Я проснулся от громкого истошного крика. Его прокричал сдавленный сиплый голос. Голос был гулким и тревожным. Очень тревожным и даже странным. Он кричал не то, что ему было положено, не "эскадрилья, подъём!", что-то другое, от чего мне стало не по себе.
Да и вокруг происходило неладное: салаги, как всегда были неуклюжи и торопливы, но в квадрате; они были как в угаре, одевались на бегу, волоча за собой амуницию, сталкивались между собой, бились об койки, застревали в дверях.
Тревога! Дневальный кричал тревогу! Что-то тревоги зачастили. На этот раз не отвертишься, придётся воевать. Чувствовал я себя прекрасно, несмотря на то, что проспал чуть ли не сутки. Наверное, оттого, что сны снились хорошие. Может быть, слегка хотелось есть, но до столовой было далеко, не успеть.
Салаги устроили побоище в дверях оружейной комнаты: выходящие, двигаясь по-броуновски, задевали стволами автоматов входящих, которые, не видя ничего вокруг, неспособны были уворачиваться от летающих на уровне лба пламегасителей. У выходящих уже начали опухать брови и скулы - недавно они сами были входящими. С такими темпами я спокойно успевал хотя бы умыться.
В умывальнике я перепугался. Я увидел себя в зеркале и не узнал, подумал, какой-то новый офицер, наверное, вражеский, настолько не похож на наших. На нас. Первое человеческое лицо за полтора года. И это было моё лицо. Вот что значит увидеть хороший сон! Я умылся и пошёл смотреть, что делает Полковник.
Возле ангара шла война. Беспорядочно носились синие гимнастёрки. Ещё более беспорядочно бегали, что-то выкрикивая, камуфлированные комбинезоны. Полковник стоял в центре гущи снующих туда-сюда людей и командовал:
- Третий взвод, к бою! Подготовить стартовую позицию!
Синие, преувеличенно нагибаясь, высматривали сор на траве, поднимали свои находки и переносили их в какое-нибудь другое место. Получалось у них весьма бестолково, потому что лужайка у ангара была довольно большой, и где именно на ней будет стартовая позиция, не знал никто.
Тем временем откуда-то из-за ангара появилась, рыча, самодвижущаяся пусковая установка - громадная машина с чем-то бесформенным зачехлённым сверху. Синие бросились врассыпную, чтобы не угодить под колёса. Полковник замахал руками, указывая водителю, куда рулить. Наконец, машина остановилась, двигатель заглох. Из кабины выскочили водитель и лётчик. Они подбежали к Полковнику и стали втроём что-то деловито обсуждать, то глядя на небо, то тыча в него пальцами.
Я посмотрел наверх и увидел поразительную картину. Небо было чистым, воздух прозрачным и густым. Солнце стояло уже довольно высоко, но не слепило глаза, не было обычным раскалённым жёлто-белым кружком, на который невозможно смотреть без боли. Солнце было мягким, будто бы я смотрел на него через толщу стекла или воды. Да, именно воды, вот кружок солнца преломляется, дробится на водной ряби. Вот от кружка бежит искристая оранжевая дорожка. Всё небо покрыто лёгкой рябью, а солнце над ним, и где-то там, высоко над поверхностью неба облака, которых и не видно, а только тени пробегают по водной глади. Да, это действительно вода, и по воде, то ли по самой поверхности, то ли почти под ней плывут две подводные лодки. Одна идёт от солнца на нас, а другая ей наперерез, из-за казармы, и не видно, оставляют они след, или всё же плывут на некоторой глубине. Их чёрные силуэты на фоне серебряной глади легки и грациозны. Вид их странен, они и не летят и не плывут, они реальны и невозможны.
Полковник увидел меня и нахмурился.
- С тобой после разберёмся. А пока - к машине.
Но мне совсем не хотелось идти в ангар, играться на тренажёре. Зрелище загадочного неба захватило меня, я не мог с ним расстаться.
Полковник командовал:
- Третий взвод! Расчехлить изделие!
Но расчехляли только водитель и лётчик, приехавший на машине, остальных и след простыл.
Они сбросили тент и обнажили четыре небольших, в человеческий рост, ракеты. Узкие корпуса ракет и крестообразное оперение были белыми, а боеголовки - красными.
Полковник хотел сбить подводные лодки. А мне не хотелось этого. Эти лодки, хоть и против всех законов физики, но летели. А Полковник - не мог. Он и сбить-то их хотел исключительно из зависти.
А лодки всё летели, летели так же непостижимо, как то, что они вообще летели. Они летели медленно, но заметно, видно было, как они разрезают воду, как сближаются. Но в то же время они всё время оставались на месте. Я подгонял их мысленно, я хотел, чтобы они поскорее пересекли небо, скрылись за горизонтом, улетели. Я хотел, чтобы Полковник не успел их сбить. Но они как нарочно не пролетали, красовались надо мной, не чувствуя опасности.
Полковник командовал:
- Третий взвод! Целься!
Но ни лётчика, ни водителя не было рядом. Полковник подсел под пусковую, приподнял её и развернул на цель. Он взялся обеими руками за рычаг и поднял ракеты почти в зенит, на одну из лодок. Сейчас он спустит курки, и четыре мощные пружины выбросят ракеты вверх, разрушат картину этого невероятного неба.
Я оттолкнул Полковника от пусковой, наступил на кабину, опустил ракеты, ладонью нажал на курки. Четыре пластмассовые ракеты пролетели четыре метра и ткнулись в землю резиновыми накрнечниками. Полковник, ругаясь на чём свет стоит и грозя кулаками, карабкался на пусковую. Я смотрел на него сверху и не мог понять, почему он такой маленький. Почему махина пусковой стала вдруг игрушечной? Да и казарма тоже, и ангар, как кукольная мебель, где-то под ногами. И городок весь похож на посёлок для детской железной дороги. Я наклонился, чтобы высмотреть место, куда можно было бы ступить, не разломав игрушку, и увидел, что ноги мои отделяет от земли не одна сотня метров. Что и казарма, и городок, всё настоящее, всё такое, как было, просто я вишу в воздухе, парю над всем этим. От неожиданности даже захватило дух, и я почувствовал, что падаю, что-то тянет меня вниз, будто гири к ногам привешены. Сапоги! Это сапоги! Я их сбросил, сбросил портупею и комбинезон, но всё равно горизонтально лететь не мог. Это всегда так бывает, если давно не летал. Зато вверх можно сколько угодно. Я поднялся так высоко, что постройки и деревья стали неразличимы.
Спускался я то медленно, то быстро, то проваливаясь в свободное падение, то зависая в тёплом мягком воздухе. Подо мной была плоская крыша здания. Под зданием - дворик и сад. Всё это только отдалённо напоминало городок и казарму. Внизу прогуливались пёстро одетые люди. На лужайке играли дети. Двое малышей оседлали алюминиевую сигару с крылышками и дико выли, изображая рёв самолётных двигателей. Трое дрались из-за игрушечной ракетницы. Один прижимал к себе саму ракетницу с пружинками и пытался отбить у другого ракеты. Другой, стараясь не отдать ракет, тянулся к ракетнице. Третий, не имея ничего, вёл войну на два фронта, подкрадываясь то к одному, то к другому сопернику. Какой-то карапуз ревел возле лужи, в которую опрометчиво запустил модель субмарины, так как несколько его однокашников стремились её потопить, швыряя в лужу камешками и земляными комьями.
На крыше здания лежала женщина. Она подставляла нежному утреннему солнцу обнажённое тело, думая, что её никто не видит. Она лежала на животе, подперев голову руками и что-то читала. Вокруг неё были разбросаны листы исписанной бумаги. Я опустился на крышу и пошёл к ней. Её кожа блестела по контуру в лучах встречного света. Слабый ветерок с ленивой назойливостью шевелил её бумаги, и тогда она прижимала их к крыше ладонью. Это была Любимая. Я подошёл к ней и наклонился посмотреть, что она читает. Это были ноты. "Падение Икара", "Ночь в степи" и всё остальное, что я так и не записал и забыл, забыл, казалось, навсегда. Любимая увидела мою тень, обернулась и спросила: