Рыжий весельчак-костёр улыбаясь, подмигивал мне, дожёвывая очередную порцию мусора, скормленную ему моей дрожащей рукой. Оранжево-белёсая пасть скалилась в беззвучном хохоте, дай ему волю, дай ему только волю, и гореть, гореть этому городу, как той спичке, от которой я его зажёг. Потрескивая, этот рыжий садюга-приколист мечтал о гудяще-ревущей стене пламени, пока я медленно и методично сжигал в нём себя. Душу, слова, мысли, всё, всё без остатка, даже голос, и тот корчился в пламени костра-мечтателя, чернея каким-то не моим скрипучим смешком. В воображении костра уже пылал город, и корчились в огне люди-листья, не успевая крикнуть, что...
- Извини, брат, можно присесть?- огонь, вздрогнув, метнулся к пришедшему, чтобы рассмотреть поближе. Я кивнул. На вид ему было лет сорок-сорок пять. Дорогое тёмно-синее пальто, усталое лицо, уставший от усталости взгляд. Золотая обручалка на безымянном пальце правой руки дала едва заметную трещину.
- Я погреюсь, брат, хорошо? Ты извини, что я так... Мне не надо ничего. Я погреюсь просто, а то холодно, блядь, как на севере. Хотя что ж ты хочешь - ноябрь месяц. На севере в это время уже такие сугробы лежат - красота! С бани, бывало, выскакиваешь, и давай в
снежки голышом играть. А потом назад, соточку ёбнешь - и хорошо. Я когда на севере жил, хоть бы раз чихнул. А как в город переехали, веришь - полчаса на сквозняке - и пиздец! Насморк! Она ещё смеялась. Говорит, где ж твоя закалка. Я ж с ней на севере и познакомился. Она отдыхать приехала. На гейзеры посмотреть. Мы тогда и встретились. Я как раз с армии вернулся. Служил, кстати, здесь. Толком тогда города и не увидел. Уже потом, когда переехали... Она тогда сказала, что, видать, судьба у меня такая - в городе жить. А я ж не городской. На севере хорошо было. Я тогда дом продал, он хороший был, дедом срубленный. Топор у деда был, я его с собой в город забрал, веришь, брат, бриться можно! Острый, сука, тяжёлый, в руку сам просится. Она ещё сказала, что за холодное оружие посчитают. Та какое на хуй оружие? Им не убивать, им строить надо. Мы как переехали, я его на полочке в прихожей положил, чтоб видно было. Веришь, брат, от него тепло идёт. Живой он. Так и просится - возьми, хозяин, давай избу срубим! Я ж ей говорил, давай участок купим, дом построим! Квартира, блядь, на десятом, а мне к земле поближе надо, я ж не городской. Я не могу так. Первое время, как переехали, оно легче было, дела закрутили, пока подымешься, пока удержишь всю эту хуйню, это ж, блядь, тоже уметь надо, а потом, как посвободнее стало, так пошла тоска. Назад тянет, что пиздец! На север, домой! А она не хочет. Не хочет, брат! Она здесь привыкла. Она ж у меня городская. Я уже и так, и так - не, не хочет. Я ж насильно не буду. А самому уже невмочь. Противно мне, брат, противно! Не могу! Всё! Кончилось терпение! Город этот, блядь, что вампир тот, соки с меня тянет! Я, блядь, от тоски уже зверею, сука! Всё, блядь, приехали! Не могу! Просто не-мо-гу!!!
Я поднял глаза. По морщинистому уставшему лицу текли усталые от усталости слёзы. Тёмно-синее пальто смотрело в рыжую пасть костра и плакало. Он не мог. Он уже не мог.
- Я помогу тебе! - слёзы текли уже по моему лицу. Его слёзы. Я тоже не смог. Меня нашли. Меня опять нашли, мне опять не дали тихо и спокойно спалить себя. Я опять, я тоже, я не смог.
- Я помогу тебе! - снова прошептал я, и радость моя, счастье моё, он всё понял раньше меня, солнышко, он уже был в руке, он доверчиво тёрся рукоятью о кожу и ждал, ждал, терпел, милый мой, он знал, что не смогу я вот так, просто уйти, не взять, забыть, сжечь...