В аэропорту я нарвался на правило, которое гласило, что к полёту допускались только пассажиры, рост которых не ниже 175 сантиметров. В чём была причина этого ограничения - я узнать не смог, из любого окошка на меня смотрели длинные носы муравьедов, добиться от которых какой-либо информации было невозможно. Рослый охранник, голова которого на тонкой шее болталась во все стороны как спелая вишенка, остановил меня у окошка регистрации и спросил, какого я роста. Я ответил, что ровно 175, стараясь дышать в сторону и проклиная съеденный за завтраком чеснок. При этом я выпрямил обычно сутулую спину и пожалел, что не надел обувь с более высоким каблуком.
- Необходимо проверить, сеньор, - сказал охранник крайне низким голосом и его голова завалилась за спину, отчего я видел только плохо выбритый подбородок, со следами розовой губной помады на нём.
В этот момент к окошку регистрации подошел еще один мужчина, встав в очередь за мной и с презрением смотря на измазанный помадой подбородок гиганта-охранника. Шеи у него не было вовсе, каменный подбородок лежал прямо на бочкообразной груди, а поскольку очевидного роста угадывалось меньше полутора метров, охранник, каким-то чудом увидев его упавшей за спину головой, булькающим голосом прокричал "Стоять!", схватив коротыша за воротник и сразу забыв про меня.
- Сеньор, с таким ростом нельзя!
Маленький гражданин свирепо посмотрел по сторонам, со скрипом вращая головой под похожей на лопату ладонью, затем опустил взгляд вниз и, задержавшись на моих пытающихся встать на цыпочки ступнях, закричал на весь аэровокзал:
- Я протестую! Я высокий и ясный! Смотрите, какой!
С этими словам он властным движением отстранил руку охранника, отставив левую ногу назад и чертя ею по полу неровный полукруг, потом прогнулся в спине, оторвал тяжелый подбородок от прилипшей к нему груди и задрал его в потолок аэровокзала, показывая всем - какой он, одновременно вытягивая руки назад, словно в полёте. С каменного подбородка одна за другой упали на пол три оторвавшиеся пуговицы и какие-то крошки. Сейчас этот суровый коротыш был похож на сломанный комод, который накренился из-за ветхости и скоро упадёт. На крик прибежали другие охранники, с такими же болтающимися во все стороны красными головами-вишенками, как и у их коллеги, взяли комод за отведённые назад бронзовые ручки и потащили по мраморному полу к пропускной рамке. Комод скрипел, высекая растопыренными ножками искры из белого мрамора и теряя по дороге маленькие выдвижные ящички, из которых веером рассыпались по полу старые письма. В этот момент гигант-охранник, стоявший возле меня, положил свою бетонную ладонь мне на плечо и легонько подтолкнул в том же направлении:
- Мерить. Пошли.
Собственно, мерить рост было негде. Специального оборудования в аэропорту не было и один из полицейских просто вертикально натянул нитку из своего распущенного носка возле свободной стены. Он так и стоял, ожидающе смотря на меня, с закатанной правой штаниной и в наполовину распущенном шерстяном носке, от которого к стене тянулась толстая, как канат, кручёная нить. Грохот упавшего комода где-то в конце зала сказал мне, что на примерке я буду один и поймал себя на мысли, что играю с неразумными детьми в какую-то глупую и ненужную игру. Раздосадованный, неожиданно для самого себя я остановился, не доходя до крепко пахнущего шерстяного каната, и, не особенно выбирая слова, стал негодовать:
- По какому праву вы меряете пассажиров нитками, а не стационарной линейкой?! Как такое вообще?! - я разволновался и речь получилась несколько путаной, что было заметно по еще сильнее вытянувшимся лицам муравьедов, которые наблюдали за нами из своих окошек. Их носы теперь болтались прямо у самого пола, сдувая пыль и оставляя мелкие капли. Администратор, девочка ростом со щенка чихуа-хуа и такими же грустными глазами снизу смотрящими мне в живот, уверенно провела ладошкой по моим джинсам, знаком другой руки останавливая напрягшихся охранников:
- Непривычно это как-то! - протявкала она грустно, - мы не можем так просто взять и начать мерить пассажиров ниткой. Мы рискуем потерять доверие. Идите, гражданин!
Я вырвал свою руку из лапы охранника с измазанной помадой шеей, и, глядя прямо перед собой и недоуменно тряся головой, пошел к лестнице на второй этаж. Зачем - я не знал.
Задумчиво поднимаясь по ступенькам, всё еще в растерянности от пережитого и хлопая себя по карманам, я вдруг обнаружил, что не могу найти свой билет. Остановившись среди людского потока я стал проверять карманы пиджака, пытаясь убедить себя в случайном недосмотре. Усевшись прямо на лестнице, я начал раскладывать всё найденное по гранитным ступенькам и, пропуская очередного пассажира, случайно столкнул какой-то документ, наблюдая за его падением между ступеньками лестницы и тихо матерясь на всех доступных мне языках. Внизу к упавшей корочке подошел мужчина, одетый несколько странно - от шеи до бёдер на него был натянут сиреневый презерватив с щеточкой усиков как-раз в области шеи, что придавало ему сходство с персонажами картин эпохи Возрождения. Этот сиреневый аристократ нагнулся, поднял мой документ и побежал к эскалатору, ведущему наружу, при этом резиновые усики вокруг его шеи колыхались в такт движениям, отбрасывая радостные тени на серые лица людей вокруг.
Всё это было действительно невероятно. Я снова потряс головой, пытаясь прийти в себя, поскольку достаточно уже было прецедента с шерстяной ниткой и падающим комодом, чтобы потерять чувство юмора и осторожной логики. Но мой документ, подобранный сиреневым аристократом, на самом деле убегал и я вскочил, как боксёр из нижней стойки, с ходу перепрыгнув ограждения, перелетел почти всё расстояние до эскалатора по воздуху и приземлился как-раз перед толпой людей, забивших площадку перед двигающимися ступеньками.
- Держите вора! - кричал я удивлённо смотрящей на меня толпе. - Вон та хрень с усами украла мой документ! - я не знал, как назвать одетого в презерватив человека и сказал первое, что пришло в гудящую голову. Но люди не двигались, полностью остановившись в своём движении и поворачивая головы то ко мне, то к увязшему в середине толпы Аристократу.
- Да что же это такое! Где ваша гражданская совесть и её позиция?! - я не был уверен в правильности сказанного, но день и так уже был необычным и я простил себе этот ораторский кошмар.
Попытка протаранить людскую массу с ходу ни к чему не привела. Серая стена была похожа на ньютоновскую жидкость, в которую я частично погрузился но затем снова был мягко выброшен на зеркальный кафель. Сидя на полу и звеня опустошенной от происходящего головой, я отрешенно хлопнул несколько раз в ладоши и в прямом смысле обалдел от результата - все молчаливо разошлись буквально за несколько секунд, растекаясь в разные стороны и освобождая место, где остались только я и затравленно смотрящий по сторонам Аристократ. Угрюмо сдвинув брови и насторожено следя за раздвинувшейся человеческой массой, я встал, подошел к озирающемуся сиреневому жулику и двумя пальцами взялся за его сиреневый воротник.
- Отдай корки, - сказал я тихо. Он смотрел на меня, трясясь от злости и вместе с ним тряслись резиновые усики вокруг его шеи. Не говоря больше ни слова я схватил один из усиков двумя пальцами, натянул на себя и далеко назад, как это делают лучники и отпустил. Шлепок был такой силы, что голова аристократа завалилась назад, как вишенки охранников, а резиновый костюм лопнул, разлетаясь в красивые сиреневые клочья и высвобождая совершенно не аристократическое тело килограмм в пятьсот, большое и холёное, похожее на горячий батон белого хлеба и наваливающееся на меня, как дирижабль. Я ткнул кулаком в мягкое чрево, в сердцах пробурчав "Твою же мать! Что за день сегодня!" - с усилием вытащил из-под белого живота зажатую ногу и, показав батону средний палец, вышел на улицу, хватая сырой воздух широко раскрытым ртом. Я не верил в происходящее. Совсем. Шел мелкий дождь. Мне было грустно.
- Хочу домой, - сказал я вслух. - Хочу домой, младую деву и какой-нибудь город на разграбление. На три дня.
Удар в спину вытолкнул меня почти на середину улицы, свалив на четвереньки. Было ощущение, что меня шарахнули завернутым в одеяло сейфом. Я вскочил, ошарашено оглядываясь по сторонам и тут же увидел выплывающий белый батон, стремительно выходящий сразу из трех стеклянных дверей, в осколках разбитого стекла разбрасывая людей и давя рассыпающиеся чемоданы. Его инерция была так высока, что он пронёсся мимо меня, воздушной волной почти вырывая мне волосы, а когда я закрыл открывшуюся от сейсмического удара нижнюю челюсть, то увидел брошенные к моим ногам какой-то документ и денежные купюры непонятного достоинства. Белое тело понеслось дальше, сминая светофоры и выдавливая витрины магазинов, не в силах остановиться, и через несколько секунд его уже не было видно, только где-то в переулках гремело железо, звенело стекло и раздавались крики. Грусть прошла.
- Прошу прощения, - раздалось вдруг под ухом, - это твоё? - на меня смотрели голубые глаза очень красивой девочки-подростка лет шестнадцати, указывающей на плавающие в луже деньги упруго выставленным пальчиком. Затем, внимательнее посмотрев на меня, она вдруг сказала:
- А.. ты нездешний. Понятно.
- Почему "понятно"? - я пытался говорить шутливым тоном, стараясь не обращать внимание на странность в обращении, - я что, выгляжу иначе?
- Конечно, - абсолютно серьёзно ответила девчонка, - ты похож на дурака. Здесь это не всем удаётся. Хотя многие этого хотят. Даже я. Научи?
Дав себе слово не сойти с ума, я смотрел в эту девичью голубизну и пытался понять, кого она видит перед собой. Поскольку сам уже потерял ответ на этот вопрос. Для самого себя я был сейчас просто мокрым, небритым мужчиной с чесночным запахом, который стоял под набирающим силы дождем среди намокших денежных банкнот, прилипающим к ботинкам прохожих и к колёсикам проезжающих чемоданов.
- Ну и дела, - задумчиво и уже не шутя произнёс я, с трудом выходя из голубого плена и пытаясь отыскать взглядом упавший документ, ловя себя на мысли, что мне уже плевать и на него и на то, какого хрена вообще происходит. Девочка смотрела на меня не сводя взгляда и я чувствовал, как снова проваливаюсь в её бескрайние горизонты, в которых за белыми домами плескался синий океан, разговаривал тёплый ветер и невидимой женской ладонью снималась любая человеческая печаль.
- Ты говорил, что хочешь девочку на разграбление, - вдруг услышал я откуда-то издалека, - бери меня?
Голос выбросил меня из обволакивающей голубой бездны, сворачивая горизонт в трубку, в которой разваливались белые дома. Мне вдруг стало холодно.
- Что ты сказала?
- Девочку. Ты хотел девочку. Бери меня? Прямо сейчас. Я с пары уйду.
Я протянул руку к её лицу. Положил ладонь на бархатную щеку, проводя большим пальцем по сильным, сочным и многообещающим губам, открывая их и размазывая розовую губную помаду у неё под носом.
- Как тебя зовут?
- Аннет. Ты меня берешь?
- Нет. Иди, Анютка, на пару. И вытри помаду.
Несколько секунд она смотрела на меня немигающим взглядом, тыльной стороной ладони стирая помаду из-под носа. Странный взгляд. Пустой. Холодный. Затем резко развернулась, отчего взлетевшая юбка до самой попы обнажила стройные, загорелые бедра, заставив мой пульс скакануть до двухсот ударов, и ушла быстрым шагом, опустив голову и напряжено выпрямив вниз руки с маленькими сжатыми кулачками.
Как будто широкий отлив прошелестел по всему телу. Я не чувствовал ничего. Только пустоту от ушедшей картинки с голубым горизонтом и горячим песком. Я опустился на корточки, слизывая с губ капли непрекращающегося дождя и стал собирать мокрые банкноты, снова ища глазами где-то здесь упавший документ. Это было непросто. Передо мной, как и перед раскуроченными дверями в аэровокзал, в разноцветном беспорядке валялись раскиданные вещи, а сбитые пролетевшим батоном люди, помогая друг-другу подняться, ладонями собирали с бетона дождевую воду и смывали ею кровь с разбитых локтей, коленей и лиц. Стоящий неподалеку однозначно выпивший тип, засунув руки в карманы и посматривая то на меня, то на копошащихся в тряпках людей, икая, бормотал слова, похожие на детскую считалочку:
- Разбудили мишку воры
Дали мишке помидоры
Стал он лапу есть свою
Ты выходишь..
Я стою..
В этот момент из глубин аэровокзала донеслось объявление о регистрации и люди, одновременно прекратив собирать разбросанные вещи, единой серой массой стали исчезать в разбитых стеклянных дверях здания аэропорта. Мокрые, без вещей, с кровоточащими лицами, сосредоточено сжав губы и уже не обращая внимания на ожившие и цепляющиеся к их ногам мокрые, грязные тряпки. Какое-то время я смотрел им вслед, подумав, что история безжалостно повторяется. Такую же картину я видел, когда был совсем маленьким, входя в чугунные ворота, в створках которых стояли покрытые лёгкой ржавчиной железные буквы - "Jedem das Seine". Тогда тоже был дождь, грязь, полная неразбериха, кровь на застывших лицах и глаза моей мамы, огромные и страшные, как кольца Сатурна, в которых отражались только эти буквы и я. Я отогнал видение нетерпеливым движением руки и снова стал вылавливать из-под ног мокрые бумажки.
В пузырящейся дождевыми каплями луже я вдруг заметил длинную мокрую нитку, которая отчаянно дергалась, цепляя меня за ноги и разбрасывая тёмные брызги. Я взял её в руки и увидел сырые кишочки того самого шерстяного носка, который был пожертвован на замер неликвидных пассажиров. Бред продолжался и, тихо выматерившись, я потянул за мокрый и растрепанный конец, вытаскивая из здания аэровокзала отчаянно кричащего охранника, цепляющегося руками за тротуарную плитку и мусорные бачки. Одна его нога была по-прежнему одета в полураспущенный носок, а другой он отчаянно махал стоящим на улице людям с криком:
- Пройдите на регистрацию, сволочи!
От неожиданности я выпустил из рук крутящуюся мокрую нить, после чего нашедший равновесие охранник вскочил на ноги и бросился на меня, выкрикивая те же самые слова, окончательно сбив меня с толку:
- Я сказал - на регистрацию, вашу мать! По росту!!! - орал он, мастерски нанося мне удары шерстяной пяткой и оттесняя меня на рядом стоящую детскую площадку.
И тут неожиданно для самого себя я рассвирепел и ломающимся голосом заревел, отчего над площадкой поднялась туча тощих и мокрых голубей:
- Какого хрена здесь происходит?!! За каким лядом вам всем тут от меня надо?! Что ты на меня орешь, ты, дура шерстяная?! - это последнее я выкрикнул уже прямо в лицо босоногому охраннику, по голове-вишенке которого разбивались падающие с неба серые струи, а в глазах застрял потерянный страх, похожий на старый комод. Меня трясло. Намотав шерстяную нитку на кулак, я подтянул его ногу к своему лицу и что было силы укусил за белую лодыжку, мимоходом почувствовав вкус валерьянки. Да, успокоиться мне было необходимо. Но не так. Протяжный поросячий визг, резанувший мои уши, привёл меня в сознание. Тяжело дыша, я отпустил раздувшуюся как резиновая перчатка ступню, и отошел от закусившего нижнюю губу охранника. Казалось, он сейчас заплачет. Мне стало его жаль.
- Ну ладно, ладно.. миролюбиво произнёс я, трамбуя перед собой воздух растопыренными ладонями, - сейчас пойду на регистрацию. Я билет потерял, понимаете?
Раздавшийся скрежет заставил нас обоих синхронно обернуться и я в очередной раз почувствовал себя игроком в чьей-то глупой, бесполезной игре. Три фигуры стояли перед нами: явно пьяный мужчина с зубочисткой, торчащей между синих губ, в болотных сапогах и вытертой клетчатой кепке с оторванным козырьком, пожилая женщина в платье из желтого кринолина, держащая дымящийся самовар крышкой вниз, и та самая голубоглазая девочка - подросток со всё еще видимым следом губной помады под носом. В руках она держала совковую лопату, волоча её по асфальту. Я попятился.
- Вы тут что все, заболели?! - вытаращив глаза прошипел я, захлёбываясь от попадающей в рот дождевой воды и решительным движением оборвав шерстяную нитку, всё еще связывающую меня с босоногим охранником, раздувшимся к этому времени, как дирижабль. В происшедшее затем можно было не верить, как и во весь этот сумасшедший день, но освобожденный охранник немедленно взлетел в воздух, грустно и с укором посмотрел на всех оставшихся на детской площадке, и вдруг лопнул, оставив в воздухе облачко серого дыма, похожее на усталого пони. Что-то шлёпнулось у моих ног и, опустив глаза, я увидел грязный обрывок толстой шерстяной нитки с дымящимся концом, и мой потерянный билет.
Именно с этой секунды время потекло, как густой сахарный сироп, который сильными и сладкими пальцами сжал моё тело и мои мысли, затекая в сознание через широко открытый рот, отчего я уже не мог ни кричать, ни дышать, ни думать.
Я медленно нагнулся, чувствуя сопротивление тяжелого воздуха и растягивая липкие пальцы в тонкие щупальца, поднял мокрый билет, положил его в карман пиджака, и, не сводя взгляда с молчаливой троицы, повесил пиджак на детские качели, бездумно, не имея ни малейшего представления зачем я это делаю, но понимая, что говорить с держащей лопату голубоглазой девочкой-горизонтом я уже не смогу. Ни с ней, ни с жующим размочаленную зубочистку пьянчугой, чьи синие губы неслышно шевелились под стекающей по ним воды, ни со старухой, смотрящей на меня с ненавистью, словно это я был причиной её рождения, а не случайный прохожий в жизни её матери, которого ей так никогда и не удалось отыскать. Не смогу. Потому что сейчас мне на это не хватило бы ни вечера, ни суток, ни всей оставшейся жизни. Время уходило. Тяжелыми, сладкими каплями, обманывая своей сладостью и оставляя за собой липкие кляксы умирающих желаний. Именно поэтому был так непривычен этот город с непонятными и непонятыми люди. Одинокими. Смертельно уставшими. Эти люди, странно живущие и одевающиеся в странные одежды, уже давно привыкли именно к такой действительности - бредовой, липкой, отражающейся в грязных лужах от непрекращающихся дождей, затопивших сознание того, что жизнь у них у всех всего одна. Одна. И она уже закончилась.
- Закончилась.., - я сказал это вслух и стоящие передо мной фигуры вдруг попятились назад. И под уже совершенно непрозрачными струями, мутным потоком скрывающими лица напротив, стало видно, что жизнь действительно остановилась. Как уже многое до неё - в падающих с неба сырых шерстяных нитях, связавшего в один сырой клубок молчаливую троицу с лопатой и меня, потеряно смотрящего вверх, на уже расплывшуюся фигурку усталого пони, исчезающего в широком табуне дождевых туч.
И вдруг всё ушло. Одним махом, как будто кто-то сорвал скатерть со стола, оставив на нём шатающиеся предметы и оголив горизонт. Ничего не было. Я стоял посреди совершенно белого пространства, не видя краёв и щурясь от света. Единственно, что я видел - вкопанные в паре метров от меня три огромные ладони, раскрытые в мою сторону словно в приветствии, и детские качели, на которые я повесил свой пиджак. Качели тихонько раскачивались, поскрипывая в шарнирах и оставляя эхо, как от разбитой губной гармошки. Пиджака не было. Не было документов, денег, не было найденного билета.
- Начнём сначала, - вслух подумал я, пытаясь сообразить, в каком направлении мне сейчас идти. Было желание похлопать по стоящим напротив меня окоченевшим ладоням, оставляя в них красные цветы, когда-то спутывающие мои ноги. Я был в дороге. Как всегда.
..и собирался успеть на когда-то именно для меня объявленную посадку.
![[]](/img/l/lanowoj_s_a/rr9/838.jpg)