До чего же я взволнован! Могу лишь представить, как ты читаешь это письмо. Полагаю, твой сон, как обычно, длился допоздна; затем заглянул почтальон, и теперь ты стоишь, чешешь голову и щуришься на конверт (потому что тебе, по-моему, никогда не приходило никаких писем; не припомню ни одного случая). Однако, прежде чем ты увидишь мое имя и отреагируешь, вообрази себе такую картину.
Лес, тише которого еще не росло на земле. Сквозь деревья пробивается серый утренний свет. Деревья — стройные, с гладкими серыми стволами. Небо готово разродиться снегопадом; оно роняет отдельные снежинки, просто чтобы посмотреть, как это будет выглядеть. А в гуще деревьев стоят темные, крошащиеся, но при этом величественные колонны, а рядом с ними — останки старой-престарой арки.
Разве это не прекрасно? Да, прекрасно. Я знаю, поскольку видел это собственными глазами.
Не злись. Ты, естественно, злишься, я даже не сомневаюсь; нужно быть не в своем уме, чтобы не злиться. Но не надо, прошу. Я могу все объяснить, честное слово.
У моего молчания есть много причин, и я уверен, что, если сесть и записать их все, они займут еще парочку писем. Полагаю, приставь ты к моему виску пистолет (а мне слабо вериться в возможность такого поступка с твоей стороны), я бы сознался, что мотивами моей полной изоляции от внешнего мира послужили следующие обстоятельства:
1. Финансовые дела. Они, как всегда, немного хромают. Некоторые счета нужно опустошить, перебросив средства на кое-какие другие счета, которые затем требуется разделить между очередными счетами лишь для того, чтобы позже объединить их в еще один счет, находящийся там и уж точно не здесь, и так далее. По сути, немного смахивает на изготовление колбасы.
2. Людям до смерти хотелось наложить лапы на производимые всеми этими счетами деньги. Однако в результате не до конца обдуманных вложений все счета испытали внезапную и весьма обстоятельную нехватку финансовых поступлений. В один прекрасный день там оказались одни нули — нули по всем показателям. Для меня это стало большим потрясением. Таким образом, я был вынужден покинуть сцену и, смывшись из Лондона, искать милосердия за границей, как и бесчисленные романтики-авантюристы до меня.
3. Помимо всего перечисленного, я, прознав о грядущем сюрпризе, не захотел его испортить.
А теперь просто будь молодчиной и пойми — здесь я ничего от тебя не утаю, — что есть подлинный, осязаемый клочок зеленой земли господней, который в скором времени перейдет в собственность твоего покорного слуги. А поскольку все мое — оно одновременно и твое, значит, это приобретение тоже станет твоим. Участок в сельской местности — кусочек дикого края — и уединенная хижина, которую мы можем называть домом. Радость моя, здесь так чудесно. Будет чудесно, когда ты приедешь.
А еще, вполне возможно, я купил нам осколок истории. Я не шучу. История эта столь же реальна и осязаема, как и земля, в которую она врезана. История больших разногласий, великих достижений, громких побед и горьких поражений. Все это погребено здесь! Я могу видеть это из окна, пока пишу. Ну, по крайней мере, какую-то его часть. Чарующая мысль.
Признаю, в какой-то мере эта сторона подарка превращает его в один из тех даров, которые человек тайно преподносит самому себе. Но, как тебе известно, у меня и в самом деле есть личные интересы, с которыми следует считаться. Не могу же я позволить себе скучать здесь, пока живу твоей мечтой среди этих пасторальных холмов и долин.
Что ж... Мне кажется, я мог бы все это подарить. Позволю тебе немного поразмыслить над прочитанным. И дам какое-никакое занятие.
Подтяни свой французский. И береги здоровье. Впереди тебя ждет путешествие. Сообщу подробности, когда все уладится.
Твой,
Джеймс
23 ноября 1949 года
Господи, радость моя, я много чего ожидал — благодарности, потрясения, нецензурной брани, — но уж точно не этого.
Во-первых, мое сердце никогда не принадлежало никому, кроме тебя. С того дня, как я впервые тебя увидел, я знал, что обречен хранить непогрешимую верность. Говоря по правде, я возмущен и шокирован прозвучавшими в мой адрес обвинениями. Откуда взялась мысль, что я тебя променял? Да я лучше умру. Хоть я, по моему глубокому убеждению, и причинил тебе боль тем, что уехал не попрощавшись, пожалуйста, знай: твои слова ранили меня в тысячу раз сильнее. Я боялся, что ты бросишь меня или найдешь себе другого — но, судя по твоим несколько напряженным формулировкам, у тебя никого нет.
Поэтому, несмотря ни на что, я не теряю присутствия духа.
Все же нехватка денег помогла мне взглянуть фактам в лицо: в Лондоне у меня не было будущего. Не было никогда. Я — изнеженный юнец, зубрила-историк, а не закаленный жизнью проницательный лоботряс. Мне пришлось уехать. Впрочем, у меня нашлось достаточно средств, чтобы воплотить в реальность кое-какие наши мечты.
Да, ты прав, Лоуренс, я купил аббатство Анпердэ. Знал ведь, что не стоит мне заикаться о французском языке.
Что ж, полагаю, здесь нужно уточнить, что я приобрел лишь остатки этого гребаного места. У меня ушло почти три недели, чтобы добраться сюда. Поезда, поезда, поезда... И теперь, по прибытии в пункт назначения, мне кажется, что, кроме древнего, некогда принадлежавшего старому маркизу дома (а на деле — вонючей, раскисшей помойки), здесь почти ничего не сохранилось. В доме обосновалась целая орава крыс — потчую их своим ботинком (или метлой). Наверное, я сам виноват. Я никогда не видел изображений этого места, лишь читал о нем у старика Протгара, а он всегда имел славу чокнутого ублюдка.
Я написал свое прошлое письмо, и пишу нынешнее, расположившись в буфетной — единственной комнате, где потолок не мочится тебе за шиворот весь день напролет. Пожухлые, наклеенные поверх друг друга обои сползают со стен слой за слоем — цветы склоняют к полу свои бутоны, являя взору лис, за которыми виднеются фигурки солдатиков, ну и так далее... Обои, Лоуренс, сплошные обои — обои без конца и края. Держу пари, если бы ты пригласил сюда декоратора, он бы попросту обосрался. Есть кое-какая мебель, но ее немного. Железные скамейки и столики в саду — единственное, чему я доверяю. Я заволок их внутрь, расставил вокруг старой печки и поспешил развести огонь. На это ушла целая вечность. Судя по всему, дни школьных походов не особо отложились у меня в памяти.
Это место, по-видимому, перестало быть официальным поместьем где-то в 19-ом веке — хотя, кто знает, как все сложилось на самом деле: вся эта страна до сих пор лежит в руинах, и отчеты уже не те, что были раньше. Я приобрел имение у одного фермера, которому волей-неволей пришлось вырубить участок леса и посадить там лук. Долбаный лук растет во дворе, на подъездной дорожке — повсюду. Его можно увидеть даже рядом нужником. Абсурд.
Но часть аббатства — только часть — еще сохранилась. Нужно смотреть во все глаза — иначе их не увидишь. Я имею в виду колонны. Восемнадцать черных и серых от старости колонн стоит среди древесных стволов. А сбоку, там, где, на мой взгляд, должен был располагаться вход, виднеется арка. До жути тихое местечко. Никакого движения. Повсюду исходят капелью снег и лед, но только не там. Снег в том месте не тает; нет даже намека на оттепель. Куда ни глянь — одна лишь нетронутая белизна. Поначалу мне туда не хотелось идти, хотя именно поэтому я и приобрел имение. Это все равно что использовать картину Гейнсборо вместо подстаканника.
Однако я не смог удержаться и, когда впервые наткнулся развалины, немедля провел небольшие раскопки. Разумеется, добиться удалось не многого, ведь я пользовался только своими старыми добрыми des mains , а земля была твердой, как скала. Мне показалось, что я заработал обморожение, ковыряясь в той грязи. Зато могу с уверенностью сказать: внизу что-то есть. Просто обязано быть. Не могу дождаться, когда доберусь до фундамента или чего-нибудь еще — что бы там ни находилось.
Помнишь, ты читал о старом Протгаре, Лоуренс? Об археологе, из-за которого я считай всю жизнь болел этим местом. Если честно, я, скорее всего, заставил тебя прочесть о нем. (Прости.) «Он слегка чокнутый, раз проводит время в этом влажном, холодном краю», — так думали о Протгаре окружающие. Однако я убежден: если бы не началась вся эта франко-прусская заворушка, он бы напал на золотую жилу. Теперь, конечно, этого предстоит добиться мне.
Слушай, Лоуренс, я понимаю, тебя гложут сомнения, и ты совершенно прав, испытывая их. Все это вилами по воде писано, и так далее... Но ты ведь всегда хотел загородный дом. Хоть я и сознаю, что состояние особняка оставляет желать лучшего, в мире нет ничего такого, с чем бы мы не справились. Окружающие холмы, скорее всего, просто великолепны весной и летом, а неподалеку расположена очаровательная деревушка. Ее районы — те, что не были разрушены немцами, — богаты средневековой архитектурой. (Если честно, кое-кто из местных жителей и сам выглядит довольно средневеково — думаю, здесь все еще не модно принимать ванну.) Молоко, впрочем, божественно, а сыр восхитителен. Вино — тоже весьма недурственно. Бутылочка Божоле стоит сущие гроши — это единственное, что не дает мне замерзнуть на хрен.
Очевидно, может показаться, что я требую от тебя чересчур многого. Оставить насиженное место и по приказу посрамленного любовника мчаться на промороженные окраины континента — задача не из простых. Но я-то тебя знаю, Лоуренс. Знаю, что ты несчастлив в Лондоне. Человеку с твоим талантом не сделать карьеры в рекламном бизнесе — это тюрьма, и если ты останешься там, то сгноишь свои навыки на корню. Раньше ты пытался убедить меня в обратном, но все пропадало втуне, поскольку я знал: ты пытаешься убедить лишь самого себя. Ты художник, Лоуренс. Приезжай сюда, и я позабочусь о тебе — ты сможешь, если захочется, рисовать и делать наброски днями напролет.
Я заметил, что ты ни разу не упомянул о том, как твои друзья и родные отнеслись к моему предложению. Глупый вопрос. Мне прекрасно известно, что они обо мне думают. Но, знаешь, я не могу их винить. Оглядываясь на свою жизнь, я понимаю, что не часто поступал так, как следовало. Хоть ты и знаешь, что я люблю тебя, ты также должен знать, что я не всегда относился к тебе хорошо (последние три месяца, если говорить точно).
Я исправлюсь, только приезжай. Ты влюбишься в это место, я уверен. Зима здесь весьма отвратительна и сурова, однако весна, бьюсь об заклад, будет чудо как хороша. Этот край подарит тебе вдохновение. Я не понимал значение слова «идиллия», пока не попал сюда. Да ради всего святого! Здесь ни один дом не обходится без гребаных конюшен! Огромных конюшен. Хочешь себе лошадь? Я почти уверен, что смогу ее раздобыть. Вероятнее всего, у местных. Достаточно подарить им часы или какие-нибудь замысловатые бусы, и они отдадут вам своих дочерей.
Не то чтобы я в них нуждался.
Твой, навеки твой,
Джеймс
9 декабря 1949 года
Прекрасно тебя понимаю. Твое здоровье по-прежнему имеет наиважнейшее значение. Не позволяй ему себя беспокоить. И все же мне сильно тебя не хватает. Здешними ночами хочется прижаться к чему-нибудь теплому. Клянусь, простыни к утру так промерзают, что, когда я ворочаюсь, они хрустят и потрескивают.
Однако твой ответ чертовски меня обрадовал. Сегодня ли ты уволишься, завтра ли... Блин, да к тому времени, как ты прочтешь это письмо, ты, скорее всего, уже попрощаешься с работой. Удели время здоровью, Лоуренс, а в остальном — никаких колебаний.
Тем не менее, когда я перечитал твое письмо, Лоуренс, меня возмутили многие из сделанных тобой выводов. Возможно, каждый из них. Я не оскверняю историю — я опытный археолог и медиевист . Если я бросил учебу за несколько лет до получения необходимых степеней, это еще не означает, будто у меня недостает нужных навыков. Кроме того, я умею работать руками, являюсь заядлым туристом и искателем приключений — это уж как нужда прикажет. Истинный ученик Кембриджа освоится где угодно — так мы всегда говорили, и так оно в действительности и есть.
Кстати об учениках Кембриджа... Ты выставляешь себя довольно дерьмовым студентом, если не помнишь об этом месте ничего, кроме того, о чем я без умолку талдычил. Особенно обидно, что ты сомневаешься в ценности моего капиталовложения. Сын мой, это место — место, в котором я в настоящее время сплю, пишу, ем и гажу, — может оказаться одним из древнейших христианских объектов Северной Европы. О нем вскользь говорится сразу в нескольких источниках, но наибольший интерес вызывает упоминание, хоть и немного отстраненное, почерпнутое из трудов Медарда . Там рассказывается о «небольшом аббатстве и часовне близ Меца, чье происхождение неясно, а священник вечно отсутствует». (Цитирую по памяти. Перевод всегда был немного бредовым.) Запись можно отнести примерно к 534 году нашей эры, плюс-минус пару лет, которые следует учитывать, когда имеешь дело со столь расплывчатыми данными. И все же долгие годы никто не был до конца уверен, на что именно, черт возьми, ссылается Медард.
Он имел ввиду Анпердэ, я почти убежден в этом. Иначе и быть не может. А в таком случае, Лоуренс, сей уголок превращается в историческую веху — в забытую историческую веху. Лучшее из возможных открытий. Это место находилось на расстоянии плевка от самого Христа!
Тем не менее Протгар побывал здесь первым. А впрочем, к дьяволу старого хрыча.
С точки зрения истории это довольно странная область. Она лежит в самом сердце земель Хлодвига . Невозможно вообразить, сколько крови пролилось здесь в течение всех сражений прошлого и в ходе двух последних войн, которые, как мне все еще временами кажется, продолжаются по сей день. И подумать только: нынче всем этим питаются плантации лука. Забавно.
Между тем само аббатство обладает не менее богатой историей. Среди жителей деревни до сих пор гуляет парочка баек о тех временах, когда аббатство возвели и когда оно еще действовало. (Не может быть, чтобы речь шла об изначальном аббатстве. Полагаю, его восстанавливали — но когда? Не нашлось никаких записей об этом. Весьма волнующе.) Мой французский страшно заржавел — тот язык, которым я владею, не подходит для вежливого общения. И все же, черт возьми, я намерен, как только у меня получится, потолковать с местными и докопаться до правды.
К слову о копании... Я немного покопался в останках аббатства. В такую дерьмовую погоду работа превращается в сущий ад. Судя по солнцу, я мечтал о смерти примерно с трех часов дня и до семи часов вечера. (Мои часы, дешевый кусок говна, остановились, как только я приступил к работе.)
Я размышлял о ней. Я имею в виду, о смерти. Каково это — просто лечь и позволить времени омывать себя? Дурацкая тема для размышлений. Зато я наконец уперся в останки первоначального фундамента. Зеленые и серые камни; в них, я уверен, обитают тысячи микроорганизмов. Проблема в том, что основание залегает примерно в трех футах под землей — чудовищная глубина для того, кто копает в одиночку.
Но меня это не останавливает. Я освобожу фундамент от почвы, а вмести с ним и все его тайны.
Однако вот, что странно: как ты знаешь, я, помнится, был уверен, что это место упоминается также и у Святого Ремигия . Во всяком случае, мне так кажется. Прочти половину из написанного этим старым святошей, и ты поймешь, что мне приходилось вбивать себе в башку. Однако, если память меня не подводит, Ремигий вроде бы говорил об аббатстве некие весьма нелицеприятные вещи. У тебя получится проверить? И, может, вышлешь сюда часть старой библиотеки? Был бы признателен.
До чего же хорошо вернуться к настоящим исследованиям. Это заставляет меня сожалеть о том, что я покинул академию. Я всегда считал, что смог бы прославиться. Но в таком случае я бы никогда не познакомился с тобой, Лоуренс, что было бы весьма и весьма печально. Я просто сидел бы в четырех стенах, обложившись книгами. Такие души, как у нас тобой, ни в коем случае не должны оставаться взаперти. Вот почему я здесь, а ты собираешься в дорогу.
И еще кое-что: поскольку у меня больше не было настроения воевать с землей, я немного изучил колонны. Они довольно старые, почти искрошились. Никак не могу установить тип изображенных на них крестов. Однако один крест — не знаю, какой именно, поскольку эта структура не соотносится ни с одной из знакомых мне компоновок, — имеет в середине странную гравировку. Чем-то походит на человека протягивающего небесам треугольник. Странно. Мне это не знакомо. Сможешь провести небольшую проверку?
Исполнен одинокой любви,
Джеймс
23 декабря 1949 года
Пожалуйста, оставайся в Лондоне столько, сколько потребуется. Я не хочу, чтобы у тебя отказали легкие. Если нужно, дождись окончания зимы. Я вышлю тебе денег — только дай знать — и буду ждать здесь. Мне будет одиноко, но у меня есть, чем себя занять.
Я добился больших, весьма больших успехов с развалинами аббатства. Я прикупил у местных торговцев инструменты и веревки и уже почти наполовину откапал первоначальный фундамент; во всяком случае, мне так кажется. Если я когда-нибудь отрою алтарь, я преклоню перед ним колени и возблагодарю гребаного Христа за столь скромные размеры этого места. А вообще, по моим прикидкам, аббатство достигало двадцати футов в высоту и примерно пятнадцати футов в ширину. Трудно сказать, какая у него была длина, но точно небольшая. Наводит на мысль об оранжерее. Нашему современному взгляду аббатство, я уверен, показалось бы маленьким безвкусным зданием, но в те варварские деньки оно, держу пари, являло собой истинное чудо.
Торговцы, продавшие мне снаряжение, сгорали от любопытства — так им хотелось узнать, где я поселился. Когда я сообщил, что приобрел особняк старого маркиза, они тут же стали жадно допытываться, принимал ли я уже каких-нибудь гостей. Я не совсем понял, кого они имеют в виду — торговцев, спросил я, или посетителей из города? Запинаясь, мы кое-как обсудили сей вопрос (жаль, что мой французский оставлял желать лучшего). Как мне кажется, они упомянули неких детей, чьи семьи обретаются в лесу (что-то вроде цыган или путешественников, полагаю) и которые разыгрывают живущих поблизости от людей. Правда, поблизости от них больше никто не живет, так что их внимание ожидало лишь меня одного. Я сказал, что не заметил никаких признаков постороннего присутствия, и спросил, почему полиция просто не пойдет в лес и не вытурит всех этих ублюдков. Этот вопрос лишь смутил моих собеседников.
Они говорили о детях. Наверное. В любом случае, я никого не видел в лесу.
Впрочем, дорогой, это не самое интересное... Я осматривал то, что, как мне думалось, могло быть вставкой под кафедру, когда обнаружил позади нее, в полу, то ли углубление, то ли щель. Это не какая-то случайная дыра, я уверен. Это дверь, и она куда-то ведет. Может в усыпальницу? Сложно сказать. Она забита твердой, смерзшейся грязью; возиться с ней — занятие не из приятных, но временами, прижавшись ухом к каменному полу и постучав, я слышу какой-то гулкий отзвук. Возможно, у меня просто разыгралось воображение.
Слегка разочарован, что ни одна из книг, которые ты мне отправил, не помогла распознать резьбу на колонне. Разочарован — поскольку не знаю, что это такое. А лишь слегка — потому что, возможно, я нашел нечто новое. Все больше склоняюсь к последнему. Меня, однако, мучает мысль о том треугольнике. Это клинок? Не уверен — и меня это расстраивает.
Как бы то ни было, я продолжаю находить в окрестностях руин различные артефакты — множество железных и бронзовых кусочков. Затрудняюсь сказать, чем они были раньше. И кажется, я нашел примерно половину креста. Я надежно его спрятал. Ты только представь: то, чего я касался — то, что я нашел, — однажды будет выставлено в музее.
Впрочем, один из найденных артефактов — и это просто удивительно, поэтому, прошу тебя, держи рот на замке — оказался совершенно целым.
Серп. Маленький ручной серп. И он все еще в прекрасном состоянии. Похоже, он бронзовый, но мне весьма трудно в это поверить: как, черт возьми, подобная штуковина могла так долго оставаться невредимой? Я нашел его неподалеку от развалин, в каких-то двадцати ярдах к западу. Представить не могу, что еще таится в этом холме.
Я провел долгие часы, разглядывая серп при свете свечей. Он довольно тяжелый — такой тяжелый, что мне больно держать его в руке (возможно, я заработал обморожение). Его покрывает множество гравировок, большинство из них довольно острые — никак не перестану царапаться. Серп, почти наверняка, имел церемониальное назначение. Резьба неразборчива, но, кажется, на ней изображен человек, использующий серп в каком-то похоронном ритуале. Человек стоит над телом и серпом отекает покойника от чего-то, что отдаленно походит на пуповину. Наверное, это жизненная сила или что-то вроде того. Нужно еще разок перечитать томик Фрейзера. Идея с клинком (если вспомнить гравировку на колонне в аббатстве) может иметь смысл, не так ли? Но эта гравировка совершенно другая. Обе резьбы происходят из двух различных эпох, однозначно.
В любом случае, я понятия не имею, какого рожна подобная вещица делала поблизости от христианского аббатства. Впрочем, тебе ведь известно, до какой степени языческие культы любят смешиваться с христианством, стоит ему только появиться. Это и делает ирландцев такими забавными.
Я спрячу это сокровище под матрасом. Пока что оно принадлежит только мне. Научное сообщество может получить его и попозже.
Интересно, как я выгляжу для блуждающих по окрестностям местных жителей? (Они сюда не ходят. Никогда. Понятия не имею почему. Ну, а если бы ходили? Каким бы я перед ними предстал?) Вот он я. Торчу в этом стылом лесу. Все поверхности заставлены свечами и фонарями. Копаю. Я с ног до головы покрыт снегом и грязью. Меня могли бы принять за призрак или за сумасшедшего. Или за призрак сумасшедшего. Возможно, так оно и есть.
Если мне все же удастся отыскать подтвержденное документами свидетельство, что аббатство является тем, чем я его считаю... Лоуренс, ты понимаешь, как это отразится на нас? Да я смог бы добиться восстановления в Кембридже. Заставил бы старика Неттлеса (этого ублюдка) есть у меня с рук. Одинокий странник, несчастный изгой — я отправился в путешествие и вернулся с одной из величайших средневековых находок наших дней. Хотелось бы мне увидеть выражение их лиц.
Но на самом деле я, конечно, не стал бы возвращаться в Кембридж. Я сыт им по горло. Я бы так не поступил потому, что я ученый и преследую знание только лишь ради знания... Ну и прочая хрень в том же духе.
Тем не менее это правда. Ступать там, где некогда ступали святые и короли, — ничто не доставляет мне такого блаженства. Я пробегаю пальцами по утраченным векам, подобно арфистке, что перебирает струны своей арфы. Наверное, я обычный дурак, раз так думаю.
А возможно, мне просто нравятся мои вылазки в лес. Странное место. Оно играет шутки с твоим разумом. Со стороны лес выглядит, как обычное скопление деревьев площадью примерно пять акров, а внутри — все тянется и тянется вдаль. Из-за этого мне каждый раз требуется какое-то время, чтобы отыскать развалины. Наверное, у меня нет чувства направления.
А быть может, всему виной тишина. Мне еще не доводилось бывать в месте, где было бы так же тихо, как в сердце этого леса. Абсолютное безмолвие.
Впрочем, меня беспокоят фонари. Я уверен, что всегда гашу их, однако на днях, шагая обратно к дому, я заметил меж деревьев отблески света. Свет был белым, словно горело множество огоньков. Я решил, что, уходя, упустил из виду несколько свечей. Даже невзирая на влажность нельзя было быть уверенным, что в лесу не вспыхнет пожар. Но, добравшись туда, я не обнаружил вообще никаких источников света — ни зажженных, ни погашенных. Должно быть, от усталости у меня разыгралось воображение.
Я знаю: следовало бы дождаться весны. Но мне просто невмоготу, дорогой. Терпение никогда не входило в число моих добродетелей. И потом, ты ведь меня знаешь — ко мне не пристает никакая зараза.
Веселого Рождества, Лоуренс. Интересно, на что здесь походило Рождество в те далекие дни? Вероятно, когда становилось слишком холодно, они убивали и засаливали всю скотину. Для всех и каждого это была пора Йоля — мрачный праздник, справляемый непосредственно перед чудовищно жестокими месяцами зимы. Все равно что заглядывать в дуло пистолета.
Эти земли жаждут человечины. Мне кажется, они точат на меня зуб. Им неведомо, что я современный, цивилизованный парень. А еще... я представляю, как сквозь снег и грязь сочиться кровь — кровь, из которой отлиты кости этого мира.
Холод, сырость и темнота творят с человеком странные вещи.
Боже, я бы убил за соседа. За любого.
Веселого Рождества,
Джеймс
1 января 1950 года
С Новым годом, милый! Надеюсь, для нас он будет полон свежести и счастья. Здесь, вдали от сплетен и посторонних глаз, мы с тобой начнем новую жизнь. Не могу этого дождаться.
Искренне прошу простить меня за «не пристает никакая зараза» из моего прошлого письма. Я ничего такого не имел в виду. Ты ведь знаешь: я твой преданный раб. Не нужно быть таким чувствительным, умоляю.
Рад слышать, что у тебя все хорошо. Делай упражнения на растяжку, выходи на прогулки. И пусть без газа тут не очень то и весело зимой, я тем не менее уверен, что здешний климат окажется для тебя более полезным, чем климат Лондона. Я потолковал с местными о весне и лете. Во время разговора у них в глазах вспыхивали огоньки. Весна и лето здесь просто прекрасны, можно не сомневаться.
Также мне следует признать, что это место способно быть охренеть каким странным. Кажется, надо мной кто-то потешается, но я не нахожу это забавным. Дело в том, что возле развалин отирается еще кто-то, кроме меня. Если ты не веришь мне, знай: целый угол гребаной стены появился за одну ночь.
Да, целый угол. Высота угла достигает примерно трех или четырех футов в ее самой высокой точке, а длина — примерно шести. Когда прошлым утром я продрался через лес, то сперва не поверил своим глазам. Решил, что свернул не туда и заблудился. Безумная хрень заключается в том, что составляющие угол кирпичи вовсе не выглядят новыми — те же серые и зеленые разводы на камнях той же самой разновидности. И выглядят эти камни так, будто их никогда не тревожили. Словно они лежат там уже много веков. Поверить не могу. Возможно, раньше этот участок был сокрыт, а затем из-за морозов какое-нибудь дерево раскололось, и угол стал виден. Но там не было ни дерева, ни чего-либо другого, за чем мог прятаться кусок стены. Наверное, я чутка спятил.
Это не единственная странность. Несколько дней назад, утром, я обнаружил на снегу рядом с домом отпечатки ног. Они вели из леса. Все выглядело так, словно некто — кем бы он (или она) ни был — стоял на опушке, обратив лицо к дому, и ... наблюдал за мной? Следы, впрочем, были совсем крошечными. Может, это дети, о которых рассказывали торговцы? Но я ни разу не видел в лесу ни одного из них. Говорю тебе: от этого дерьма у меня по коже ползают гребаные мурашки. Я мог бы заподозрить местных, но местные никогда сюда заходят. Они продолжают воспринимать аббатство, как священное, неприступное место — невзирая на то, что нынче оно представляет собой всего-навсего груду камней.
Постепенно мы с жителями деревни проникаемся взаимной теплотой друг к другу. Я играю роль доброго иностранца и без конца угощаю всех пивом. (И, опережая твой вопрос, отвечу: не в кредит.) Выяснилось, что аббатство они именуют не Анпердэ, а «Année Perdu» — Утраченный год. Я спросил почему, и один из них — Альберт, который вполне симпатичен, хоть и являет собой толстое, хвастливое и наглое создание, — рассмеялся с меня, как с идиота.
Подозреваю, они относятся ко мне с определенной долей презрения. Возможно, так им и следует себя вести, ведь я — состоятельный лорденыш, что слоняется по округе и старается наладить свое дело. Но, кажется, Альберт пытается взять меня под свое крыло; я с неохотой пошел ему навстречу. Прошлым вечером он затащил меня за карточный стол, что, как тебе известно, было весьма неразумно с его стороны. Однако, Лоуренс, попрошу заметить: я сопротивлялся. Хоть они и выглядели как сборище напившихся до беспамятства алкашей и, следовательно, представляли pour moi легкую добычу, я не стал... эм... грабить их ради жалкой мелочевки. Не стал.
Мне следовало пойти домой, честное слово. Полагаю, я хотел проверить себя. Но Берти немного перебрал с выпивкой и настоял, чтобы я проводил его в одно «классное местечко», и я, тоже будучи слегка навеселе, согласился, не задумываясь, в какое именно место хочет наведаться в подобном состоянии такой во всех отношениях восхитительный человек, как Берти. Однако очень скоро я все понял. Мы вошли в дверь какого-то дома и к нам повернулась симпатичная (полагаю, что симпатичная, хотя я не эксперт) девушка и спросила о чем-то en francais . Берти что-то прорычал в ответ, и девушка, с таким видом, будто всего-навсего преподносит гостям парочку свечей, подошла к нам и вывалила наружу свои сиськи.
М-да, я был поражен. Чуть не рухнул. В жизни не рассчитывал, что угожу в подобный переплет. Я принес кучу извинений и рассказал, что далеко-далеко меня ждет девушка, которой я обязан хранить верность, — в общем, нес пьяную околесицу. Девице, похоже, было плевать, так же как и Альберту, который, пожав плечами, принялся договариваться об удовлетворении насущных потребностей, то есть о перепихоне.
Сейчас я смеюсь над этим, но я не могу даже вообразить себе, каково это — ухлестывать за женщинами. Меня вполне устраивает нынешнее положение вещей, за что я испытываю к тебе огромную благодарность.
Не бойся, Лоуренс, я держу себя в узде — целиком и полностью.
Мне тебя не хватает. Я не дождался полуночи, но будь уверен, мои последние мысли были о тебе, поднимающем к луне бокал шампанского. У меня ломит все кости — и не только от работы. Это место изматывает меня. Прошлым утром я обнаружил у себя клок седых волос. Я отливаю серебром — так, словно снег проникает в мое нутро.
С любовью,
Джеймс.
9 февраля 1950 года
Боже, Лоуренс, временами ты брюзжишь, точно старая дева. Альберт безобиден. Ни одной манде так до сих пор и не удалось меня искусить, как бы бесцеремонно и зазывно ее мне ни преподносили. Меня по-прежнему от них воротит. И разве не должен я в большей степени беспокоиться о тебе? Не ты ли постоянно называл меня своим «исключением»? Как, говоришь, прошли твои студенческие годы? Ты занимался сексом с девушками, а влюблялся в парней, ведь так?
Да, именно так. И ты еще смеешь ревновать. Подумать только!
Но довольно об этом. Хоть я и обожаю наши с тобой ссоры, у меня есть более важные темы для обсуждения.
Начну с хороших новостей. После нескольких недель работы, я успешно раскопал весь фундамент аббатства. Он почти такой, каким я его себе первоначально и представлял, — маленький и прямоугольный. И немного бестолковый по своей форме. Также я расчистил большую часть лаза, найденного в полу за помостом.
Лоуренс, там лестница. Но мне, могу ручаться, никогда не доводилось видеть таких лестниц прежде. Она очень крутая, а высота каждой ступеньки — почти два фута. На мой взгляд, во всем этом нет ни грамма смысла. Рост среднего человека в те времена был гораздо меньше — из-за недоедания. По сути дела, они были настоящими коротышками. Тем не менее эта лестница (которая, конечно же, изготовлена ни кем иным, как человеком) выглядят так, будто предназначена для невероятно длинных ног — я не могу их себе даже вообразить. Уж точно не для тех коротких кочерыжек, на которых тут бегали в минувшие дни.
Помимо этого, на стенах лестничного марша имеется резьба. Я повидал уйму средневековой христианской резьбы, но ничего из нее нельзя соотнести с найденным здесь. Я хочу сказать, что Христос должен был появиться хотя бы на парочке этих гравюр, верно? Христос, или Мария, или какой-нибудь святой. Так нет же. Здесь вырезаны луна, и звезды, и густой бескрайний лес (вроде бы это лес) могучих деревьев, который все тянутся и тянутся вдаль. А на одном барельефе изображен стоящий в центре леса дом — большая приземистая деревянная постройка, где, как легко можно вообразить, жили языческие короли, — а повсюду вокруг него виднеются огромные костиры костры.
В общем, резьба немного напоминает карту. И если эта карта правильная (а она неправильная, я уверен), из нее следует, что аббатство расположено в центре чьей-то феодальной вотчины. Но я не единожды сверялся со своими книгами, и все они, а также все мои познания о Швабии и Австразии , не указывают ни на что подобное. Не знаю, что и думать. Возможно, тот, кто построил аббатство (ну, или хотя бы ту лестницу) был, мать его, вконец чокнутым.
Также я не могу точно сказать, куда эта лестница ведет. Я еще не нашел ее окончания — ступеньки просто продолжают убегать под землю. Я плохо помню, что мы проходили по данному вопросу в университете, однако припоминаю, что на такой глубине расположены лишь немногие склепы — да и то не здесь.
В общем, хоть все перечисленное и вызывает интерес, оно при этом сбивает с толку. Также прибавилось проблем с нарушителями. В лесу мне попадается множество — гораздо больше, чем раньше, — следов на снегу. К тому же кто-то устроил гребаную вечеринку. В моем лесу.
Да, Лоуренс, вечеринку. Я об этом знаю, потому что однажды утром обнаружил порванные бумажные фонарики, развешанные кем-то на деревьях, а в соседней лощине наткнулся на следы большущего костра. Там все провоняло прокисшим вином и витало несколько незнакомых мне запахов. И кто бы это ни был, они разбросали по всей лощине множество охапок плюща. Понятия не имею, для чего им мог понадобиться плющ — разве что они сидели на нем, или лежали (или еще чем похуже занимались).
Кем бы они ни были, я подумываю заявить на них. Возможно, это те цыгане, о которых рассказывали местные жители. Не знаю, как здесь работает полиция, но было бы неплохо выяснить, как они относятся к таким, как я. Может статься, что мне в любом случае не захочется, чтобы они, вынюхивая, околачивались неподалеку. Предпочитаю, что б меня и впредь не беспокоили.
Надеюсь, ты будешь так смущен или сбит с толку этим отчетом, что не станешь тревожиться, когда я скажу, что вчера вечером снова опрокинул с Берти пинту пива. Однако прежде чем ты, пылая гневом, схватишься за ручку, позволь сообщить, что он оказался весьма полезен. Он просветил меня об истинных причинах того, что аббатство зовется «Утраченным годом».
Берти рассказал — довольно невнятно и с большой помощью других аборигенов, (пусть даже все они и противоречили друг другу в своих версиях, ублюдки) — о старой сказке, гулявшей в народе со времен Столетней войны . Судя по всему, какие-то английские солдаты захватили деревушку и мучили местных жителей (мы в этом чудо как хороши, верно?) до тех пор, пока наконец у одной из сельчанок — у молодой девушки — не лопнуло терпение. Она предупредила солдат: до наступления ночи они должны уйти, а иначе к утру столкнуться с ужасными последствиями и так далее. Солдаты, ясное дело, рассмеялись и не придали ее словам никакого значения. И вечером девушка, укутанная в один только плед, ушла к аббатству, ступая босыми ногами по снегу. Никто — ни солдаты, ни жители селения — не знал, что она собирается делать.
Назад она не вернулась. И людям было неизвестно, чем она занималась в аббатстве. Однако, пробудившись на следующее утро, селяне обнаружили, что исчезли не только солдаты, но и снег; более того, на кустах и деревьях распустились цветы. Стояла весна. А когда они послали в соседний городок гонца, разузнать, что случилось, тот выяснил, что сейчас был даже другой год — они легли спать в одном году, а проснулись уже в следующем. Как если бы зима, а заодно с ней и солдаты канули в небытие. Все выглядело так, словно девушке удалось переместить деревню вперед во времени.
Но вот что забавно — на протяжении оставшейся части года всей деревне снилась какая-то девушка, что танцевала в пещере с хрустальными стенами. Просто танцевала вперед и назад, без остановки и передышек. Сельчане не могли рассмотреть ее лица — оно казалось им расплывчатым пятном, — но пребывали в уверенности, что видят ту самую, ушедшую к аббатству юную селянку. Впрочем, кое-кто уверял, будто заметил в пещере какие-то ноги — огромные ступни, — как если бы девушка танцевала у ног наслаждавшегося представлением великана. Некоторые из друзей Альберта заявили, что это, конечно же, был старый, заботливый Dieu , наблюдавший, как сотворенное им чудо все продолжается и продолжается. Другие, однако, им возразили — сказали, что в снах фигурировала не одна пара ног, а множество. Это истолковывалось ими, как присутствие святых, или ангелов, или кого-то еще.
Они рассчитывали поразить меня. Но, поскольку я прочел почти каждую чудесную историю под этим злогребучим солнцем, поражен я не был. Я хочу сказать, что... Да ради бога, святой Дионисий нес на Монмартр свою собственную голову! Подобные рассказы бывают весьма безумны. Но что меня по настоящему взбесило, так это следующее: как правило, святой, или священники, или любой, кто в ответе за свершившееся чудо, хотя бы упоминаются в таких историях, даже если они не в главных ролях, — Альберт, однако, не знал о них вообще ничего. Я спросил, кто служил в аббатстве и кто молился в его стенах. Берти не смог ответить. Я поинтересовался, не знает ли он, действовало ли еще аббатство в те времена, стояло ли оно целым, или же девушка взяла и просто ушла в руины, а он сказал, чтобы я не воспринимал все так серьезно, ведь это всего лишь сказка. В этом весь Альберт.
Когда той ночью я пришел домой (слегка пьяный), я долго стоял на заднем дворе и смотрел на лес. Я силился разглядеть, нет ли там кого-нибудь постороннего. Я не увидел ни единого движения. В лунном свете лес производил зловещее впечатление. Поблескивала скованная морозом земля. Помню, как подумал, что на деревьях, кажется, сверкают звезды.
Не знаю почему, но я сходил в дом и вернулся с серпом. Он был такой тяжелый... Я почти ощущал, как он вытягивает из ладони малюсенькие капельки крови. Эту штуковину мучает голод, я чувствую.
Я был настолько пьян, что мне взбрело в голову немного помахать серпом. Делать подобное с бесценным артефактом — это охренеть как глупо. Я рассмеялся и притворился, что рассекаю луну пополам. И знаешь, мой дорогой Лоуренс, я был до того бухим, что на мгновение мне почудилось, будто луна моргнула. Словно я взял да и погасил в ночном небе все огни, а потом они зажглись обратно.
Я вновь засмеялся. Хорошо быть пьяным в каком-то странном, восхитительном мире. Вспомнилось, как мы с тобой выпивали во время светомаскировок. Сидим в погрузившемся во тьму городе, и свет луны омывает здания. Со всех сторон доносятся приглушенные голоса. Наши животы наполнены бренди. Все было таким таинственным, таким непостижимым. Я прижал твою ладонь к своей щеке и отпил из стакана — в темноте никто не видел, чем мы заняты.
Интересно, знал ли я в то мгновение светомаскировок, что это станет чем-то неизмеримо ценным? А если бы знал, сосредоточился бы я тогда на нем, желая убедиться, что в будущем оно превратиться в воспоминание, к которому можно будет вернуться в любой момент? Возможно, таким образом наше прошлое общается с нашим будущим. Туда и обратно. Словно лампы Олдиса , которые тут и там перемигиваются в темноте сельской местности. Я вспоминаю то мгновение и улыбаюсь.
И когда я пьяный, держа в руке серп, стоял на заледенелом заднем дворе, я тоже улыбался. После луны я, улюлюкая, точно мальчишка, махнул серпом в сторону леса. В прошлый раз я заставил исчезнуть свет луны — теперь, однако, после взмаха серпом огни, наоборот, зажглись. Иней на деревьях замерцал, и я вдруг увидел отблеск одинокого желтого пламени, пробивавшийся сквозь заросли.
И тогда я остановился. Может ли переохлаждение стать причиной подобных странностей? Я не был в этом уверен. Тем не менее я бросился обратно в дом и снова засунул чертов серп под матрас.
Беспокойство покинуло меня, когда я вернулся к воспоминанию о времени, проведенном с тобой в темноте светомаскировки. Признаю: старик Онан, пожалуй, мог бы мной гордиться. Я всегда распускаю руки, когда напьюсь.
Будь здоров,
Джеймс
28 февраля 1950 года
Поздравляю с прибытием в Кале! Бог мой, Лоуренс, я понятия не имел, что ты уже едешь. Должно быть, перепутал долбанные письма — так мне кажется. В любом случае, рад узнать, что ты здоров. Ты ведь не обманываешь меня, правда? Ты точно здоров? Так или иначе, добро пожаловать на Континент! Ну что, уже ощущаешь себя более утонченным? Держу пари, к тому времени, как я тебя увижу, ты превратишься в законченного сноба, под завязку набитого снисходительностью и обидами. Франция пропитает тебя, как губку. Ублюдок.
Не терпится обо всем рассказать маркизу. Я подниму эту тему позже, когда получу от него свое укрепляющее средство. Ему очень хочется с тобой познакомиться, Лоуренс. Он говорит, что скучал по дому, у которого есть пристойный владелец и семья, и, хоть мы с тобой — не совсем семья, маркиз чувствует, что нам следовало бы ею стать.
Сказать по правде, мне до сих пор не удалось его понять. Не считая меня самого, он самый странный человек, которого я когда-либо знал. Этим утром я вновь разыскал его в беседке на лесной опушке. (По крайней мере, я думаю, что это была опушка. Все же пришлось немного постараться. Как мне казалось, я уже не один час шагал вдоль границы леса, но так ничего и не увидел. Затем я вошел в заросли и двинулся меж деревьев — впереди обнаружились только развалины аббатства. Интересно, не вытекает ли из того, чем я частенько в последнее время занимаюсь, что у меня поехала крыша? Лишь когда я закончил трудиться среди развалин и побрел в северном, как мне представлялось, направлении, я заметил между деревьев беседку. Помнится, меня посетила ужасно глупая мысль: возможно, единственный способ отыскать беседку маркиза — это пройти через арку в руинах. Складывается впечатление, что по другую сторону арки лежит совершенно другой лес. И, опережая твой вопрос, скажу: я не был пьян. Сильно.)
Честное слово, Лоуренс, его беседка представляет собой изумительное зрелище. Хотя красивой я бы ее не назвал. Железный каркас просто божественен, буйно разросшийся плющ вызывает восхищение, однако вся конструкция целиком выглядит непрочной и своей скелетообразностью наводит на тревожные мысли. Впрочем, то же самое, полагаю, можно сказать и о самом маркизе. На нем было надето толстое бархатное пальто темно-зеленого цвета, а не тот узкий черный костюм, в котором я видел его на прошлой неделе. Он растянулся — скорее, даже развалился — за столом, попивал чай и раскладывал пасьянс. Маркиз и впрямь относится к нашему кругу общения больше, чем местные жители. Будет приятно обзавестись таким соседом. А еще, Лоуренс, он владеет прекраснейшим набором карт: короли, дамы, валеты — все как один руанские подлинники. Бубновый король, например, явно срисован с бюстов Юлия Цезаря. До чего же искусно они сработаны!
Мы пили бренди (он у маркиза просто великолепен) и резались в кункен, совершенно не обращая внимания на холод. Маркиз засыпал меня обычными вопросами: как идут мои дела, чем меня порадовала погода и тому подобное. Я рассказал ему о своих успехах в аббатстве, и он, как всегда, нашел это ужасно забавным, словно я ребенок, который показывает ему свои замки из песка. Тем не менее я на него не сержусь. Не знаю почему. Быть может, потому, что он продолжает относиться к моим достижениям, как к увеселению. Словно думает, будто я устраиваю пикники, а не копаюсь до отупения на холоде и в темноте.
(Одна из причин, по которой работа вроде бы идет неплохо, заключается в том, что внутри меня крепнет странное чувство: чем усерднее я тружусь, тем быстрее продолжают появляться все новые и новые части аббатства.
......
Перечитал только что написанное... Некий поверхностный смысл во всем этом присутствует. То есть, безусловно, мог бы присутствовать. Но на самом деле я хочу сказать, что чем больше я работаю, тем быстрее аббатство словно собирает само себя; оно будто вылезает из недр холма: камень — здесь, гравюра — там. Растет меж деревьев, точно кристалл в неподвижной жидкости.)
Кстати об увеселениях... Я убедился, что именно маркиз и никто другой закатил на прошлой неделе вечеринку в лесу. Он сообщил мне, что принимал несколько приезжих гостей и был вынужден провести праздничный вечер за пределами дома. Но, хоть я и спросил его, из каких мест прибыли гости, и помню, как он очень долго мне это объяснял, я не могу в точности припомнить, кем, по его словам, эти гости были и откуда они приехали. С маркизом такое частенько случается — не уверен, потому ли это, что он слишком много болтает, или потому, что я чересчур долго пробыл один и уже не способен поспевать за нормальным разговором.
Он извинился за устроенный в лесу беспорядок и сказал, что в следующий раз обязательно пригласит меня. Ему даже в голову не пришло прекратить устраивать эти гребаные вечеринки. Наглый сопляк. Я спросил, почему бы ему не устраивать вечеринки у себя дома, но Маркиз лишь рассмеялся (его смех обворожителен, презрителен и вызывает раздражение — все сразу) и сказал, что люди постоянно там теряются. Прошло несколько лет, поделился он, а кое-кто из гостей так до сих пор и не нашелся. Естественно, это заставило меня поинтересоваться, где находиться его дом, и он широким взмахом руки обвел северный горизонт. Я сказал, что не видел там никакого дома, — это вновь его позабавило.
Он весьма сильно — на свой собственный рассеянный лад — хочет знать, когда я наконец достигну подножия найденной в аббатстве лестницы. Он словно считает меня своим хобби. Я сказал, что если уж он так в этом заинтересован, то мог бы внести небольшой вклад в мое дело: такой состоятельный человек, как он, безусловно, может позволить себе нанять несколько рабочих. После этих слов он резко умолк и поспешил сменить тему разговора — как если бы я предложил ему сходить со мной на деревенские танцы.
Как я тебе говорил, он — охренительно странный тип. На удивление эксцентричный. Дружить с таким человеком не получится, но иметь его среди знакомых — чертовски весело. Не могу дождаться, когда ты с ним познакомишься. Может, нам удастся погостить в его доме.
К слову о его доме... Хоть я и уверен, что к северу от леса нет никаких мало-мальски значимых строений, я могу поклясться, что видел что-то среди деревьев, когда шел к своему жилищу. И это вновь походило на огоньки. Я, однако, был уверен, что погасил в развалинах все фонари и факелы. Кроме того, мне казалось, что огоньки висят слишком высоко. Очень-очень высоко. В нескольких десятках футов над землей и выстроившись в прямую линию.
Холодный туман скрыл их от меня. Я не придал увиденному особого значения, однако по пути назад, сообразил, что они и в самом деле немного смахивают на установленные вдоль стены дома факелы. Но если это так, дом должен быть несколько миль длиной, что, конечно, просто нелепо.
Возможно, таким чокнутым меня сделало одиночество. Если бы не твои письма и мои непродолжительные визиты к маркизу, я бы точно слетел с катушек.
Ах да, этим утром он сказал о тебе кое-что странное. Он прижал ко лбу карту (это был царь Давид), поразмыслил и возвестил, что ты приедешь сюда уже довольно скоро, правда не совсем так, как мы с тобой ожидали.
Похоже, маркиз мнит себя фокусником.
С любовью,
Джеймс
9 марта 1950 года
Что значит «кто такой маркиз»? Я тебе все о нем рассказал в позапрошлом письме.
Если, конечно, оно не пришло слишком поздно, чтобы застать тебя. Скорее всего, так и случилось. До чего же раздражающий способ поддерживать общение. Мы оба — подвижные мишени; два собеседника, что говорят друг с другом в прошлом, не подозревая, что в это самое мгновение они растворяются в небытии. Им никогда не удастся настигнуть друг друга; они никогда по-настоящему не окажутся в текущем времени. Все это и в самом деле заставляет слегка тревожиться.
До чего же обидно. Я его так хорошо описал.
Итак, маркиз... Полагаю, мне следует повторить свой рассказ. Я познакомился с маркизом примерно три или четыре недели назад. Я трудился в аббатстве, когда услышал, как кто-то играет на музыкальном инструменте. По звуку я решил, что это лютня. Невероятно красивая, но при этом и невероятно печальная мелодия. Никогда не слышал ничего подобного... Я так долго не имел дела с музыкой, что поначалу она меня до смерти поразила. Спустя какое-то время я отправился на ее поиски и наткнулся на беседку маркиза.
Я уже описывал тебе эту занятную конструкцию, так что ты можешь вообразить замешательство, охватившее меня, когда я, шагая сквозь заросли, увидел, как сия штуковина появляется из-за дубов. Однажды я составлю карту этих мест, чтобы знать точное расположение каждого объекта.
Он сидел в центре беседки, прямо на земле, и наигрывал на мандолине — не на лютне. Короче, я уставился на него вовсе глаза. Отчасти, потому зрелище было весьма странным, а отчасти — из-за невероятно прекрасной мелодии. На его мандолине было очень много струн — больше, чем на любом другом струнном инструменте. Его игра причиняла боль; музыка скреблась внутри моего черепа.
Когда он закончил, то поднял на меня взгляд и совершенно безо всякого удивления произнес:
— А... Ты наконец пришел.
— Да? — промолвил я. — А должен был?
В то мгновения мне не показалось странным, что он говорит на английском.
— Ну, лучшего местечка, чем здесь, все равно нет, — сказал он.
Пожалуй, с этим было трудно поспорить. С маркизом вообще невозможно спорить; он говорит немыслимо странные вещи.
— Что она тут делает? — спросил я и показал на беседку.
Он осмотрелся и ответил:
— Стоит. Слегка криво, как мне кажется.
— Откуда вы взялись? — спросил я.
— Из своего дома, — произнес он.
— Здесь вокруг нет ни одного дома, — сказал я.
— Есть, — парировал он. — Вы его сами там поставили.
— Я?
— О да. — Затем, согнув палец крючком, он рассек им воздух и рассмеялся.
Ну, я всегда довольно неплохо ладил с придурками, и данный случай не стал исключением. Стоит подстроиться под их безумный каданс, и все, что остается — это поспевать за ними. Я заметил у него бутылку портвейна, и он, перехватив мой взгляд, предложил мне стаканчик. Я согласился и, усевшись, принялся болтать — в основном о том, кто, черт возьми, он такой и что здесь делает.
Он самозваный маркиз. Минул почти месяц с тех пор, как мы встретились, а я все еще не знаю его настоящего имени. Он чем-то похож на того джентльмена, с которым мы с тобой познакомились в Кардиффе и который настаивал, чтобы его называли «Герцогом», хотя он и близко не был никаким герцогом. Впрочем, маркиз ведет себя, как истинный аристократ. Он очень высокий — шесть с половиной футов, — и отдает предпочтение черной, серой, зеленой и, как правило, богато украшенной одежде. У него бело-золотые волосы, а лицо очень даже аристократическое: крупный нос, искривленные в неодобрительной гримасе губы, веселые глаза, благородный лоб и прочая фигня.
— Я прибыл сюда, — сообщил он мне в конце концов, — на зимнюю вечеринку.
Я сказал, что он на пару недель разминулся с Рождеством и Новым годом.
— Все зависит от календаря, — произнес он.
Я спросил, какого же календаря придерживается он? Может, он предпочитает китайский? Или зороастрийский ?
— О, солнце танцует свой танец, — сказал он мне, — легким галопом вальсируя по небу. Но что действительно важно, так это то, кто играет мелодию.
— И кто же это?
— Ты, — ответил он. — Ведь это ты закатываешь здесь вечеринки, правда?
— Я? Вы это о чем?
— Разве не ты выгребаешь грязь наружу, а? И разве не ты извлекаешь кости из-под земли?
Он указал вглубь леса. Я пригляделся и увидел между деревьев развалины аббатства. Я понятия не имел, о чем он, черт возьми, толкует, однако портвейн был хорош, и поэтому я решил задержаться.
Во всяком случае, мне кажется, что дело было в портвейне. А возможно, я просто сильно истосковался по обществу.
Он спросил, как продвигается моя работа, и я ответил, что работа продвигается хорошо, хоть она и утомляет меня.
— Конечно, утомляет! — согласился он. — Сама эта работа старит тебя.
Он достал серебряное зеркало и повернул его, чтобы показать мне мое лицо. И знаешь что, Лоуренс? Я посмотрелся в зеркало и, естественно, увидел свое отражение — только вот мое лицо было серым и бледным, а волосы — тронуты серебром. Знаю, в последнее время я начал находить у себя все больше и больше седых волос, но я даже подумать не мог, что все зашло так далеко. Полагаю, нужно было увидеть это при свете дня, вдали от сырости и темноты дома, чтобы осознать, какую мне пришлось выплатить дань за все свои старания.
Я в довольно грубой форме выразил всю степень своего изумления по поводу произошедших со мною перемен. Маркиз много чего рассказал об этих переменах — порция поэтической чуши о том, что «мир — это юдоль слез, и наш путь в нем наносит раны нашему естеству». Впрочем, он преподнес это так, словно дело здесь было вовсе не в крайне изнурительном характере работ, а в том, где эти работы велись; как если бы земля истощала меня, так же как она высасывала кровь из всех мужчин, которые, без сомнения, сражались и умирали здесь.
Он сказал, что у него имеется как раз то, что мне нужно, подошел к белому деревянному сундучку, открыл его и достал маленький флакончик с темно-красной жидкостью. Он нацедил мне рюмочку, сказав, что это общеукрепляющее средство. В конце концов, я никогда всерьез не отказывался от какой бы то ни было выпивки, поэтому, выпалив «salut», я опрокинул содержимое рюмки себе в глотку.
То, что за этим последовало, довольно трудно описать. У напитка был сильный ореховый привкус. Потом он сделался весьма острым. В животе возникло ощущение холода, а затем, хоть я и оставался на том же самом месте, мне показалось, что вокруг произошли какие-то перемены.
Давай попробую объяснить.
Мое зрение затуманилось, из-за чего стало казаться, что количество деревьев вокруг удвоилось или даже утроилось, образовав над головой необъятный потолок. Потом зрение перестало расплываться, но количество деревьев не уменьшилось — они просто стояли там, словно в лесу было в несколько раз больше деревьев. Небо внезапно потемнело. Я глянул вверх и (наверное, прямо сейчас ты думаешь, что я рехнулся, но я просто продолжу рассказ) понял, что уже ночь, однако впереди, под деревьями, виднелся свет — огни факелов. Там стояли потрепанные, сделанные из кожи шатры, рядом с которыми вырисовывались силуэты наблюдавших за чем-то людей (помнится, кто-то плакал). И тут — вот когда мне стало ясно, дело пахнет психушкой — я увидел аббатство.
Но это были не те развалины, которые я так хорошо знал. Аббатство было совершенно целым, неповрежденным — небольшая, похожая на кинжал постройка, выполненная из серого камня, цветом походившего на затянутое тучами ночное небо. Аббатство выглядело прекраснее, чем я мог себе когда-либо вообразить: каждую поверхность покрывали изваяния и барельефы — так, словно все здание было призвано поведать некую историю. И пусть происходящее было всего лишь причудливой игрой воображения, мне тем не менее хотелось подойти поближе, чтобы подробнее рассмотреть постройку.
Плач сделался громче. В дверях аббатства я заметил движение. Кто-то оттуда выходил... или поднимался. Я толком ничего не видел, но при появлении этой фигуры мне сделалось до ужаса страшно. Я не хотел, чтобы меня увидели — а ведь могли, я не сомневался. И хоть я не знал, чего можно ожидать от той фигуры, я так ее испугался, как не пугался никогда в жизни.
Затем чувство холода в животе угасло, и я снова очутился в беседке с пустой рюмкой в руке.
— Выглядишь весьма бодро, — сказал маркиз, посмеиваясь.
Я спросил, не вздумал ли он меня на хрен отравить.
— Конечно нет, — ответил он, — Ты ведь все еще жив. Вообще-то, мне кажется, ты самую малость живее, чем раньше.
Он снова позволил мне посмотреться в зеркало. И я выглядел немного (смею ли я даже упоминать это?) моложе. Мои волосы сделались темнее, а кожа — более румяной.
Я спросил, что случилось. Он сказал, что всего-навсего дал мне укрепляющее средство. Меня не удовлетворил этот ответ, и я продолжал настаивать: что именно я выпил?
Он объяснил:
— Разумеется, ты выпил мгновение. На мой взгляд, небольшое вливание времени излечивает почти от любого недуга.
Я спросил, что он имеет в виду. Минуту поразмыслив, маркиз ответил:
— Допустим я скажу, что в некотором роде время, до известной степени, ведет себя как свет, изгибаясь вблизи обладающих плотностью областей — областей, имеющих силу тяжести?
Я ответил, что если бы он такое сказал, мне бы пришлось признать, что я ни хрена не понимаю.
Он захохотал.
— Честный ответ. Большинство людей считают, будто время — это нечто жесткое и неизменное. Прямолинейная структура, в которой одно мгновение наступает вслед за другим. Они не понимают, что в определенные моменты — и в определенных местах — время имеет склонность изгибаться и растягиваться. Места с историей, места, в прошлом которых лежат целые эпохи, воздействуют на время сильнее прочих. Вблизи таких мест оно становится... текучим. Похожим на этот портвейн.
Он покрутил свой бокал у меня перед глазами.
— Если вы обладаете необходимым уровнем знаний и находитесь в месте с достаточной силой тяжести, у вас появится возможность перемещать некоторые фрагменты времени. — Он подвинул друг к другу два бокала с одинаковым количеством портвейна. — Возьмем двух людей, обладающих равными отрезками времени и затратим небольшое усилие... — Он опрокинул один бокал в другой. — ... в итоге у одного из них жизнь удлиняется, а у другого — сокращается. Понимаете?
Меня так озадачила его речь, что я не нашелся с ответом. Он, однако, не заметил моего замешательства.
— Отлично! — сказал маркиз. — Я рад.
Затем он снова наполнил мой бокал портвейном, достал колоду карт и спросил, не хочу ли я сыграть в бридж.
Не перестану повторять: маркиз — охрененно странный фрукт.
Время от времени я возвращаюсь в его беседку, зачастую, чтобы получить порцию укрепляющего средства. Мне и правда неясно, что же это за лекарство (а в данное маркизом объяснение я поверить не могу). И все же, клянусь, оно заставляет меня чувствовать себя гораздо лучше по утрам. Я такой гибкий, такой сильный и совсем не страдаю холода. Возможно, он доктор. Ну, или был им. Странные видения больше не являлись мне после того, как я проглотил зелье в первый раз — и, хоть я и понимаю, что тебя это вовсе не успокоит, я чувствую разочарование. Мне хочется снова взглянуть на аббатство. Хочется узнать, что оно собой представляло в те стародавние времена. В конце концов, именно за этим я здесь.
Ох, ты только послушай меня... У меня окончательно съехала крыша. Я забыл, что это всего лишь галлюцинация — возможно, порожденная, каким-то родственником la fée verte , — а не реальный опыт, полученный в далеком прошлом. Ведь именно так я впоследствии воспринял пережитое — я решил, что выпив укрепляющее средство («мгновение», как выразился маркиз), я получил возможность увидеть некий момент из прошлого этого самого места.
Я уже слышу, как от всего этого у тебя из ушей валит пар. Знаю, я довольно неуравновешенный и непредсказуемый тип, но ты пойми: хоть все это и чистая правда (я тебе в этом клянусь), мне ничто не угрожает, и большую часть дня я только и занят рытьем да чтением. Надо мной не нависает никакая опасность, кроме, быть может, холода и одиночества.
Теперь я перехожу к поистине волнующему открытию — к лестнице.
Часть грязи, должно быть, растаяла, поскольку примерно 10 февраля, или около того, на лестнице произошел обвал. И благодаря ему было обнаружено первое помещение!
Я говорю «первое» потому, что лестница, минуя вход в то помещение, продолжает спускаться дальше. Скорее всего, там, внизу, есть еще что-то, я уверен. В любом случае, мое первоначальное подозрение оказалось верным: это усыпальница. Комната служила местом упокоения или гробницей какому-то древнему королю. И, ко всему прочему, чертовски высокому ублюдку — там имеется каменная полка длиной около семи футов, на которой, сдается мне, он когда-то лежал. Впрочем, тело давно исчезло: не осталось ни костей, ни драгоценностей, ни единого клочка плоти. Смею предположить, еще до того, как все здесь (вероятно, во время наводнения) забило грязью, это место пало жертвой грабителей могил.
Тем не менее на стенах гробницы обнаружилась уйма живописных гравюр, и, на мой взгляд, на них запечатлена жизнь сего почившего в бозе джентльмена. Трудно разобрать при свете факела. Складывается впечатление, что он был заядлым охотником: на черных стенах склепа изображено множество возглавляемых им вылазок в лес. Есть в нем также кое-что от Бахуса : море вина и уйма мертвых созданий, что жарятся на кострах. Имеется парочка сисек и несколько — куда уж без них? — разбухших, торчащих колом шняг. (Если бы какой-то мужик владел членом такого размера, он, могу ручаться, тут же помер бы от недостатка крови. Однако, следует признать, я чуточку завидую). На некоторых фресках он красуется в короне из рогов животных — король дикой охоты, наверное. Впрочем, кое-что из увиденного наводит на мысль, что этот человек не был настоящим королем, а был своего рода придворным атлетом — как если бы он изгалялся, чтобы развлечь или умилостивить силы, еще более могущественные, чем он сам. Любопытно.
И все же характер этих изображений, как и их сюжеты, заставляет меня задаваться вопросом: а не предшествовало ли это место появлению Христианства? Ничто здесь не наводит на мысли о благочестивой богобоязненной обители. Для этого тут чересчур много убийств и секса.
Я скопировал гравюры методом притирания, и по вечерам, Лоуренс, я сижу над рисунками, капая на них свечным воском. Интересно, тот парень, который день за днем выстукивал эти изображения... действительно ли он хотел, чтобы их увидели и запомнили? Приходило ли ему когда-нибудь в голову, что таким образом он ведет со мной беседу? Одно из огорчений прошлого — извечный односторонний разговор.