Ломаные гранитные кряжи, поросшие соснами. Асфальт, стелющийся в прорубленном меж них ложе, асфальт цвета свиных ресниц. Это куда-то туда, на север, к Тагилу.
Это Урал, это его отроги. Слепит солнце, но кругом противный прохладный ветер, неспешно текущий со склонов.
Я смотрю на окружающую картинку, я здесь первый раз, с тянущим восприятием острого, пока незримого, но уже скребущего по нервам.
----- Идём, -- подбадривает Марик, уверенно указывая на асфальтовую тропку.
То ли я ожидал увидеть, когда ещё сегодня днём выкатывал глаза на Уральский хребет из-за стекла вагонного окошка?
Марик неслышно ступает справа от меня, лицо его торжественно и строго; вот он, вскинув голову на лик Христа, чётким движением крестится и кланяется перед воротами монастыря. Я повторяю машинально, стреляя взглядом от колоссального кирпичного остова строящегося храма до детской площадки под вековыми соснами.
- Туда, - немногословно направляет Марик.
Марика я помню ещё по Москве. Тогда он был ещё не такой лохматый, даже совсем не лохматый, он брился налысо, носил на бедре внушительную цепь и пил пиво в компании футбольных хулиганов из фирмы ЦСКА.
А потом он уехал в родной Свердловск приводить себя в порядок: изучать науки, занимать должность на кафедре и входить в Комиссию по образованию при Полномочном представителе Президента в Уральском федеральном округе.
Судьба вновь столкнула нас в Воронеже. Удивительная встреча мёртвым ноябрьским днём в самом центре города, в кулинарии на площади Ленина. Не сразу мы узнали друг друга.
- Я тут пирожное жру, - пояснил Марик, заталкивая в рот бисквиты целиком.
По ту сторону витрины ветер гнал опьяняюще пахнущий микс из листьев и пыли; до первого снега оставалось месяц с лишним.
- Ты проездом?
- Да, с Ростова...
Мы проговорили часа четыре подряд. Марик привёз в Луганск груз, купленный на деньги его сотрудников, и направлялся в Москву. Водитель нанятого "КамАЗа" спал, а Марик осматривал город: "Питер знаю наизусть, отвечаю! Карелию знаю, Урал - это понятно, на Волге бывал, а здесь впервые".
"Соберёшься в Ёбург - буду ждать тебя, бородатый", - сказал Марик на прощанье. У него всё всегда было просто и прямолинейно: ...а хочешь питаться - идём в трапезную.
А в трапезной людей немного. Косматые мужики с огромными бородами и женщины, убранные платками и юбками. Монахини разливают рыбную солянку и раздают монастырский хлеб. Неяркий свет, на стенах портреты "Бессмертного полка".
- Накинь кацавейку свою, - говорит Марик. - Эти тёти здесь смиряют плоть, а ты перед ними бицепсами играешь.
Мне кусок не лезет в горло.
- Поел? Пойдём на вечернюю службу, - подгоняет Марик.
Но пока мы ужинали, служба почти прошла.
- Занимай очередь на исповедь, - руководит Марик.
Я долго стою в очереди, и мне это наскучивает. Я выхожу из храма и бесцельно шатаюсь по территории монастыря. Присаживаюсь на качели.
Кругом вьются монахини; казалось бы, никому тут ни до кого дела - но это впечатление глубоко неверное, и потому, что тут рады любому, хоть эллину, хоть иудею, и дела нет отнюдь не до паломника - дела нет до его жизни в миру. Я кожей ощущаю, как монахини очень внимательно наблюдают за мной, не смотрят, нет, - а принимают меня в своё духовное поле и готовы молиться за меня, как и за всех остальных своих братий. Я - брат!
"Тут всякое бывает, - предупреждал Марик, - не удивляйся ничему". А я не вижу вокруг ничего особенного; наоборот, здесь течёт настоящая жизнь, не погребённая толщей мирской суетливой беготни.
Откуда-то из-за бугристого ствола сосны выныривает Марик, и, вопреки обыкновению, его ощетинившаяся морда горит самодовольством.
- Я исповедался! - машет он мне рукой. - Своему любимому отцу Николаю. А ты?
- А я жду, когда народ немного рассосётся.
- Ну, беги тогда скорей!
Я шлёпаю в храм, и правда: два-три человека... я подхожу к свободному священнику, в годах, в очках, у ног его стоит корзина с фруктами.
- Слушаю тебя, - говорит священник, и я начинаю что-то не очень связно мямлить о грехе уныния, завоевавшем меня, будто ломехуза - муравейник, но внезапно меня пронизывает ощущение, названия которому в русском языке нет, - ощущение такого острого прозрения, ощущения расставления содержимого своей головы по местам, что оно беспощадно режет окружающий мир, - и я, захлёбываясь от волнения и сам себя перебивая, выкладываю добрую половину своей жизни.
Батюшка меня вопрошает:
- Зачем ты здесь?
- Мой друг сказал, что отец Сергий сможет мне мозги прочистить.
Священник успокаивает меня простыми ласковыми словами.
- Не забывай, что хоть Бог-то и отец, но Мать - Церковь, - он суёт мне в руку горсть карамелек и зеленоватую грушу. - Иди с миром.
На улице меня ждёт Марик, приплясывая на месте.
- Ну, ты даёшь, бородатый! - оглушительно шепчет он мне в ухо. - К отцу Герману сунулся! Серьёзный ты пацан!
- Какая разница? - бурчу я.
- Не все могут терпеть его нравоучения. Рассказывают, был случай, когда от дамочки муж ушёл, вот она и прибежала в монастырь боль свою утолять. Отец Герман ей полтора часа кишки вытягивал, до истерики довёл.
"Какие ещё нравоучения?" - недоумеваю я.
- Идём, покажу, где я нам спальное место организовал.
И Марик ведёт меня в небольшой корпус в глубине монастыря, где находятся какие-то административные каморочки, кладовочки, а на третьем этаже - помещение тесноватенького храма. Мы проходим на заднюю лестницу и поднимаемся на предпоследнюю площадку. Там уже валяются два пенополиуретановых коврика и две рваных тряпки, призванные прикидываться одеялами.
- Как в лучших отелях Калифорнии, - Марик аж дрожит от радостного возбуждения. - Мы ж с тобою - крутые ниндзи!
Уже давно темно, и монастырь затихает, исчезают узбеки-строители, успокаиваются и отходят ко сну многочисленные цыгане. Мы с Мариком сидим на качелях; Марик рассказывает о монастыре, о легендах, его окружающих, о царственных страстотерпцах. Легенды мне неинтересны, и я пытаюсь перевести разговор:
- А отец Сергий принимал исповедь?
- Нет, он ушёл сразу же по окончанию службы. Ты не бойсь, если Богу будет угодно, чтоб отец Сергий тебе помог, то он сам к тебе подойдёт.
Я думаю о том, что если бы я знал, что байк-слёт отменится, я бы приехал неделей раньше. Если бы нанял не таких лентяев перекрывать мою домушку профлистом, приехал бы двумя неделями раньше. А если б тот паразит профлист привёз вовремя - приехал бы тремя неделями раньше и никак не встретился бы с отцом Сергием, потому что отец Сергий сразу же после Троицы удалился в скит и вернулся лишь позавчера.
Марик доверительно рассказывает, что его привело в монастырь. Глубокими дырами в жизни обладает всякий, и я не собираюсь выставлять на всеобщее обозрение чьи бы то ни было дела и проблемы. Но факт есть факт: Марик забрёл в монастырь случайно. "Я слышал, что есть тут такой отец Сергий, и, проезжая мимо, решил совета спросить - когда припирает, как только ни изгаляешься!"
Марик зашёл в храм, поболтался немного среди народа, стоящего кружком, отца Сергия не обнаружил и был готов уйти, но какая-то тётка крикнула: "Мужчина, подойдите! Отец Сергий зовёт!".
- Он меня не мог увидеть, я тебе отвечаю, - серьёзно говорит Марик. - Сидит такой старичок-лесовичок на табуреточке, шибздик с ноготок, косичка на затылке, и говорит: подойди. Ну, подошёл. Говорит: сядь. Ну, сел на пол рядышком. И он как рубанёт меня ладонью по шее - искры сыпанулись из зенок. "Что же ты, собака, паскудничаешь?!" И это - при всём честном народе! Я чуть со стыда не сгорел... "Понял, как себя вести надо?!" Понял, говорю. Всё, говорит, иди и больше не греши. И с того дня все мои проблемы вдруг начали разбегаться кто куда...
Вера для Марика - не возможность прикоснуться к Богу. Ему, отмороженному хулигану, воспитанному в свердловских рабочих кварталах, выкованному на московских бандитских районах, ни на гран не склонному к сентиментальности, уважающему исключительно грубую силу, силу показали. Показали его место в этом мире. И показали, больно ткнув ногтем в самое сокровенное, самое Своё, самое-самое оберегаемое...
Что ж, у каждого свой путь к вере, или прочь от неё, и прибыль от веры у каждого своя. И далеко не всегда эта прибыль не сопряжена с болью, и уж точно всегда - сопряжена с надрывным каторжным трудом. И я испуган. Я сильно напуган способностью отца Сергия видеть человека в обнажённом состоянии, уязвимом и, чего уж таить, постыдном. Я сижу и боюсь. И лихорадочно копаюсь в себе, чтобы за несколько мелькающих часов, оставшихся до рассвета, хоть что-нибудь внутри себя подправить, подшпаклевать или хотя бы вывесить табличку "Ремонт".
- Пред причастием положено читать молитвослов, - важно и торжественно говорит Марик. - Это реальная тема!
Мы сидим под небрежным светом фонаря на лавке возле храмового крыльца и читаем молитвослов. Шептаемые древние слова ранят мозг, а я моментально ухватываю богатый ритм текста - сказывается опыт игры на басу. На раскрытые страницы то и дело садятся ночные мотыльки.
После стольких лет шатания по стране я чувствую себя здесь дома. Здесь очень доброжелательная домашняя атмосфера в отличие от базарной толкотни в монастырях "с историей", где много туристов, много просто случайных людей, где всё очень аккуратно и тщательно покрыто неуловимой и лаково поблёскивающей плёночкой коммерции.
Марик глубокомысленно говорит:
- Истину базарят, что друзья нужны не для пьянок, а для молитвы! Вычитали, сколько положено, - теперь спать. Подъём через три часа.
Марик засыпает мгновенно, без ворочаний, со словами:
- Мы с тобою - как спецназ...
Мне не спится.
Я сверлю Марика глазами. Борт о борт со мной лежит здоровенный брутальный мужик с гигантскими намозоленными ручищами и спит абсолютно бесшумно, демонстрируя Вселенной своё лицо, с которого сон сдул клыкастую маску: детское, мягкое, обожающее мороженое и леденцы на палочке, всегда готовое реагировать искренним удивлением и глубокой влюблённостью на любое содержимое своего поля зрения. А я - гнусный циник, меня даже уральские комары не кусают, ибо горько.
Я смотрю в краешек окна, который виден мне с пола. Там небо. Бледно-лиловое, почти совсем белое. Удивительно, что ночь длилась часа четыре, хотя мы ненамного севернее Москвы и ненамного её выше, если считать от уровня моря.
Пинок в бок, и я сажусь, протирая глаза. Всё же сколько-то продремал.
- Вставай, спецназ! - Марик боксирует с тенью. - Тебя сегодня ждёт великое дело, - и он скатывается вниз по лестнице.
На утрене много людей, самого разнообразного фасону. Мимо протискивается старичок с опухшей физиономией - бомж бомжом! - и из-под сползшего воротника телогреечки высовывается фиолетовый воровской эполет.
Я толкаю Марика ногой, он вопросительно подымает брови. Я указываю на старичка и касаюсь плеча пальцем.
- Чёткий пацан, - уважительно говорит Марик, - с биографией. Поверь, тут и таким мозги вправляют, я тебе отвечаю.
А после службы, когда мы отдыхаем на качелях, Марик рассказывает о монахинях, которые здесь, как чёрный рой, заполняют всё обозримое пространство.
- Одна - бывшая директриса одного свердловского банка. Ещё здесь послушается проректорша, тоже бывшая, разумеется. А ещё, если правильно помню, из министерства коммунального хозяйства области.
Отсюда нет возврата. Если пришёл, остаёшься навсегда, кладя на землю в кучку мирские должности, деньги и деятельности, а получая взамен лишь неусыпную молитву, и ничего более.
Монахи - это глубоко больные люди, запутавшиеся, сбившиеся, но имевшие смелость отдать себе отчёт в тяжести своей болезни. И вовсе не дом здесь, а хоспис, куда стремятся пусть не от сладкой жизни, но в попытках сохранить себя и вырваться из состояния биологического мусора.
- Айда проповедь отца Сергия слушать, - стаскивает меня с качелей Марик. - Там бесноватую привезли, надо позырить.
Отец Сергий, тщедушный человечек с энергичной пластикой, совершает изгнание бесов в маленьком храме, на лестнице которого мы ночевали. Он стремительно ходит вокруг одержимой, которая корчится на полу и громко орёт, а народ молча взирает.
- Дух! Отвечай! - страшным голосом кричит отец Сергий. - Какой ты дух? Отвечай, какой?!
Бесноватая кряхтит:
- Компьютерный...
Мне практически ничего не видно, народ очень плотно обступил местодействие; и во мне бурлит крамольная мысль - не ряженую ли приволокли в храм? Нет, опровергаю я сам себя, я ж видел, что она вытворяла на улице, на глазах у детей...
- Ты козёл! - лупя в бессильной ярости кулаками по полу, орёт бесноватая на отца Сергия, а он читает проповедь о необратимой деформации души человеческой под воздействием современных IT.
Я со вздохом закрываю глаза. ИНН - сатанинская метка... Компьютер - абсолютное зло... Интернет - сети дьявола...
- Не молчите! - взывает отец Сергий к застывшей в гробовом безмолвии пастве. - Распространяйте по всему Уралу! По всему Поволжью! Пишите! В милицию! В Росгвардию! В Министерство обороны! Пишите! Чтобы слышали нас!
"Господи, - взмаливаюсь я, - что за дичь он несёт?!"
- Сто миллионов жертв! - усиливает натиск отец Сергий. - Но уже родились члены царской фамилии!..
У меня голова упрямо не воспринимает смысл слов отца Сергия, ясно лишь, что речь идёт о чём-то политическом. Сто миллионов чьих жертв? Индийцев - английской колонизации? Или африканцев - работорговли? Или жертв Второй мировой войны?
У меня сильно разбаливается поясница. Я некоторое время терплю, вращая тазом, но не выдерживаю и выбегаю на лестницу, которая полностью засижена народом, внимательно слушающим проповедь через выведенные на лестницу громкоговорители. Марик сидит на ступеньках и, завидев меня, жалуется:
- Спина болит...
Он кряхтя встаёт и прокладывает грудью себе дорогу обратно в помещение храма. Я занимаю его место; умерив боль, пробую вернуться, но не выходит: люди плотнятся всё сильнее, и проповедь я дослушиваю, стоя на ступенях.
И вот отец Сергий заканчивает, и народ медленно вытягивается на улицу, и я плавно влекусь в потоке. Отец Сергий молниеносно сбегает по лестнице, упитанные попы смешно семенят позади, стараясь не отставать, и я прижимаюсь к стене, уступаю им дорогу.
Отец Сергий подбегает ко мне и смотрит прямо в глаза, дружелюбно усмехаясь. Три слова, сказанных мне, не несут какого-то особого смысла, но отзываются внутри, как о камертон: отец Сергий демонстрирует детальное знание моих размышлений, как текущих - о прочитанной проповеди, так и самых глубоких, тянущихся на протяжении всей моей жизни. Да, отец Сергий, мы поняли друг друга!
И я смеюсь в ответ, покачивая головой, и отец Сергий бежит далее.
Служба. Причастие. Обед. Вновь служба, на которой я два часа читаю по толстой тетради имена тех, за чьё здравие требуется молитва. Я не обращаю внимания на происходящее вокруг, я замкнут на значении сказанного отцом Сергием.
- Пора, - говорит Марик. - Время к ночи.
Мы вновь приближаемся к воротам монастыря, но на этот раз - изнутри. Жалко ли покидать это место? А жалко ли бывает покидать больницу в статусе пациента?
- Тюрьма, в натуре, - монастырь сатаны, - с пафосом говорит Марик.
Однако за порогом - тот же хоспис, только без врачующего персонала. Кругом абсурдный гибрид хосписа и дома скорби... Хотите, укажу координаты места, где нормальная жизнь и нормальные люди? Выйдите ясным поздним вечером на улицу и посмотрите вон на ту ярко-синюю звезду. А теперь чуть левее и вперёд, всего-то пятнадцать миллиардов световых лет по прямой...
Отец Сергий добродушно, но выгнал меня отсюда. К нему едут люди, действительно не могущие обойтись без помощи, а я - "сам". Я привёз ему разрешить свои проблемы, а оказывается, что мои проблемы неразрешимы в принципе. Горько? Да не то слово! Зато спокойно.
"Живи, как живётся, и довольствуйся тем, что есть. Не гонись за идеальностью жизни, никто её достичь не сможет ни при каких условиях. Помни: мы все здесь проездом".
Мы с Мариком прощаемся у железнодорожного вокзала города Екатеринбурга. Мне горько прощаться, мы абсолютно разные по внутриустройству люди, но имеем тождественное мироощущение, а это значит, что, скорее всего, наше мироощущение близко к истине.
- Теперь, бородатый, у меня есть повод совершить паломничество в Дивеевский монастырь!.. - и я недвижно машу рукой вослед ему, застывши обессиленным.
Как мало человеку нужно! Всего три слова! Если вы услышите, что дословно сказал мне отец Сергий, вы просто рассмеётесь, но для меня эти слова значат очень многое, ибо отец Сергий увидел страсть, меня снедающую подобно жестокому паразиту. Бороться с ней или же игнорировать? "Сам".
Отец Сергий просто-напросто предоставил мне ключ ко всем моим вопросам. И вот я в раздумьях клонюсь головою над рядком пустых бутылок на столике в кафе и краем глаза вижу, как из противоположного угла в мою сторону двигаются два подвыпивших привокзальных уголовника: мелкое ворьё, что на площади торгует по дешёвке фальшивым золотом и крадеными телефонами.
Отец Сергий не побоялся чуть приоткрыть мне секреты нашего мира и секреты Церкви, приподнял занавесь и тут же захлопнул обратно - но и мелькнувшего света из-за занавеси вполне достаточно, чтобы догадаться если не обо всём, то о многом. Он может позволить себе такое, но я - нет, мне потребуется очень много времени, чтобы всё переосмыслить. И дело это касается лишь двоих: меня и отца Сергия, и если ему захочется - расскажет вам тоже.
Жулики приближаются, и я пока не могу понять, ищут ли они конфликта или же собутыльника. А вот сейчас и выясним! Я, укрывая руку полой куртки, вынимаю из дорожной сумки охотничий нож, которым в поезде кромсал хлеб, и прячу его в рукаве. Встаю, застёгиваюсь, наушники - поглубже в уши, и шагаю с сумкой на плече и с агрессивной улыбочкой на устах навстречу жуликам. Игорь Растеряев, "Дыши".