Лайба Анатолий Андреевич. Могло Ли Быть Так?

А.А. Лайба, 2009 г.

МОГЛО ЛИ БЫТЬ ТАК?

(о новой версии гибели Маяковского в очерке Наталии Румянцевой

"Возможно, было так", Новый мир, N 8, 2009)

В статье Наталии Румянцевой приводится новая версия смерти Маяковского, базирующаяся на трех главных моментах: а) Маяковский по своему душевному складу на самоубийство пойти не мог; б) стреляла в него Полонская, в состоянии аффекта, защищаясь от его домогательств; в) самоубийство Маяковского - версия ОГПУ, сфабрикованная (включая предсмертное письмо) с целью сокрытия своих тайных агентских связей как с самим Маяковским, так и с Полонской.

На мой взгляд, обычного читателя, интересующегося историей русской литературы, все три тезиса обоснованы слабо и противоречат фактам и свидетельствам, в том числе, приведенным самой же Румянцевой. Едва ли не каждый абзац ее очерка можно парировать вескими контраргументами. Вырисовывается, на мой взгляд, гораздо более простая картина тех трагических событий, не требующая сложных и маловероятных допущений.

Итак, по порядку.

О способности Маяковского пойти на самоубийство.

Кажется очевидным, что Владимир Владимирович был человеком творческим, с глубокими чувствами и тонкой душевной организацией, ибо настоящий поэт не может быть "толстокожим" и руководствоваться в своем поведении исключительно головой. Но как раз такие люди и могут в тяжелую минуту задуматься о самоубийстве или же другим способом поставить свою жизнь на карту. Тому немало примеров в прихотливой истории отечественной литературы. Поэтому на вопрос, мог ли Маяковский пойти на самоубийство, напрашивается ответ: да, мог. В этой непростой теме я больше склонен доверять хорошо знавшим его Брикам, чем многочисленным знакомым, перед которыми он не раскрывался до конца. Конечно, он искренне любил свою мать и сестер, но трудно представить, чтобы он поверял им свои раздумья о собственной жизни и смерти или же рассказывал о неудачных суицидных попытках в прошлом. Для этого надо быть совершенно бессердечным человеком, каковым Владимир Владимирович не был. А вот своей любимой женщине, Лиле Юрьевне Брик, такое он поверить мог, тем более, что она и служила прямой или косвенной причиной таких попыток. Рассказывал он об этом и Веронике Полонской.

Да даже бывшие друзья такую возможность для Маяковского вполне допускали. Неспроста в последний год, как пишет сама Румянцева, ему вроде бы шутя задавали вопрос: "Не собирается ли он покинуть сей мир"? Зачем же об этом спрашивать у человека, даже шутя, если он не дает к этому никаких оснований? Наталия Румянцева судит о душевном состоянии Маяковского в последние недели и дни, исходя из таких свидетельств, как например, Михаила Яншина: "... в обществе Вл. Вл. нам было всегда очень приятно бывать. Мне и Норе (моей жене) было приятно бывать с человеком душевно сильным и здоровым, лишенным всяких "мердихлюндий" и меланхолий..." (здесь и далее цитирую в основном по книге "В том, что умираю, не вините никого"?... Следственное дело В.В. Маяковского", 2005 г. (671 с.) или сокращенно: СД, с. 152). Очень сомнительно, что Яншину было "легко и приятно" находится в обществе любовника своей жены, вознамерившегося к тому же на ней жениться. Младший современник поэта В. Ардов заметил по этому поводу: "Яншин и сам был небезгрешен. А главное - вел себя в романе жены с Маяковским чересчур терпеливо, ибо из тщеславия хотел показываться в обществе знаменитого поэта" (СД, с. 531). К тому же Яншин, если цитировать его дальше, и сам пишет, что после отъезда Бриков (в феврале 1930 г.) поэт стал явно меняться: "Появилась лирика, какой то сантимент какое то недовольство, стал брюзжать иногда. Сантиментальнейший Маяковский - смешно. А может быть и не смешно" (СД, с. 152).

О мятущемся, мнительном и некрепком характере Маяковского, о его болезненном и взвинченном состоянии в последние месяцы и особенно в последние дни свидетельствовали, помимо Бриков, многие его бывшие друзья, знакомые и даже соседи: Н. Асеев, М. Бальшин, А. Боровой, А. Бромберг, Н. Гаврилова, И. Гронский, В. Каменский, Л. Кассиль, Е. Лавинская, Н. Луначарская, Л. Маяковская, Б. Пастернак, В. Полонская, В. Роскин, И. Сельвинский, М. Татарийская, В. Ходасевич, К. Чуковский. Причем, далеко не все из перечисленных входили в кружок Бриков, да и писали они об этом в разное время.

Судя по рассказам и отзывам, Маяковский как бы разделялся на две фигуры: один публичный, резкий, саркастичный и жизнелюбивый, и второй домашний, - мнительный, неспокойный, легко впадающий в меланхолию из-за пустяков. Об этом писал, например, такой проницательный человек, как Чуковский: "Это душа была далеко не такая, какою она чудилась тем, кто видел его на эстраде: в ней была и лирика, и ласка, и большая тоска" (СД, с. 236). Очень часто современники видели одну лишь его сторону, чаще публичную. Односторонность взгляда присуща и современным исследователям, разбирающим обстоятельства смерти Маяковского. Так Румянцева цитирует агента ОГПУ "Арбузова" о неверии сестры поэта Людмилы в самоубийство брата, но проходит мимо другого, не менее важного ее свидетельства, зафиксированного Г.И. Поляковым: "Сестра М<аяковского> - Людмила Владимировна также передает, что уже в течение двух месяцев до самоубийства у М<аяковского> наблюдалась повышенная нервозность, было общее тяжелое, крайне подавленное психическое состояние" (СД, с. 24). Кроме агента "Арбузова", в следственном деле имеются показания агента "Михайловского", который доносит о публичном докладе М.В. Морозова. Последний в нем утверждал, что "...гибель Маяковского явилась для него не только ошеломляющей (как для большинства) но вполне ожиданной, логической, вытекающей из его творчества. Целым рядом цитат из произведений поэта, взятых, начиная от самых ранних его произведений, до последний МОРОЗОВ доказывал, что Маяковский в известном смысле был человек больной, одержимый навязчивой идеей о самоубийстве" (СД, с. 194).

Румянцева вспоминает слова Василия Каменского о том, что Маяковский в бытность их дружбы никогда не помышлял о самоубийстве, но не приводит другого его важного свидетельства: "Уже с 12-го (апреля - А.Л.) Маяковский находился в состоянии сильного возбуждения, не слышал многократно обращенных к нему вопросов, был более нервен и раздражителен, чем обычно. 13-го днем, едучи в автомобиле, велел шоферу против дома Герцена затормозить машину. Потянулся в задний карман (за револьвером), хотел выскочить из автомобиля, но был удержан" (СД, с. 24).

Мало чем может помочь и заключение тайного консилиума, признавшего Маяковского психически здоровым человеком (свидетельство поэта Асеева), на которое опирается Наталия Румянцева. Во-первых, это было за 17 лет до его смерти, а во-вторых, еще никто не доказал, что всякий самоубийца есть сумасшедший. Полагаю, что это не так: на это могут решиться многие здравые люди под влиянием минуты, долга или непреодолимых обстоятельств. Маяковский к тому же был азартным игроком (любил бильярд и карты), что косвенно указывает на его рисковый характер и предрасположенность к крайним решениям.

Одновременно Румянцева не верит исследованиям профессора Г.И. Полякова, сумевшего собрать и проанализировать обширные материалы (включая свидетельства родных) о противоречивой натуре Маяковского с конечным выводом о его предрасположенности к самоубийству. При этом она оспаривает, по сути, лишь один его тезис из многих - о перенесенном гриппе, подтолкнувшем поэта к роковому решению. К слову сказать, и этот фактор не столь уж мал. Владимир Владимирович даже к малейшим простудам относился очень серьезно, если не панически. В последние же месяцы он грипповал очень часто, а всякая болезнь, как известно, настраивает человека на минорный лад. Что же тогда говорить о Маяковском с его повышенной мнительностью?

В чем права Румянцева, так это в том, что абсолютное большинство современников, в том числе и знавших двойную натуру поэта, не верило, что он способен на самоубийство. Вот почему тот негромкий пистолетный выстрел в комнате на Лубянке прозвучал, будто гром среди ясного неба. И все же несколько человек такое развитие событий могли предвидеть. Это, прежде всего Брики, чьи свидетельства широко известны. Это Николай Асеев, сказавший Полякову о Маяковском: "Были мысли о самоубийстве и ранее при тяжелом психическом состоянии, но, по данным Асеева, попыток не было" (СД, с. 464). Это Вероника Полонская, писавшая в своих записках: "Маяковский рассказывал мне, что очень любил Лилю Юрьевну. Два раза хотел стреляться из-за нее, один раз он и выстрелил себе в сердце, но была осечка" (СД, с 485).

Возможно, Лиля Брик путает сроки, но я не вижу серьезных оснований не верить ее словам о попытках самоубийства поэта в предшествующие времена. Иначе, зачем ей в октябре 1929 г. записывать в своем дневнике: "Спросила не пустит ли он себе пулю в лоб из за Татьяны (Яковлевой - А.Л.) - в Париже тревожатся" (Брик Л. "Пристрастные рассказы", 2003, с. 192). К чему эта запись, если Лиля, как и другие, твердо знает, что он на такое не способен? Неужели для того, чтобы подтвердить в будущем фальшивую версию ОГПУ, о которой само ведомство еще ничего не знает? Однако поведение Лили вполне объяснимо, если согласиться с тем, что она всерьез допускает для Маяковского такую возможность.

Даже этот краткий обзор показывает, по моему убеждению, что предрасположенность поэта к крайним решениям все же была. Это не значит, что роковой выстрел в апреле 1930 г. был неизбежен, но обстоятельства сложились так, что другого выхода он для себя тогда не видел.

О причастности Маяковского к ОГПУ.

Подозревать в поэте тайного и даже кадрового агента этого управления - версия очень сомнительная. Маяковский являлся крупной публичной фигурой, к тому же с крайне индивидуальным характером - он даже в партию не вступал, чтобы не зависеть от партбюрократов. Чем же он мог быть полезен ОГПУ в своих зарубежных поездках? Неужели ему поручали подрывные акции, передачу денег, инструкций, оружия? С перспективой быть пойманным за руку, что повлекло бы вселенский скандал? Нет, для таких дел подбирают обычно гораздо менее известных людей. Потому, полагаю, его частые зарубежные поездки служили, скорее, пропагандистским целям: он являлся единственным на тот момент талантливым и признанным во всем мире поэтом, твердо стоявшим на левых позициях. Этим он и был "для партии ценен".

Кстати, его открытая дружба со многими маститыми чекистами - довод не в пользу Румянцевой: кто же будет "засвечивать" тайного агента столь нелепым образом? Другое дело, что Маяковский мог, конечно, выполнять за границей какие-нибудь вполне легальные просьбы друзей-чекистов, но опять-таки без всяких тайных подкладок.

Агранову и другим чекистам безусловно льстило находиться обществе поэта, как впрочем и ему, преданному идеалам революции, казалось достойным общаться с людьми, стоящими на защите революционных завоеваний. Тогда ведь ЧК - ОГПУ еще окутывалась ореолом романтики как сообщество рыцарей с холодной головой, чистыми руками и горячим сердцем. Агентская связь между поэтом и ОГПУ - вещь столь же невероятная, как и "агентство" Полонской, Яншина и даже Бриков. Почему-то "агенты" Брики не могли выехать в феврале 1930 г. в Англию, и поспособствовал им не кто иной, как сам Маяковский, причем не через своего приятеля Агранова (в ОГПУ как раз возражали), а через крупного партийца Кагановича. Может быть, у Бриков и имелись удостоверения от ОГПУ, но это мало что значит. К примеру, в советские застойные времена многие граждане обзаводились корочками внештатных сотрудников милиции, чтобы избегать придирок ГАИ. Да и не имели тайные агенты или осведомители специальных удостоверений для предъявления сторонним лицам.

Об обстоятельствах смерти поэта в преломлении Наталии Румянцевой.

Следуя своей версии, Румянцева убеждена, что показания Вероники Полонской, главного свидетеля происшествия, в своей сердцевине лживы, так как стреляла именно она. При этом сама Румянцева больше доверяет начальным показаниям Полонской от 14 апреля 1930 г., ибо полагает, что та не успела еще составить гладкой картины мнимого самоубийства и потому сбивалась частенько на правду.

По этим показаниям, записанным следователем Сырцовым, Полонская и Маяковский в период с 11 по 14 апреля непрерывно и по инициативе последнего выясняли отношения как на людях, так и при встречах наедине. Владимир Владимирович требовал, чтобы она оставила мужа и стала его женой. Она отказывалась, может быть, не так решительно, как следовало, но отказывалась. 14 апреля случилось последнее короткое свидание, окончившееся для Маяковского роковым исходом. Владимир Владимирович привез Веронику Витольдовну в свою комнату на Лубянке около 10 часов утра. Последовал бурный разговор о дальнейшей совместной жизни, в ходе которого Маяковский стоял перед женщиной с мольбой на коленях. Вероника Витольдовна в очередной раз отвергла его предложения. Тем не менее, по версии Полонской, они расстались вполне мирно: поэт вручил ей деньги на такси и пожал руку. Уже выйдя в коридор коммунальной квартиры, она услышала выстрел за дверью. Вероника Витольдовна громко закричала, догадавшись, в чем дело. Вместе с набежавшими на выстрел соседями она вошла в только что оставленную комнату.

Далее в протоколе допроса Полонской сказано: "Маяковский лежал на полу с распростертыми руками и ногами с ранением в груди. Подойдя к нему спросила, что вы сделали, но он ничего не ответил. Я стала плакать, кричать и что дальше было не помню (СД, с. 111). В поздних своих записках она подтверждает: "Я помню, что бросилась к нему и только повторяла бесконечно: "Что вы сделали? Что вы сделали?" (СД, с. 505.). Соседи попросили ее встретить карету скорой помощи, и она спустилась во двор. Вернувшись с врачом в квартиру и узнав, что поэт уже мертв, она покинула Лубянку и уехала в театр, где встретилась в 11 часов с мужем, а затем в сопровождении матери уехала домой. Оттуда примерно в середине дня ее вызвали на допрос в ту же комнату на Лубянке. Такова картина утренней драмы, изложенная Полонской на допросе в тот же день.

Но Веронику Витольдовну почти сразу уличила во лжи Н.П. Скобина, домработница соседей Маяковского. По ее показаниям сначала прозвучал выстрел за дверью и только потом она, Скобина, "видела как открылась дверь комнаты и в это же время услышала крик Полонской, "спасите!" хваталась за голову, которая вышла из комнаты..." (СД, с. 125). Сосед Маяковского Н.Я. Кривцов выскочил в коридор чуть позже, но тоже видел, что дверь в комнату Маяковского была открыта и оттуда бежала Полонская с криками "спасите, помогите", Маяковский застрелился" (СД, с. 119).

Выходит, что Полонская все же находилась в момент выстрела в комнате поэта и этот факт пыталась от следствия скрыть. Это наводит на нее сильные подозрения, но отнюдь не доказывает ее прямую вину. Румянцева же делает вывод: стреляла именно Полонская, защищаясь от домогательств Маяковского. А ее первая реакция, обращенная к жертве: "Что вы сделали?", - подразумевает действия Маяковского, спровоцировавшие женщину на выстрел. В это как раз не очень верится. Психологически кажется более вероятным, когда непроизвольный убийца воскликнет: "Что я наделала!" И только потом станет искать оправданий: "Это вы виноваты, вы подтолкнули!" Первая же стрессовая реакция Полонской: "Что вы сделали!" - явно подразумевает того, кто стрелял, то есть самого поэта.

По версии же Румянцевой, события протекали так: "Видимо, Полонская пыталась вырваться (после аборта она чувствовала к поэту физическое отвращение) - поэтому "топот" в комнате, - а Маяковский силой оставлял ее у себя. Их борьба могла продолжаться и после ухода книгоноши. Если Маяковский стал ее задерживать, то в какое-то мгновение она могла выхватить пистолет, от отчаяния выстрелить и попасть в сердце. Версия, что его застрелила Полонская, когда он пытался не отпустить ее, не выглядит неправдоподобной. Поэтому и лежал он на диване, как запомнила соседка Левина и художник Денисовский, одним из первых прибывший на место происшествия" (Новый мир, далее НМ, N 8, 2009, с. 161). И далее: "Если же представить, что Полонская пыталась встать и уйти, а он, сидя на тахте, ее удерживал, пытался притянуть к себе и она в состоянии аффекта выстрелила в него, то это объясняет и движение пули сверху вниз, и следы опала на рубашке и даже те изменения на лице, которые она заметила в первые секунды после выстрела" (НМ, с. 164).

Я готов согласиться с тем, что книгоноша Локтев слышал "топот", а не "шопот", как это отражено в публикации следственного дела (СД, с. 67). Но почему-то соседка Татарийская, в комнате которой находился книгоноша, никакого "топота", да еще вдвоем с женщиной (незаурядное событие!), совершенно не услышала и не поведала о том следователю. После ухода книгоноши Маяковский и сам заходил к Татарийской, просил спички, чтобы прикурить папиросу. Так вот, в этот момент он "был очень спокоен", и вообще: "За все время за стеной было спокойно и тихо" (СД, с. 132), во всяком случае, до ухода Татарийской из квартиры буквально за две-три минуты до выстрела.

Теперь о том, где же первоначально лежал Маяковский. Полонская утверждает, что на полу комнаты, лицом к двери. Первые свидетели, вбежавшие после выстрела в комнату поэта, соседи Скобина и Кривцов (уж им-то Румянцева доверяет?), утверждают то же самое: на полу своей комнаты. Видел Маяковского на полу и сосед Бальшин в 10 часов 11 минут (СД, с. 128). Об этом черным по белому записано в протоколе осмотра места происшествия: "По средине комнаты на полу на спине лежит труп Маяковского, лежит головою к входной двери (СД, с. 100). И далее: "Труп Маяковского для сфотографирования с полу переложен на диван (СД, с. 101). Логично думать, что в протоколе были бы зафиксированы и другие перемещения тела, если бы они имели место, например при осмотре врачом. Таким образом, никакого начального положения тела на диване или тахте не просматривается. Очевидно, художник Денисовский и малолетняя соседка Левина застали Маяковского на диване уже после его "сфотографирования".

Если же стреляла сама Полонская, в состоянии аффекта, защищаясь от рук любовника, то это значит, что он не просто ее удерживал, а добивался большего, к чему последняя испытывала отвращение. Следовательно, как признает сама Румянцева, была бы достаточно активная физическая борьба. Не отвечают же сходу пистолетным выстрелом в ответ на нескромное предложение. Но ни свидетели-соседи, ни следователи и врачи не заметили никаких следов борьбы на одежде и теле поэта (хотя бы расхристанной рубашки), как впрочем, и на одежде актрисы. К слову сказать, поэт действительно пытался удерживать женщину, но совсем иным способом: запирал на ключ дверь, как пишет об этом сама Вероника Витольдовна (СД, с. 504).

Если же стреляла все-таки Полонская, то Румянцева никак не объясняет, откуда у нее в руках оказался готовый к бою пистолет. Никто же, по ее версии, не думал стреляться и письма предсмертного не писал. Следовательно, у Маяковского при очередном свидании не было никаких причин иметь при себе оружие и тем более его доставать. Значит, его выхватила сама Полонская, зная примерно, где оно лежит. А Маяковский тем временем терпеливо ждал, пока она шарит по его карманам или ящикам стола, находит оружие, взводит курок и приставляет дуло к его груди. Картина, согласитесь, фантастическая. Но тогда выходит, что оружие принесла сама Полонская, опасаясь за свою жизнь и честь. При этом легкомысленно заряжает его одним единственным патроном, причем от другого пистолета, как показала современная экспертиза. Уж коли она предчувствовала опасность, не проще ли ей было вообще не являться в квартиру поэта?

На эти возникающие у читателя вопросы (а есть и другие) Румянцева не отвечает ни единым словом. Но далее додумывает целый ряд маловероятных действий как самой Полонской, так и ОГПУ. Так Вероника Витольдовна, выбежав встречать карету скорой помощи (в те самые минуты, когда еще теплилась надежда, что поэта можно спасти), успевает все же заскочить на Лубянку и сообщить своему "куратору" Агранову о случившемся. И затем уже Яков Агранов решительно берет следствие в свои руки. Это он фабрикует версию о самоубийстве, выводя из-под удара Полонскую, своего агента, и вообще свое ведомство, которое в последние месяцы вело активную разработку поэта, тоже кадрового агента, но вышедшего из доверия. Но если быть точным, то первой о самоубийстве прокричала сама Полонская в первые же секунды после "убийства" (свидетельства Скобиной и Кривцова). И она же предопределила содержание предсмертного письма, указав в тот же день на допросе, что оно адресовано правительству, а она, Полонская, входит в состав семьи Маяковского. Однако Румянцева такого предопределения не видит: по ее реконструкции версию о самоубийстве придумал и внедрил Агранов, для чего и прервал следствие аж на целые сутки 15 апреля.

Об участии ОГПУ в этом деле писал еще журналист Скорятин, развивший свою гипотезу до прямого убийства поэта сотрудниками Политического управления (Скорятин В.И. "Тайна гибели Владимира Маяковского. Новая версия трагических событий, основанная на последних находках в секретных архивах". М., Звонница-МГ, 1998). Я не сторонник таких взглядов. Участие высоких чинов ОГПУ в следствии по делу Маяковского можно объяснить гораздо проще. Маяковский был слишком выдающейся фигурой, чтобы оставлять расследование его неожиданной смерти без внимания этого ведомства. Подчеркиваю, только внимания: следственное дело было начато и кончено силами милиции и лишь потом отдано для ознакомления в ОГПУ. Непосредственное участие чекистов в деле ограничилось изъятием орудия убийства и предсмертного письма. В то время как простреленная рубашка поэта (важнейшее свидетельство "убийства"!) оставлена ими без внимания. Не просматривается, вопреки утверждению Румянцевой, и назойливое участие ОГПУ в организации похорон, не заинтересовались они и архивом поэта. Разве что проверили давно остывший след: запросили у своего агента "Валентинова" срочную информацию о Татьяне Яковлевой, что довольно странно, ибо и она подозревается Румянцевой в сотрудничестве с ОГПУ.

И все же Румянцева убеждена: все посмертные действия, касающиеся поэта, совершались под диктовку Политического управления. Пусть даже и так, но это ничего не доказывает. Согласитесь: участие Бенкендорфа и Дубельта в расследовании смерти Пушкина, в организации его похорон и в разборе его бумаг - не означает ведь, что Александр Сергеевич состоял на службе у III Отделения? Почему же для Владимира Владимировича сотрудничество с ОГПУ на тех же основаниях представляется почти бесспорным?

Все поздние загадки и противоречия в деле смерти Маяковского вполне могли возникнуть из-за скорого следствия, проведенного очень непрофессионально. Милицейские протоколы скудны, косноязычны, изобилуют грамматическими ошибками и описками. Запутана картина с оружием: положение его относительно тела разнится, а в качестве типа и марки свидетелями и журналистами названы пистолет, револьвер, наган, браунинг и маузер. В конце концов, то оружие, из которого произведен роковой выстрел, так и не найдено. Отсутствуют в следственном деле акты медицинского вскрытия, хотя бы в копиях. Нет планов квартиры и комнаты. Оставлены без внимания серьезные противоречия в показаниях Полонской и соседей. Хотя, казалась бы, тот же Агранов, выстраивая картину самоубийства, должен был все эти нелепицы снять. Можно, конечно, выискивать в грубо сшитом деле скрытые детали нечаянного убийства, но, скорее всего, это был обычный уровень следственного делопроизводства конца 1920-х годов.

В этой следственной сумятице больше верится Лиле Брик, которая писала сестре со знанием дела: "Стрелялся Володя, как игрок, из совершенно нового, ни разу не стрелянного револьвера; обойму вынул, оставил только пулю в дуле - а это на 50 процентов - осечка. Такая осечка была уже 13 лет тому назад в Питере. Он во второй раз испытывал судьбу" ("Лиля Брик - Эльза Триоле. Неизданная переписка (1921-1970)". М., "Эллис Лак", 2000, с. 41). Впрочем, и она путает пистолет с револьвером, а ствол с дулом, но это явно из-за женского незнания технических деталей.

Современная экспертиза показала, что пуля, оборвавшая жизнь Маяковского, выпущена из пистолета типа "Маузер", однако сам патрон с пулей предназначался для пистолета марки "Браунинг" (СД, с. 441). С одной стороны это еще больше запутывает дело, а с другой подтверждает мнение Лили Юрьевны: "Стрелялся Володя, как игрок...", то есть Маяковский, по сути, играл со смертью в русскую рулетку.

О предсмертном письме Маяковского.

Для ясности приведу его целиком.

"В с е м

В том, что умираю не вините никого, и пожалуйста не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил.

Мама, сестры и товарищи, простите - это не способ (другим не советую) но у меня выходов нет.

Лиля - люби меня.

Товарищ правительство моя семья это Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская.

Если ты устроишь им сносную жизнь - спасибо.

Начатые стихи отдайте Брикам они разберутся.

Как говорят - "инцидент исперчен"

Любовная лодка разбилась о быт.

Я с жизнью в расчете и не к чему перечень

взаимных болей, бед и обид.

Счастливо оставаться.

Владимир Маяковский.

12/IV-30.

Товарищи Вапповцы

не считайте меня малодушным

Сериозно - ничего не поделаешь.

Привет.

Ермилову скажите что жаль снял лозунг, надо бы доругаться.

ВМ.

В столе у меня 2,000 руб. внесите в налог. Остальное получите с Гиза. В.М.".(СД, с. 45.).

Наталия Румянцева, вслед за Скорятиным, убеждена, что письмо по указанию Агранова сфабриковано в ОГПУ в качестве главного аргумента, подтверждающего версию о самоубийстве. В таком случае письмо сработано настолько грубо, что не выводит из-под удара Полонскую, а наоборот, всячески ее привязывает к этому трагическому событию. Зачем, скажем, Агранову вводить в текст "фальшивого" письма Веронику Витольдовну в качестве члена семьи поэта? Неужели для того, чтобы возбудить вокруг ее имени еще большие скандальные толки? А потом, словно спохватившись, отводить Полонскую в тень: препятствовать ее появлению на похоронах, исключать из числа наследников и проч. Ее имя в предсмертном письме казалось настолько диссонансным, что современники даже подозревали умысел следователя, вписавшего Полонскую для сокрытия реальных причин самоубийства. Дело кончилось, в конце концов, тем, что Вероника Витольдовна пострадала и лично: с нею развелся Яншин. А подозрения в ее прямой причастности к смерти поэта остаются до сих пор, вопреки намерению "фальсификаторов".

Уже одно это обессмысливает версию Румянцевой о подделке письма. А есть и другие невязки. То же появление среди членов семьи Лили Брик - момент не менее щекотливый. Обе женщины, Брик и Полонская, имели своих законных мужей, и включение их в семью Маяковского лишь усиливало скандальный резонанс, которого "фальсификаторы" как раз старались избежать. Если же преследовалась цель сделать Бриков ("тайных агентов" ОГПУ) распорядителями архива Маяковского, достаточно было написать об этом прямо, без всякого семейного членства. Но и здесь "изготовители" дали промашку: сказали лишь о начатых стихах, а не про архив целиком.

Письмо написано карандашом, в чем Румянцева и некоторые другие исследователи усматривают лишний довод в пользу фальшивости письма (карандашом легче подделать почерк). Однако "план разговора" с Полонской написан тоже карандашом и в тот же самый день. Выходит, и план фальшив? А не проще ли думать, что у Маяковского на тот час оказался под рукой именно карандаш, а не любимая его ручка? Или такой оборот: зачем фальсификаторам мастерить письмо на страницах из не найденного потом гроссбуха? Не могли догадаться, что для вящей убедительности нужны чистые странички из записной книжки поэта?

Далее. Зачем тому же Агранову датировать письмо 12-м апреля, а не днем самоубийства? Для лишних толков и подозрений? А как расценивать приписку о Ермилове и деньгах, назначенных для уплаты налога? Неужели Агранов столь подноготно знал о всех последних делах и мыслях поэта? Или такой момент: чтобы быстро, за несколько часов, изготовить предсмертное письмо, нужно было срочно отыскать подходящий стихотворный отрывок, причем неизвестный широкой публике. Потом этот отрывок еще и подправить, приспособив к самоубийству. Из материалов же следственного дела никак не следует, что ОГПУ проводило в первые же часы широкомасштабный обыск. Там сказано другое: 14 апреля в комнате поэта на Лубянке чекисты Рыбкин и Олиевский "просмотрели переписку Маяковского сложили в ящик и опечатали своей печатью оставив на месте, тов. Олиевский изъял предсмертную записку" (СД, с. 72). Да, ту самую записку, которую, по версии Румянцевой, еще предстояло сочинить. Причем, кроме почерка, следовало еще подстроиться под логику и образ мыслей Маяковского.

Впрочем, Румянцева цитированному документу (рапорту Волкова) не верит. А мне не верится, что в недрах ОГПУ уже в те времена имелись столь изощренные мастера подобных дел. Судя по качеству следствия, проведенного московским (не провинциальным!) следователем Сырцовым, пролетарское государство на 13-м году своего существования еще не вырастило своих собственных следственных профессионалов. Вряд ли в ОГПУ кадровый состав был много грамотней. Румянцева же, вслед за журналистом Скорятиным, подозревает, что и сам Сырцов никакой не народный следователь, а ближайший сотрудник Агранова. Хорош ближайший сотрудник, как и сам Агранов, второй человек в управлении и "специалист по литературе", который, по свидетельству Б.Я. Горожаниной, "стилистически не был подкован" (СД, с. 324). Да даже открытые судебные процессы конца 1930-х годов выявили множество ляпов в, казалось бы, тщательно скроенных обвинительных делах. Похоже, в этом ведомстве хорошо поднаторели лишь в выколачивании признаний, но отнюдь не в следственной правде и логике.

Очень натянуты предположения Румянцевой и о том, что предсмертное письмо нашли не в комнате на Лубянке, а на квартире Маяковского в Гендриковом переулке, причем уже на исходе суток 14 апреля. Из свидетельства Е. Лавинской, на которое ссылается Румянцева, этого просто не видно. Судите сами: "Из столовой раздался голос Агранова. Он стоял с бумагами в руках и читал вслух последнее письмо Вл(адимира) Вл(адимировича), то, которое назавтра было опубликовано в газетах. Агранов прочел и оставил письмо у себя" (СД, с. 566). Из этого следует, что Агранов, очевидно, впервые зачитал на публике предсмертное письмо. Нет никакого намека на то, что он обнаружил это письмо именно там, в столовой. Он получил его, надо думать, из рук Олиевского. А перед тем это письмо видел в комнате на Лубянке художник Денисовский (СД, с. 551), которому Румянцева опять-таки доверяет.

Для фабрикации столь многопланового предсмертного письма очень бы пригодились Брики ("тайные агенты" ОГПУ), но их в Москве не было, во всяком случае, 14 апреля, что бы там Румянцева ни подозревала. По этим и другим причинам, изложенным выше, изготовители наверняка ограничились бы коротким и туманным текстом без указания состава семьи, без ничтожного Ермилова, без налоговой инспекции и, скорее всего, без предсмертных стихов. Собственно, письмо можно было кончить на фразе "Лиля - люби меня". Добровольный уход из жизни в тексте зафиксирован, упомянуты родные, есть намек на любовную драму - чего же еще "фальсификаторам" нужно? И только сам Маяковский мог позволить себе столь беспрецедентный шаг: вписать обеих замужних женщин в состав своей семьи. Это он мог найти подходящий стихотворный отрывок, переделать строчку, не забыть про начатые стихи, припомнить пресловутого Ермилова и озаботиться о текущих финансовых делах.

Касательно сроков подготовки "фальшивого" письма.

Наталия Румянцева, вслед за Скорятиным, полагает, что на исходе суток 14 апреля, когда Агранов "нашел" в квартире Маяковского его предсмертное письмо, и есть тот срок, когда этот сфабрикованный документ впервые оглашен публично. Однако москвич Презент так пишет в своем дневнике о событиях 14 апреля: "Вечером (выделено мной - А.Л.) из редакций газет стали сообщать содержание письма, оставленного Маяковским" (СД, с. 295). По его же сведениям, в Харькове о содержании письма узнали около 8 часов вечера того же дня (с. 302). Как видим, о наличии и содержании письма стало известно задолго до полуночи. Но и это еще не все.

Наталия Румянцева начинает свой очерк с оригинального, скажем так, прочтения известной заметки в ленинградской вечерней газете: "..."Красная газета" от 14 апреля 1930 г. вышла с сообщением, что Маяковского застрелила актриса МХАТа" (НМ, с. 151). В цитируемой заметке действительно есть многозначительная фраза: "Скоро из комнаты Маяковского раздался выстрел, вслед за которым выбежала артистка N". Однако сама заметка называется "Самоубийство Маяковского" (!) и далее в ней сказано: "Покойный оставил две записки: одну - сестре, в которой передает ей деньги, и другую - друзьям, где пишет, что "он весьма хорошо знает, что самоубийство не является выходом, но иного способа у него нет...". Выходит, уже в день смерти поэта ленинградская вечерняя газета сообщает о самоубийстве и приводит близко к тексту один из тезисов предсмертного письма. Возникает вопрос: в какой же срок были изготовлены версия о самоубийстве и предсмертное "фальшивое" письмо? С учетом вышесказанного - буквально за пару часов после события, что, конечно, совсем нереально.

И, наконец, последнее: современная почерковедческая экспертиза, проведенная в декабре 1991 г., подтвердила подлинность предсмертного автографа: "Рукописный текст предсмертного письма от имени Маяковского В.В., начинающийся словами "Всем. В том что умираю не вините никого...", и оканчивающийся словами "...Остальное получите с Гр.В.М.", датированный 12.04.30 г., - выполнен самим Маяковским Владимиром Владимировичем (СД, с. 420). Можно, конечно, ставить под сомнение всякую экспертизу, но замалчивать ее результаты все же не следует.

Всех этих нескладиц, неувязок и противоречий можно избежать, если принять версию о самоубийстве поэта, подкрепленную всеми материалами "Следственного дела..." и не требующую при этом вмешательства потусторонних сил, то есть ОГПУ.

Современные криминалисты, изучавшие вещественные доказательства (рубашку, пулю, пистолет), пришли к определенному выводу: "Обнаружение следов выстрела в боковой упор, отсутствие следов борьбы и самообороны характерны для выстрела, произведенного собственной рукой" (А. Маслов, NovayaGazeta.ru, N 68, 16.09.2002). Экспертов не смущает ни положение оружия в момент выстрела, ни характер раны с направлением пули сверху вниз и вбок. Они вполне допускают, что выстрел мог быть сделан даже правой рукой, а движение пули в теле могло отклониться в результате рикошета о твердые или мягкие ткани (там же). То есть, обстоятельства выстрела не требуют, по мнению современных экспертов, привлечения дополнительных условий. Достаточно самого поэта и его вооруженной руки (правой или левой), самостоятельно спустившей курок. Правда, Наталия Румянцева и в этом заключении усматривает тень ОГПУ - ФСБ, что, на мой взгляд, лишено всякого смысла.

Итак, все-таки самоубийство.

Каковы же конкретные причины, толкнувшие поэта на необратимый шаг?

Для начала следует признать: если рассматривать Маяковского в его публичной ипостаси, то действительно, каких-либо непреодолимых обстоятельств в тот последний период его жизни не просматривается. Да, в последние месяцы он был явно неудовлетворен собой, своим творчеством, своей личной жизнью. И все же не настолько, чтобы думать всерьез о "товарище маузере". Но если иметь в виду его вторую, мнительную натуру, осложненную простудной и нервной болезненностью, то таких крайних обстоятельств может набраться с избытком. Они, впрочем, известны: разрыв с РЕФом и вступление в РАПП, сравнимое с переходом Хаджи-Мурата в стан врага; персональная выставка "20 лет работы", проигнорированная друзьями и недругами; провал "Бани" и прочие. Весьма вероятно, что второй, "домашний" Маяковский, у которого "Все окончания нервов были как бы выведены наружу" (Л. Кассиль, СД, с. 460), перечисленные события конца зимы - начала весны 1930 г. рассматривал в столь мрачном свете, что находился в "состоянии моральной готовности к самоубийству" (В. Ардов, СД, с. 32). Быть может, именно эти события и подразумевал поэт в своей предсмертной скорописи: "...у меня выходов нет".

Но проступает еще и другое. В последний год поэт явно собирался переменить судьбу и начать новую жизнь. Он хотел жениться: вначале на Татьяне Яковлевой, а потом на Веронике Полонской. Насколько он их любил - не берусь разбирать. Тут важнее другое, что представляется очевидным: поэт на четвертом десятке лет решил завести нормальную семью. Он уже убедился, что с давней и болезненной своей любовью Лилей Брик он обречен в лучшем случае на жизнь втроем, - "на краешке чужого гнезда" - как горько выражался Иван Тургенев. После парижского отказа Яковлевой он сосредоточился на Полонской, которой всерьез увлекся, если не полюбил. Сама же Вероника Витольдовна пишет, что с первых и до последних дней их десятимесячного романа с ее стороны была серьезная и глубокая любовь. И все же, когда поэт созрел до серьезного предложения, она к нему по ряду причин оказалась не готова и оттягивала окончательное решение. Кроме всего прочего, я думаю, она понимала, какого врага наживет в лице Лили Брик, став женой поэта. Маяковский же настаивал, торопясь склонить Веронику к замужеству еще до приезда Лили, которая, наверняка, его намерения пресекла бы в корне. В той непростой для него обстановке поэт видел в брачном союзе с Полонской единственный выход. Собственно, она пишет об этом сама: "...наши взаимоотношения являлись для него как бы соломинкой, за которую он хотел ухватиться" (СД, с. 495).

8 апреля поэт внес первый взнос за новую кооперативную квартиру, в которую будущие супруги планировали въехать той же осенью, а покамест, с приездом Бриков, он намеревался жить отдельно от них, снимая жилье. Днем 11 апреля Маяковский и Полонская впервые крупно поссорились, но вечером они снова встретились за карточным столом в компании Яншина и Асеева. Они явно не помирились тем вечером, почему Маяковский и звонил ей утром 12 апреля и договаривался о новой встрече. Перед этим он составил план разговора с Вероникой Витольдовной и, вероятно, свое предсмертное письмо, подписанное тем же числом.

План разговора, состоящий из 16 пунктов, довольно запутан и мало что проясняет стороннему читателю. Несомненно одно: он касается исключительно взаимоотношений мужчины и женщины. Поэт добивался в этих отношениях ясности и правды, опасаясь быть смешным и обманутым. В поведении же любимой женщины он усматривал легкомысленные и подозрительные моменты, возбуждающие его ревность. Так, Вероника Витольдовна, по ее собственным словам, нередко уклонялась от встреч, уставая от его настойчивости и болезненной переменчивости. Как-то она отклонила свидание, отговорившись занятостью в театре, а сама в компании Ливанова и мужа отправилась в кино. Маяковский, узнав об этом, устроил ей громкую сцену. И в последнее время, писала Вероника Витольдовна, "после моей лжи с кино Владимир Владимирович не верил мне ни минуты" (СД, с. 499). В плане разговора под пунктом 11 он записал: "Я не кончу жизнь не доставлю такого удовольст. худ. театру" (СД, с. 381). Подоплекой здесь, вероятно, и служит ревность поэта к артисту Яншину, мужу Полонской, и к артисту Ливанову, их общему приятелю, будто бы проявляющему к ней амурный интерес. Этот пункт доказывает, вопреки мнению Румянцевой, что о самоубийстве поэт все-таки думал и подходил к такому исходу двояко. В одном документе (плане разговора) он зафиксировал свое твердое "нет", а в другом (предсмертном письме) предусматривал возможное "да" - в зависимости от результатов предстоящих объяснений.

Впрочем, очень может быть, что он лишь планировал использовать в решительном разговоре с женщиной последний довод влюбленного: угрозу покончить с собой в случае ее отказа. В этом нет ничего сверхобычного, такие доводы применяли влюбленные во все времена, чему подтверждением масса реальных и литературных драм. Однако, не ручаясь за себя, поэт предвидел, что сцена угрозы самоубийством может зайти слишком далеко. Вот почему он на всякий случай набрасывает предсмертное письмо, не слишком заботясь при этом о стиле и логике. К нему он не сочиняет, а подбирает подходящий стихотворный отрывок, изменяя лишь половинку одной строки. В список членов семьи включает и Полонскую, что доказывает серьезность его намерений и чувств. Более того, в тот же день он информирует об этом Веронику Витольдовну, правда, в завуалированной форме. В такой канве не выглядит странным и оттяжка с исполнением крайней угрозы, и устройство текущих и побочных дел, и планирование рабочих встреч на последующие дни. Впрочем, свою первую попытку-угрозу Маяковский осуществил уже на следующий день - 13 апреля.

Но за сутки до этого, вечером 12 апреля, в комнате на Лубянке состоялся большой разговор, и Вероника Витольдовна даже помнит в руках Маяковского тот самый листочек с планом разговора. Деталей самого разговора она не помнит, но помнит, что они помирились. Вероника Витольдовна подтвердила, что в скором времени готова развестись с мужем и выйти за него замуж. Но ее очень тревожило и даже пугало общее физическое и моральное состояние поэта: "Тут я просила его дать мне слово, что он пойдет к доктору, так как, конечно, он был в эти дни в невменяемом болезненном состоянии" (СД, с. 500). Она умоляла его уехать хотя бы на два дня в загородный санаторий и даже отметила в записной книжке эти дни: 13 и 14 апреля. Поэт отказался, но дал слово, что не будет докучать ей эти два дня.

Наталия Румянцева полагает, что эта двух- или трехдневная пауза требовалась, прежде всего, самой Полонской, чтобы посоветоваться с "кураторами" из ОГПУ или же с Бриками, приезжающими из Англии. Резоны самой Полонской она даже не приводит, считая их, очевидно, надуманными. Однако о крайне неуравновешенном и болезненном состоянии Маяковского в апрельские дни говорят многие свидетели. Сосед Н. Кривцов: "...как я замечал (13 апреля - А.Л.) он имел угрюмый внешний вид лица, чем это объяснялось, я не знаю..." (СД, с. 118). Сосед М. Бальшин: "...в разговоре с ним (13 апреля - А.Л.) я заметил, что он был в угнетенном состоянии..." (СД, с. 128). Соседка М. Татарийская: "...эти два дня (12-13 апреля - А.Л.) заметно нервничал, часто убегал и прибегал в квартиру. <...> 13 апреля вечером он за стеной стонал и охал" (СД, с. 132). Соседка Н. Гаврилова: "Болел около десяти дней (в марте - А.Л.), что отразилось на его здоровьи и в последнее время чувствовал себя плохо" (СД, с. 139). Поэт Н. Асеев (в передаче Г. Полякова): "Перед самоубийством - в течение нескольких дней находился в мятущемся, подавленном состоянии и непрерывно звонил Асееву" (СД, с. 464). Художница Р. Смоленская, говорившая с поэтом по телефону 11 апреля (в передаче Е. Лавинской): "У Маяковского был больной голос, он сказал, что ему нездоровится..." (СД, с. 563). Секретарь ФОСПа В. Сутырин, встречавшийся 10 или 12 апреля с Маяковским по поводу первомайских лозунгов: "Маяковский сказал, что согласен, но просит подождать несколько дней, потому что он болен, у него был грипп, он себя плохо чувствовал и не выходил из дому" (СД, с. 610). Наконец, художница В. Ходасевич, сообщает, что 13 апреля Маяковский, заехавший в цирк на монтаж декораций к мелониме "Москва горит", внезапно предложил ей покататься на авто. Она отказалась и столкнулась с неадекватной реакцией поэта: "Нет?! Не можете?! Отказываетесь?" У него совершенно белое, перекошенное лицо, глаза какие-то воспаленные, горящие, белки коричневатые, как у великомучеников на иконах... <...> Я говорю: "Нет". И вдруг какой-то почти визг или всхлип: "Нет? Все мне говорят "нет"!.. Только нет! Везде нет..." (СД, с. 628). Даже из этих свидетельств явствует, что поэта в те дни одолевали не столько грипп и простуда, сколько серьезное нервное расстройство и глубокий душевный кризис.

13 апреля, вечером, Маяковский неожиданно приехал к Катаевым. Он подозревал, что Вероника Витольдовна, несмотря на ее уверения в обратном, там все же появится. Он не ошибся, она пришла с мужем около 22 часов. И впервые за время знакомства она увидела Маяковского пьяным. За столом в присутствии гостей между влюбленными состоялся нервный обмен записками, названный посторонними "флиртом цветов". На самом же деле это был обмен колкостями и взаимными оскорблениями. А затем в соседней комнате с Вероникой наедине Маяковский дал волю своему бешенству: он был груб, нетерпим, и уж совсем не по-джентельменски грозил тут же публично раскрыть Яншину подробности их отношений. В конце концов, пишет Полонская: "Он вынул револьвер. Заявил, что застрелится. Грозил, что убьет меня. Наводил на меня дуло" (СД, с. 502). Это и была его первая озвученная угроза покончить с собой, а заодно и с ней. Она же, по ее собственному признанию, ни секунды не верила, что это всерьез. Они расстались уже далеко за полночь, договорившись о новом свидании ближайшим утром.

14 апреля, в 10-м часу утра, Маяковский заехал за ней на такси. Вероника Витольдовна вспоминает, что стоял прекрасный солнечный день. И она, обратив внимание на погоду, попросила Владимира Владимировича думать о жизни и оставить загробные мысли. Поэт извинился по поводу вчерашнего, объясняя свое поведение тем, что очень болен. Касательно мрачных мыслей заметил: "А глупости я бросил. Я понял, что не смогу этого сделать из-за матери. А больше до меня никому нет дела. Впрочем, поговорим обо всем дома" (СД, с. 503). Многие приводят эти слова поэта как доказательство того, что он не думал стреляться. Я же обращаю внимание читателей на многозначительную оговорку, которую обычно не цитируют: "Впрочем, поговорим обо всем дома", - то есть окончательное решение ставилось в зависимость от предстоящего разговора. Наталия Румянцева сначала трактует это свидетельство Полонской (в пересказе Каменского) в пользу своей версии (НМ, с. 152), а потом, анализируя записки самой Полонской, вдруг относит его к надуманным (НМ, с. 172). Оказывается, журналист Скорятин нашел по метеосводкам, что этот день в Москве был пасмурным. Следовательно, и разговора такого не было. Относительно погоды, не все так просто. Вполне могло быть, что в утренние часы временами проглядывало солнце, что и запомнилось. Вот как пишет об этом художница Е. Семенова: "14 апреля 1930-го было необычайно жарко, почти летнее утро" (СД, с. 598.). А художница Е. Лавинская еще более конкретна: "Помню солнечное утро, настроение самое радостное, весеннее..." СД, с. 563-564).

Дальнейшее известно. В своей комнате на Лубянке поэт требовал от Полонской бросить тотчас мужа, не ездить в театр и остаться с ним. Он даже не выпускал ее из комнаты, говоря, что поедет сам и все уладит. Вероника Витольдовна на столь скоропалительную развязку не соглашалась. "Ах, так! Ну тогда уходи, уходи немедленно, сию же минуту", - указал на дверь Владимир Владимирович (СД, с. 505). Он подбежал к столу, пошелестел бумагами, открыл и задвинул ящик стола. Провожать Веронику Витольдовну он отказался: "Он подошел ко мне, поцеловал и сказал совершенно спокойно и очень ласково: "Нет, девочка, иди одна... Будь за меня спокойна...". (СД, с. 505.). Она вышла и сделала несколько шагов к выходу из квартиры. В комнате поэта раздался выстрел. Вероника Витольдовна закричала и заметалась по коридору. Ей казалось, что прошло много времени.

"Но, очевидно, я вошла через мгновенье: в комнате еще стояло облачко дыма от выстрела.

Владимир Владимирович лежал на ковре, раскинув руки. На груди было крошечное кровавое пятнышко.

Я помню, что бросилась к нему и только повторяла бесконечно: "Что вы сделали? Что вы сделали?"

Глаза его были открыты, он смотрел прямо на меня и все силился поднять голову. Казалось, он хотел что-то сказать, но глаза уже были неживые" (СД, с. 505).

Я сужу о последних днях и часах Маяковского в основном по запискам Полонской, написанным в 1938 г., наиболее подробным и, как мне кажется, очень искренним. Наталия Румянцева им не доверяет, считая их составленными почти исключительно для сокрытия правды и облагораживании роли самой Полонской. К тому же содержание своих записок Полонская вроде бы обсуждала с Лилей Брик. Вот почему, считает Румянцева, о взаимоотношениях поэта с актрисой следует судить по ее показаниям от 14 апреля 1930 г. А именно: Маяковского она не любила, и покидать мужа решительно не собиралась, да и вообще чувствовала к поэту после тяжелого аборта лишь физическое отвращение. Я не знаю, какое влияние оказала Лиля Брик на содержание поздних записок. Но вижу, что Вероника Витольдовна отзывается о Лиле Юрьевне (в том числе в основном тексте) довольно негативно, что вряд ли бы прошло, будь Лиля последним редактором. Нет в записках и особой коррекции в "лучшую сторону" образа самой Полонской. Она предстает под собственным пером наивной и неискушенной женщиной 21-го года. Именно в этих записках она признается, что сделала от поэта аборт, осложнивший их отношения, сообщает его слова о неприемлемости самоубийства за полчаса до рокового исхода, а также и другие малоприятные для себя вещи, которые могла бы и скрыть. Более того, ее взволнованный пересказ событий того рокового утра снимает и последний явственный мотив самоубийства - нежелание идти на серьезные отношения с Маяковским, как она сама показала на допросе. Тогда как, по ее поздним запискам, последней каплей стал ее отказ подчиниться капризу поэта: остаться в то утро с ним, пока он не поймет, что она действительно его любит и готова на публичные жертвы.

Но разве стреляются из-за такого каприза? Вот и Полонская думала также.

Вероятно, то был не каприз, а своеобразный тест, загаданный Маяковским: останется - значит, любит и понимает; не останется - значит, не любит или не верит в глубину его чувств. Вероника Витольдовна сказала "нет"...

("Нет? Все мне говорят "нет"!.. Только нет! Везде нет...".)

И случилось то, что случилось. Притом, что самоубийство, как я уже говорил, мыслилось скорее как попытка и рискованная игра, а не безвозвратный исход. Поэт устроил испытание собственной судьбы в форме своеобразной дуэли с самим собой. Вероятно, поэтому он зарядил пистолет одним единственным патроном, причем другой марки, и целил себе в грудь, а не "лег виском на дуло". И та необычная траектория пули (сверху вниз и слева направо) не есть ли его сознательная или бессознательная попытка избежать попадания в сердце? Но то ли дрогнула рука в последний момент, то ли пуля ушла в рикошет - сердце оказалось пронзенным.

А случись бы осечка? Он воспринял бы легкий щелчок бойка как предписание жить. А случись бы ранение? Его спасла бы любимая женщина, поверив, наконец, в глубину его чувств. А случись бы все-таки смерть? Что ж, свинцовая точка в конце биографии лишь утвердила бы его в ряду настоящих поэтов, не говоря уже о высоких тиражах его посмертных книг.

Его внезапная успокоенность перед выстрелом и есть, очевидно, тот момент, когда он принял решение стрелять. Таким его запомнила и соседка М. Татарийская: "10 ч. 3 м. приблизительно постучался Влад. Владим. и был очень спокоен. Просил спички, прикурить папиросу" (СД, с 132). Но Наталия Румянцева, судя по контексту ее рассуждений, принимает его спокойствие за крайнее возбуждение: ведь пару минут спустя, по ее версии, он будет застрелен Вероникой Полонской, отчаянно защищающейся от его домогательств. Нет, такое спокойствие и такая сосредоточенность более логичны перед испытанием собственной судьбы. Он сделал нужные приготовления еще при Веронике Витольдовне: подошел к столу, оторвал листки календаря и выложил прощальное письмо; из ящика стола достал пистолет и сунул украдкой в карман. После ухода женщины ему осталось только спустить курок.

Существует серьезное противоречие: свидетельства Скобиной и отчасти Кривцова, из которых следует, что Вероника Полонская в момент выстрела находилась вместе с поэтом. Это противоречие можно в принципе снять, если принять во внимание следующие моменты. Домработница Скобина подробно показывает на допросе, как она встретила во дворе Маяковского с Вероникой Полонской, описывает, во что была одета последняя и как они поднималась вместе по лестнице. Но потом она сразу переходит к выстрелу за дверью поэта и своей ответной реакции. Однако еще до выстрела имели место несколько важных событий, о которых она умалчивает. Приходит книгоноша из ГИЗа и разговаривает с Маяковским и Татарийской. Выходит сам Маяковский и стучится к Татарийской, прося спички. Наконец, сама Татарийская покидает квартиру. Скобина же, по ее словам, все время возится на кухне, расположенной против двери Маяковского. Почему же она ничего не говорит об этих перемещениях? Посчитала их не существенными? То есть, видела за несколько минут до выстрела живого Маяковского и не сочла нужным рассказать следователю?

Скорее всего, она всех этих перемещений не замечала, так как они были совершенно рутинными и не задевали ее внимания. Квартира большая, люди ходят беспрестанно, за всеми не углядишь. Но из этого следует, что выхода Полонской из комнаты поэта она могла просто не заметить, занятая стряпней на кухне. После выстрела она тотчас бросилась в комнату Кривцова и несколько секунд обсуждала с ним это событие. И как раз в это время, через мгновение после выстрела, как пишет сама Полонская, она снова оказалась в комнате Маяковского. Она, правда, утверждает, что закричала еще в коридоре. Возможно, она путает. Прежде чем поднимать крик, надо сначала убедиться, что это действительно выстрел, а не посторонний звук. Она и кинулась в душевном смятении в комнату (четыре шага от парадной двери), нашла распростертым поэта и повторяла в отчаянье: "Что вы сделали? Что вы сделали?" А затем, видя его агонию, бросилась вон с криком: "Спасите! Маяковский застрелился!" Этот момент и зафиксировали свидетели Скобина и Кривцов. В своих записках она, по сути, об этом и пишет: агонию поэта она наблюдала одна, и только потом набежали соседи. На допросе же она указала, что вбежала вместе с соседями, возможно, спутав в душевном волнении последовательность событий (два своих выхода из комнаты связала в один). Любопытно, что и со слов Скобиной она объяснялась вначале именно так: "...она только скозало что она приехала в месте с ним и стала выходить как услышала выстрел, вернулось обратно..." (СД, с. 125).

Можно, конечно, допустить, что Маяковский стрелялся при ней, и мои реконструкции неверны. Тогда выходит, что Полонская этот факт утаила от следствия, чтобы избежать подозрений в убийстве. Но и в этом случае убийцей она не была. Лишним доказательством - те ее возгласы, с которыми она выбегала из комнаты. Очень трудно представить, чтобы неискушенная жизнью молодая женщина случайно, в состоянии аффекта, убившая любовника, сумела за несколько секунд настолько прийти в себя, чтобы составить в голове версию о самоубийстве и тут же выбежать с искренним криком: "Маяковский застрелился!" Она была, конечно, артисткой, однако жизненные трагедии - не в пример театральным. В последних есть готовый и убедительный текст, заучиваемый на репетициях. В жизни же надо действовать от себя, без всяких репетиций и режиссерских подсказок. Вот почему кажется более вероятным, что Полонская выкрикивала в первые секунды истинную правду. Она пыталась искренне спасти Маяковского, а не играла низкую роль, спасая себя.

Да, она сумела многое от следствия скрыть, оберегая свою честь и положение в обществе: интимную связь с поэтом, серьезность обоюдных чувств, планы совместной с ним жизни и даже свое присутствие при самоубийстве, если это действительно случилось при ней. В конце концов, после смерти Маяковского, когда все в одночасье рухнуло, что ей еще оставалось делать? Но вряд ли бы она сумела столь хладнокровно отрицать факт непреднамеренного убийства (в первые же секунды!), если бы таковое имело место. К этому она не была готова, как и всякий нормальный человек, оказавшийся в ее положении.

Итак, я убежден: Вероника Полонская в Маяковского не стреляла - он стрелял в себя сам. Почему? Нам остается только строить версии и догадки, ибо подлинные причины знал лишь один человек - тот самый, чей бронзовый памятник стоит на Триумфальной площади города Москвы.

И заключительная ремарка. Маяковский, отзываясь на смерть Есенина, полемизировал с его последней сентенцией, выдвигая взамен свою: "В этой жизни помереть не трудно,/Сделать жизнь значительно трудней!" Получилось так, что поэт своим личным опытом подтвердил как первую, так и вторую часть этой поэтической формулы. Умереть действительно оказалось нетрудно, но перед тем он сделал свою короткую, но очень яркую и талантливую жизнь, почему мы снова и снова обращаемся к его творчеству, его биографии и последним драматическим дням.

Оставить комментарий © Copyright Лайба Анатолий Андреевич (aalaiba@yandex.ru) Размещен: 29/11/2011, изменен: 29/11/2011. 59k. Статистика. Статья: Критика		Ваша оценка:
Аннотация: Критический разбор новой версии гибели Маяковского, предложенной в очерке Наталии Румянцевой "Возможно, было так", Новый мир, Љ 8, 2009. Выполнен собственный анализ событий, связанных с гибелью поэта.

Лайба Анатолий Андреевич : другие произведения.

Могло Ли Быть Так?