Я поднимаюсь по хрустящим от пыли и грязи каменным ступеням. Не спеша, осматривая каждый пролёт и площадки, подсвечивая себе лучом карманного фонаря. Всюду паутина и мерзость запустения. Облупившиеся стены с остатками дрянной торгсиновской краски равнодушно уплывают назад и вниз. "Жорик + Любаня". Против воли улыбаюсь - велика сила жизни! Даже тут, на верхних этажах заброшенного здания на окраине столицы, она оставляет явственные следы своей очередной весны...
Сквозь неплотно забитое досками окно на этаже мягко и властно врывается порыв свежего воздуха. Я киваю ему, как старому знакомому. Подхожу ближе. Да, то самое место, вот и приметная выщербина на подоконнике... В моих пальцах привычно оказывается "Казбек", и я столь же привычно затягиваюсь ароматным, резковато-щипучим дымком. Да, восьмой этаж... здесь мы не так давно встречались со Светкой. Она прибегала после своих рабфаковских курсов, где вдалбливала в молодые пытливые умы тонкости швейного мастерства. А я - а я приходил из наркомата, поскрипывая всегда новенькими и всегда сияющими сапогами, смущая вахтёра обилием ромбов в петлицах и своей молодостью. А теперь...
Задохнувшись дымом дотлевшей до гильзы папиросы, я со злостью вкручиваю окурок в обломок штукатурки и иду дальше, стараясь не думать о ней. О ней, милой, сгинувшей в Особлаге вместе со своим отцом, добрейшей души детским врачом. Враги народа, видите ли!
Мне пришлось остановиться на середине пролёта и несколько минут постоять так, расстегнув воротничок гимнастёрки и приводя в порядок свои мысли. Глубоко и мерно дыша, как вчера во время испытаний высотного истребителя, я всё-таки прихожу в себя и мысленно, яростно матерюсь. Нельзя, Рамирес! Нельзя давать повод! С тех пор, как авиационное ведомство всё более стало подпадать под влияние НКВД, жизнь даже в закрытых отделах стала похожа на тягостный, кошмарный сон. Даже сам Лавочкин теперь, скрипя зубами, заверяет свои идеи и разработки у тощего, с неприятным колючим взглядом, особиста.
Вот и последний этаж. Мой взгляд удивлённо моргает от яркого света. От чистоты, столь же неуместной здесь, как жизнь на Марсе. От забивающего всё аромата роскоши. Самая верхняя площадка напоминает уголок с театральными декорациями. Большой мягкий диван с роскошной резной спинкой, золочёные стенные шкафы. Столик и стулья в стиле "Луев", как говаривал Маяковский, царствие ему... - кажется, так выражаются русские?
Мои сапоги, нахально оставляя на толстом алом ковре седые пыльные отпечатки, против воли несут меня к маленькому кабинетному роялю. На нём стоят вычурно-золотистые часы, и вмонтированный в них радиоприёмник тихо мурлычет последнюю речь товарища Калинина. Интересно... такого чуда техники я ещё не видывал.
На белом, с чуть заметной желтизной циферблате (никак, слоновая кость?) видна надпись "Подарок дому-музею от ивановских ткачих". Ну прямо-таки изумительно, думаю я, это что же они там ткут такое? На стенах, покрытых не бумажными, а самыми настоящими шёлковыми узорчатыми обоями, обнаруживаются многочисленные фотографии, почётные грамоты и свидетельства, вправленные в рамки под стеклом.
"Софья Михайловна..." - цепляется моё внимание за подпись под одной спортивно одетой барышней с рапирой и динамовским кубком в руках. Цепляется, ибо сбоку, из-за портьеры, появляется подозрительно похожая на неё чернявая девица, и тоже с оружием в руках.
- Руки вверх и - пшёл вон, - холодно роняет появившаяся дамочка, в то же время радуя взгляд своими великолепными формами под облегающим, синим спортивным костюмом. Впрочем, остриё оружия безошибочно направлено мне в сердце, да и к тому же железка в холёной руке этой фурии уж слишком похожа на настоящую, острую и смертельную шпагу.
- Софья Михайловна, - медленно говорю я, чуть разведя руки в стороны, но из чувства собственного достоинства всё же не поднимая их. - Судя по наградам и фото, вы не из тех, кто так уж безоглядно пользуется оружием. Ну не станете вы меня убивать - глаза у вас не те. Давайте поговорим спокойно, я предъявлю свои документы...
Во взгляде дамочки что-то меняется - ага! - и она, сделав приставной шаг назад, свободной рукой дёргает за витой шнурок звонка. Звука не слышно, но очевидно, он где-то прозвучал, потому как совершенно беззвучно, словно из-под земли, появляется здоровенный, богатырского сложения пёс.
- Мухтар, - голос Софьи Михайловны звучит куда мягче, даже как-то ласково. - Сделай это, только на этот раз не на ковре.
Пёс, по виду похожий на сибирскую овчарку - впрочем, это в самолётах я разбираюсь, а в собаках не то, чтобы очень - с нехорошим интересом присматривается к моей шее, и сразу же, сделав один шаг для разгона, прыгает.
Вот такой разговор я понимаю. Зря, что ли, военным кличут? Да ещё и командиром. Шаг назад с поворотом, и мохнатая смерть, впустую щёлкнув зубами у моего лица, пролетает мимо. Небольшая "беретта", которую недавно подарили мне итальянские товарищи, но которую я успел оценить и полюбить за сильный и кучный бой, словно сама собой ныряет мне в ладонь. Негромко и как-то скучно щёлкает, дважды в сторону отлетают красноватые медные гильзы.
В наступившей, вязкой, словно ватной после выстрелов тишине пёс, изготовившийся ко второму прыжку, вздрагивает и медленно, словно под водой, заваливается назад. "Видел бы это Веласкес" - некстати проносится в моей голове, - "Удавился бы от зависти." Сдавленно затихает визг, вздрагивают сильные, мохнатые лапы, и вот из-под головы с закатившимися глазами вытекает на алый ковёр чёрная струйка.
Дамочка меняется в лице. На мою попытку полезть в нагрудный карман за чехлом с "корочками" она судорожно, сильно, несколько раз дёргает за звонок. Теперь передо мной появляются ещё двое, но уже людей. Тяжёлые, не обременённые интеллектом лица, квадратные подбородки, пудовые кулачищи с зажатыми в них тупорылыми наганами...
Ну, это уже другой прицел, как говаривал мой отец, морской артиллерийский офицер, не вынесший ужасов первых лет франкисткой власти, которая загнала его в сталинскую Россию, а потом и раньше времени в могилу. Я отступаю в угол, прикрывая спину, и тянусь левой рукой к своему комсоставовскому поясу. Вжимаю неприметную пуговку кнопки под пряжкой и победно улыбаюсь в удивлённые подступающие лица. В мой пояс вделано одно хитроумное изобретение Нижегородской радиолаборатории, от которого сейчас нещадно залились голосистым воем ревуны в управлении охраны. Забегали в кажущемся беспорядке люди, выкатились из неприметных ворот грузовики с автоматчиками.
Нападение на человека, посвящённого в государственную Тайну!
Ночь. За окнами одного из кремлёвских кабинетов разлита чёрная, почти чернильная тьма. И в этом мраке только облитые лунным светом ветви лип, словно руки мертвецов, тянутся к стёклам. Тянутся, и накак не могут достать, потому что здесь под потолком сияет стосвечовая лампочка, а комната полна крепких, неробкого десятка, мужчин; почти все из них в форме. Табачный дым плавает сизыми синеватыми клубами, ничуть не собираясь уплывать через открытую фрамугу в душную темноту снаружи.
- Ну скажи, Рамирес, - наконец выдавливает нарком, - Какого... ты полез туда? Что ты там забыл?
Я сижу немного сбоку, и мне видно, как его слегка обрюзгшая кисть руки нервно теребит бесцветную, перепоясанную узким кавказским ремешком, серую гимнастёрку. "А ты помнишь, сука, как дрожали твои пальцы, когда ты пытался сорвать орден с Рокоссовского во время его ареста? У Константиныча всегда был порядок, и ты не мог оторвать крепко прикрученной к кителю награды. Помнишь, подонок?!!" - вдруг резко и яростно бьётся мысль в моей усталой, гудящей голове. Но я молчу, как привыкли молчать тысячи других - не менее умных и талантливых людей.
- Ведь та Софья Михайловна, которую ты избил, пытался изнасиловать и завербовать, - пухлые пальцы брезгливо тыкают в валяющиеся на столе листы доноса. - Оказалась свояченицей самого Кагановича.
- Ни х** себе! - негромко отзывается сидящий у шкафа с книгами эффектный мужчина в потёртой, кожаной лётной куртке. - Может, он заодно и Луну империалистам продал? Оптом!
- А ты помолчи, Чкалов! Тебе ещё за тот полёт под мостом нервы помотают, - вяло отзывается на эти слова нарком и умолкает, потому что он уже парализован медленно нарастающим страхом. Страхом неотвратимости и бессилия.
Стоящий у громадной, в пол-стены, карты Европы мужчина шевельнулся. Крепкий, как гриб-боровичок, командир одного из подмосковных ИАП* небоялся ни бога, ни чёрта. И всё же, он чуть побледнел и незаметно для других перекрестился. Покосился на ярким пятном выделяющийся на стене огромный, цветной постер Бриджит Бардо в бесстыжем неглиже. Сплюнул тихонько в сторону и перекрестился опять.
Я выдерживаю почти театральную паузу и, потянувшись, давлю в вычурной, хрустальной с серебром пепельнице уж который за этот день окурок. Выпрямляюсь, чуть потягиваясь на жёстком дерматиновом стуле с высокой спинкой, и только потом отвечаю.
- Это девятиэтажное здание - самое высокое на окраине города (тогдашнего города - прим.авт.) - стоит точно по оси взлётно-посадочной полосы Тушинского аэродрома, и довольно близко к нему. Я заметил это и обратил внимание. Когда взлетаешь или садишься, самолёт проходит строго над ним.
- Да, это точно. Ориентир номер два, - вновь, по своему нахальству характера встряёт в разговор Чкалов. - Я ещё, совсем недавно подал заявку в наркомат, чтобы там прожектор или другие яркие огни установили. Ночью или в туман сработает не хуже морского маяка.
В глазах его постепенно разгорается понимание.
- Так вот, - я перехватываю разговор, направляю его в нужное русло. - С Тушинского аэродрома летают члены правительства, ЦК, недавно вон товарищ Молотов за границу летал.
- И что? - мгновенно ожил нарком, сверля меня глазами. Чутьё у него, однако...
"Ну давай же, Валерка! Я же тебя поддержал, когда ты резко отозвался о новом поликарповском биплане как об устаревшем!" - я почти кричу, излучая на всех мозговых волнах эту мысль словно коминтерновское радио.
И Чкалов, подавшись вперёд и облокотившись на крытый зёлёным сукном необъятный стол, негромко, доходчиво объясняет:
- Если враги народа установят на крыше того здания даже не зенитную установку, а простой пулемёт, хотя бы "максим"... А ведь не далее как вчера вы лично поручили мне разработать маршрут для самого...
И глаза его многозначительно указывают вверх. Очень-очень высоко наверх.
- Да, - подватываю я, нахально закуривая наркомовскую "Герцеговину флор". - Охраны там никакой. Так что, бериевское ведомство тут допустило крупный прокол... А мы заметили и пытались проконтролировать. Нам помешали.
Нарком встаёт. Медленно, думая об известном ему одному, механически поправляет гимнастёрку, сгоняя складки назад. Кивает то ли нам, то ли своим мыслям. Причёсывается перед высоким, в рост, зеркалом в резной тёмной раме. Совершает ритуал, который одновременно и успокаивает своей каждодневной привычностью, и одновременно говорит знающим его привычки, что нарком идёт с докладом. С докладом к Хозяину.
В это время где-то далеко, чуть ли не на краю спящего большого города, прокричал первый, ошалевший от собственной наглости петух. И вурдалаки, собравшиеся на ночной шабаш в кремлёвских кабинетах, тут же дрожащими тенями покорно уплывают прочь. А на одной из рубиновых звёзд, горящих сквозь душащую великую страну тьму, появляется золотой, задиристый, совсем сказочно-Пушкинский птах.
"Ах, Петя-Петушок! Птица... лётчик, как и мы..." - с нежностью думаю я и вновь, вновь проваливаюсь куда-то в мягкое и зыбкое, как облако под крылом моей излюбленной "чайки"...
Примечание: * ИАП - истребительный авиационный полк.