Пёс лежал на газоне, положив морду на вытянутые вперёд лапы и провожал печальными глазами текущую мимо него массу людей и техники. Это был пёс средней степени заброшенности - вы никогда не скажете точно, есть ли у него хозяин, так как он выглядел в меру бездомным, или действительно ли он бездомный, хоть и выглядит сравнительно ухоженным. Он был в достаточно худой, чтоб не выглядеть отъевшимся, но не столь тощий, чтоб принять его за голодающего. В целом об этом псе можно было уверенно сказать лишь одно - в его предках числились овчарки. Пусть сейчас он был несколько маловат и хрупок для таких сравнений, но вся форма его тела, шерсти и повадок говорила о не столь отдалённых чистопородных связях.
Он лежал, опустив хвост и прижав к земле уши. Неподалёку за ним его собратья, дворовые псы, радостно уминали свежую добычу - кто-то недоел свой шашлык и выбросил его мимо урны. Но у нашего пса аппетита сегодня не было. Со стороны могло показаться, что он болен, но и это было не так.
Перед ним проплывали строи солдат, матросов и курсантов. Проезжали огромные боевые машины, старинная техника и современные, завешанные транспарантами автомобили. Шли с плакатами и лентами работники предприятий, кружились в танцах прозябшие в ожидании своей очереди девчушки в ярких красных платьях. За ними шли ученики спортивных секций и школ - сегодня в одинаковых формах, без ранцев и пакетов со сменной обувью но с цветами и флажками. Потом - отряд гимнасток, весело строивших акробатические трюки на радость публике. Затем - вновь курсанты, на этот раз с ружьями и парадными, каменными лицами. Когда по центральной площади города пошли мамаши с колясками, декорированными под вид танков и военных кораблей с восторженными, но мало чего понимающими малышами внутри, пёс зажмурил глаза.
У пса не было плакатов и лент, но и у него была своя история. Она передавалась из поколения в поколение, а начиналась с древнего пса Каштана - настоящей сторожевой собаки, чистокровной, мощной и сильной.
Каштан прожил долгую для пса жизнь и успел послужить во многих местах. Он был караульным псом и обычно приписан был к охране трудового лагеря. Каштан охранял, следил, вслушивался, принюхивался, сопровождал солдат на обходах и в охоте за беглецами. Такая размеренная жизнь нарушилась одним морозным весенним утром 1942-го года. Заключённых под конвоем, частью которого был и сам Каштан, провели несколько десятков километров до железнодорожной станции, а там - посадили в вагоны и отправили на Запад. Это была новособранная из остатков нескольких лагерей трудовая колонна, которой суждено было рыть окопы и строить укрепления на фронте. Поезд неспешно тащился к своей цели, пропуская эшелоны с солдатами, боеприпасами, техникой, продовольствием. Самим будущим фронтовикам продовольствия так и не выдали - лишь на крупных станциях отдельные расторопные коменданты умудрялись раздобыть хоть что-то для тел, запертых в промёрзшие, скрипучие вагоны. Иногда Каштан замечал, как через щели между досок глядят жадные глаза на ведро, из которого кормили сторожевых псов.
При отправлении поезд был переполнен, но эта проблема полностью решилась по ходу движения. Псы воротили нос от смердящих трупов, что выкидывали периодически надсмотрщики из вагонов. Сторожить было некого, потенциальные беглецы едва могли стоять на ногах. Охрана обленилась, выполняя предписания лишь формально.
По прибытию на фронт Каштан понял, что увиденное ранее было только подготовкой. Здесь уже опасность стала угрожать даже его привилегированной собачьей шкуре - то тут то там рвались снаряды, завывали в небе бомбардировщики, к стандартным лагерным болезням прибавилась масса других, косивших солдат и "трудовую колонну" наповал. А вши, а блохи, а клопы! Такого разнообразия и изобилия паразитов как тут Каштан никогда ещё раньше не видел.
Потому при первой же возможности он улизнул. Забыли привязать, хозяин напился, или клетку не заперли - это уж история умалчивает. Каштан убежал на свободу. Голодную, но живую. Ледяную, бескрайнюю и не менее опасную, чем жизнь в этой людской братской могиле - но всё же такую пленяющую, зовущую, искомую. Свободу, неведомую людям, что его вскормили.
Он слонялся какое-то время по ближайшим тыловым территориям, но быстро понял, что долго не выдержит. Собак там просто не было. Не было лошадей, скота, птицы. Уцелели лишь коты да крысы, но ни тех ни других Каштан жрать не собирался. И потому, обыскав очередную вымершую деревеньку, двинулся дальше на Восток...
Он издалека заметил силуэт, похожий на него самого как две капли воды. Незнакомый пёс стоял на опушке леса и что-то жевал, вылизывал с земли. Каштан осторожно подобрался поближе.
Немецкий. Тоже, кажется, сбежавший. И раненный. Из бедра сочилась кровь, немец скалил зубы при виде незнакомца, щетинился, но отступал. Оба были голодными, больными, заеденными вшами и злыми. Злыми на всё: на людей, на погоду, войну, боль и жизнь такую собачью.
Немец поскалился для порядка, но, смерив силы, отошёл. Каштан приблизился к распластанным на земле людским телам и с радостью обнаружил раскуроченные останки консервов, неведомо как сохранённых солдатами до следующего боя. Боя, которого им уже не видать. И Каштан и немец думали одно и то же.
Вылизав из покорёженных банок всё съедобное, они вдвоём ушли в лес, уже не огрызаясь, не рыча и не прижимая хвосты. Обоим было не по себе, но они чувствовали, что только так могли развиваться события, только так могла протекать их встреча. Они забрались вместе в чащобу из нетронутых снарядами веток, легли, поджав лапы, и уставились друг другу в одинаковые карие умные глаза.
Собачий немецкий едва ли чем отличался от собачьего русского. Немец рассказал, как там далеко за чертой фронта на Западе вокруг странных, огражденных, будто гигантские клетки, загонах на вёрсты воняет жжённым человеческим мясом, что отбивает дух, аппетит и желанье служить. Каштан жженого мяса не нюхал, но рассказал, как там за чертой фронта на Восток на людях самих уже нет мяса чтобы жечь - есть лишь кости, неведомо как движимые ради общих, костлявых планов, идей и воззваний. Оба пса сошлись во мнении, что лишь там в лесу не чувствовали они запаха разложения, смерти и ужаса. Оба уснули на мокрой холодной листве - бездомные ныне, но свободные и гордые собой.
С утра они проснулись от звука новых боёв. Прижав уши, выбрались на край леса и всмотрелись на запад. Наблюдая, как падает, дымясь, самолёт, Каштан спросил немца, на чью победу тот бы поставил. "Победу?", неуверенно переспросил тот. "Но ведь они все уже давно проиграли".
Они ещё поспорили какое-то время о том, уничтожат ли люди друг друга полностью, и что станет, если людей не будет вовсе. Если не надо будет кусать того, кого не собираешься съесть и вилять хвостом тому, кого лучше бы загрызть.
Псы так и не пришли к единому мнению, но вместе ушли от окопов подальше.
История немца с тех пор теряется, а вот прадеда нашего современного пса советский солдат щенком забрал с собой из Риги, приютил, откормил и выпустил гулять по дворам....
...Парад окончился, и пёс открыл глаза. Люди ещё не спешили расходиться, в громкоговоритель ещё вещал что-то жизнеутверждающее и победно-прекрасное уверенный мужской голос. Ещё играла где-то музыка, взмывали вверх отпущенные неловкой рукой ребёнка воздушные шары, а на горизонте покачивались вслед прыжкам резиновые замки надувных батутов.
Но всё шло к концу, и пёс был этому рад.
К нему подбежала незнакомая болонка с довольной обросшей мордой. От неё несло недавно сожратыми где-то остатками курицы. Она радостно тявкнула нашему псу, но тот не ответил.
Он вновь лишь прижал голову к лапам, закрыл глаза и задумался. Толи его старый нюх начал подводить, толи болонка была больна и нездорово воняла, толи стёртые шины проехавшей мимо техники и далёкие лавки с попкорном вносили свои, неуместные этим весенним зелёным днём ароматы... Но всё же ему почудился среди этой канонады запахов привкус пережжёного мяса, нектар страха с оттенком агрессивного, яростного пота.
Пёс не стал ничего этого говорить болонке. И оставил для себя и своих щенков эту родовую историю. Ведь время такое, что и иные псы могут быть хуже людей.