Во второй половине ноября в Куйбышеве обычно стоит уже полная зима. К этому я и готовился, когда ехал в командировку в Куйбышев в 1959 году, но вместо морозов меня там встретили сплошные дожди, совершенно необычные здесь в это время года. То проливной поток, то мелкая морось, как некий печальный рефрен, сопровождали всё моё пребывание в этом далёком городе. Хмурый короткий день проходил на заводе, и поздние рассветы с ранними сумерками создавали впечатление царящей над городом непрерывной ночи. На заводской окраине, давно обогнавшей по размеру устаревший со своими деревянными домами центр, чернели бесконечные ряды многоэтажных зданий, тускло светились на малолюдных улицах витрины редких и почти сплошь запертых магазинов. Глина будущих газонов и клумб, добросовестно размешанная презирающими законные дороги самосвалами, заливала жидкой слякотью тротуары, мерцая отражениями освещённых окон и уличных фонарей. В мокром берете, отсыревшем насквозь пальто и в разбухших ботинках бродил я по улицам, отыскивая проходы между потоками и лужами и стараясь не поддаваться всеобщей унылости.
На заводе огромный цех ещё только вводился в эксплуатацию. Часть оборудования ещё даже не была запущена, в свежевыбеленных служебных помещениях было полупусто, стояли редкие столы, а голые стены не были ещё, как это водится, завешены графиками, календарями и другими рыжеющими от времени бумажками.
В комнате у главного механика сидит техник-конструктор, довольно симпатичная девочка, небольшого роста, стройная, только глубоко сидящие под густыми бровями глаза придают лицу немного суровое выражение. Видно, что она пока не очень загружена работой, больше сидит и что-то себе читает, изредка поднимая глаза и прислушиваясь к вспыхивающим дебатам. Я, очевидно, тоже не остался незамеченным: пару раз она молча поднималась и приносила мне материалы, нужду в которых я только успевал неопределённо сообщать в пространство. Но наибольшее впечатление произвела на меня её книга, в которую я заглянул, когда она вышла. Толстенный том Кристофера Марло, уважаемого мною с почтительного расстояния, совершенно вывел меня из равновесия и принудил внимательно всмотреться в его читательницу. Предлогом послужил её заводской пропуск, лежавший открытым на её столе, да ещё отсутствие в комнате третьих лиц.
- Козырева Александра Михайловна, - громко прочёл я, зная уже, между прочим, что её зовут Шурочкой. Она подняла от книги глаза и едва заметно улыбнулась, что было понято мною как одобрение моей попытки.
- Что это вы читаете, Марло? - продолжал я с оттенком восхищения, оправдывая нелепость вопроса, - нравится?
- Шурочка неопределённо кивнула
- Да, ведь чтоб читать, времени почти нет, - сказала она, больше придавая значение факту незаконного чтения художественной литературы в рабочее время.
- А чем же вы заняты после работы? - вырулил я на надёжную тему.
- Институт, приходится заниматься, и ездить далеко.
- А живёте вы в городе или здесь, на окраине?
- Здесь, в общежитии.
- Так вы не местная! Откуда же вы приехали?
- Я в Орше техникум кончила.
- И сюда приехали по назначению?
- Да.
- И родные ваши в Орше живут?
- У меня нет родных.
- Как, совсем нет?
- Нигде. Я в детдоме выросла. Я туда во время войны попала, мне и года не было.
- Так откуда же известны ваше имя, фамилия? - я кивнул на раскрытый пропуск.
- А они не мои. Это когда думали, что меня нашли родители, но потом оказалось, что вышла ошибка.
Шура теперь стояла, заложив руки за спину и прислонившись к подоконнику в своей, как я успел заметить, излюбленной позе. Она серьёзно смотрела на меня, не возражая, очевидно, против того, чтобы продолжать, так же немногословно, этот разговор, который совершенно неожиданно для меня завернул в такую глубину и вызвал столько странных чувств, что я не знал, как мне быть. Но тут комната наполнилась людьми, и всё как-то замялось.
Однако, ощущая связавшую её со мной нить откровенности, я на следующий день, найдя подходящий момент, рискнул пригласить её в кино. Шурочка просто и серьёзно приняла приглашение. Договорились встретиться возле гастронома - одного из немногих надёжно известных мне здесь ориентиров. Свидание, конечно, произошло под дождём. В кино Шурочка так же спокойно и серьёзно смотрела на экран, а я по своей инициативе изредка кое-что пояснял ей, так как не сомневался, что, несмотря на Кристофера Марло, ей не всё будет понятно в перипетиях с фальшивыми жетонами казино и валютных комбинациях из заграничного детектива.
А когда мы вышли из кино, мы увидели, что свершилось чудо: дождь прошёл, сырой воздух был прозрачным и тёплым. Я взял Шурочку под руку, она, спрятав руки в карманы пальто, медленно пошла по уже пустынной, слабо освещённой цепочкой фонарей улице в сторону, противоположную той, откуда мы пришли.
После некоторого молчания, не тяготившего, очевидно, нас обоих, я решился заговорить о том, что в мыслях моих не оставляло меня всё время:
- Шура, как же это получилось, что вас нашли и ошиблись?
- Да так, очень просто. Мне тогда уже четырнадцать лет было, а у них тоже девочка была такого же возраста.
- Так что, они её разыскивали?
- Да.
- Почему же они решили, что это вы?
- Всё совпадало и была похожа.
- И они вас забрали?
- Да.
- А где они жили?
- В Москве.
- Ну, а как же потом обнаружилось, что это не вы?
- А их дочь нашлась...
И дальше из скупых спокойных ответов стала вырисовываться удивительная история, возможная только в реальной жизни, которую не подделает никакая выдумка.
...Подобранная в трагическом хаосе войны девочка, лишенная родных, подлинного имени, отчества и фамилии, живёт в оршанском детдоме, полностью сросшись со своей судьбой. И вот неожиданно, через десять лет после окончания войны, ей сообщают, что её нашли родители. Её отец - дипломатический работник, занимавший должности посла СССР в различных европейских странах. Происходит встреча с родителями, её забирают в Москву. У неё настоящее, новое для неё имя, настояшая семья, квартира, она учится в московской школе, начинает заниматься спортивной гимнастикой. После потрясающей перемены жизнь входит в колею и продолжается так более года, - и тут приходит официальное известие, что дочь М.П.Козырева найдена в ташкентском детдоме.
И здесь дипломатический работник совершает ошибку, что может быть простительным только ввиду действительно чрезвычайных обстоятельств. Вместе с женой он улетает в Ташкент. И вернувшись с подлинной Шурой Козыревой, они обнаруживают, что жертва печального недоразумения немедленно после их отъезда сложила свой скудный личный багаж и вернулась в Оршу.
Нужно ли говорить о том, что следом за Шурой примчались в Оршу и Козыревы, и достаточно посмотреть на Шурочкины суровые брови, чтобы догадаться о тщетности всех их уговоров. Шура осталась в детдоме. Имя, отчество и фамилию она оставила новые, и таким образом сейчас существуют две Александры Михайловны Козыревы, ровесницы, внешне похожие одна на другую. Бывая в Москве проездом или на гимнастических соревнованиях, Шура приходит к ним, она дружит со своей сводной сестрой - так, что ли, можно её назвать...
Теперь мы снова идём молча, я - обдумывая услышанное, Шура - просто потому, что прекратились мои назойливые вопросы. А вокруг незаметно стало удивительно хорошо. После надоевших дождей особенно остро ощущалась прелесть ясной ночи, когда на небе даже видны звёзды.
- Смотрите, Шурочка, ведь можно прямо подумать, что сейчас не осень, а весна: воздух тёплый и влажный, голые ветки деревьев, и даже запах какой-то особый, весенний. Ведь правда? Давайте думать, будто мы действительно гуляем ранней весной!
Она улыбнулась, как бы не возражая против этой игры. Мы уже зашли в район более старых построек, небольших двухэтажных домов за густо разросшимися палисадниками. На середине улицы было что-то вроде запущенного бульвара. Мы перешли на его дорожку и шли всё дальше, пока не пришли к концу всего - и бульвара, и домов, и улицы. Перед нами был овражистый абсолютно тёмный пустырь, за которым далеко-далеко мерцали огни новых бесконечных окраин этого фантастически широко и беспорядочно раскинувшегося города.
Мы остановились. Я слегка обнял Шурочку сзади за плечи, она прислонилась ко мне, и мы всё так же молча смотрели на цепочку рассыпанных впереди огоньков. Мы стояли так долго, потом я тихонько сказал "Пойдём?", она выпрямилась, и мы зашагали по бульвару обратно.
И не знаю почему, но эта проведенная вместе пауза на краю чёрной пустоты словно сняла с Шурочки оковы замкнутости, она стала более многословной, и говорить стала по-другому, и словно даже спешила высказаться, будто для этого было отмерено время, которое ограничено и случается нечасто. И тут было всё - и трудная жизнь в общежитии, когда надо и работать и ездить в институт далеко в центр, и занятия гимнастикой, и прочитанные книги, и внезапный рассказ о том, как в детдоме её кровать стояла у окна, и она любила ночью смотреть на небо, когда быстро бежали облака и ей казалось, что она сама вместе с кроватью и комнатой мчится куда-то... Она снова спрятала руку вместе с моей рукой в карман своего пальто, и я держал пальцы на её тёплой шершавой ладошке гимнастки, и ощущал при каждом шаге движение её бедра, и был весь во власти этой осенней ночи, похожей на весну, под впечатлением этой до крайности заурядной и в то же время удивительной ситуации.
Так мы дошли до Шурочкиного общежития, и она всё порывалась проводить меня, чтобы я не заблудился , или, по крайней мере, довести до угла и подробно объяснить дальнейший маршрут. А назавтра, по моей просьбе, она принесла на работу фотографию, на которой были сняты четыре девушки. Честное слово, любой сразу бы сказал, что две из них - родные сёстры! Одинаковые густые брови и глубоко сидящие глаза, только у той, второй, взгляд более мягкий...
Снова шёл дождь, я уезжал из Куйбышева и прощался с Шурочкой. Я говорил, что еду через Москву и могу передать привет Козыревым. Она дала мне номер телефона, который удивил меня отсутствием начальных букв, как было тогда в московских номерах, но она сказала, что всё правильно.
В Москве я попробовал набрать этот номер - и, конечно, безрезультатно. Набрал его с буквой "К", как это нужно для центра, и попал не туда. В справочном бюро телефона М.П.Козырева не значилось. В Куйбышеве с тех пор я не бывал. Это всё, что я знаю о Шурочке."