затхлая придонная вода. И безумно захотелось жить. Вслед за любовью и русалками, тело тоже предало Марию. И вытолкнуло ее вверх. К выглянувшему сквозь прореху в облаках солнечному лучу.
На следующий день она повторила попытку. А потом еще раз. И еще. Ходила на речку до холодов, надеясь доплавать до поры, когда судорожная боль скует тело, лишив его возможности сопротивляться. Не получилось, даже когда до открытой воды приходилось добираться, ломая тонкую кромку льда у заберегов.
А затем Мария незаметно для себя втянулась в закаливание. Место, где раньше жили лишь любовь к Павлу да боль утраты, дополнила иная страсть. После холодных купаний тело было звонким, как в сказочном сне, в котором все сбывается, и если захочешь, то легко оторвешься от земли и вольной птицей взмоешь в небеса. Вслед за физическим здоровьем вернулся пусть не душевный покой, но осознание, что жизнь не кончилась. И, если так будет угодно Богу и судьбе, то Павлуша вернется к ней. Или она его вернет. Но для этого надо быть сильной. И жить, выстроив все так, чтобы добиться этого.
**
В моржевание Павла Семеновича втянула супруга. Ее высот - что в спорте, что в бизнесе Никину достичь так и не удалось. В их совместной фирме он остался "замом", причем не самым важным. Так, по хозяйственным и прочим не столь значимым делам. И в холодовом закаливании тоже не преуспел. Если жена ездила то на чемпионаты мира, то на преодоление очередного пролива - Кольского, Беринга или Ла-Манша, то Павел удовлетворялся недолгими заплывами. Зато такими, в которых восприятие происходящего находится на грани реального. Где-то близко к состоянию, когда, по замысловатым словам писавшего о моржах журналиста, "погружаешься в самые иррационально-метафизические аспекты собственного существования и его связи со Вселенной".
К примеру, по Енисею в сильные морозы, когда эта могучая сибирская река "парит". Туман стоит сплошной стеной, белесой мглой, скрывающей все и вся: высотные дома на другом берегу, закаменевшие от холода деревья на этом, огромный мост, нависающий над "моржовкой". Если даже просто отходишь на три шага в ледяную воду - теряешь все ориентиры. Любую связь с осточертевшей обыденностью. Кругом словно ватное одеяло, в котором глохнут звуки: и ворчание круглосуточно бодрствующего миллионного города, и звон курантов с находящейся в полукилометре ратуши, и даже рокот машин, проносящихся по близкому мосту. Причем в сорокаградусный мороз замерзает и само течение великой реки. Вода становится неподвижным стылым киселем. В котором невозможно понять, в какой стороне исток, где устье, куда плывешь. То ли уже на середину реки выгребаешь, то ли вдоль берега дрейфуешь.
В такую погоду "моржевать" не рекомендуется. В крайнем случае на берегу надо оставлять "страхующего", обладающего зычным голосом или милицейским свистком. А еще лучше, и парой спасжилетов. Но кто и когда у нас соблюдает установленные правила?
Никин, осторожно ступая по смерзшимся камням, по пояс зашел в Енисей. Прислушиваясь к себе, присел так, что вода коснулась губ. Привстал. Торс, руки и шея тут же стали покрываться корочкой льда. Но сердце не засбоило. А застучало ровнее и мощнее, разгоняя кровь по атакуемому холодом телу. Значит, можно и поплавать. По такой стуже и туману - лучше недолго и не теряя на реке ориентацию. Грузная фигура мужчины скрылась в опустившемся к поверхности облаке.
**
Тогда, четверть века назад, она пообещала Павлу, что никого другого в ее жизни больше не будет. Так оно и случилось. Долго Марьюшка ждала Павлушу. До полудня - на берегу. И потом еще долгие годы. Он за это время успел жениться и развестись. Разжиться небольшим бизнесом, квартирой и машиной. И пропить все, что имел. Опуститься до белой горячки, грозящей перейти в инвалидность. Тогда-то она к нему и приехала. Вроде бы для того, чтобы отдать забытые десяток лет назад у реки джинсы и рубашку. А на самом деле - чтобы спасти его. И самой спастись от гибельной тоски, что стала ее неизбывной спутницей на том дальнем берегу. Потому что они были созданы друг для друга, и для никого более. Несмотря ни на что. Собственные ошибки либо удары судьбы. Взаимное непонимание или обиды. Горести, болезни, богатство или нищету. Быть вместе, пока не разлучит смерть.
- А что дальше? Вот, если я умру первым? - как-то спросил Павел.
- Я в тот же день стану большой рыбой, - подумав, ответила Мария. - и уплыву в океан.
**
Эстафету начали утром при плюсовой температуре, синем небе и очень ярком солнце. Но к ночи над Балтикой закрутился снежный буран, накрывший последнюю часть пути к финскому берегу. Темную громаду базового судна скрывали огромные волны и круговерть падающих, словно умирающие звезды, и медленно тонущих белых хлопьев.
Мария махнула рукой врачу, вглядывающемуся в нее с сопровождающей шлюпки. Вытолкнулась, чтобы не захлебнуться соленой тяжелой невкусной водой, звонко крикнула: - Нормально, еще с четверть часа мои!
- А может, таки смену? А то даже мы тут что-то задубели... - даже не голос, а хрип с лодки.
И почти сразу: - Слушай, Мария Петровна, че то больше уже не можем, терпеть сил никаких нет... Давай мы быстренько до корабля, сменимся, а ты пока плыви!
- Вы с ума не сошли? Одну меня бросать?
- Да тут же рядом! Пара минут туда и назад! Тем более снегопад кончился, небо расчистилось, и тебя на воде хорошо видно! Мы быстренько!
Приняв ошеломленное молчание за согласие, запустили мотор и унеслись.
И осталась Мария одна-одинешенка в море, темном и холодном, как космос. Ни берегов не видно, ни корабля. Только метровые волны и огромные, сияющие запредельно ярким светом звезды. Да их отражения в антрацитово-черной, словно опрокинувшееся небо, воде...
**
Боль шарахнула, как электрический разряд, пронзила сердце ржавой арматуриной. В глаза полыхнуло молнией, руки стали непослушными, и тут же в ноги вцепилась глубина и потянула к себе. В рот и нос хлынула мерзлая вода. Мгновенно отрезвила. Никин вытолкнулся из ледяных объятий к поверхности, в спасительный ласковый туман, скрывавший близкий берег. Или это ему показалось, и на самом деле он терял сознание, погружаясь на дно? Все было не так, как минуту назад. Но подумать об этом не получалось. Туман скрывал склонившиеся к воде плакучие ивы, горестно поникшую под ними девичью фигурку. Но Павел знал - она там. Переживает, ждет его решения.
- Ладно, - определился Павел, - что произошло, того уже не изменить. Надо это забыть. И жить дальше.
Вразмашку, по-деревенски, заспешил к берегу, где его ждала Маша. Его Машенька, несмотря ни на что. Его судьба и любовь. Единственное, ради чего стоило жить на земле
**
- Да где же она?! Мария Петровна!! Никина!!!Только что вот была!! - с лодки заполошно вглядывались в наползающие один за другим морские валы, - да что же это такое? А .. вот! Нет... это что такое? Белуха??
- Да откуда в финском заливе дельфины? Ой, нет, точно...
Голубовато-серое тело коснулось шлюпки. Тут же ушло на глубину и на запад. К проливу Зунда, где он обручил Балтийское море с огромной Атлантикой. Все дальше и дальше от опустевшего берега.