В тот вечер она снова сорвалась. Я опять видел её взгляд, который скользил по моему лицу, словно я был чем-то далёким, что хотелось разглядеть, но что пугало и настораживало её. Эта подозрительность, возведённая в оборону осторожность, желание оградить себя от любой возможности быть уязвимой, от любого мыслимого вреда, который мог быть ей нанесён. Запоздалая реакция на то, что уже произошло. И слишком много раз происходило.
- Не могу. Возможно, я совершенно не то, что ты представляешь. У меня тоже есть свои барьеры. Я их настроила за то время, пока вот так жила. Не хочу впускать в свою жизнь ничего личного. Ты знаешь обо мне больше, чем любой другой человек. Сначала это был просто выход рассказать кому-то о себе, попытка засвидетельствовать, что я существую, а не молчать о себе всю жизнь, как будто меня нет. Рассказав почти всё абсолютно незнакомому человеку, зная, что никогда его не увижу. А ты почему-то приехал.
- Если хочешь, я сейчас увезу тебя домой и уеду сам. Отдохнёшь. Мой телефон у тебя есть.
- Забудь, я просто надеюсь, что не была для тебя жестом доброй воли, снисхождению к "обречённым" во спасение их. Если ты думал, например, что для меня всё потеряно, и что мне необходимо в своей жизни иметь хоть что-то хорошее. О чём я могла бы вспоминать. Решив мне это преподнести, как дар светлых моментов.
Я слушал её и отвечал что-то несложное, спокойное, стараясь не дать ни единого шанса для развития очередной хандры, которую я принимал, как температуру, как обязательное условие выздоровления, как нечто, что необходимо почувствовать и высказать сто, двести, тысячу раз, прежде, чем окончательно забыть. Я не спасал её. Не было тут никакого жеста доброй воли. Я был обычным мужиком, здоровым и по-мужски легкомысленным, которому просто захотелось увидеть красивую девчонку, зацепившись за несколько фотографий в сети. Её история не пинала меня под зад и не говорила мне в ухо внутренним голосом, что я совершаю какую-то ошибку. И я понял, что поступаю правильно, когда там, возле кафе, она взяла меня за руку и, сдержанно улыбаясь, сжала её. Но одна вещь действительно не давала мне покоя. С самого начала. Мне хотелось доказать ей, любым способом дать ей понять, что она не представляет опасности для меня. И вообще ни для кого. Потому что у неё нет никакой болезни. Она не заметила этого за своими препаратами, голоданиями, отжиманиями и приседаниями, за покалеченными стенами и дурацкими лампочками, она просто, мать её, не обратила внимания, что уже давно ничем не болеет, что хрипатый туберкулёз ушел в свою хрипатую страну, натужно кашляя и похрипывая свистящими дырами, его больше просто нет, а её нервы, страхи, и рвущийся где-то в лёгких смех - это просто многолетняя привычка чувствовать на себе эту дурацкую печать, эту чёрную метку, благодаря рожам окружающих её людей, их ненависти, их постоянной осведомлённости о том, куда она ходит и какой врач её смотрел.
- Ты не больна. Выходи из палаты. Иди домой. И живи.
Говоря это я уже видел сидящего на её предплечье комара. Я не стал сам себе объяснять то решение, которое у меня возникло, а просто взял это наполненное кровью чудовище и раздавил его между пальцами. И, смотря в её красивые глаза, слизнул её кровь.
![[]](/img/l/lanowoj_s_a/kk9/kk9.jpg)